Обратная дорога.
К концу 43-го года, когда война с Кавказа ушла, мы получили от Макара Семеновича вызов. Надо было собираться в дорогу. В это время, в начале 44-го года к нам в Сибирь приехал мой отец. Просто так во время войны ездить было нельзя, значит, он каким-то образом добился разрешения и получил нужные бумаги.
Приезд его был кстати. Он привез из Архангельска кое-какие вещи для обмена и для того, чтобы одеться при въезде в город, помог деньгами на дорогу, но главное, он помог реализовать наш сохраненный капитал – он помог продать нашу Зорьку. В деревне ее купить было совершенно некому. Они с мамой накинули Зорьке на шею веревочку от маленьких саночек для поклажи, и пошли, по совету местных, на железнодорожную станцию Ижморская, где мог быть базар. Каким разумным было решение мамы и бабушки: приобрести корову. Зорька бесплатно давала нам по 3 литра молока, и обменяла вещи, которые мы за нее отдали, на деньги, за которые мы ее продали.
От мамы долго не было вестей, и бабушка послала нас, ее искать.
Идти надо было за 7 – 9 км. в ближайшую деревню соседнего района, откуда на эту станцию ходили обозы. Зимой дорога одна, заблудиться мы, пожалуй, не могли. Был тихий солнечный день с легким морозцем, раннее утро. Дорога идет, минуя околки, разбросанные то ближе, то дальше от дороги. У одного из околков, на белоствольных березах рядом с дорогой, прямо над головой на фоне голубого неба расселись черные тетерева с красными бровями и лироподобными хвостами. Чистые контрастные цвета. Такое в памяти отпечатывается на всю жизнь, тем более виденное один раз в жизни там, где тетерева не пуганные.
У хозяйки, названной нам нашими деревенскими для пристанища, красавица дочь почти моего возраста и мальчишка дошкольник, который, дразня передо мной мать, пел недозволенные озорные частушки, а мать, смеясь, шлепала его по губам. Обоз вышел в тот же день.
Меня взяли в качестве возчика, а Валентина отправили обратно с попутными санями. Валик рассказывает, что вернулся он в Беловодовку, на ночь глядя. Бабушка сидит, не зажигая коптилки. Остались они вдвоем – жутко так ему стало.
Везли мы горох, с одной ночевкой. На станции с саней на весы мешки мы по двое скидывали, а с весов мешок на подставленную согнутую спину кладут двое, а несет один, и идти с этим мешком на спине надо по доске, брошенной на кучу гороха, чтобы куча была в амбаре побольше. Вес мешка за 70 кг – это значительно больше моего веса. Мешок всей своей тяжестью старался меня свалить, меня пошатывало, но доска была широкая, и я упрямо передвигался вверх, с трудом удерживая равновесие. Пятидесятикилограммовые мешки я до этого носил, но 70 кг. уже были для меня запредельными, но куда деваться…. Нес.
А сам-то я, какой был? Сохранилось удостоверение ГТО (готов к труду и обороне), выданное 12 июля 1944-го года в Хасавюрте, т.е. через полгода после Ижморской. На удостоверении, записанные карандашом, мои параметры из данных замера в призывной комиссии. Рост 158, вес 47, выжал 75. Что значит «выжал 75» это, очевидно, усилие, развиваемое кистью на ручном динамометре, а не поднятие штанги. Через несколько лет, когда я уже весил 52кг, я не без усилия выжимал одной рукой двухпудовую гирю.
Я нашел дом, где останавливались папа с мамой. Им не удалось продать корову в Ижморке, и они пошли в шахтерский город Анжеро-Судженск – это еще за 70 км. Я с обозом поехал обратно.
На обратном пути мы встретили стаю волков. У нас в деревне рассказывали про два случая нападения волков на людей, но, кажется, не из нашей деревни. Один, из-за своей жуткости, запомнил – за санями, на которых была женщина с младенцем, гналась стая. Женщина, чтобы спастись, бросила с саней грудничка: «Ещё рожу».
