В середине сентября сорок первого года я с мамой и сестрой, которая была моложе меня на четыре года, в сопровождении пожилой двоюродной сестры мамы (звали мы все её крёстная) добрались с пересадками до станции Щёлково. Тогда, как впрочем, и до сегодняшней поры пристанционная небольшая площадь районного центра поражала и поражает своей невзрачностью (прежде всего, отсутствием окружающих жилых зданий и деревьев). Главное, что бросалось в глаза – это высокий чёрный мост через железнодорожные пути, сложенный, наверное, ещё в дореволюционные годы из толстых брёвен, пропитанных креозотом. Этот мост был заменён на железобетонный сравнительно недавно.
Автобусы до посёлка Фрязино (тогда более известного всем в районе под названием «Радиолампа») не ходили, да и были ли тогда там автобусы, во всяком случае, я их за всё военные и первые послевоенные годы не встречал на узком шоссе от Фряново до Щёлково.
На наше счастье к станции подъехала заводская полуторка, и группка пассажиров ринулась к ней. Хорошо ещё, что тётю Нюшу, двоюродную сестру и крёстную мамы шофёр хорошо знал и, оттеснив других пассажиров, помог нам с нашими вещами забраться в кузов.
Поселились мы у тёти Нюши на втором этаже дома, стоявшим среди стандартных и шлакоблочных домов (сейчас это двухэтажный шлакоблочный дом № 7 в начале улицы Центральная). Если к настоящему времени все стандартные и барачные дома в городе Фрязино снесены без какого-либо следа, то большинство шлакоблочных домов сохранились.
Тогда во Фрязино и потом в течение всей войны названий улиц в посёлке не было. Почтальоны находили адресатов только по номерам домов с припиской на конверте: каменный дом, шлакобетонный дом, деревянный дом, дом из древесно-стружечных плит, да и просто барак под таким-то номером. Но больше всего в посёлке было, так называемых, стандартных домов. Их было около двадцати. Все они были двухэтажными, с двумя подъездами, а стены домов представляли собой двойной ряд не обструганных досок. Пространство между досками заполняли мелким шлаком – продукт индивидуальных котельных каменных домов и заводских цехов.
Надо отдать должное строителям стандартных домов конца тридцатых годов: дома были внутри и снаружи добросовестно оштукатурены, и эта штукатурка в целости сохранилась до семидесятых годов прошлого века, когда эти дома были полностью снесены.
Стандартные дома не были лишены архитектурного изящества: на втором этаже под шиферными крышами выделялись окрашенные деревянные балконы, а в помещениях кухонь и маленьких кладовок верхняя половина окон были выполнена в английском стиле: с частые и мелкими квадратными переплётами рам.
Ко времени моего приезда в посёлок все стандартные и каменные дома в целях маскировки от налёта немецких бомбардировщиков были полосато или бесформенно окрашены преимущественно, в серый или зелёный цвет.
Местность, где располагались наши дома, да и весь посёлок мне не понравились, особенно потому, что шли холодные дожди, и было грязно. То ли дело подмосковная деревня Дрожжино, располагавшаяся в полутора километрах от станции Бутово курского направления железной дороги, где наша семья прожила два последних года перед войной: там мы снимали крохотную комнатку в частном доме. Через деревню под высоким травянистым берегом протекала узенькая мелкая речка Гвоздянка с прудом, с обрывистым оврагом на задах домов, с разноцветными камешками на дне лесистого притока Гвоздянки.
А посёлок Фрязино представлял собой однообразную равнинную местность, к нему вплотную подступал берёзовый, а чаще осиновый лес. Короткие ряды одинаковых домов, а особенно многочисленные бараки наводили скуку. Бросалась в глаза обычная примечательность окон военной поры: все они были перекрещены бумажными лентами. Предполагалось, что это предохраняло стёкла окон от воздушной волны во время возможной бомбардировки.
В один из дождливых дней начала октября сын тёти Нюши долговязый и по-взрослому смышленый паренёк, ученик восьмого класса Вася Морозов привёл меня в первый класс поселковой средней школы. Школа помещалась напротив дома, где мы жили, в типовом двухэтажном бараке. В ответ на мой недоуменный взгляд: та ли это школа, о которой я грезил на протяжении двух последних лет, Вася указал мне на светло-жёлтое грандиозное здание, которое особенно выделялось среди приземистых серо-коричневых домов. Великолепие этого здания можно было сравнить с лучшими зданиями Москвы.
- Вот недавно, в какой школе мы учились! Её только три года назад построили. Но сейчас там живут и занимаются красноармейцы. Что же поделаешь, идёт война!
Над двумя высокими подъездами школьного здания были прикреплены гербы Российской Федерации и золотились под гербами крупные выпуклые буквы: «Граждане СССР имеют право на образование». Пониже было обозначено более мелкими буквами: «Из статьи 121 Конституции СССР»
В неотапливаемом бараке, где фрязинская средняя школа нашла временное пристанище, было холодно и темно. В общем, было очень неуютно. Не оправдывались ожидания, свойственные любому ребёнку, ждущему торжественную перемену в жизни – начало ещё не опробованных школьных уроков.
Но, к моей радости, через некоторое время красноармейцы покинули красивое здание школы: по-видимому, их срочно отправили на приближающийся к Москве фронт, и теперь мы стали учиться в прежнем новом здании школы, на четвёртом этаже, в угловом классе.
Когда я некоторое время спустя обошёл школу со всех сторон, то заметил, что с тыльной стороны школа совсем не была оштукатурена, и естественно, не окрашена, а на верхнем этаже поверх серого силикатного кирпича виднелись ряды шлакоблочных камней – вероятно, торопились со сдачей школы, и для завершения строительства не хватило полноценного материала. Так или иначе, в ещё полностью недостроенной школе с сентября тридцать восьмого года начались занятия.
