… завучем.
1
На шестом году работы в школе директор пригласил меня в свой кабинет, разлил по чашкам кофе и сказал, дружески глядя мне в глаза:
- Я очень хочу, чтобы вы были в моей школе завучем.
- Но у меня еще нет достаточного опыта, - смущенно ответил я.
- Об этом позвольте мне судить, - весело произнес он. – По инструкции на эту должность может претендовать учитель с пятилетним стажем работы – вы отлично преодолели этот рубеж. Я жду от вас согласия…
Предложение, конечно, было лестным. Да еще от человека, с которым у меня с первых дней знакомства возникло полное понимание по многим вопросам не только общей работы в школе, но и по взглядам на жизнь. Подкупала в нем удивительная способность, присущая мудрому человеку, не отдавать приказы, а рассуждать вместе с тобой. Если у вас возникли какие-то противоречия, он, дружески улыбаясь, говорил: «В этом есть что-то интересное. Вечером жду у себя – обсудим».
Я невольно отметил, что, быть может, чаще других прихожу к нему в кабинет. Увлеченный работой, осознавал, как трудно решать проблемы, когда стремишься глубже проникнуть в атмосферу личной жизни ребенка – каждый из них ставил передо мной такие неожиданные загадки, что я невольно терялся и начинал по-новому осмысливать то, что, кажется, казалось уже аксиомой.
2
Это началось еще в студенческие годы на педагогической практике. Историй таких было немало. Вот где открылось все то, что не могут дать никакие научные знания. Здесь обнажилась сама жизнь, со всеми ее противоречиями, сложностями, для решения которых нет ответов ни в одном учебнике. Приходило осознание: жизнь - лучший учебник. Каждый ребенок - индивидуальность, которая слагается из трех явлений: семья, учитель, обстоятельства. Я предложил руководителю педагогической практики, что вместо курсовой работы по темам, которые она нам назначила, хочу вести дневник своих наблюдений, чтобы самому осмыслить то, что дали нам за пять лет обучения в институте. Она, как-то сердобольно вглядываясь, предупредила: «Не советую…. С вашим характером – это небезопасно». Но я настоял на своем, и она настороженно буркнула: «Учтите, я вас предупреждала».
Каждый день я вел дневник, стараясь честно описать все то, что видел, размышлял и делал свои выводы, основываясь на полученных в институте знаниях, читал и перечитывал труды лучших представителей этой профессии – они были моей настольной книгой. Попутно осознавал, сколько есть несовершенства во мне самом, и при всем моем искреннем желании добиться желаемого. Мне казалось, что здесь, в школе-интернате, где дети находятся все свои годы становления личности в особой атмосфере жизни, под неусыпным надзором людей, которые сеют «разумное, доброе, вечное», я увижу воплощение науки в жизнь.
Наблюдения были неутешительными. Я не мог понять: как будучи самому несовершенным, учитель предъявляет к ученикам возвышенные требования. Лез к ним с вопросами, пытаясь выяснить все, что волновало. Но в ответ были молчание, шутки, сочувствие: «Нельзя так. Пожалей себя. Вы просто рискуете…» И чаще всего: «Жизнь сама научит…» Чему? Приспосабливаться? Человечество достигло таких высот в науке и технике, а ребенок, как особь, живет и развивается в диком хаосе случайностей, и никто не уверен в путях его формирования, как личности. То, что видел, вызывало потрясение, становилось все загадочней и неразрешимей. Ошибку учителя несет в себе ученик – и это сказывается на всей его будущей жизни: рушится душа - он чувствует это и не понимает, куда ушло в нем то, что придавало силы и желание жить по ее законам.
Историй таких я увидел и описал немало. Особенно памятна одна из них, быть может, оттого, что именно с нее началось это осмысление. И до сих пор не проходит чувство вины: я не нашел в себе силы, смелости защитить человека. Но, кажется, он простил меня, и мы расстались друзьями.
Когда я первый раз вошел в 8 класс, все ученики с любопытством окружили меня и засыпали вопросами, и только Слава остался стоять у окна. Я призывно посмотрел на него, наши взгляды встретились. Он хмыкнул, дернув губами, надвинул на глаза шапку и вышел. И сразу же вспомнилось предупреждение воспитателя: «Там есть у меня такой грубиян. Будьте осторожны с ним». Я предложил мальчишкам поиграть в футбол: с детства зародилось во мне то чувство открытости и сближения душ, которое порождает спорт - в такой обстановки полной раскрепощенности открыто проявляется характер человека и приобретаешь настоящих друзей.
