Шаг первый.
1.
«Вот она, бабья доля, – Авдотья с тоской смотрела на заходящее солнце. – Хлопочешь, хлопочешь, и вдруг, в одночасье, оглянешься, а впереди-то и нет уже ничего».
Пробивающаяся сквозь зелень листвы желтизна навевала уныние, такое же, как и седина, впервые обнаруженная Авдотьей вчерашним утром.
«Теперь понятно, почему её Пашич дотемна домой-то не приходит. А придёт, сапоги свои скинет, отужинает, да на сеновал. И всё молчком. Словно и нет её. Словно не для него она вареники лепит, да сметану сбивает».
Прохладная вода ручейка приятно холодила натруженные за день ноги. Развязав узелок, Авдотья достала ломоть ржаного хлеба, сверху положила тоненький пласт сыра.
«Вот ведь. Вчера день весь по дому хлопотала. К зиме готовила. Стены и полы намыла, перины вытрясла, одёжу зимнюю на солнце выставила, половики полдня на озерке обновляла, со скотиной пока провозилась. А к ужину хохлатку сготовила. Так, как он любит. В печке, со сметаной, с картошечкой».
Авдотья медленно пережёвывала горьковатый сыр.
«Надо ж, заботу проявил. Не трудно ли, спросил, тебе по хозяйству-то одной. А то сам-то он, то на охоте, то на пасеке. Может, помощница нужна?"
Вот тут-то у Авдотьи сердце и упало.
"Мог бы и не спрашивать. По глазам видела, всё уже решил. Да ещё по волосам-то рукою ласково так провел, как раз по той прядке, что сединой нынче окрасилась.
Пашич-то у неё, конечно, мужик хоть куда. Высокий, ни жиринки лишней. До сих пор на празднике летнем запросто двух девок на плечах таскает. А те, дурёхи, визжат от восторга-то! А усы, какие у её Пашича усы! Мягкие, густые, ласковые. И пахнут мёдом. Когда-то и она на плече его вместе с Варькой Рябой визжала. Да только он тогда Варьку-то ссадил, а её прямо к родительского дому так на плече и доставил. Высватал».
Завернув в тряпицу недоеденный хлеб с сыром, Авдотья откинулась на спину, вглядываясь в облака, павами проплывающими в сторону Грозного леса.
«Что за жизнь-то была! Господи! Да как же она любила-то его! Нельзя, видать, так любить. Четверо сыновей, да все в отца. Разлетелись соколики. Свои гнёзда вить.
Помощница... Знаем мы этих помощниц! Вон Варька, уже и не рябая вовсе, а какая справная-то! Одна грудь на зависть бабам деревенским! Так нет, привёл её Василь помощницу в дом. Вот она Варьку-то и заменила. Во всём. Не Варька теперь, а приживалка при живом муже. А Матрёна? А Василиса? Ну, уж нет, не будет Авдотья вместе с ними на лавочке сидеть да семки лузгать. Не будет! Сердце не выдержит на счастливого Пашича смотреть».
Со стороны леса послышался густой перезвон. Приподнявшись на локте, Авдотья с улыбкой вслушивалась в ладные вкусные медовые звуки, патокой выплескивающиеся из густого сумрака. Грозный лес. Вот туда-то ей и надо.
«Не примет ВеснИца, выкопаю землянку рядом со скитом и буду жить. Уж лучше так. А повезёт, может и Волчич заглянет. Но, это уж подарок будет! Об этом и мечтать-то запрещено. А уж ей, тем более. Стара она для Волчича-то».
Вечернее солнце припекало. Слепило очи. Вытопило на лбу бисеринки пота. Тёмный плат сбился и не удерживал тяжёлую косу.
«Как она холила волосы-то свои. Мыла водой дождевою. Купала в отварах. А как любил ее Пашич, когда из одёжи на ней только и оставалась, что эта распущенная коса. Раньше-то, как платье, до колен была, а теперь и пятки прикроет».
Авдотья скинула на плечи тяжёлую материю, подставляя лицо теплому вечернему ветру. Следом за платом скатилась по спине коса, мазнула по шее тугим кончиком.
«Думаю, не откажется ВеснИца от такого подарка. Любит она бабьи косы. Ох, любит. Может, потому и живёт вечно? И что ему не хватало-то?! Что? Хотя, знала. Знала, что и ей придётся с этим встретиться. Да всё поверить не хотела.