Недавно в Интернете я прочитал, что перед войной в посёлке Фрязино Щёлковского района было чуть менее шести тысяч населения, а если учесть, что с началом войны значительная часть мужчин была призвана в армию, ещё какая-то доля населения была эвакуирована в г. Ташкент вместе с частью оборудования радиолампового завода, то в посёлке, судя тогда по количеству школьников, во Фрязино проживало не более трёх тысяч человек.
Обстановка в посёлке была мирной, особенно, если сравнивать её с той обстановкой, которая была в подмосковной деревне Дрожжино. Там небо над деревней было исполосовано лучами прожекторов, слышались выстрелы зениток и были видны звёздочки разрывающихся снарядов возле попавших в перекрестие лучей заунывно гудящих немецких Юнкерсов-бомбовозов.
Примечательно то, что попав в лучи прожекторов, воздушные стервятники усиливали монотонный гул. Так повышает тон писка комар, недовольный, что его отогнали от уха. Не попавшие в крестовину прожекторных лучей вражеские самолёты, чтобы им виднее было бомбить, освещали местность красноватым светом, медленно спускающихся осветительных бомб.
Здесь же, во Фрязино, на северо-востоке Московской области, только иногда ночью появлялась одинокая блуждающая полоса прожекторного света. Тем не менее, несколько раз в сутки объявляли по радио:
- Граждане! Объявлена воздушная тревога!
Не знаю, упала ли хоть одна бомба на территорию посёлка и огромного по площади номерного радио-лампового завода, хотя, как я узнал позднее, немцы знали об этом стратегически важном оборонном предприятии. Вероятно, вражеские самолёты, эти бомбовозы, как тогда мы, дети, называли все бомбардировщики, попадали под интенсивный огонь зениток, да ещё сбивались нашими истребителями, в основном, ещё на западных подступах к Москве.
Впрочем, как я узнал много лет спустя. некоторым вражеским бомбардировщикам удавалось безнаказанно летать по восточному Подмосковью и даже бомбить горьковский автозавод, расположенный в четырёхстах километрах от Москвы.
Тем не менее, на всех лестничных площадках домов стояли ящики с песком и около них пара щипцов с длинными ручками. В целях маскировки окон всем жильцам раздали плотную синюю бумагу. Закрывали ею окно, так, чтобы не было щелей. Дружинники проходили вдоль домов и следили, чтобы свет не проникал через неплотно закрытую маскировку.
В первые дни войны я был убеждён, что фашистов мы разгроми очень скоро. Среди детей ходило выражение: один красный с двумя белыми справится.
Пели:
Полетит самолёт, застрочит пулемёт,
Загрохочат могучие танки.
И пехота пойдут и линкоры пойдут
И помчаться лихие тачанки…
Ни о каких тачанках, ни о линкорах не было слышно. Наоборот, по радио и в очередях говорили, что наша Красная армия отступает перед немецкими войсками на всех направлениях.
Это было дико слышать, «ведь наши сабли остры, а наши кони быстры».
А теперь сам Сталин сказал, что дело идёт о жизни и смерти советского государства.
Как уже сказано, улицы посёлка не имели названий и представляли собой короткие ряды одинаковых двухэтажных домов. Вдоль домов, метрах в трёх от подъездов, были проложены асфальтовые пешеходные дорожки шириною не больше метра. Между рядами домов не было уличного проезда, всё пространство между домами занимала почти не тронутая полоса травы.
За шлакоблочными домами располагалось несколько одноэтажных бараков, но люди в них уже не жили, и население поселка стало в открытую ломать бараки на топливные нужды.
Что было удивительно для меня - это небольшой по размерам, но ухоженный фрязинский Парк культуры и отдыха, окруженный окрашенным в зелёный цвет дощатым забором. Парк располагался немного юго-западнее нынешней улицы Советская, поблизости от сегодняшнего углового шлакоблочного дома. В парке были проложены песчаные дорожки, окаймленные низким окрашенным штакетником. Посреди парка была большая чаша фонтана, но к моему приезду во Фрязино фонтан уже не работал. Вдоль дорожек были расставлены белые скульптуры: пионеры, дующие в горн, мускулистые девушки, бьющие поднятой высоко рукой по мячу, бюсты Ленина, а главное – массивная фигура Сталина, в сапогах со складками и с протянутой перед собой рукой с раскрытой ладонью, словно вождь держал в руке нечто весомое.
В парке было крытое помещение для эстрадных выступлений. Помню, при мне там ставились отдельные сцены из комедии Мольера «Мнимый больной».
С наступлением поздних осенних холодов спектакли в парке прекратились, а всё деревянное как-то разом было растащено на топку жителями близлежащих домов, по-видимому, в связи с наступлением немцев на Москву никому не было дела до охраны такого замечательного парка.
К слову сказать, в современном подмосковном городе Фрязино – наукограде с населением свыше шестидесяти тысяч человек до сих пор нет подобного или даже напоминающего былую красоту парка.
Примечательная особенность поселковых домов, лишенных водопровода и канализации – это разбросанные по посёлку водоразборные колонки и, особенно, неокрашенные дощатые уборные из расчёта одна уборная на три-четыре дома. Время от времени очищал выгребные ямы уборных специальный возчик. Понурая лошадь, запряжённая в узкую телегу с большой железной бочкой, тянула малопривлекательный груз, который на неровностях дороги расплёскивался
Встречные ребятишки дразнили возчика, сравнительно молодого, но вечно заросшего щетиной мужчину «золотарём», но чаще обзывали такими словами, которые неуместны здесь для оглашения. Говорили, что ЖКО (жилищно-коммунальный отдел)завода платил золотарю немалые деньги и повышенную норму хлеба, если не по карточке, то по особым талонам. Добавляли при этом, что возчик-ассенизатор имел «бронь», то есть был освобождённым от призыва на фронт.
