Любочка Фишман – единственная и безумно любимая дочка у еврейской мамы – к 34-м годам как-то незаметно стала старой девой. Казалось бы, только недавно было 17, и Люба тогда окончила техникум при заводе «Светлана». Потом отучилась в заводском институте и стала инженером. Параллельно прошла курсы английского языка, кройки и шитья, вязания на спицах и еще чего-то – черт знает чего. Вдобавок Любочка прославилась как активная комсомолка-общественница. Таковой она стала не только из любви к общественной деятельности, но и ради маскировки своего еврейства. И Любе это почти удалось! Работницы завода поощрительно отзывались о ней: «Любка-то, хоть и евреечка, но хорошая – совсем, как наша!».
Теперь же мадемуазель Фишман, под завязку набитая беспорядочными знаниями, всяческими навыками, распираемая общественными идеями, словно бочка с квашеной капустой, обнаружила, что за деловыми и житейскими хлопотами совсем забыла о личной жизни. «Страх и ужас!» ; горестно восклицала её мама Циля Марковна и добавляла на полузабытом языке идиш: «Ой, вэй? Ой, майнэ готыню!» (Ой, я знаю? Ой, боженька мой!).
Однако при этом Циля Марковна понимала, что горестно восклицать на разных языках – абсолютно неблагодарное дело. Надо срочно и энергично действовать! Она позвонила к своей закадычной подружке Нэхаме Исааковне и вызвала к себе «на чашку чая». Та прискакала незамедлительно, и Циля поделилась с ней проблемами дочери. Нэхама, изображая сочувствие, предалась активной жестикуляции, охам-вздохам и восклицаниям типа «ой, вэй!». Однако Циля быстренько её тормознула и грозно приказала: «Перестань махать руками и думай уже, как найти хорошего еврейского жениха!».
Решение пришло достаточно быстро. Подруга громко шлёпнула себя по ляжкам, потом по лбу и возбужденно воскликнула: «Циля, есть жених! Мой племянник Сёма! Только живет он в Таганроге, черт его дери!».
В конце концов, темпераментные пожилые дамы постановили: как можно быстрее вызвать Семёна в Петербург для знакомства с «красавицей Любой». Только в реальности дочь Цили Марковны красавицей вовсе не была. Более того, в еврейских кругах Петербурга про таких девушек обычно говорили: «Она страшнее атомной бомбы!».
Люба была толстушкой без шеи и талии, но с огромным бюстом и тонкими ногами. Вдобавок из-за врожденного сколиоза, усугубленного слишком усердной учебой и общественной работой, левое её плечо было существенно выше правого. При этом пухлые Любины щеки всегда пылали румянцем, что придавало лицу некую придурковатость. Но какая еврейская мама, несмотря ни на что, не считает свою дочку красавицей?! «Азохенвэй!» (не переводимое, но многозначительное восклицание на идиш). И такого мнения была не только Циля Марковна, но и Нэхама Исааковна. Да и сама Любочка, веря в свою «красоту», не страдала самокритичностью. Вот так вот!
И Сёма-таки примчался в Петербург!. Ему ведь очень хотелось жениться на «хорошей еврейской девушке». Так прокричала ему по телефону тётя Нэхама, прибавив: «Красивой умничке, чудесной хозяюшке, с «висшим» образованием, неплохой зарплатой и квартирой в сталинском доме!!!». Правда, у этой девушки была еще и мама, но это – детали. Ведь Сёме уже стукнуло-таки 44 года, и он более чем созрел для женитьбы!
Всю дорогу от южного уродливого Таганрога до прекрасной Северной Пальмиры Семён провел в «Грёзах любви». Так назывался его любимый, изумительный по красоте Ноктюрн. «Это – да-гениальная вещь», ; постоянно твердил Сёма, и ему можно было верить, ведь он преподавал игру на фортепиано в таганрогской музыкальной школе.
И вот наш герой в Санкт-Петербурге на кухне у тётушки Нэхамы кушает куриный бульончик с галушечками из «мэцэмел» (перемолотая на мясорубке маца): ; Ах, тётя, это так вкусно, что можно язык проглотить – настоящий «цимес» (еврейский десерт).
; Проказник и шалун! Ты еще не так похвалишь тётю Нэхаму, когда увидишь Любочку! Она – это-таки настоящий «цимес»!