Перечитывая и редактируя свое повествование в очередной раз, этот жуткий рассказ привлек мое внимание к газетным публикациям о состоятельной женщине, которую по обвинению в экономическом преступлении посадили в тюрьму. В какое-то время ей за что-то предоставили «отпуск». При свидании с мужем, она не выпила вместо одной таблетки горсть противозачаточных таблеток, они не надели три резинки вместо одной, чтобы, не дай бог, не забеременеть и не обречь своего ребеночка на тюремные условия, когда младенцу больше всего нужно материнское молоко, материнское дыхание, материнское тело. Она ради своего благополучия пошла на обдуманный риск и, жертвуя судьбой своего ребенка, спаслась от тюрьмы. Младенец, слава Богу, не получил грозящей ему на всю жизнь психологической травмы. Адвокаты у нее, и не только платные, но и именитые, были отменные, потому что освобождение от тюрьмы при апеллировании к суду по поводу ребенка, дают только богачам.
Волки, увидев наш обоз, махом отбежали метров на 70 от дороги и остановились на опушке, с любопытством провожая нас взглядом. На обозы и на группы людей волки не нападают. Из деревни, откуда был обоз, я опять шел своим ходом.
Отец, после того, как продали корову, сразу поехал в Архангельск. Мама вернулась одна. Через некоторое время из колхоза в Зырянку шел обоз с зерном, и мы с мамой поехали оформлять дорожные документы. Мне надо было сняться с военного учета. Я в обозе ехал в качестве рабочего извозчика. Ехали с одной промежуточной ночевкой. Доехали благополучно, только в Зырянке недалеко от школы у меня порвался постромок, которым оглобля привязана к саням, и я голыми руками на морозе ладил новое крепление, а в школе в это время прозвенел звонок на перемену. Выскочили дети, среди них были и моего возраста, и стали бросать снежки, кататься с горки. Шум, смех, визг. Ох, как мне захотелось учиться, не школьником быть, а именно учиться: слушать учителя, отвечать!
В правлении колхоза, в день перед нашим отъездом к Бичам, мне сказали, что за лошадью надо идти на полевой стан. И я пошел. Пришел, а там говорят: «Да, что, – мол, – они там не знают, что на стане нет нужной для этого лошади?»
Я пошел обратно. Я был абсолютно доверчив. Я без сомнения принял, что они действительно не знали об этом. И только сейчас, через 60 лет меня иногда посещают сомнения, и вот только сейчас и об этом случае подумал: а, может, это была озлобленная, не злая, а озлобленная жизнью шутка: – «ишь, уезжают», хотя за все время жизни в колхозе я ни разу не чувствовал недоброжелательства
Зимний день короткий, когда я подходил к деревне, уже темнело. На моем пути перед деревней, через лог от деревни, был скотный двор, у которого пошаливали волки. Я миновал последний околок перед полем, за которым чуть пониже должен быть скотный двор, и увидел, что по дороге навстречу мне, со стороны скотного двора движется что-то темное. Волк?
На всю жизнь осталось в памяти это чувство: «Пошел навстречу…» Гибели? Угрозе? Риску? Чему-то…. Увидев это что-то, я замедлил шаг, потом в мыслях пронеслось осознание, что бежать некуда, и я пошел навстречу. Страха не было, была мысль: «Что дальше…» и в это время я услышал: «Скрип, скрип…» Сани! Это сани, это не волк.
В деревне одумались и всполошились: куда послали на ночь глядя? А мало ли волки? И послали за мной сани.
Через день, мы на двух розвальнях выехали в город Мариинск. Когда мы стали паковать тюки в обратную дорогу, наша бабушка «попросила» хозяев помочь нам, чтобы они видели, что мы «богатств» обратно не везем – из Сибири мы везли только постельные принадлежности и минимум одежды. Валик впоследствии переписывался с Васей и тот ему писал, что холеную дамочку, когда она уезжала из Беловодовки, в дороге пошерстили, и золотишко нашли – мудрая у нас была бабушка.
В колхозе мне (Камоцкому Эдику Телесфоровичу) выдали справку о том, что я в 1943 году выработал 185,8 трудодня (при норме не менее 150). Через 50 лет мне не дали удостоверения труженика тыла, т.к. в справке не указано, или того, что я работал весь год, или конкретно – с какого по какое число (вроде, с продолжительностью не менее 6 месяцев, не помню точно), а как ты работал, и заработал ли хотя бы один трудодень, не имело значения. На сколько, председатель колхоза Андреев был умней Матвиенко, которая курировала этот вопрос.
В Мариинске несколько дней, ожидая билета на поезд, жили в гостинице. Гуляя, видели запряженных в беговые санки рысаков конного завода, которых прогуливали по гладкому льду реки. Говорили, что это эвакуированные чистокровные рысаки, может быть, Орловские?
