Как объяснить нежность?

Елена Сычёва
Я спросил сегодня у менялы,
Что даёт за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?

Я спросил сегодня у менялы,
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для прекрасной Лалы
Слово ласковое «поцелуй»?

И ещё спросил я у менялы,
В сердце робость глубже притая,
Как сказать мне для прекрасной Лалы,
Как сказать ей, что она «моя»?

И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.

Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи рдеют,
Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты – моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали чёрную чадру.
С.А. Есенин, 1924

Ельник сидела на полу в окружении запчастей от сборного человеческого скелета, упаковочных элементов от него и журналов. «А почему Ельник?» – спросите вы меня. Да потому, что это придуманное сестрой сложносокращённое слово от «ЕЛена НИКолаевна».
Мозг, как казалось, был весь в интеллектуальных гематомах, поэтому не хотелось делать ничего такого, что заставляло бы много думать. И на спорт сил не было. Значит, нужно занять руки делом, например, попытаться собрать-таки скелет. Куда-то запропастилась одна ключица, извлечённая из пакетика заранее. Эти хитрые разработчики настолько мудрёно запутали детали, номера журналов, с которыми они приходили, и предельно лапидарные инструкции, что собирание конструктора было по силам не каждому взрослому, не то что ребёнку. И Ельник уже самым крепким «добрым» словом вспоминала персонажей, подкинувших ей это чудо в трёх больших пакетах-майках. Из всего лежащего перед ней хлама, судя по тексту в журнале, должен был получиться Артём. Но Ельник придерживалась иного мнения – в честь знакомой «крыски» скелет даже в разобранном (а местами – и нераспакованном) виде величался Димитрием.
Был июль, хотелось сигарету ещё с марта месяца. Купить пачку – выбросить деньги на ветер, а с ними – целую упаковку без единственной сигареты. Так уже было. Хотелось курить только ради первого мгновения, когда Ельник чувствовала лёгкое расслабление и приятную отстранённость от проблем и депрессий. В следующую секунду подступала противная тошнота и появлялся отвратительный привкус во рту, которые далее не отпускали на протяжении нескольких часов. Как следствие – образовывались тёмные круги под глазами, землянистый оттенок на лице, не откашливающаяся хрипота в голосе, одышка и головокружение. Так что ну их – сигареты, лучше выпить своего шен пуэра (действие, конечно, другое, зато без побочных эффектов). Но вот ведь незадача – драгоценный чай закончился.
На многократном повторе играл задушевный саундтрек к фильму «Привидение». Ельник представляла, что мастерит не уже раздражающую её имитацию человеческого каркаса, а проникновенно лепит кувшин на гончарном станке. Как в фильме. И в который раз ругала себя за противопоказанно-обострённое воображение. Но разве можно изменить то, что надёжно хранится, наверное, глубоко в ДНК?! По квартире летала не только эта музыка, но и надоедливая муха из-за открытой лоджии и бесконечное одиночество…
Ельник уже давно принципиально не заглядывала в список контак-тов в своём телефоне – знала, что звонить ей всё равно некому. Поэтому и слушала частенько в последнее время старенькую песенку «Знаешь, знаешь, мне некому звонить. Так лучше даже». Так получилось, что с детства она дружила и откровенничала охотнее с мальчиками – с ними легче и надёжнее. А теперь все её друзья женились, претерпев естественные личностные метаморфозы, а самого лучшего, самого верного друга почти 4 года назад похоронили.
Глаза неприятно пощипывали – от растёкшейся из-за слёз и засохшей благодаря поделке туши. Но умываться сейчас не хотелось.
До того как приступить к этому бессмысленному занятию, Ельник пыталась писать какой-то фельетон, уснащённый полюбившимися парцеллированными конструкциями. Пальцы привычно бегали по клавиатуре до тех пор, пока её отёкший IQ не запротестовал, позволив ей, однако, ограничиться скептичным отрицающим стихотворением, ритмическим подражанием русским переводам иностранных песен из фильмов:
Нагая тоска
Когда потеряла любовь,
Я потеряла и смысл,
Тогда замерла моя кровь
И разум мой сердце загрыз.

И я от обиды сама
Топтала любови других.
А радужных слёз бахрома
В ночах повисала глухих.

Пыталась придумать мечту
И сердце своё приручить,
Ловить свою боль на лету,
Искусственно пылко любить.