Мы со Славой оказались в разных командах, и это позволяло еще лучше видеть его. Играл он самозабвенно и дерзко, как-то быстро оказывался всегда рядом с противником, ловко перехватывал у него мяч и, стремительно оглянувшись, передавал его своему члену команды. Я невольно отметил: когда мяч был у меня, он не делал резких движений, держал дистанцию, но если я приближался к их воротам, он напористо преграждал путь, и мог упасть мне под ноги. После игры все, вспотевшие и запыхавшиеся, уселись на траву. Я растянулся на ней всем телом. Он подошел и резко приказал: «А ну-ка встаньте!» Я растерянно и как-то быстро вскочил. Он бросил на траву свою куртку и сказал, впервые я увидел улыбку на его лице: «Вот теперь можно».
Постепенно в процессе общения с ним на уроках и школьных мероприятиях, в столовой и в дворовых играх, все больше открывалась его жизнь: было в нем то, что притягивало в детстве к моим дворовым друзьям. На воскресенье он неохотно уезжал домой. На мой вопрос: «Где лучше: в школе или дома?» безразлично бросил: «Все равно». У него был отчим, и когда в новой семье родился ребенок, Славу сдали в интернат.
Однажды он долго сидел в классе, тягостно глядя в окно. Я подошел к нему и пытался шутками развеселить, а он с каким-то вызовом резко ответил: «Когда у меня нет настроения – ничего не поможет», вскочил и выбежал из класса. Я бросился за ним, шли в полном молчании. Потом он открылся передо мной. Еще в шестом классе увлекся голубями, достал несколько пар и устроил им жилище на чердаке хозяйственного сооружения, по нескольку раз в день бегал, чтобы накормить. Вчера, на восемнадцатый день гнездования, начались проклевываться птенцы, он вспомнил на уроке, что забыл закрыть дверь на чердак. Попросился у учителя выйти, а та отрезала: «Лучше надо учить уроки, а ты все глупостями занимаешься!» По звонку убежал из школы, но опоздал: кошка шмыгнула между ног, а в гнезде лежала мертвая голубка.
Я попросился к нему на голубятню. Порядок был во всем. Он рассказал, что некоторые голуби не хотят высиживать свои яйца, и тогда он их подкладывает другим голубям – и птенцы рождаются. Я не узнавал Славу. «Грубиян» - о нем говорят учителя. Но он рассказывает о голубях – и сколько теплоты в глазах и ласки в голосе. «Лентяй – никогда не может выполнить домашнее задание. А как грязно пишет!» Но вот он достает две общие тетради: в них выписки про голубей из журналов и книг, не только практические советы, но рассказы и стихи, много рисунков и фотографий – и все идеально чисто. Я слушал его, затаив дыхание: как надо спаривать голубей, следить за породой, летучестью, окраской. Он называл имена ученых, занимающихся голубями, об обычаях народов, разводящих их в Африке, Америке, Европе. Это был интересный исторический очерк уже состоявшегося орнитолога. И никто из учителей не знает об этом!
На подготовке я все чаще садился с ним рядом, помогал делать уроки, он стал лучше учиться, становился все сдержанней в поведении и высказываниях. «Голуби – вот ключ к раскрытию и становлению его характера», - думал я, и стал подручным в его голубином хозяйстве. Однажды мы договорились с ним съездить в город, чтобы купить новые книги о голубях. Вместе отправились за разрешением к директору. Тот ответил прямо при Славе: «Я ему не верю – он всякое может выбросить, а отвечать мне. Пусть сначала исправиться». Глаза Славы потемнели. Когда мы вышли, он сказал: «Меня голубятники приглашали праздновать пасху. Пойду и напьюсь – назло ему. А вы не переживайте». После этого случая он стал относиться ко мне сдержанней – я признал свою вину: почему не смог настоять на нашем с ним желании?
И все же нас обоих тянуло друг к другу: в этом было то, что и сам я был ранен в детстве непониманием главного в себе. Слава приходил ко мне в комнату, брал книги и внимательно листал их: все искал что-нибудь о голубях. В воскресенье я съездил в город и купил несколько таких книг. Увидев на моем столе исписанный лист, весь перечеркнутый текст на нем, он сказал: «Вы учитесь писать книги. А хотите, и я стану писателем». Я ответил, что талант нужен не только для того, чтобы писать книги, но и понимать их. Назавтра он принес свой рассказ «Живое облачко» - я признался, что он понравился, а в голове застолбила мысль: «Как это у него в школе нелады с литературой, а здесь такие тонкие наблюдения и образные описания?»