Пора. До темноты бы успеть. А то, потом шарься в потёмках, бегай за Лешичем с его огоньком, уж он-то к ВеснИце точно не отведёт, скорее к себе заманит. Хотя, - Авдотья усмехнулась, - нужна она сейчас Лешичу-то, как лапоть стёртый… Вот лет десять бы ещё назад, тогда да! Она сама бы этого Лешича загоняла, не отвертелся бы!»
Уместив под плат тяжёлый узел волос, Авдотья легко поднялась на ноги, раскинула в стороны руки, распрямила ещё крепкую грудь и потянулась так, что напряглась каждая жилочка готового к любви и ласке тела. Готового, ждущего, да только зря все это. Зря.
А малиновый перезвон манил, звал, поторапливал.
«Да иду я, иду».
Босые пятки чуть скользят по сочной траве.
«Конечно, никто ж не косит. Да и не найдётся глупого такого, кто у Грозного леса траву косит. И свою скотину загубит, и соседской заразу подкинет. Обучены уже. Знаем.
Да и не мог её Пашич помощницу-то не взять! Его ж мужики на смех поднимут! Все его дружки помощниц-то в дом уж привели. Только Пашич да Олешич и остались. А что поделаешь, коли баб больше, чем мужиков? И так радоваться надо, что было счастье-то. Было! А кому-то и того не досталось».
Перезвон смолк, когда подошла Авдотья к границе леса. Словно и не было его вовсе. Как оборвалась песня недопетая, расплескалось вино недопитое. Дунул ветер и оборвал лист. Унёс.
Деревья в Грозном лесу, что великаны. Видала Авдотья одного, когда с Пашичем на ярмарку городскую ездили. Мёд везли. Великан-то правда, мертвяком был, но всё равно огромный! Страшный! Прямо, как деревья эти.
Веет из лесу холодом. Притихло всё. Словно дожидаются: переступит она границу али испужается?
Забавно. Здесь на солнышке трава вперемешку с лютиками да мятликами, а там – хвощ да папоротник. И чудные такие – махонькие. Вроде и ветра нет, а колышутся. Манят. И солнце закатное, что в спину светит, дальше двух шагов в лес не проникает.
«Ладно. Решила же. Что душу-то крутить. Уж лучше туда, чем семки на лавочке».
- Авдотьюшка! Душа моя!
«Нет! Быть того не может! Морок это! Морок! Чтоб отвлечь. Чтоб силы забрать. Чтоб дыхания не хватило. Не оборачивайся. Нет его там, нет!»
- Жду тебя, красавица.
Ох, и зелены глаза у Волчича, ох и омутны. Так и зовут, так и манят.
- Вместе будем. Навечно. Жизнь тебе обещаю долгую. Вольную. Заново всё начнешь. Заново. И коса твоя с тобой останется. Какая шерстка-то из твоей косы выйдет! Не мех волчий, а песня! Ветер в соснах!
- Авдотьюшка!
«Солнце-то почти село. Сейчас мигнет последним лучом и до завтра ждать».
- Душа моя! Ты чего это удумала-то?
- Жду тебя, красавица.
«Пора мне, Пашич. Пора. Радуйся жизни, да счастлив будь. У тебя вторая жизнь начнётся, и мне не мешай».
- Авдотья! Глупости всё это! Да как ты могла удумать-то такое? Чтобы я тебя на бабу другую сменял?
- Променял. Уже променял. Жду тебя, красавица. У волчицы-то тело гибкое, молодое. Любить тебя буду так, как ни один люд не сможет.
- Авдотьюшка!
- Жду тебя!
Вправо – к Пашичу. В руки его ласковые. А вдруг, обманные?
Влево – к Волчичу. Свободна и молода. Да забывшая жизнь свою людскую.
Последний луч касается верхушек деревьев Грозного леса.
Делаю шаг.
***
2. Одна.
Неокрепший ледок потрескивает под ногами. Бежать нельзя, вмиг окажешься в тёмной полынье, а можно только так – скользить войлочными, подбитыми кожей, кОтами, да ни назад, ни вперед не заваливаться.
Медленно, ох, медленно семенит Авдотья, еще и трети до берега противоположного не осилила, а торопиться надо! А то, догонит, тут уж и ответ держать придётся.