Первое свидание случилось, вернее, было подстроено двумя лукавыми престарелыми подругами через пару дней. По их настоянию, Сёма купил билеты на концерт Эдиты Пьехи и по телефону пригласил Любочку. Встретились у Октябрьского зала и стали без стеснения разглядывать друг друга. Жених невесте понравился с первого взгляда, а та жениху – категорически нет! Однако Семён подумал: «Ну, и что? Стерпится-слюбится, зато избавлюсь от опостылевшего Таганрога. Плюс квартира в сталинском доме…». Но сказал он другое: «Уже пойдемте скорее на Пьеху. Мне холодно…».
Старушка Эдита старалась изо всех сил: «Как же нам не веселиться, не грустить от разных бед? В нашем доме поселился замечательный сосед...». Люба бешено хлопала в ладоши, как на комсомольском собрании, и яростно кричала «Браво-бис!!!», а Сёма в этот момент думал: «Таки-страстная, ишь как её протягивает».
После концерта мадемуазель Фишман решила долго не раздумывать и «брать быка за рога». Так посоветовала мама. Цепко ухватив Сёму под руку, она без обиняков предложила заночевать вместе у неё дома, но Семён заупрямился и сказал, что "в Таганроге порядочные еврейские парни так не делают, и он всё-таки будет ночевать у тёти Нэхамы".
В ту ночь Сёма спал плохо, в голове под назойливый аккомпанемент Пьехиных песенок вертелись противоречивые мысли: «С одной стороны – переезд в Петербург и квартира в сталинском доме, но с другой – этот клоунский румянец, ноги-спички, плечи разной высоты и никакой талии…».
Зато Любочка спала великолепно и без всяких мыслей, а утром позвонила Семёну. Трубку взяла заспанная Нэхама Исааковна и поспешно позвала племянника. На его хриплое: «Алё, у аппарата», уверенная в себе невеста громко и весело крикнула:
; Привет, турист, сегодня приглашаю в Эрмитаж! Буду экскурсоводом, пошли?
; А можно просто погулять на воздухе?
; Но вам же вчера было холодно, или нет?
Сёма-таки настоял на прогулке под сумрачным питерским небом. Ему почему-то казалось, что такое времяпрепровождение не станет толкать Любу к хватанию под руку и тому подобному. Сошлись на встрече у метро угол Невского проспекта и Канала Грибоедова. Если вчера невеста была в стареньком коричневом пальто «на рыбьем меху», то сегодня она надела новое, похожее на матросский бушлат из ярко-малинового драпа на ватине, с широким серым каракулевым воротником. Ватин сильно полнил Любочку, но ей это совсем не мешало. Наоборот, придавало больше уверенности!
Мадемуазель Фишман сразу взяла инициативу в свои руки:
; Семён, для начала, пойдемте прямо по набережной. Видите, там высится красивая церковь, называется «Храм на крови». Он построен в честь убитого рядом царя Александра II.
И Сёма обреченно поплелся за невестой. Он решил молчать, во что бы то ни стало. Зато Люба стрекотала, как сорока, но, к счастью, не хватала Семена под руку, а когда подошли к Храму, направила свои размашистые шаги вправо:
; Это, Сёмочка, Михайловский сад, и в его глубине вы увидите шикарный Михайловский дворец. В нем когда-то был устроен знаменитый Русский музей! Любу буквально распирало, она захлебывалась от восторга, и Семен с опаской подумал: «Не возбудилась бы она снова, как после Пьехи…». Именно это и произошло, когда они поравнялись со скульптурным бюстом Карла Брюллова, Любочка, совершенно осатанев, схватила спутника за рукав и со всего маху кинула на каменное изваяние великого художника. Не успел Сёма растеряться, как она ринулась на него, обхватила обеими руками и принялась целовать прямо в губы! Сколько это продолжалось, было не ясно, ибо для несчастного время остановилось. Он хоть и упирался, как мог, отталкивал Любу – всё тщетно...
Наконец, она отпустила Семёна, а он стал вытирать густо обслюнявленный рот и щеки. Любочка же, тяжело дыша, смотрела на него затуманенным страстью взором. Судя по всему, она готовилась к новой атаке. Поняв это, бедняга Семён кинулся бежать. Вслед послышалось «тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой» (Пушкин, «Медный всадник»). Это неслась Люба и истошно орала: «Семён, Семён! Я не успеваю! Давайте уже снова поцелуемся! Я же твоя!!!».
Но бедный таганрогский холостяк не внял крикам, а вечером, охваченный ужасом и унынием, покинул Петербург.