Один подросток поставил передо мной столько вопросов, что все они являли запутанный клубок. Почему не поняли его учителя и директор, казалось бы те люди, которые первыми должны отозваться на зов души ребенка. То отношение, которое сложилось к нему, как раз и способствует тому, что, казалось бы, никто чистосердечно не желает. И нарастала, угнетала мысль: «Тебя столько лет учили красиво рассуждать, а скрывали истинные проблемы живой жизни». Слетали розовые очки, и я все яснее видел, что многое не так в жизни, чему учили.
Я исписал две общих тетради за три месяца практики. И когда положил их на стол перед преподавателем среди тоненьких тетрадок однокурсников, был горд собой. Через неделю она пригласила меня наедине в кабинет педагогики и, возвращая тетради дрожащими руками, испуганно сказала:
- Сожгите, и никому не показывайте.
- Как, - растерянно пробормотал я, - здесь все то, что чувствовал я всей своей душой.
- Дорогой мой, - кисло улыбнулся она, - хоть культ личности у нас вроде бы давно осудили, но…Хотите закончить институт и жить нормально, как все люди, - заговорщицки произнесла она, и вдруг взрывным усиливающимся выкриком заключила: - Всегда делайте и поступайте так, как учит нас наша родная коммунистическая партия! Ее учение всесильно – потому и верно.
- А как же душа, совесть, честь? – невольно вырвалось из меня.
- Вы что, сомневаетесь в единственно верном курсе нашей партии? - Как быстро может меняться выражение глаз человека от сожаления до осуждения и ненависти, и потом застыть в житейском сочувствии: - Вот вам мой добрый совет: хотите сдать экзамен – должны успеть написать курсовую работу за оставшихся три дня. Это единственная возможность, чтобы жить дальше, как все люди.
Она замолчала, рассчитывая, конечно, что здесь не нужно лишних слов. И я почему-то не решился высказать ей то, что сказали мне в таких же обстоятельствах те люди, с которыми было понимание душ: «Бывали хуже времена, но не было подлей». Это и было еще одно мое отступление: душа жаждала следовать таким, как Коперник, а я сам бросил ее на сторону Галилея.
А когда был наедине со своей душой, написал в курсовой работе: «Как безжалостно, холодно и рельефно подитоживание прошлого по сумме фактов. Но сколько кроется за этим страданий, мук, редких проблесков радости в той живой жизни, что была когда-то в мире, надеялась и обманывалась, желала и не понимала, проходила недоумевающая и уставшая под безжалостным взглядом времени. Каждое мгновение прошлого бытия точнее и значительней поздней осмысленности, кажущейся теперь ясности и тех логических выводов, которые напрашиваются сами собой. Ушедшие дни всегда загадка, загадка не в том, что было, а во взаимосвязях, многообразии зависимостей и взаимовлияний. Как таинственно и непонятно пережитое тобой прошлое в своих глубинах – вся эта громада связующих с ним узлов бледный лик догадок, ошибок и непониманий. Трудно из всей суммы фактов выявить главное, чтобы не нарушить общую цепь: берешься за одно – и поднимается все вместе. Хочешь разобраться в себе самом, но всегда это связано с другими людьми, пытаешься через них понять себя – и запутываешься окончательно. И понимаешь: убедительные на первый взгляд обобщения – это не разгадка, а ключ к ней.
Познать себя – гениальное открытие. И тут личность каждого, с кем ты общаешься, имеет немаловажное значение – это мерило наших удач и поражений. А у нас обучение и воспитание человека происходит, ориентируясь на уровень развития страны, позиции которой еще не определились. Как в семье ребенок впитывает в себя, порой в патологических формах, недостатки своих родителей, так в государстве он воспринимает все его ошибки уже в массовой форме – и происходит все это бессознательно. Сваливать на то, что пока это болезнь нашего роста – преступно. Каждый человек – звено в общей цепи событий. И будущее его зависит от того, как понимает и принимает его душу государство. Спасаясь от своей неспособности, невозможности понять человека, оно уничтожает тех среди своих подданных, кто живет по велению божественной души своей. И чтобы выжить, в человеке начинается раздвоение души – главная трагедия его жизни».
Это был самый трагический день в моей жизни.