Долго, долгонько Волчич вокруг неё хороводы водит: то куропатку, то русака на тропу подкинет. А уж в ночи только его вой и слышен. Да, видать, терпение-то закончилось. Нынче, эвон, как лосиху погнал. Уверен был, что к стлани побегу, да и я, чай, не вчера родилась! Повадки-то волчьи хорошо знаю – охотникова жена, никак. Бывшая…
А на берегу страж встретит. На тот берег Волчичу дороги нет. Вот и торопится. Гонит.
Авдотья бросила взгляд через плечо.
Эх, поклажу бы сбросить, и легче, и быстрее получилось бы. Да где она опосля еще такой зимолюбки-то наберёт? Снег скоро всё покроет, а из-под снега-то попробуй, угадай, где она попряталась. А грибы древесные? А как хворь какая? Поздненько, конечно, собирала, ну уж, как есть.
Скользят кОты по тонкому льду, торопится Авдотья. Плат сбился на сторону, выбившиеся пряди прилипли кольцами к влажному лбу, щёки горят маковым цветом, губы искусаны в кровь. Брошенный камнем в спину волчий вой и вовсе заставил вздрогнуть и припустить быстрее.
Вот он – берег-то! А страж где? Может, хоть стрелой отгонит?
Взгляд через плечо.
Выстроились цепочкой по краю берегового льда пять серых теней. Ждут. Его.
Успею. Всегда успевала. И тогда успела, когда ВеснИца сокола под ноги бросила. А потом за руку взяла, да мороком глаза и Волчичу, и Пашичу замутила. Увела. А когда Авдотья косу-то свою заплела туго, да голову ВеснИце на колени уместила, та, вместо того, чтоб серпом своим косу отсечь, распустила волосы Авдотьины, да сквозь пальцы тонкие, как сквозь гребень пропустила. А потом за косу-то ухватила и голову её к лицу своему притянула. Глянула глазами своими бездонными цвета листвы молодой, да и вымолвила с тоской в голосе:
- Не возьму подарка твоего, сестра. И оставить тебя здесь, в ските, не могу. Селись, где хочешь, только помни: от Волчича прятать не буду. Уговор у меня с ним.
…
- Да что ж такое-то! – Авдотья замерла, не доходя до края льда нескольких шагов.
Между льдом и берегом темнела полоса открытой воды. И не перешагнуть, и не перепрыгнуть. Да и головой-то вертеть зря – времени уж и нет совсем. Вот они, подходят не спеша, смотрят глазами своими желтыми. А за ними, не торопясь, он – Волчич. Черный, как крыло враново, а глаза, что смарагды, так зелёным и пышут. Лёд под его лапами потрескивает, пасть в улыбке распахнута.
- А! Не в первОй! – прыгнула Авдотья в холодную воду, да волчище матерый, что ближе всех к ней был, успел зубами своими в ворот тулупа вцепиться. Держит крепко. Молча.
А вот и Волчич. Шёл волком, а присел у края ледяного - человек. Кудри смоляные по плечам рассыпались, парка меховая по рукаву вышита узорно, кушаком с кистями прихвачена. Хорош, красив Волчич. Да только красота его, что узор морозный: манит, да не греет.
- День, - улыбнулся, сверкнув клыками белоснежными, - день тебе даю, Авдотья. Или сама придёшь, или по всему Грозному лесу охоту на тебя объявляю. Моя ты, Авдотья. Моя!
- Да на что ж я тебе сдалась-то, Волчич? – ноги в воде студёной чуть живы. – У тебя и моложе есть, и красившее.
- День, Авдотья, - поднялся, щёлкнул пальцами. – Глядишь, завтра всё и узнаешь.
Уж не помнила, как на берег-то выбралась. А у дерева сломленного страж её на руки-то и подхватил. На ветки хвойные, заранее сложенные, усадил, зипун свой скинул, ноги ей укутал.
- Прости, Авдотья, - голову виновато повесил, - запретила ВеснИца Волчича трогать.
- Поняла уже.
Тропинка, чуть тронутая белой крупкой уверено вела к небольшому светлому домику.
В первые-то дни Авдотья в шалаше жила. Сама и сложила. А позже – землянку копать начала. Да и страж помочь обещался.
А потом, три дни спустя, Пашич объявился. Бродил по лесу, голосом своим зычным её звал, в пяти шагах-то прошёл и не заметил. Хорошо Лешич службу свою знает. Недаром, Авдотья ему серьги свои подвенечные за работу пожаловала. Как обещал – ни один люд дороги к ней не сыщет.