Дорожные документы давали нам право на какое-то питание; чем мы питались, я не помню, но хлеб-то мы получали. Что-то, видно, покупали и на базаре. Необычным для нас был способ продажи молока. Его в Сибири продавали в замороженном виде. Морозили молоко в полулитровых мисках, из которых молочная ледяшка легко выпадала, после того, как миску погреешь голыми ладонями. Покупатели судили о качестве молока по желтому бугорку сливок, которые замерзали позже и собирались в центре поверхности.
В ходу была торговля на лиственничную «серу». За спичечный коробок серы давали яичко. Лиственничная сера – это натопленная в коробок смола лиственницы. Смола эта в Сибири широко используется, как жвачка. Сначала во рту давишь ее зубами, и она растрескивается, как канифоль. После одно-двухминутного жевания смола во рту слипается и, в конце концов, получается резиноподобная масса, похожая на современную зарубежную жвачку. Распространена эта жвачка широко, да практически вся молодежь жует, была бы сера, и мы жевали. Во всяком случае, встретив лиственницу, мы не проходили мимо, не наковыряв смолы, которую потом разжевывали. А те, кто не имел возможности сам добыть серу, готовы были отдать за неё яичко.
Прямого поезда на Кавказ не было. Мы ехали с переправой через Каспий и с двумя пересадками до Красноводска. Пересадки были в Новосибирске и в Ташкенте. Новосибирский вокзал в то время считался самым архитектурно интересным. На этом вокзале нас после эвакуации вернули к действительности – мы на мгновение отвлеклись и у нас стащили один тюк. После этого мы уже не отвлекались.
По Турксибу мы ехали в старинном вагоне, в котором верхние полки, повернутые в положение для сна, доходят друг до друга, образуя сплошные нары, или для того, чтобы пассажир с верхней полки не свалился, или для увеличения числа спальных мест.
На станции Арысь я подошел к газетному стенду и увидел сообщение об изменении Конституции. Там провозглашалось, что отныне все республики будут иметь свою армию, свои министерства Иностранных Дел и еще что-то. На меня это произвело ошеломляющее впечатление. Я был наивен до глупости и увидел в этом фактический распад Союза.
Позже я понял, что это была наивность наших политиков, надеющихся таким образом протащить эти республики в ООН и получить сразу 15 голосов. Все же Белоруссию и Украину приняли в ООН, но это на расклад сил не повлияло, да и 15 не повлияло бы.
В результате изменения конституции, наш Союз декларативно стал полным прообразом нынешнего Европейского Союза (ЕС), где независимые государства объединены единой валютой и над государственным общим парламентом.
Но в ЕС сохранена неограниченная внутриполитическая свобода, которая обеспечивает устойчивость Союза, а в СССР какое бы то ни было проявление свободы, было задавлено неограниченной диктатурой центра, именуемой диктатурой пролетариата, это вызвало внутреннее противодавление (не исключаю, что и с помощью внешнего воздействия) и Союз развалился.
К сожалению, урок не извлекли, и в новом Союзе пытаемся давить, и Союз разваливается (Грузия 2008, Украина 2014).
В Ташкенте обратил внимание на арыки с водой, текущей вдоль всех улиц старой саманной застройки. Я не знаю, чем это тогда было: открытым водопроводом или сточной канавой. До сих пор я думал, что это был водопровод, а сейчас засомневался, хотя знаю, что когда-то это был именно водопровод.
Ташкентский базар того времени надо было видеть. Это о нем сказано, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и все равно надо увидеть.
Вдоль проходов сидят и чем-то торгуют женщины в паранджах, конский волос которых напротив глаз раздвинут. В проходе стоят и торгуются двое: левыми руками они держатся за одни туфли, а правые руки непрерывно пожимают друг другу, громко и радостно восклицая, что договорились, называя каждый свою цену. Цены постепенно сближаются и туфли обмениваются на деньги. Для полноты картины надо бы воспроизвести их слова, но я их не помню, а для сочинения не хватает таланта.
Мы тоже извлекли что-то из своих тюков и принесли на базар, нам нужен был не только натуральный обмен, но и деньги на дальнейшую дорогу. Что-то продали, что-то обменяли, что-то получили.
Поехали дальше.
Железная дорога на Красноводск идет через пустыню. Вдоль дороги пескозащитные щиты, точно такие, как перед Лахтой снегозащитные, стоящие вдоль шоссе. На не частых остановках продают вяленые ломтики дыни, лакомство тягучее и сладкое, как карамельки.