Я шел по городу, а в сознании зрела и нагнеталась одна мысль: не хочется жить. Так болела и кружилась голова, что тело казалось всего лишь приспособлением для ношения этого ноющего котла. И все мысли сливались в одну: есть моменты, когда надо самому уйти из жизни, как об этом досконально доказал в своих «Записках врача» Вересаев. Пусть душа и не согласна с этим и требует борьбы за жизнь, но…вот подошли к концу годы обучения в институте, а ты так все и не видишь согласия между велениями души своей и тем, чему учат тебя. Она жаждет правды, истины, творчества, желание воплотить свою мечту. А тебе день за днем толкуют, вталкивают учение, которое насильственно лишает жизни лучших людей, трагическими судьбами которых переполнено твое отечество. Вся вина их в том, что они страстно хотели и стремились жить по велению души своей: она, единственная, хранитель Божьей истины, дана нам единожды и навсегда тем, кто сотворил этот мир и вдунул в нее, живую, дыхание жизни. Чтобы быть человеком, надо остаться верным ей: любое отступление губит это движение – и приходит отчаяние.
О, как хочется жить по велению Души. Мир так великолепен и удивителен, что даже для познания одного его мгновенья не хватит и многих жизней. С чем можно сравнить улыбку ребенка, дружеское пожатие рук, крик лопнувшей почки, удивленной видением этого мира. А время не ждет. Оно спокойно отсчитывает часы, и ему нет никакого дела до твоих радостей и мучений. Когда покинешь ты родную для тебя землю, никого не будет интересовать, сколько ушло у тебя сил на борьбу с самим собой – оценивают жизнь по результатам. Как страшно осознавать свое бессилие в борьбе за воплощение цели своей души.
Не помню, как оказался у себя в комнате. В отрытую форточку влетало тревожное дыхание уснувшего города, и умирающие сосульки пели свой реквием под стынущей прохладой ветра. Ночь была сырая, ноющая, без звезд. Лишь единственный фонарь, такой одинокий, как и я в этом темном пространстве, повис между небом и землей, из последних сил пытаясь что-то осветить в этом тоскливом молчании ночи – и я увидел у себя в руках веревку – петлю, а глаза шарили по потолку... Сознание сверлила одна плотская мысль: «Если я уйду из жизни – в мире немного убудет… ничего не убудет». И раздался голос: «Чтобы решиться на такое, надо установить границы своего совершенства, сил и возможностей. Жизнь – это калейдоскоп, он сохранится и с твоим исчезновением, но нарушится его гармония, которую ты вносил своим присутствием». Я закричал: «Боже, где, оказавшись на грани сил человеческих, найти тот путь, по которому следует идти, чтобы состоялась моя жизнь в этом мире, пусть и прекрасном, но не потерять свою душу!»
И вдруг с небес начали звучать, нарастать звуки, становится мелодией, и я осознавал, что она, единственная, созвучна душе, и является в самые трагические моменты, как самое дорогое в жизни: «Через страдания и борьбу к победе!» Я ясно различил сквозь затянутое тучами небо звезды, которые небесным оркестром исполняли мою любимую пятую симфонию Бетховена – он был для меня высшим созданием Божьим: через все мучения плоти сохранил возвышенную душу свою.
Звезды начали превращаться в лики людей, образы которых были самым дорогим, что я познал и полюбил в жизни, мать и любимые учителя – и я прозрел: уйти из жизни, не сражаясь, добровольно убить свою душу, предать их. Я выбросил петлю в догорающие в печи угли. О, как корчились она, упустив свою жертву!
За три дня я написал проходную курсовую работу – к экзаменам допустили. Оставалось послушно исполнять бытующие формальности. Раздвоенность души уже становилась искусством: я научился уговаривать ее, доказывая, что ради спасения должен преодолеть временные препятствия, которые создают вынужденные обстоятельства. И невольно отмечал: чем больше было отступничество от души, тем лучше складываются дела: тебя охотно принимают, прощают, помогают – наконец-то, ты, после явной дури своей, научился понимать реальную жизнь и покорно вливаешься в ряды всего трудового народа, который под мудрым руководством своих вождей общими усилиями строит обещанный ими рай на земле.
Но и в самые благоденственные моменты приспособившейся плоти я слышал крик неуспокоенной души. Память воскрешала ясно те периоды жизни, которые я считал высшим ее даром: они были наполнены яркими красками движения и утверждали веру в свою цель. И тогда не пугали уходящие в пространство годы, а приходила осознанность: это судьба приносит новые испытания. Преодолевая их, я должен успеть создать свой сосуд и наполнить его тем, что вобрал в себя за прожитые годы, и приняла душа: человек – это отражение мира в подаренном ему отрезке бытия.