Ходил Пашич день целый, а за ним, еле поспевая, березкой стройной – девчушка. Да тоненько так, жалобно в спину его уговаривала: «П-а-а-шич! А, Па-а-ашич!» Так до сумерек и носился по лесу. Следы-то её до места заветного отыскал, чай, охотник знатный, а дальше всё – ходу нет. Сел под осиной, лицо в ладонях спрятал, а у самого плечи ходуном так и ходят.
«Ничего, Пашич. Пройдет это. Привыкнешь. Все привыкают».
А уж когда он на следующий день на Сивушке-то верхом пожаловал, да с поклажей, да с инстрУментом разным, сердце у Авдотьи зашлось от страха-то! Никак, решил он в лесу обосноваться!? Да его ж в первую ночь стражи-то и порешат! Нельзя простому люду в Грозном лесу надолго оставаться! Нельзя!
Уже и сама хотела к нему выйти, да, словно оттолкнул кто: «Погодь! Не спеши!»
А спустя несколько дней, поняла Авдотья, что не для себя Пашич сосны ровные, одна к одной, валит. Не для себя ромашки её любимые на ставнях вырезает. Не для себя птицу-перунницу под конёк крыши прилаживает. До первой крупки снежной старался. Каждый день приезжал. Высох весь. Глаза ввалились. За день и не присядет ни разу. И как стражи-то его не тронули?!
Три дня назад вышел из избы-то. Поклонился в пояс. Голову запрокинул, ладони колечком сложил и крикнул зычно верхушкам сосен:
- Авдотьюшка! Тебе это! Авось, передумаешь! Душа моя!
Ах, как сердце-то рвалось к нему! Да услышала издали жалобное: «П-а-а-шич!» и, словно пелена с глаз спала.
«Пройдет это, Пашич. Пройдет. Привыкнешь. Все привыкают».
А дом-то на славу удался! Сенцы, комната светлая в три окошечка, печурка, топчан. А много ли надо? Да и банька к домику притулилася. Махонькая, да ладная! Сейчас обувку-то сменю, одежу промокшую над печуркой развешу, водицы нагрею, да зимолюбки заварю. Глядишь, к вечеру-то и распогодится. А у меня здесь, что в доме родном. Тепло. Уютно.
Стук в дверь оборвал мысли. Напряглась. Орясину, стражем подарённую, в руке с трудом уместила:
- Кто?
- Я.
- ВеснИца?!
Авдотья с двери крючок откинула, дверь распахнула, да в глазах весенних так и утонула сразу.
ВеснИца неторопливо переступила порог, огляделась:
- Дело для тебя есть. Собирайся.
3.
- Надеюсь, Авдотья, ты понимаешь, как важно мое поручение.
- Понимаю.
Снова и снова крутит в голове Авдотья тот разговор. И как смелости-то хватило согласиться? А еже ли бы не согласилась? То-то…
Заветная ладанка, напоенная запахом молодой листвы и первоцветов, теплым комочком дремлет за пазухой. То ли послание, то ли тайну от Хозяйки хранит. Да и не бабское это дело думки гонять. Мое дело – донести.
"Это сколько ж мне пройти придется, коли сама ВеснИца не раньше будущей зимы обратно ждет".
Авдотья взглянула на пасмурное небо, прислушалась. Пока из Грозного леса-то выберешься, всякое повстречаться может: и приветливое, и не слишком.
Да и про Волчича, Авдотья так до конца и не уразумела.
- Сказала же, - встрепенулась ВеснИца на ее вопрос, - уговор у меня с ним. Ступай.
Вот и кажется Авдотье, будто следует за нею кто-то, да только не показывается. Словно выжидает чего. Тихий, осторожный. Может, и нет никого. Да только, то сучок треснет, словно под ногой али под лапою тяжелой, то с ветки еловой, что прошла уже и не тронула, снег сам по себе соскользнет, будто макушкой кто задел.
Тихо в лесу. Выпавший ночью снег спрятал тропинки, изменил всё вокруг так, что не сразу и разберешь, куда вышла-то.
Солнце низЕнько над лесом стоит. Катится медленно. Да и не видно его сквозь тучи тяжелые. Только пятно размазанное в той стороне хоронится.
Пора и о ночлеге подумать. Авось, к завтрему на южный тракт и выберусь. Коли не заплутаю.
Авдотья поднялась на очередную сопку, осмотрелась.
