Семён Степанович заскучал и затаил в душе обиду… Такую же мрачную и смердящую, как ихтиолка...
Обиду на жизнь.
Глобальность этой обиды его вовсе не смущала, так как жизнь – она ж не собака, что может тут же и тяпнуть, и даже не брехливая соседка Зинка, у которой хватит ума и послать по матери, а то и приложить кулачищем в обиженное ухо.
Жизнь она и есть жизнь… Существо без лица, без морды, глухое к мольбам-плаканиям, с темпераментом ползущей улитки. Тащится себе, не обращая ни на кого никакого внимания, подминая одних и, толкая впереди себя более прытких.
Семён Степанович причислял себя к первым, ощущающим всю тяжесть давящей одноногой пяты. Пята же эта была порядком растоптанной, необозримого размера. Под ней проживала почти вся популяция таких же Степанычей, Борисычей, Зинок и Люсек, не редко поминающих загадочную долю, и нет-нет, да и балующих себя детьми, собачками-кошечками, а то и аквариумными рыбками.
И все эти Борисычи с Зинками были сплошь нервными многоклеточными организмами, с весьма вспыльчивой кровеносной системой, что при любом раздражении норовила ударить этой самой кровью в дурную голову.
Поэтому Семён Степанович и обижался на жизнь, дабы не иметь дело с дураками. Надеясь на то, что с таким же успехом он мог бы обижаться и на бездушное атмосферное давление.
Проживать же свой век совсем без обид, было делом и вовсе скучным, а может быть и убийственным для беспокойной нервной системы, что постоянно требует перемен и разнообразия эмоций.
Какое-то время Семён Степанович, правда, искал что-то среднее для своих сумрачных переживаний. Среднее между агрессивными индивидами и бесстрастным движением бытия. И даже нашёл – эти бубнящие сгустки народных масс, что называются бегущими впереди «улитки», партиями, и имеют в себе претензию на звание, пусть и суррогатного, заменителя самой жизни.
Степаныч довольно долго наслаждался своей обиженностью, то на орущих реваншистов, то на оппортунистов, а то и на загадочных фетишистов. В сердцах, обзывая их ворюгами и сеятелями ложных идеалов.
Но вскоре остыл и к ним, так как однажды почувствовал на себе косые взгляды воинствующего союза всяких нехороших меньшинств. Меньшинства зыркнули на Семёна Степановича своими бесовскими глазами, накрасили губы для целования и, угрожающе, вытянули их в трубочку.
Степаныч ойкнул и ретировался, решив, что никакая обида не стоит такого коварного похабства. И вновь вернулся к проверенной «ихтиоловой» кручине, бубня сладкое и безобидное: «Эх! Что ж это за жизнь? Каторга, да и только… Беспросветная… И впереди - ни огонька, ни звёздочки…»
Однако огонёк в скором времени взял, да и случился. Да и не огонёк вовсе, а брызги ослепительных искр, и все из глаз. Аккурат после того, как в голове у Степаныча, что-то хрумкнуло, и он ощутил, как гигантская молчаливая «улитка» поднимает над ним свою растоптанную ногу. Семён Степанович зажмурился и вдруг стал лёгким, не чувствующим привычной жизненной тяжести.
Вот тут-то и увиделась ему, и звёздочка в конце тоннеля, и всякие другие прожектора да лампы. И чертовски захотелось опять подлезть под уютную тяжёлую «улиточную» пяту.
После того случая, Семён Степанович больше не любит безобидных обид. Теперь он предпочитает обиды более мелкие, пусть и грозящие какими несущественными увечьями.
Особое удовольствие ему доставляют обидные слова Зинки-лахудры, когда та моет коридор и, натыкаясь на его тапки, неизменно шипит: «Вот ведь проходимец… Мать твою… Сколько ж раз говорила – убирай, гад, свои говнотопы.. Чёрт старый… Когда ж ты, наконец, сдохнешь?»
От этого искреннего злопыхательства, Семён Степанович обычно печально улыбается, вздыхает и шлёт Зинаиде Петровне свои горячие воздушные поцелуи…