В Красноводске мы засели: кончились деньги, и надо было ждать перевод от Макара Семеновича.
Неделю жили на морском вокзале, спали на драгоценных остатках своих тюков. На дорожные карточки мы, один раз в день обедали в столовой и получали хлеб, а на остальное время дня покупали на четверых прекрасную толстую, жирную, малосольную каспийскую селедку.
Коротая неделю, мы с Валиком посетили музей – тюрьму, где провели последнюю ночь 26 Бакинских комиссаров.
Были на представлении гипнотизера. На мне была шапка ушанка из лисьего меха, похожая на местные головные уборы, и услышал я от подростков презрительное: «Шапка». Взрослые были, наверное, поумней, а дети колонизаторов (не в смысле эксплуататоров аборигенов, а в смысле эксплуататоров природных ресурсов) с презрением относились к тем аборигенам, которые придерживались традиций. Теперь эти бывшие дети, бросая пожитки и прекрасное жилье, удирают из бывших колоний. Причем, что примечательно, советское правительство всеми силами старалось через равноправие привить своим русским уважение к аборигенам. Но высокомерие было заложено самим положением помощников, устроителей, руководителей, покорителей природы. Теперь их никто не гонит, но положение изменилось, теперь пришлым велят определиться: кто они? Граждане России, претендующие на особый статус, или граждане страны их приютившей? Граждане, стремящиеся слиться с народом этой страны, или граждане другой страны, проживающие в чужой для них стране?
Когда я лежал в госпитале в 2013, в нашей палате лежал Василий Григорьевич (Бодун?). Госпиталь этот, как говорили лежащие там старики: «Последний уголок советской власти». Такой отзыв госпиталь заслуживал отношением персонала госпиталя к ветеранам – сестры и нянечки относились к старикам, как к бабушкам и дедушкам.
- «Дедушка, Вам сегодня укол в попу, повернитесь на бочек».
Врачи просили Василия Григорьевича не курить, но как запретишь бойцу, который на войне курил, и тогда нянечка отвозила его в курилку на кресле, чтобы он, будучи очень слабым, сам не ходил, , ждала пока он покурит , и привозила обратно.
Врач обратил внимание на год его рождения – 34. Во время воины он был еще молод, а во время вторжения в Афганистан, уже был для призыва стар. Василий Григорьевич сказал: «Литва». Врач понял: «А, Лесные братья». Тут уж мне стало чрезвычайно интересно: 18 лет ему исполнилось в 1952 году, неужели до 52 года шла в Литве партизанская война. И мне очень захотелось расспросить Василия Григорьевича, как это было, но ветеран был очень слаб, он ничего не ел и когда к нему обращались сестры, молчал, а если сестра продолжала допытываться ответа, он почти выкрикивал односложно: «Да!», или «Нет!». Я надеялся, что лечение поможет, ему станет лучше, и я смогу с ним поговорить. В какой-то момент мне это показалось, и я подсел к нему, понимая, что он может и не захотеть говорить или даже послать, потому что ему действительно трудно, «а тут какой-то – не соображает». Но я увидел, что он откликнулся на разговор, ему стало приятно, что нашелся человек, которому интересна его жизнь, что он может кому-то передать память о себе. Ему было трудно говорить, и речь его была сбивчивой. Но я стараюсь не редактировать его рассказ, чтобы не потерять своими домыслами достоверность
«Когда пришли наши, живущие там местные поляки и немцы вели себя смирно, а литовцы ушли в лес. Целую машину из леса привезли; своих местные опознали и похоронили, а которых не знали, в яму сбросили и зарыли. Литовцы убивали председателей колхозов, они были в основном русские, присланные из России. Я прибавил себе год и записался в ополчение.
- Так Вы там жили…и давно?
- Еще до революции.
Ко всем председателям приставили охрану, меня приставили к председателю, который был литовцем. Было много брошенных лошадей, они бродили по озимым и портили поле.
- Так по озими же пасут скотину.
- Это когда подморозит, а была весна, и поле раскисло, – (а мы в Сибири пасли весной, и никому до этого дела не было).