Месяца через полтора после того как семейство тёти Нюши приютило нас, нам выделили крохотную угловую комнатку на втором этаже длинного двухэтажного дома с бревенчатыми стенами, почерневшими от старости. Длинный коридор соединял два подъезда, а по сторонам коридора располагались комнаты. Дом находился на «Камчатке» – так звали часть посёлка, расположенного около недавно построенного помещения пожарной части и линии железной дороги, ведущей от сегодняшней товарной станции Фрязино к малочисленным в то время четырёхэтажным кирпичным домам посёлка, называемых жителями каменными.
Рядом с домом высились этажи вышки пожарной охраны, а за домом в низине вдоль железной дороги располагались ещё несколько приземистых бараков, в одном из которых размещался поселковый клуб. Пейзаж «Камчатки» дополнялся двумя большими, вытянутыми в длину одноэтажными зданиями с покатой крышей, расположенными напротив друг друга по сторонам замощённой булыжником улицы ведущей к железнодорожной станции. В одном из этих зданий в годы войны и в последующие десятки лет располагался довольно вместительный клуб, к тому же с просторным фойе.
Был также на «Камчатке» конный двор, называемый парком, где содержались полдюжины лошадей, необходимых городу ввиду ограниченного количества автомашин.
От нового жилища на «Камчатке» пришлось мне проходить довольно большое расстояние до школы и обратно по почти безлюдной промёрзшей тропинке.
Надо отдать должное юмору сегодняшних фрязинцев. В последующие послевоенные годы не стало «Камчатки», но появились «Корея», «Китай» и уморительные названия некоторых микрорайонов города и домов. Так, возведённый микрорайон по южной стороне улицы Советская называли мокрорайоном, поскольку он располагался на глинистой низине, а девятиэтажку с пёстрыми панелями окрестили «курочкой-рябой».
Уже прошли октябрь и ноябрь сорок первого года. Москва была на осадном положении. В школе говорили о приближении вражеских войск к столице. И даже о том, что немцы скоро будут во Фрязино. Мне становилось временами страшно, а тут ещё среди бела дня появился над посёлком немецкий самолёт, по-видимому, разведчик. Как он прорвался на восток от Москвы, было загадкой. На территории посёлка не стояли зенитки, не маячили в вышине аэростаты заграждения. Но он не бомбил, не стрелял, только сбросил кипу разлетающихся бумажек, похожих с высоты на куриные перья.
Я подобрал одну из них. В листовке на плохой рыхлой бумаге было напечатано: «Последний пропуск». Что означали эти слова: «последний пропуск», я не знал, только подобравшему такую листовку разрешалось ходить по посёлку не опасаясь встречных немцев.
Моя мать, не читая, разорвала эту листовку и велела никому не говорить, что я подобрал эту бумажку, так как от этого у нас могли быть неприятности с поселковым милиционером.
Постараюсь по памяти описать как выглядел посёлок Фрязино в военные годы. У шоссе, ведущего от завода к Фряновскому шоссе стояла группа новых четырехэтажных домов. Сейчас их именуют сталинскими. Тогда их называли просто «каменными». Ансамбль домов открывался гигантской (на уровне четвёртого этажа) аркой в доме под тогдашним номером 4-а и ныне стоящим на сегодняшней Институтской улице.
Перпендикулярно к этому дому высились два длинных дома выходящими торцами на заводское шоссе (сейчас это улица Московская). Всего в посёлке было достроено и обжито шесть каменных домов. У шестого дома еще не успели навесить балконы под окнами кухонь - виднелись голые швеллера. Кирпичная кладка ещё двух каменных четырёхэтажных домов хотя и была завершена, и дома подвели под крышу, но не успели всё достроить: не было окон, дверей, а лестницы были без перил.
Такой же недостроенный вид был у здания, также выходившего на вокзальную улицу, рядом с поселковой баней и поблизости от пожарной части. Сейчас это здание называется клуб-ресторан «Фекел», Окна второго, верхнего этажа здания были полукруглыми, что придавало строению особую выразительность.
Примечательная особенность строительства во Фрязино в предвоенные годы: к каждому строящемуся зданию подводили железнодорожную ветку, поскольку автомашин для подвоза основного строительного материала не хватало.
За зданием новой фрязинской школы сразу начинался берёзовый вперемежку с осиной и кустами рябины лес. Сразу за лесом, то есть в километре от школы располагалось небольшое поселение грабарей – так называли выходцев с Украины. Дома украинцев почти вросли в землю, были сделаны из подручного материала и вокруг них лежали кучи навоза. Многие семьи переселенцев водили коров, а некоторые даже имели лошадей.
На «камчатке» мы втроём жили в крошечной комнате размером на более девяти метров. Там была широкая железная кровать, подаренная нам тётей Нюшей, под окном стояла тумбочка, покрытая листом толстой фанеры – она служила вместо стола. Ещё в комнате была пара табуреток.
Одно было плохо: в комнате не было печки. Ноябрьские и декабрьские морозы сорок первого года мы перенесли благодаря маленькой электрической плитке - благо тогда в домах не было счётчиков расхода электроэнергии. Но приходилось плитку каждый раз прятать под кровать, когда слышался стук в дверь: пользоваться плиткой строжайше запрещалось.
В середине октября учителя школы и старшие школьники ходили в тревожном ожидании появления немцев в посёлке. В актовом зале школы выступил директор, заявивший, что в связи с тревожной военной обстановкой занятия в школе пока отменяются. Правда, отмена занятий длилась всего несколько дней.