Скальная стена справа отгораживала от северного ветра, что к ночи начал стелиться по снегу тонкой поземкой. Небольшой выступ за спиной спрятал бы пламя костерка от темного безбрежия Грозного леса.
А впереди-то окоём открывался во всей своей шири. И там, на границе света и надвигающейся тьмы, разглядела Авдотья глазами зоркими тонкую полоску тракта, что словно белая река, волнисто огибала сопки и войско многовековых кедров.
Сбросив с плеч котомку, Авдотья развязала ремешки подаренных стражем «вороньих лапок». Пристроила рябиновые снегоступы у сосны, потянулась сладко и дотронулась до груди, чувствуя, как разливается по телу тепло заветной ладанки.
…Костерок весело потрескивал, разгоняя вечерний сумрак. Стреляющее искрами пламя хрустело сухим хворостом. Тоненькая полоска вяленой оленины пощипывала язык. А перед внутренним взором сонной лентой разматывался клубок воспоминаний.
«И кто это удумал закон такой сделать, что б помощниц этих в семьи брать? Жили бы себе и жили до седин белых. И померли бы, обнявшись, в один день... Война... Да когда она была-то, война эта. Уж и Акулина-солдатка не помнит. А Акулина, вроде как, сотую да еще половину от сотни весну встречать будет. Ежели доживет, конечно.
Мамка рассказывала, что ходили бабы к князю-то, просили, чтоб закон отменил. А чего он им сказал, никто и не ведает. Ибо ни одна селянка обратно не возвернулась.
Так и мамка идти ж хотела, да, видать, есть Боженька-то. Пеструху доила, а та возьми да на ногу-то мамке и встань! Распухла нога. И болела долго. Травами да кореньями хворь выгоняли. Лишь к зиме ходить нормально смогла и то, пальцы плохо шевелились.
Злая тогда мамка была. Ох, ругалась на Пеструху! Грозилась зарезать к зиме. А когда бабоньки-то обратно так и не возвернулись, плакала долго. Обнимала Пеструху. Так до старости самой Пеструха в стаде и проходила.
И помощницы никакой в доме ихнем отродясь не было. Помял отца на охоте берложник. Так и помер к весне под шкурой медвежьей. Авдотья-то к тому времени уже второго носила.
Так и остались мамка с Вешенкой, сестрицей младшей, вдвоем. Не забывали, конечно, помогали, чем могли. Пашич так и вовсе, предлагал к себе забрать. Чай, село-то соседнее. Да разве мамку-то уговоришь?
Вот и думает Авдотья. А почему мужики-то не собрались, да к князю не пошли? Неужели испужались? Десять дворов без пригляду бабского осталось. А деток сколько! А скотины! Хотя, - Авдотья подкинула сучковатую палку в пламя, - все десять дворов через лето порожними стали. Ушли мужики. И деток увели. А скотину соседям сбыли, за бесценок почти.
Сейчас в тех домах шаромыжники хозяйничают. Всё заполонили. Как с войны остались, так и мутятся. И всё бы даром. Всё бы хитростью какой. Да с пакостью. Так и прилипло с войны название. Вроде бы по иноверскому языку-то. А что значит, Авдотья и не знала никогда. Шаромыжник, он и есть шаромыжник. И к ним в деревню вжиться пытались. Да с мужиками нашими разговоры-то коротки... Нашими, - Авдотья усмехнулась. – Закончились для нее «наши»-то».
Упавший близко ком снега вывел Авдотью из полусонного марева.
Вскинув голову, она успела разглядеть гибкое темное тело, скользящее по веткам.
Вот белодушка прижалась к ветке, норовя перепрыгнуть на соседнюю ель, и тут сероватый комок в ее пасти издал тоненький писк, наполненный болью и страхом.
И тут уж Авдотья встрепенулась, мгновенно вспомнив, и где она слышала этот крик, и как быстро-быстро билось в ее ладони сердечко раненного бельчонка. Вытащил тогда Пашич из-за пазухи зверика малюсенького, на половину ладони тот уместился, и пищал вот так же тоненько и жалобно.
- А ну, отдай-ко! – вскрикнула Авдотья и, подхватив из костра головешку, бросила в белодушку.
Рассыпаясь искрами, светящийся уголек пролетел невысоко и упал, не долетев до нижних веток. Куница прижалась к ветке, слилась с тёмным небом.
