И он помог мне. Через час у меня состоялась встреча с адвокатом. Тот сказал, что от Марата. Передал мне привет, футболку, и чебуреки с соком. Вполне искренне сочувствовал, когда я, морщась от боли, натягивал на себя принесённую одёжку, и так же правдиво негодовал на ментовский беспредел. Мой адвокат убедил меня написать заявление на сотрудников милиции, пытавших меня. Я засомневался было; мне не хотелось быть «потерпевшим». Но адвокат махом отмёл мои сомнения, сказав, что это будет нашей страховкой, и что менты теперь прекратят издевательства. Сделав всё как он сказал, я – ободрённый и вдохновлённый, отправился в «обезъянник»; угощаться чебуреками, и лелеять надежду на скорейшее окончание этой «неприятной истории». «Скоро всё закончится! Потерпи немного» – это слова, которые передал мне Марат.
Вечером того же дня меня увезли из ГОВД, и доставили в ИВС. Изолятор временного содержания, который некоторые по-старинке называют камерами предварительного заключения (КПЗ), представлял из себя продольное подвальное помещение, где располагалось десять камер. Оказавшись в одной из них, я по-началу «ослеп» – настолько резким был контраст между ярко освещённым коридором, и полумраком камеры. Таким же резким оказался запах, прежде всего ударивший в нос. Запах общественного туалета. Глаза освоились, и я разглядел помещение. Вдоль стен, по обе стороны – по три двух-ярусных железных «шконки». На стенах – «шуба». Под потолком в стене, противоположной входу – небольшое окно, плотно зарешеченное толстой арматурой. Над железной дверью, в зарешеченной нише – маленькая лампочка. Слева от двери на возвышении – грязный унитаз, вмонтированный в пол. Тут же железный умывальник. К унитазу, как и ко входу – по три ступеньки. Склизкий бетонный пол. Вонь и сырость.
В камере оказалось два «постояльца», молча рассматривавших меня, пока я стоял у двери, и осваивался. Я спустился, поздоровался. «Приземлившись» на свободное место поближе к «окну», наивно поинтересовался, как они тут поживают, и выдают ли здесь матрасы. На стандартный вопрос «за что тебя?» – я ответил: «по недоразумению». Диалог на этом в общем-то и закончился. Оба – мужики средних лет, явно не из «братвы». С расспросами не лезли. Каждый, видимо, был поглощён своей «печалью», что меня и устраивало. Через какое-то время принесли «ужин» – краюху серого хлеба и пластмассовый стакан тёплой воды. Я отдал угощение мужикам. С удивлением отметил, что они обрадовались лишней пайке. Не стал есть хлеб не потому, что во мне ещё бродили съеденные накануне чебуреки. Я был голоден, но не представлял, как можно ПРОСТО хлеб запивать ПРОСТО водой. Как минимум не хватало масла, и сахара.
Наступила ночь. Мои сотоварищи по несчастью мирно спали. Я же никак не мог уложиться на жёсткой кровати. Стальные пластины больно врезались в мою избитую плоть, а мослы и рёбра проваливались между ними. Скрепя зубами от боли, я ворочался, безуспешно пытаясь принять удобное положение. Мне хотелось уснуть, забыться.
На улице пошёл дождь, и грязные потёки поползли по стене через решётку. Я встал, и подошёл под «окно». Уткнувшись лбом в стену, и закрыв глаза, вдыхал влажную свежесть. События последних дней замелькали в голове, словно сцены из немого кино. Некрасивого кино. Нехорошего. Будто в видео-магнитофоне я нажал на паузу, и включил обратную перемотку. К моменту, где всё было хорошо. Где я ходил на занятия в колледж, где учил английский язык, и мечтал уехать в Голливуд. Вот она - моя уютная комната, увешанная плакатами Сталлоне. Вот она - моя кровать, застеленная красивым пёстрым покрывалом. Вот они, мои наушники, и мой магнитофон, и кассета с ENIGMA, которую так любил слушать, выключив в комнате свет. А вот он я в моей комнате. На кровати с пёстрым покрывалом – спортивная сумка, и я в спешке пихаю туда вещи. И мама за спиной... « Не уезжай, сынок!» О, мама, мама!!! Как бы я сейчас хотел открыть глаза, обернуться, и увидеть тебя! Как бы мне хотелось отмотать всё назад, и никуда не уезжать!!! Раскаяние накрыло меня, а сожаление о невозможности возврата назад – рвало душу. Я плакал, а шум ливня поглощал моё отчаяние.
На следующий день ко мне пришёл следователь. Фамилия – Пистолеткин. Пацан чуть старше меня – с серьёзным видом сообщил мне, что отныне он будет вести моё дело. Поинтересовался, смогу ли я опознать всех тех, кто «превышал служебные полномочия», и применял «недопустимые методы дознания». Я ответил, что не смогу. Не запомнил. Он меня заверил, что «больше никто и никогда», и что «все ответят». Потом повёз меня на медицинское освидетельствование. С целью снять с меня побои, и прикрепить справку к моему заявлению, чтобы «все ответили». Повёз меня на служебном «бобике», где находились только он (!) и я. Я сидел на заднем сидении. Я был без наручников. Как же я впоследствии жалел, что не воспользовался тогда ТАКИМ шансом, и не сбежал. Но я даже и мысли такой не допускал. У меня был адвокат, который моментально пресёк мои мучения, которого нанял Марат, и который заверил меня, что вскоре всё закончится. Зачем мне было бежать.