Все четыре года военных лет школа не отапливалась, и мы всегда сидели за партами в верхней одежде. Снимали только шапки. Часто замерзали чернила в приносимых нами из дома чернильниц-непроливаек.
Уже нам, первоклассникам, пришлось познакомиться с военным делом. Пожилой красноармеец с неулыбчивым лицом приходил в класс с винтовкой в руке. Он раскладывал на учительском столе детали от винтовки, объяснял их назначение и давал нам повертеть их в руках. Тогда нам очень нравилось хором повторять слова: «стебель, гребень, рукоятка», а ещё - «курок с пуговицей».
В начале января сорок первого года мы переселились в шлакоблочный дом, находившийся поблизости от школы. Комнатка в четырнадцать квадратных метров казалась мне очень большой. Это потому, что мы раньше ютились в маленьких комнатах. В углу комнаты была сложена небольшая печь. Когда мы её топили в зимние месяцы, то стена, выходящая на лестницу, пятнами покрывалась влагой.
На одном из уроков учительница Анна Афанасьевна встала из-за стола и сказала, чуть не плача, глядя на одну из учениц:
- Фашисты на фронте убили отца Люси!
До самой Люси Левашовой, казалось, слова учительницы ещё не дошли: она, улыбаясь, что-то щебетала с соседкой по парте. По-видимому, не могла поверить в то, что своего отца, которого она провожала на фронт только месяц назад, уже нет в живых.
Один из учеников нашего класса Лёня Соменко принёс в школу зазубренный, в крупных трещинах, осколок снаряда. Все ученики не преминули своим долгом пощупать этот кусок железа, почти все ребята видели осколок впервые. Для меня осколок снаряда был не в диковинку – я их десятками собирал на поле и в лесу в деревне Дрожжино. Во Фрязино и в его окрестностях такие осколки не находили.
- Где ты его подобрал? – недоверчиво спросил я Лёню.
- Когда нас эвакуировали из Смоленска, в сторону Москвы, на шоссе их много валялось. Шофер нашего ЗИС-5 ругался на немцев. Он боялся, что осколки повредят у него шины.
Все мы с уважением смотрели на Лёню – ведь он почти побывал на фронте!
Всю осень и начало зимы я ревностно ходил в школу, не пропуская ни одного урока. Я знал, что некоторые ученики пропускали занятия, и я не мог себе даже представить быть таким учеником. Однажды я пропустил день уроков, уж не помню по просьбе матери или по другой причине. Я разревелся и обязал мать идти вместе со мной в школу, чтобы объясниться с учительницей по поводу моего «прогула».
Помню, я был очень обижен на учительницу Анну Афанасьевну, почему она мне в тетради по чистописанию поставила только «уд» (отметки в цифровом выражении были введены в школе позднее), а сидевшему на передней парте Переяслову, часто зевающего на уроках и сделавшего больше ошибок в письме поставила «хор».
На моё возражение по поводу не справедливой отметки она сказала, зябко кутаясь в шерстяной шарф:
- Ты себя не сравнивай с Переясловым, ты можешь и должен писать лучше.
Ещё с первых школьных лет у меня выработалась наклонность что-либо слушать, но не писать, не делать что-либо руками. Мне нравились уроки чтения, но не нравились выводить в тетради крючки букв и решать примеры из арифметики.
Перед началом уроков наиболее любопытные из ребят обшаривали все пустующие помещения школы. Бродили по тёмным закоулкам обширного подвала, добирались до чердака в надежде что-нибудь найти оставленное красноармейцами. Ни патронов, ни гранат, пусть без запала, они не оставляли. Валялись только тоненькие книжки вроде «Наставления по стрелковому делу» и советы по маскировке. Читать всё это нам было не интересно.
В начале сорок второго года я впервые почувствовал, что такое голод - хлеб, покупаемый по карточкам, быстро исчезал во рту, не утоляя желания есть ещё.
Мама мне советовала больше лежать в постели, чтобы не тратить лишнюю энергию при голодании, но я упрямо, почти машинально кругами ходил по комнате – мне казалось, что так легче было преодолевать чувство пустоты в желудке. Много лет спустя я узнал, что помогало выжить некоторым жителям блокадного Ленинграда – это движение несмотря ни на что!
При одинаковой норме хлеба, лежавшие в постели умирали прежде тех, кто шёл на занятия или просто шёл по улице.
До войны мне доводилось есть бульон, и я как-то сказал маме:
- Свари нам бульон, ведь это очень просто- посоли горячую воду и налей в неё ложку масла!
Мама только улыбчиво поджала губы.
К тому же в комнате было холодно – не было дров. Уже не хотелось выбираться утром из-под одеяла, и я перестал ходить в школу. Возобновил ходить на уроки только весной. Школа помещалась, на этот раз в стандартном доме, напротив каменного дома с аркой, поскольку прежнее здание школы опять было занято военными.
Меня сначала не хотели переводить во второй класс, но я довольно сносно прочитал несколько абзацев из газеты, которую дала мне прочитать пожилая учительница Анна Афанасьевна, и меня всё-таки перевели в следующий класс.
Ученикам стали давать сначала по сто, но вскоре по пятьдесят граммов хлеба в день. Но и это было большим подспорьем, и я сожалел, что несколько месяцев не ходил в школу.
Весной мама устроилась на работу на маленькую ткацкую фабрику,где работало не более двадцати женщин. Фабрика размещалась в одном из бараков за пожарной частью. Станки фабрики были ручными, такими, которые были в старину в деревенских домах. Со всех сторон ткацкого цеха раздавалось щёлканье челноков. Мама работала шпульницей: вручную крутила большое колесо. Наматывала из большой бобины нитки на маленькие шпули, которые ткачихи использовали на своих станках.