Осталась одна пустота.
Душа лишь кровавый кусок.
Открыта тоски нагота.
Безрадостным кажется срок.
Вчера Ельник проводила гостивших у неё сестру и племянника, ощутив персонализированное раздвоение: с одной стороны, они как-то скрашивали её одиночество, с другой, – они были родными ей по крови, но не по духу, который требовал покоя наедине с собой или с ельникоподобным.
О, как Ельник нуждалась сейчас в духовном единомышленнике и его простом крепком объятии! Впервые так болезненно остро за несколько изолированных от чужих людей лет. А тут ещё эта физиология, настраивающая гормоны на волну тоски и обречения. И ничего не сделаешь – только терпеть. Случалось, правда, что Ельник в наплывах безысходности находила себе каких-нибудь душевных собеседников, но тут же в них жестоко разочаровывалась, а потом надолго замыкалась в своём дремучем одиночестве.
Сейчас, пожалуй, единственный человек, от которого она могла позволить себе ждать тепла, заботы, нежности и понимания, был очень далеко. И духовно, видимо, тоже. Нет, не возрастная разница в 46 лет отграничивала их. И даже не расстояние. Эти пространственно-временные категории ничего не значат по меркам Вечности, в атмосфере которой эти люди прекрасно себя чувствовали, как рыбы в воде. А точнее – как водолеи во Вселенной. Их отделяла виртуальная недопонятость.
Написав свой очередной, как всегда исчерпывающий ответ в случайно завязавшемся паралингвистическом эпистолярии, Ельник не успокоилась. Очень уж она нуждалась сейчас в теплоте, которую однажды от него неожиданно получила. Масла в огонь подлил только что просмотренный фильм. Когда ещё шли завершительные субтитры, Ельник (снова на чём свет стоит браня свою впечатлительность) спонтанно выдохнула внеочередное электронное послание с лаконичной, но жаркой просьбой о нежности. Может быть, не совсем понятно объяснила, чего хотела, но ведь он её всегда понимает! А когда не понимает, то делает вид, что понимает, и искренне старается согреть её озябшее сердце даже сквозь ледяную толщу Интернета.
А в этот раз не понял… Не увидел в коротком побочном письмеце самую главную мысль. Не заметил за недавно отосланной ему Ельником ммской с городским пейзажем признание того, что она скучает. Как всегда акцентировал внимание на Ельниковом привычно-изощрённом «плетении словес». Ну манера изложения мыслей (устная и письменная) у неё такая неординарная! Она теперь вряд ли сможет по-другому, даже если захочет.
И просила Ельник кого-то о чём-то только в исключительных случаях: если была нужна какая-то мелочь, а если не мелочь – то только самых родных, самых значимых для неё людей или в самых экстренных ситуациях.
Парой согревающих, а главное – успевших вовремя, слов e-mail Ель-ника не порадовал, и она с тоской осознала, что улизнуть от привычного, интеллектуально насыщенного, поэтому – с прохладцей, текста ей не удастся. Она и так натёрла большую мозоль, синхронизирующую её рассудок и компьютерную мышку, в безрезультатных поисках его статьи на немецком языке о русских ведьмах, потому что обещала найти. И не кому-нибудь, а ему самому пообещала. Да и личное любопытство её допекало.
Через несколько дней, когда Ельник растворилась в своём унынии, а Димитрий был складирован грудой пластмассовых деталей на беговой дорожке, пришло письмо, качественно оснащённое интересным, насыщенным, полезным филологическим материалом. Всё хорошо, спасибо большое, но ведь она просила не об этом. Хотелось всего-навсего человеческого тепла, пусть и в нескольких самых несложных словах… А потом уже можно и этот лингвистический труд читать. Думаете, просто далось ей электронное прошение с темой «Простите»? Неужели вся их переписка просто интертекстуальное состязание? Она не любит соревноваться: тогда весь её душевный полёт моментально утопает в болоте принуждения.
Ельник решила не отвечать. Недели две как минимум. О чём писать? Опять плескаться в мудрствующих излишествах? Но всё-таки она не удержалась от многоразового перечёта и анализа его письма.
Самое начало её удивило: выходит, она совсем не умеет объяснять. Очень красивое стихотворение, наполненное изразцовыми тропами, прозвучало шедевром в её поэтической среде. Но ведь она хотела конкретики для себя лично, ощутимой «всеми органами чувств», а не одухотворённых обобщений. И Ельника глубоко обескуражило, что он потратил столько времени для выяснения частотности употребления в её бездарных стихах компонентов словообразовательного гнезда с корнем -неж-.
Но стыд её возрос в геометрической прогрессии, когда она узнала, что из-за ответов на её письма он недосыпает, погрязнув в бесконечном водовороте срочных дел. К чему такие жертвы? Водолеи вообще жертв не любят! Он же сам водолей, должен это знать. А для неё самой сон – это святое. Лучше не поесть, но выспаться, потому что если не выспаться, жди беды в виде обжорства. Все биоритмы были замешаны у Ельника именно на режимах сна и бодрствования. Пропустить хотя бы раз свой «сон красоты и здоровья» до полуночи (в идеале – с десяти вечера) – в рабочем ритме равносильно убить своё настроение и самочувствие на неделю.
Ельник вспыхнула, когда дошла до места, что она «запретила писать сложные письма». Как она, человек с именем «Никто», может позволить себе что-то запрещать человеку с именем, известным в нашей стране и за рубежом?! Нет, это была всего лишь просьба, да и той всё равно не вняли…
Говоря же о «приюте для грёз на бумаге», она метафоризировала стихи, неважно какие – написанные, звучащие, продуманные, прочувствованные. И не совсем она согласна с ним по поводу водолейской гордыни, скорее – это излишняя ранимость и уязвимость. Это защитная реакция, не зря же её когда-то один учитель называл Колючкой, а Мама – Ёршиком. А его стихотворение, воспевающее русскую зиму, Ельника глубоко тронуло. Она ведь сама её преданно любила больше других сезонов, много о ней писала – стоило только порыться в объёмных вордовских документах. В качестве параллели на его стихи ей сейчас вспомнилось:
Я северный, суровый человек,
Зимой рождённый, холодом объятый.
Люблю колючий, озарённый снег,
Накрывший мир хрустящей ватой.