Председатель решил убить лошадь и выстрелил ей в лоб. Кровища, а лошадь стоит, он второй раз, а она живая. Я приставил ствол к уху, чтобы избавить её от мучений, а по полю бродит еще одна, и он велит её убить. Я вскинул винтовку и попал ей в ухо, так что наповал. Все узнали, что я метко стреляю». – (Я удивился, что телохранителя вооружили не автоматом, а громоздкой трехлинейкой). – «А однажды отозвали меня на задание, и к дому председателя пришел народ, требуя, чтобы он вышел. Председатель спрятался в погреб, а люди грозят поджечь дом и всех спалить. Но поджигать не стали погрозили и разошлись. Пришел я с задания и спрашиваю, а где председатель. Хозяйка на погреб показывает. Вылез он из погреба и говорит: «Ну, Вася, никуда тебя от себя больше не отпущу».
Я видел, что он устал, и отошел писать дневник, и возникали все новые вопросы, особенно: трупы, вывезенные из леса, были ли окровавленные. Но больше мне не удалось его расспросить, ему становилось все хуже, и его вывезли в реанимацию, а затем забрали из палаты вещи и сказали, что Василия Григорьевича отправили в областную клиническую больницу. Так и осталась недописанной его «наскальная живопись».
Что мне в этом эпизоде показалось значительным – Вася родился в Литве, это его родина – отчизна – отечество, и родители его были гражданами Литвы, они не покинули ее в революционные и военные годы и в немецкой оккупации не покинули свое гнездо, а когда мы пришли в Литву, русский Вася русских назвал «наши». И, не смотря на то, что эти русские принесли в Литву колхозы, он выступил против соотечественников на стороне соплеменников, т.е. он выступил в роли пятой колоны. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, может быть, он проникся идеей коллективизации, ведь он защищал литовца от литовцев – от противников коллективизации?
Проблема остается, правительства прибалтийских стран за ассимиляцию «своих» русских, а российское правительство за консолидацию «Русского Мира». Как показывают события на Украине, много бед может принести русскому народу в Прибалтике эта консолидация. Консолидация любого народа нужна его вождю, но ущербна для народа. Человек должен идентифицироваться только как Гражданин, а религия и национальность это его частное дело. Свой язык полезно знать, как полезно знать любой язык, но это зависит от истории возникновения многонациональности и от численного соотношения представителей разных национальностей. В сообществах высокой культуры есть вполне устойчивые многонациональные многоязыковые образования (Бельгия, Канада, Швейцария, Финляндия), но они автохтонны, впрочем, так же, как русские в Прибалтике и на Украине.
Были мы в Красноводске в кино, где смотрели фильм «Синичкин в небесах». Фильм «потрясающий»: по занятой немцами территории идет красноармеец и видит, что немец хочет изнасиловать нашу девушку. Красноармеец всаживает немцу в спину штык, а девушка в благодарность срывает с дерева яблоки и дарит их спасителю. Идет красноармеец дальше, и видит идущее колонной отделение немецких парашютистов, приканчивает последнего, переодевается в его форму и пристраивается к колонне. Садится с немцами в самолет и жует яблоко. Немецкий офицер жестом требует и себе яблоко, красноармеец и ему дает. При десантировании, красноармеец, бросив в самолет гранату, прыгает затяжным прыжком, раньше немцев приземляется и расстреливает их в воздухе, а затем идет в нашем общем строю с бодрой песней. И такая дурь запомнилась на всю жизнь, а ведь видел я замечательные фильмы, которые выветрились из головы.
Немцы широко использовали десанты в начале войны и надо было показать превосходство нашего солдата над немецким, как в дореволюционных журналах времен Первой Мировой войны храбрый казак нанизывает на пику сразу по несколько немцев. Есть у меня такой журнал: «Солнце России».
Бродили мы с Валиком по причалам. Железнодорожные ветки у причалов забиты платформами с зарубежными грузами. Я знал латинский алфавит и читал Валику названия городов, откуда эти ящики к нам пришли. Прямо на рельсах стояло несколько еще не расконсервированных паровозов из Америки. Это были небольшие паровозы.
С Красноводском у меня навсегда связалась песня: «На рейде морском легла тишина…» Хотя порт этот не военный, но стоят корабли у причала, и тихо плещет волна. Не жил я по неделе в морском порту ни раньше, ни позже; утром, и днем и, главное, поздним вечером слушая плеск волны – романтика. Тихая романтика моих фантазий.
На теплоходе у нас билеты были в кормовую каюту третьего класса. Ветер был очень умеренный, но прилично покачало. Днем мы проводили время в центре корабля у кают первого класса, где качка почти не чувствовалась.