В обеденное время работникам цеха давали по миске супа, приготовленного чаще всего из отрубей. Мы с сестрой почти ежедневно ходили на фабрику, и мама делилась с нами своей скромной порцией.
Кстати сказать, конторка этой фабрики занимала как раз ту комнатку, где мы жили раньше.
В начале мая мы с сестрой отправлялись на колхозное поле, которое начиналось сразу за развилкой шоссе, где стоял деревянный «грибок» для ожидающих попутного транспорта до Щёлково. Сейчас это начало улицы Луговая. Там среди прошлогодней пахоты вырастали узкие листочки воробьиного щавеля, и мы торопливо отправляли их в рот.
Но главным подспорьем в нашем питании в мае месяце была перезимовавшая в поле картошка. Несмотря на тщательную её уборку осенью, в земле ещё можно было найти сероватые, ещё не совсем сгнившие клубни.
Дома мы пекли из них оладьи, которые уплетали с большой охотой.
С началом лета собирали на полях настоящий листовой щавель. Мама подсказывала нам из опыта своего детства, какие растения можно было есть. Кроме щавеля это были кудреватые растеньица аниса, росшие по сторонам шоссе, а к исходу лета сладковатые полые дудки зонтичного растения, которое мать называла «мачехой». Ходили мы на поле, засеянное клевером, в еду шли сладкие корешки головок «кашки». Срывали сорное, пряное на вкус растение - сурепку. Говорили, что есть за озером заросли малины, но мы туда не отваживались отправляться.
Ещё мы ходили в ближний лесок за грибами. В основном, нам доставались сыроежки и валуи, так как хорошие грибы, вроде подосиновиков и лисичек доставались ребятам постарше, которые рано вставали.
Как-то уже взрослым я прочитал книгу Н.И.Верзилина «По следам Робинзона». Сколько диких лесных и полевых растений можно было нам использовать в пищу!
Это - подводные стебли белых лилий-кувшинок, росших по берегам фрязинской речушки Любосеевки, это- корни тростника или рогоза, корни лопуха или кипрея. Ученый и педагог Николай Иванович Верзилин красочным языком описывал, что корни этих растений содержат до пятидесяти процентов крахмала и много белка. Надо было только разрезать корни на продольные ломтики, высушить их, а потом размолоть на ручной мельнице или между двумя камнями, и из полученной муки печь лепёшки.
Взять те же жёлуди. Их достаточно много, пролежавших под снегом, с треснутой оболочкой, с наклюнувшимся розовым ростком, мы находили под столетними дубами. Пробовали жевать очищенные от скорлупы и чашечек половинки желудей – они были горьковатого вяжущего вкуса, и от них возникали боли в желудке.
А сообразить бы сделать так, как рекомендовал ботаник: разрезать ядро желудя на дольки, вымочит их в воде несколько раз, сливая и меняя воду - и тогда вяжущий горьковатый вкус исчезнет.
Но о таких тонкостях, мы дети, да и окружающие нас взрослые не имели понятия.
Читая книгу Н.М. Верзилина с описанием сказочных даров леса и лугов, не перестаю удивляться, как это большинство людей проходили между тех же лопухов, одуванчиков, тростника. Неужели все были такими незнайками? Правда, взрослые были заняты работой, но кроме детей было много неработающих, особенно пожилых людей.
Но умерим оптимизм робинзона-ботаника. Недаром люди добывают хлеб или крупу для каши не из корней камыша или там, лопухов или орехов водного растения чилима, а из пшеницы, ржи, овса, гречки, риса. Как-то раз я недавно подобрался к стволу рогоза с его тёмно-коричневой бархатной на ощупь верхушкой, чтобы достать богатый питательными веществами корень. В вязкой тине болота я тянул к себе неподатливой стебель. Он ломался и обрывался несколько раз. Зачерпнув воду в сапоги, я достал нечто похожее на тонкие серые верёвочки. Что прикажете с ними делать? Отмывать, очищать, разрезать на кусочки, сушить? Столько мороки!
Не знал я среди голодающих жителей Фрязино военной поры, чтобы они увлекались таким подножным кормом.
Конечно, это может спасти от голодной смерти, но только в тёплое время года, да и где соберёшь столько одуванчиков, тех же лопухов или кипрея?
В военное время во Фрязино работали два продовольственных магазина. Один назывался «заводским». Он обслуживал работников завода и их семьи. Второй магазин помещался на этой же улице через два дома и продавал хлеб иждивенцам и тому населению, которое не было связано с работой на заводе. Впоследствии этот магазин назвали коммерческим. Именно туда я ходил за хлебом в первые год войны, когда мама ещё не работа в ЖКО при заводе № 191 (номер завода был и на вывеске магазина и над входом в единственные во Фрязино детский сад и ясли.
Магазин для иждивенцев посёлка имел одну достопримечательность: в нём находилась прикреплённая над потолком раскрашенная в разные цвета гипсовая свинья с большим блюдом в передних лапах. Заводской магазин был известен тем, что там висел большой портрет человека в пенсне, а под портретом была надпись: Лаврентий Павлович Берия. Говорили, что это был один из важных и строгих вождей.
Часто на дверях заводского магазина вывешивали такое объявления типа: ОРС(отдел рабочего снабжения) завода, где директором товарищ Эгиазаров доводит до сведения семей работников завода, что с такого–то числа будет выдача кондитерских изделий или льняного масла.