Я грешница и ангел, говорят.
Скажите, разве так бывает?
Мои глаза, как маяки, горят,
Когда мой ум идеями пылает.

Я женская и немощная грусть.
Сожительствуя с надоевшей ленью,
Я не способна измениться. Пусть,
Считаю я, господствуют сомненья!..
29 января 2013
Да! Протоптанная тема стакана воды в старости... Ельник тоже твёрдо решила не «подношений» ждать, а всегда держать заветный ста-канчик с Н2О в своей уверенной рученьке, да ещё и угощать рядом стоящего. Дело в другом – единомышленника хотела (о чём см. выше). Удивилась Ельник и тому, что фото ему не дошли. Она их точно прикрепляла к письму – перепроверяла неоднократно, и даже после получения этого письма проверила. Что ж, надо отослать снова, раз «мировая паутина» виртуальности запуталась в своей плохонькой пряже.
И никак не может согласиться, что её ждёт ещё много «спотыканий и взлётов» на любовных поприщах. Она уже всё своё перепадала. К счастью. Или к несчастью.
А речка Волхов хороша! Единственный раз за лето в 2013 году Ельник искупалась именно в этой реке. Просто она случайно попала в поездку «Псков – Великий Новгород – Санкт-Петербург», где главной её ставкой, конечно же, была Северная столица России. В маленьком старинном городке Пскове Ельник умудрилась потерять фотоаппарат. В Великом Новгороде ей неожиданно пригодился в последний момент прихваченный с собой купальник. А Санкт-Петербург её немного разочаровал. Она была влюблена в этот город заочно много лет. Но почему-то его аура за три проведённых там дня, даже несмотря на удивительно хорошую для него погоду, не всколыхнула в Ельнике острого желания остаться здесь навсегда. А ведь когда-то она об этом грезила. Навещать Петербург – безусловно хотелось бы! Желательно не реже двух раз в год. Но не жить в нём. Хотя здесь она тоже оставила свой след: подарила Неве только что купленные в Петергофе часы с интересным ремешком, которые давно себе хотела. Неужели знак того, что она ещё сюда вернётся?
Какое чудесное предложение с его стороны искупаться в Волхове вновь, да ещё в пряных августовских сумерках! Ельник будет стараться изо всех сил, чтобы из-за угнетающей работы ничего не сорвалось. Ведь её непосредственное начальство уходит в отпуск с 24 августа, она будет беззащитна в случае облавы. Та самая «крыска», в честь которой был назван скелет, – тип ненадёжный. А если брать за свой счёт пятницу и понедельник, зловредный отдел кадров засчитает не два, а четыре дня – прихватит заодно субботу и воскресенье (был уже такой прецедентный инцидент). Но Ельник попытается что-нибудь придумать – такое событие, даруемое жизнью, пропускать грешно!
Все стихи, присланные им, так и плыли картинками перед глазами, а пульс попадал в зависимость от их ритмико-мелодического строя, завораживала образно-семантическая коагуляция этих строк. Особенно имплицированный «Костёр» сделал Ельника в момент его прочтения своей заложницей. Но Ельник продолжала вредничать и гнуть свою линию – не хотела погружаться в филологический анализ поэтических текстов, поэтому упорно только чувствовала, не вербализируя ощущения, ибо над чувствами всё же была не властна.
Да, Ельник рассуждала сейчас как антифилолог, и даже – как филолог-фашист. Но в ней клокотала досада из-за неполученной порции именно той нежности, которую она просила. А быть может, Ельник, разочарованная ещё до получения ответа, сама не поняла его? Она ведь изначально хотела нежности тактильной, а её ну никак виртуально не отослать. А письмо-то и было пропитано самой настоящей, неподдельной нежностью… Да?
Конец июля 2015 г.