3
- Жду вашего согласия, - повторил директор.
Я молчал. А он, словно ответ решен его вопросом, начал развивать передо мной план работы школы, свои раздумья и размышления, и видит во мне именно такого завуча – соратника, единомышленника. Конечно, приятно было такое признание от человека, с которым у нас было понимание душ. Я что-то признательно пробормотал в ответ, а он, улыбаясь дружески, весело сказал:
- Это я вас должен благодарить. – Решительно положил передо мной чистый лист бумаги и ручку. – Напишите все свои данные. Завтра я отправляюсь в районо.
- Иван Николаевич, вы рискуете, - ответил я, чувствуя, как все во мне напряглось.
- Чем? – он недоуменно выставился на меня.
- Отказом.
- Это почему же? Кто лучше меня, директора, знает, какой мне нужен завуч. Я бы давно это сделал, но решил соблюсти все формальности, чтобы у них не было причин возражать.
- Есть одна извечная причина. Вы, к счастью, ей не подвержены, - все еще стараясь быть непринужденным, сказал я.
- А мы с вами разве произошли не одним способом – в результате зачатия двух половинок человечества Адама и Евы, - он явно был настроен на шутливую волну, быть может, этим стараясь сбить мою растерянность от его предложения.
- К сожалению, сам ребенок об этом не знает.
- А у вас что, есть претензии к своим родителям?
- Для этого у меня никогда не было повода: отец погиб, защищая родину, в которой я родился, а мама всю жизнь дарила мне и его любовь.
- Так в чем же дело? – перешел он сразу на серьезный, деловой тон.
- Вы, увлеченные своей работой, совершенно выпустили одно обстоятельство, - не сходя с шутливого тона, сказал я.
- Какие же могут быть еще обстоятельства, если я знаю, уверен, что вы по своему призванию – учитель.
- Я еврей.
Он вдруг весело рассмеялся, вскочил и заходил по кабинету:
- Хотите знать – для меня этот как раз веский аргумент. В чем? Вы одна из древнейших наций, которая не только вынесла все беды человечества, но и дала миру то, что является высшим достижением разумной жизни на земле – Божьи заповеди.
- А как же моральный кодекс строителя коммунизма? – я, всей жизнью испытав на собственной шкуре изгойство своего народа, никак не мог принять его чистосердечное откровение.
- Бросьте об этом и думать. Мы с вами хорошо знаем, на какой крови он выстроен.
- И это говорите вы, коммунист.
- Я вступил в партию на фронте. Для меня тогда это была лучшая, спасительная идея, которая способна объединить наш народ, силой и смертями лучших людей, отлученных от Бога, на пути к победе над общим врагом человечества фашизмом. Цель была одна: спасти Родину – все нации нашей страны почувствовали себя единой силой. И хватит об этом. Скажу одно: ваш отказ я приму как предательство. Мы с вами понимаем друг друга, стремимся воспитывать наших детей на лучших традиция мировой педагогической мысли – и мне нужен надежный подвижник в этой трудной работе, - пронзительно посмотрел мне в глаза и решительно сказал: - Пишите, завтра я еду в районо.
Я написал. В пятой графе четко вывел: еврей.
Утром он уехал. Вечером при встрече как-то униженно кивнул головой. Все последующие дни я отметил, что он избегает встреч со мной, лишь издали махнет рукой. В субботу я был дежурным по школе. После отбоя, обойдя все этажи, проверил и сдал ключи дежурной. В это время открылась дверь его кабинета, и раздался голос:
- Пожалуйста, зайдите ко мне.
Я зашел. Он молча кивнул на кресло, вытащил пачку сигарет, протянул мне, зажег зажигалку. Мы закурили, одновременно выпустили дым, два облачка слились в единое и потянулись к открытой форточке.
- Извините меня, - сказал глухо он.
- За что? – растерянно отозвался я.
- Вы оказались правы. Как это вы могли так точно знать?
- Опыт, - пожал я плечами.
- Слишком горький…
- А мне это даже нравится, - с веселой наигранностью произнес я.
- Что вы такое говорите…мне стыдно перед вами…
- Это опасный симптом.
- В чем?
- Начало крушения вашей карьеры.
- Вы что, считаете, что я ради карьеры?
- Так устроена наша жизнь: подобное происходит с теми, кто живет по совести.
Мои слова оказались пророческими. Вскоре Ивана Николаевича уволили с работы. От многих мне потом пришлось слышать подобное:
- Вроде умный человек был, а не понимал простых вещей…