Однажды, когда я выходил из магазина с горбушкой хлеба в руках на меня накинулся мальчишка моего возраста по фамилии Самарин. Он пытался вырвать у меня из рук хлеб, но я держал его крепко, хотя хлеб раскрошился. Взрослые люди, находившиеся поблизости, отогнали от меня грабителя. Хорошо, что не порвались талоны на хлебных карточках, находившихся у меня в тех же руках, что и хлеб.
Как проходил наш день летом. С утра до полдня мы с сестрой сновали у заводского магазина. Подбирали все крошки, случайно уроненные на землю выходившими из магазинных дверей.
В остальное время, босые в коротких штанишках бродили по посёлку, летом ходили на озеро купаться, реже плескались в углублениях маленькой речки Любосеевки. Она протекала мимо завода и под горкой у недостроенного концертного зала.
Какими же играми занимались ребята в свободное от школы время.
Была так называемая игра в «расшибец». На асфальтовой дорожке чертили линию и туда ставили стопку монет. С определённого расстояния тяжелую «битку» бросали в сторону черты. Тот, у кого метка от падения битки была ближе всего к черте, первым разбивал стопку монет. Перевёрнутые с «решки» на «орла» монеты доставались ему.
Ещё играли в «пристенок». Ударяли монетой об стену, потом раздвинув пальцы руки старались дотянуться до монеты, брошенной ранее другим игроком.
Выигрышного азарта в подобных играх не было: на мелкие деньги мало чего можно было купить. Цена хлеба на рынке достигала двести пятьдесят рублей за буханку.
Ещё играли в лото. Садились в кружок посредине зеленой улицы между домами и выкрикивали цифры, обозначенные на «днищах» бочонка.Многим цифрам мы давали затейливые,чаще нецензурные названия.
Но самой захватывающей была игра в «чижика». Ребята мастерски сдваивали удары по чижику, этой четырехгранной палочке с заостренными концами.
Меня, низкорослого и слабого, чаще всех «маяли», и я не любил эту игру. Бегать на голодный желудок было выше моих сил.
Ещё ребята увлекались стрельбой из рогаток, изготовленных из обрезков резины от противогаза. Устраивали соревнование на меткость стрельбы из рогаток.
Зимой я смастерил себе коньки из дощечек. Они были сбиты в виде буквы "Т".
У всех ребят, катающихся на коньках, были в руках крюки из толстой проволоки - ими было удобно цепляться за задний борт какой-нибудь полуторки, когда та замедляла ход, и мчаться по накатанному снежному шоссе, особенно на взгорке от заводской проходной до каменных домов посёлка.
Ещё стояли с пустой консервной банкой у группы обедавших красноармейцев в надежде, что кто-нибудь из них сольёт к нам в банку остатки супа.
Красноармейцы во время войны занимали не только здание школы, но и несколько двухэтажных бараков. Штаб их находился в кирпичном доме неподалёку от «Камчатки» (много лет спустя в этом здании помещалась поселковая больница, сейчас там городское БТИ).
А тогда на стене штаба висел репродуктор, громко излагавший новости с фронта. Это для нас, да ещё газета, вывешенная на стенде у здания школы, были важными поставщиками сведений о жизни страны.
В шлакоблочном доме не было радио, и голос из репродуктора был для нас очень дорог.
Все рабочие, как и красноармейцы, в то время всегда носили противогазы в светло-зелёных сумках через плечо.
Все опасались, что немцы применят отравляющие газы.
Мы же в сумках от противогаза носили учебники и тетради.
Наиболее продаваемая на почте газета «Московский большевик» хотя и стоила всего пятнадцать копеек, но для нас это было, как говорят, не по карману.
По случаю секретности почта в посёлке называлась «Гребневское отделение связи». Размещалась она в стандартном доме, там, где было ЖКО завода, поселковый совет и ещё какие-то учреждения- каждое занимало одну, максимум две небольшие комнаты.
По причине секретности ушло из обихода название посёлка «Радиолампа».
Работающие на заводе люди остерегались говорить нам, детям, что они там в цехах делают.
Во Фрязино военной поры не было больницы: больных возили в сельскую больницу за семь километров в село Трубино, но чаще – в Щёлково, тоже за семь километров от Фрязино. Когда моя мать заболела какой-то кожной болезнью с высокой температурой, мать отвезли на лошади в одну из маленьких больничек районного центра.
Поликлиники тоже не было, если не считать врачебного кабинета в каменном доме с аркой. Так, к зубному врачу мне, восьмилетнему, приходилось идти пешком почти до станции Щёлково, где в небольшом деревянном помещении располагалась одна из поликлиник города.
На исходе сорок третьего года во Фрязино появилась более или менее сносная поликлиника, располагавшаяся рядом со школой в одноэтажном доме. Правда, когда у меня на губах выступили герпесные пузырьки, и мать спросила терапевта Корнееву, отчего это, то врач тут же нашла ответ:
- От грязи всё это!
Примерно за год до окончания войны во Фрязино, в здании бывшего воинского штаба, в двухэтажном кирпичном доме, стоявшем на Вокзальной улице открыли всё-таки, как говорили в посёлке, хорошую больницу.
Рынок в посёлке был маленький, помещался он поблизости от детского сада. Продавали с рук горбушки хлеба, а деревенские женщины – молоко.
Часто торговали напитком, называемым «суфле». Это был до приторно сладкий, подкрашенный в бледно-красный цвет раствор сахарина. Стоил он сравнительно дёшево.
Ещё на рынке торговали махоркой и семечками. Этой торговлей занимались, в основном, инвалиды войны, и милиционер их не прогонял.
Зато настоящий рынок был в районном центре. Там можно было видеть множество народа продающего всякую всячину: продукты, одежду, постельное бельё, книги, посуду.