Врачи констатировали побои «средней тяжести». Ну и что, что на запястьях кожа содрана вместе с мясом? Переломов же нету ни одного. Ну и ладно. Всё равно это – всего лишь формальность, чтоб ментам неповадно было.
Пистолеткин доставил меня обратно в ИВС, где я подписал санкцию на продление моего задержания ещё на 15 суток.
- «Не ссы! Всё будет пучком! За тебя там педалят» – ободрил меня Пистолеткин. Вручив мне напоследок пакет с пирожками, отправил обратно в камеру. «Наш чувак» – подумалось мне.
Через неделю меня посадили в машину, и привезли в ГОВД, где был маленький ад. В кабинете я увидел оперов, что лубцевали меня дубинкой на крюке, а с ними... Марат, и Дикарь. Я, мягко говоря, был удивлён. Опера встали, и тактично удалились. Причём один из них, проходя мимо, дружески хлопнул меня по плечу, и сказал, что я молодец. Я обнялся с Маратом. Пожал руку Дикарю. Мне не стали объяснять, что я только что видел. Вкратце обрисовав ситуацию, мне сказали, что сразу двоих «сдёрнуть» не получится. Говорил в основном Дикарь, который заметно нервничал. Марат же больше молчал. В оконцовке, Дикарь мне в ультимативной форме сообщил, что первым они будут вытаскивать Женю, и что мне для этого нужно сознаться, что я принимал участие в разбое на торговый дом, и что Женю там не видел. Я слабо понимал, что происходит, но одно было ясно – моё освобождение откладывается. В смятении я смотрел на Марата. Он сказал, что так надо, и просил верить ему.
Вечером ко мне в ИВС пришёл Пистолеткин, и я поведал ему историю о том, как прогуливался вечером, и как ко мне подошли два незнакомца. Они сказали, что родители одного переезжают, и просили помочь загрузить машину. Обещали заплатить. Я согласился. Что это был торговый дом – не знал. Выход был похожим на подъезд обычного дома. Когда начали кидать коробки в машину, кто-то крикнул «милиция», и все побежали. Сообразив, что попал в плохую историю, я тоже начал убегать, но был задержан. При случае смог бы опознать тех парней.
На следующий день состоялась очная ставка с Жэкой, на которой я заявил, что его не было ни в числе «просивших помочь», ни среди загружавших машину. «Держись, брат» – виновато промямлил Женя, когда его отпускали. Я же с очередным пакетом чебуреков отправился назад в камеру. И потянулись дни ожидания и надежды. Сначала мне регулярно приходили «передачи». Пару раз заглядывал адвокат, сообщавший, что всё медленно, но продвигается в положительном направлении. Потом «передачи» перестали. Пропал и адвокат. Я находился в полном неведении. Кончились мои пятнадцать суток, а я всё сидел, и сидел. Моя камера то наполнялась народом, то пустела – а я всё сидел. Правду говорят, что человек ко всему привыкает. Я научился спать на голой железной шконке, и даже высыпался на ней. Научился хлеб запивать водой. Никогда не думал, что простой хлеб может быть настолько вкусным. Научился ходить «на горшок» в присутствии посторонних, и даже стишок сочинил:
Как горный орёл
На вершине Кавказа,
Я гордо сижу
На краЮ унитаза...
На допросы меня не вызывали, чему я был несказанно рад. Я видел, как ломается человек. Бывало вызовут кого-то на допрос, а через час приводят избитого. Ещё через час снова вызывают – и уже приносят. Только он отошёл – его снова вызывают, и снова приносят. И так даже ночью. Сутками. Потом он лёжа на полу, и выплёвывая внутренности, бывало, взвоет, как животное. Тогда открывалась дверь, и его забирали. И уже не возвращали. Я благодарил своего пропавшего адвоката, за операцию с заявлением. Возможно это спасло мне жизнь.
Я общался с «людьми», познавал правила мира, в котором, как я себя убеждал – мне не придётся жить. Сидя на верхней шконке у «окна», я наблюдал внешний мир, который заключался в загаженном, заваленном костями клочке земли. Периодически этот пейзаж разбавляли огромные лапы алабая, степенно прогуливающегося мимо решётки. Таков был вид из моего «окна». И пусть это был вид на часть внутреннего двора ИВС. Воняющий псиной и гнильём – всё же это был ВНЕШНИЙ мир, и я ужасно завидовал псу, живущему снаружи. Через месяц заключения меня таки вызвали. Неизвестный тип, назвавшийся моим новым следователем, сообщил мне, что мне изменили меру пресечения, и что я перевожусь в следственный изолятор, где и буду ожидать дальнейших результатов «по моему делу». Не помню, рад ли я был тогда, или расстроен данным известием. Но помню, что перспектива помыться меня развеселила.
В сентябре 95-го я был заключен под стражу в СИ-1, центральный следственный изолятор города Алма-Аты.