Особенно нам нравилось покупать хлопковый жмых. Плитки желто-зелёного цвета продавали по десять рублей за кусочек размером с ладонь.
По дороге от Щёлково до Фрязино (тогда по ней только изредка показывался одинокий грузовик) мы разбивали твёрдый, как камень кусок жмыха на мелкие части и уплетали их с аппетитом. Жмых был горьковатый и говорили, что им можно было отравиться от находившегося в нем какой-то примеси горького вещества...
Щелковский рынок иногда выручал нас. Мама там меняла свою и оставшуюся от отца одежду на картошку. Однажды ей удалось обменять своё зеленое демисезонное пальто за половину мешка картошки, и она привезла его на санках, одолженных у соседки по квартире.
Чаще всего мама приносила с рынка светло-коричневые отруби. У нас они назывались повалом. Это слово в последствие я искал в словаре Даля, но так и не нашел. Также там не нашлось употребительное в нашем обиходе слово «махотка» вместо общепринятой крынки.
Когда у нас заканчивалась соль в пол-литровой стеклянной банке, мы покупали соль у торговцев на Щёлковском рынке. Соль они доставали с химического завода, была она серая, с мелкими красными и зелёными камешками.
Весной сорок второго года я узнал из газеты радостное известие:мы разгромим врага уже в сорок втором году. Я писал мелом на двери комнаты и на двери подъезда эти слова. Ведь разгромили же мы немцев под Москвой! Считал, что через каких-либо полгода – и фашистов прогонят до самой их границы.
Не сбылось. Немцы наоборот входили в силу. Окружили наши войска под Харьковым. Продвинулись не только к Дону, но и к Кавказским горам.
Несколько слов о наших соседях по квартире. Самую большую комнату с двумя окнами занимала Катя Байкова, приехавшая незадолго до начала войны с Украины. Это была молодая, моложе моей мамы, женщина с красивым продолговатым лицом. У неё был сын Боря, ровесник моей сестры. К тете Кате похаживали командиры, приносили ей кое-что из продуктов, и она рожала почти каждый год. Правда, все дети у неё умирали по причине плохого ухода, остался только Вовка, родившийся в сорок третьем году.
Продолжаю писать о школе.
В марте месяце сорок второго года, в двухэтажном бараке, где тогда была наша школа, открыли небольшую столовую, вернее выделили комнатку, где варили суп для учеников из самых бедных семей.
Надобно сказать в те годы в нашем посёлке, как вообще, во всей стране люди жили по-разному. Возле подъездов я иногда находил надкусанные, но вполне хорошие яблоки. Находил кожицу, а иногда и головки сырокопченых рыбин. В магазинах, даже на рынках, таких деликатесов не было. Мы с сестрой, слонялись возле прилавков магазинов и у магазинных дверей в расчете поднять и отправить в рот микроскопическую крошечку хлеба.
Моя мать, как говорили наши соседи, была, по их выражению, не "хозяйка", и мы, кроме карточной нормы хлеба ничего не видели.
- А мы не голодуем! Моя мать – портниха» гордо заявлял нам ученик из параллельного 3-го Б класса Мазохин.
Но зато в нашей семье, если использовать такое слово «царило» спокойствие. Мать никогда не делала нам обидных замечаний, всегда была ровна в обращении, разве что допускала слабую усмешку, по поводу нашего иногда недостойного поведения.
Так, я ключ от навесного замка двери нашей комнаты всегда за неимением кармана в штанах всегда носил в руке. Иногда я играл ключом, подбрасывая его вверх. Несколько раз я терял его и мне, крайне расстроенному потерей, мама успокаивал, проводя мягкой ладонью по голове:
- Не горюй. Достанем новый замок!
Я справедливо считал себя учеником из наибеднейшей во Фрязино семьи и однажды, поборов природную застенчивость пришёл в комнату, где разливали по тарелкам суп, и не удержался, чтобы подсесть к столу.
Я уже доканчивал жидкий картофельный суп, как в комнату вошла директор школы Дарья Михайловна Головина.
- Это что за фокусы! Кто тебе разрешил есть суп!?
- Это я сам… - растерянно пробормотал я.
Я спрашиваю, кто тебе дал разрешение, мы здесь готовим для учеников самых бедных семей!
- Мы тоже бедные, отец на фронте, а мама…
- У всех отцы на фронте, а мать твоя пусть придёт завтра в школу с тобой. Как тебе не стыдно есть суп без разрешения!
- Я не знал, что нужно разрешение…
Я был готов провалиться сквозь пол, щёки и лицо, особенно уши, стали горячими. Никто меня так не стыдил раньше. Особенно, когда эту сцену слушали двое учеников. Они перестали работать ложками и ждали, что ещё скажет строгая директорша.
- Мама работает? Где?
- На ткацкой фабрике, она у пожарной части…
- Не знаю я никакой такой фабрики в посёлке. Но вот что, нужно, сначала записаться на дополнительное питание. Создадим комиссию, чтобы проверить, как вы живёте.
Дарья Михайловна, выходя из комнаты, обернулась:
- Нет у меня слов от возмущения. Ты совершил нечестный поступок и этим позоришь школу!
Дома я ничего не сказал матери о моих злоключениях со школьным супом.
Мало-помалу мысли о моём проступке оставили меня, тем более, что через несколько дней школьные обеды прекратились.
Когда в последующие дни, издали видя идущую по школьному коридору Дарью Михайловну я. чтобы не встречаться с ней, сворачивал в сторону или на площадку лестницы, или в какой-нибудь пустующий поблизости класс.
Осенью сорок третьего года в третьем классе нашей учительницей стала Анна Алексеевна Дроздова. Это была очень высокая и совсем молодая женщина. Все ученики сразу полюбили её. Она школьные уроки сочетала с беседами о жизни в стране и в нашем городе.
Ко мне Анна Алексеевна относилась почти с материнской заботой. Когда приносили в класс на тарелке тонюсенькие, по пятьдесят граммов, кусочки хлеба, а посещаемость класса не была полной, то оставшиеся невостребованными один или два кусочка Анна Алексеевна отдавала мне. Когда на уроках физкультуры мы бегали по залу, и я, слабосильный, запыхавшись, не мог догнать одну из резвых девочек, учительница, щадя моё самолюбие, тактично останавливала игру.
Начиная с весны сорок третьего года, когда мама стала работать в ЖКО снабжение продовольствием у нас немного улучшилось.
Нам в числе заводских работников выделили участок земли неподалёку от бывшей керосиновой лавки. Керосин во Фрязино с начала войны не продавали. Готовили еду, растапливая печку даже в летние месяцы.
Четыре сотки огорода мы с мамой копали лопатой. А когда появлялись всходы картофеля, то окучивали их тяпкой. С огорода, не знавшего удобрения, собирали урожай - мешка полтора мелкой картошки. Её размещали под кроватью, и её нам хватало до нового года.
В те времена не было в обиходе небольших ручных колясок, и нам приходилось нести урожай на плечах. Казалось, что коляска-каталка с сумкой – примитивное устройство, облегчающее ношу, в основном, пенсионеркам. Что было хитрого в таком устройстве: пара маленьких колесиков и тонкая металлическая рамка для их крепления!
Но кто бы их изготовлял в те годы? Предприятия, выпускающие военную продукцию, не занимались выпуском бытовой техники. Немногочисленные артели, выпускавшие раньше какие-нибудь замки и вешалки для одежды, ну и там, шпингалеты для окон, тоже перешли на выпуск нужных для фронта вещей. Продукция той ткацкой фабрички, где работала моя мама, и выпускающая прочную серого цвета ткань, то же предназначалась для военных нужд.
В газетах того времени часто встречались такие фото: идёт маршем на фронт строй красноармейцев с винтовками, с вещмешками,с противогазными сумками, с запасом патронов и т.д. А чтобы вооружить их такими тележками-сумками! Конечно, несколько юмористическими выглядели бы такие бойцы, тянущие за собой подобно старушкам-пенсионеркам такую поклажу на колёсиках. Но следуя заповеди: всё для фронта, всё для победы, такие тележки при случае пригодилось бы на многокилометровом марше, особенно при нехватке автотранспорта в первые годы войны.
Вернусь к нашему урожаю картошки. Мама брала небольшой холщовый мешок, наполняла его чуть больше, чем наполовину, потом перевязывала его середину бечёвкой и взваливала на спину. Получалась как бы два мешка, их удобно было носить «наперевес». Я же носил сумку. Её можно было носить в руках, поочередно меняя их, но я всегда взваливал эту сумку на плечо. Носить все тяжести таким образом меня приучила почти ежедневная заготовка хвороста для топки печки.
Вспоминаю такой эпизод, связанный с нашими огородами. Да или три мужика вели под руки молодую женщину. Её захватили, когда она, проходя по меже, разделяющей участки, выдернула с корнем несколько кустиков едва созревшей картошки. Женщина не делала попытки освободиться от мужчин, а те в свою очередь орали:
- Смотрите! Воровку поймали!
У выхода на шоссе к процессии присоединялись праздные прохожие. Слышались возгласы возмущения и даже оскорбления в адрес пойманной женщины. Тогда один из мужиков, державший женщину,на глазах у всех заворотил у неё юбку чуть ли не до груди, и так вели её по всему шоссе до комнаты милиционера.
Женщина растерянно смотрела по сторонам и только повторяла еле слышно
- Простите…простите…
Я сам проходя мимо огородов не удерживался от того, чтобы выдернуть куст картошки, и грязные клубни прятал под рубашкой. Поэтому расправу над женщиной я считал крайне жестокой.
Вообще, голодные годы войны долгое время сказывались на моём поведении, когда я уже стал нормально обеспеченным человеком. Это - стремление делать излишние запасы продуктов из-за боязни наступления «чёрного» дня. По истечении времени продукты портились, их приходилось выбрасывать и запасать новые. Отсюда ссоры с моими близкими.
Как тут не вспомнить рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни»:
«…Он радовался изобилию пищи, тревожно провожал взглядом каждый кусок, исчезавший в чужом рту, и его лицо выражало глубокое сожаление. Он был в здравом уме, но чувствовал ненависть ко всем сидевшим за столом. Его мучил страх, что еды не хватит».
«… осмотрели потихоньку его койку. Она была набита сухарями. Матрац был полон сухарей. Во всех углах были сухари. Однако человек был в здравом уме. Он только принимал меры на случай голодовки - вот и все».
Нечто сходное, правда, касательно вещей привёл я в рассказе «Страсть».
Помню, как я вместе с учеником параллельного второго класса был в гостях у своего одноклассника Вани Гущина. Тот предложил нам обоим почистить картошку.
Ваня придирчиво осмотрел, какие очистки мы оставили на столе, и похвалил меня за то, что у меня были тонкие, почти невесомые очистки.
- Вот бери с него пример! – упрекнул Ваня моего школьного приятеля.
До сих пор я с укоризной смотрю на людей, когда они бросают кусочки недоеденного хлеба в мусорное ведро, и не терплю тех, которые при чистке картошки, вместе с кожурой срезают много лишнего, оставляя от продукта нечто вроде многогранника.
* Начало улицы Центральная в г. Фрязино. Стандартный дом на первом плане и на втором плане шлакобетонный дом, где автор прожил с 1941 по 1951 г. Фото автора, 1957 г.