- Отдай-ко, кому говорю! – схватив палку, Авдотья ударила по стволу дерева. Бельчонок снова закричал и тут уж Авдотья взъярилась: - Других лови, тварь лесная! Мышей вон скока! Под ногами так и порскают! Отдай, тварюга! А то на мех изведу!
Не придумав ничего лучше, Авдотья схватила одну из «вороньих лапок» и, наставив на зверька, приготовилась швырнуть в него снегоступом.
Белодушка сверкнула на Авдотью отливающим красным огоньком глазом и, тявкнув, выпустила из пасти пушистый комочек. Крохотный зверек скользнул в ладони и вот уже, попискивая, щурит на Авдотью глаза-бусинки.
- Ишь ты, - Авдотья разглаживала кончиками пальцев сероватый, тонкий, словно паутинка, мех. – И что мне делать-то с тобою? Где мамку твою искать?
Рассмотрев бельчонка, Авдотья не нашла крови, видать, белодушка несла живого в гнездо – щенят своих развлекать.
- Ладно, - она сунула зверька за пазуху и тот, вцепившись лапками в ладанку, тут же затих.
Взбив ранее наломанную хвою и подбросив веток в костер, Авдотья вытащила из котомки тонкий ажурный плат, подарок ВеснИцы, и, укутавшись им, прислонилась спиной к сосне.
Небо чуть расчистилось, и тусклые звезды нетверёзо подмигивали с высоты, словно не понимали, зачем они тут. Некоторые, устав висеть, падали, оставляя за собой короткие светлые росчерки.
«Вот антиресно, - рассуждала Авдотья, - ежели бы найти звезду падучую. Говорят, враз все желания сполнятся, – она прикрыла глаза. - И чего бы она загадала-то перво-наперво?»
Авдотья аж выпрямилась, ужаснувшись, что и придумать бы ничего не успела, пока звезда-то не угасла.
«Надо заранее придумать и повторять, чтоб не забыть-то, – Авдотья снова прижалась спиной к теплому стволу. – А то, вдруг, попадется по дороге, а я и стану над нею, как чушка каменная. И желание профукаю. Надо такое загадать, чтоб потом не жалко было. Например, чтоб помощниц этих никогда не было».
Сон постепенно тяжелил веки. Тепло волшебного плата разгоняло усталость дневного перехода.
«Нет, - последнее, о чем подумала Авдотья: - войны чтоб никогда не было. Вот, что главное самое…»
Уронив голову на грудь, она соскользнула в ласковые объятия Дрёмы. Ладанка на груди согревала живительным теплом сердце и озябшего от пережитого страха бельчонка.
А у подножия сопки пять серых теней, нетерпеливо поскуливая, вглядывались в сумрак леса, поджидая своего вожака…
4.
Народу на тракте было много.
С утра, перекусив на скорую руку, ибо проснулась уже засветло, Авдотья сунулась за пазуху и не нашла там пригревшегося бельчонка.
«Убег, видать…, - рассуждала она, привязывая вороньи лапки к валенкам. – К мамке сбежал. Вот и ладно. Отогрелся и выбрался. Надо ж, а я-то и не заметила… соня…»
Втянувшись в толпу, Авдотья втихаря разглядывала шедший почти в едином ритме люд. Подводы с лошадьми попадалось редко, в основном, навстречу.
«В город едут, видать, - заключила Адвотья, присматриваясь к шедшей чуть впереди бабенке в ярком цветастом плате. Уж так красивы были цветы на том плате, что носительница заветной ладанки, аж залюбовалася! - Цветы-то, как живые! И маки тута, и розы, и еще какие-то красы невиданной! А вон там и пташки проглядывают. На синичек наших уж больно похожи. Только синенькие».
И показалось тут Авдотье, что птица одна на плате том словно подмигнула ей глазком своим.
Опешившая Авдотья, никогда не жаловавшаяся на видения всякие, стала ступором, создав на дороге небольшой затор.
- Трогай, давай! – грубый голос вывел ее из состояния удивленного. – Встала ишь, тетеря деревенская!
Авдотья подскочила и скосила глаза на бредущую за ней подводу, на которой краснорожая тетка азартно лузгала семки, да время от времени попинывала смиренно держащего в руках вожжи махонького мужичка.
- Звиняйте, - тихо произнесла Авдотья и прибавила шагу, опасаясь, что лошадиная морда начнет толкать ее в спину.
- Топай, давай! – разочаровано ответила тетка, явно готовая к перепалке.
Цветастый плат мелькал впереди и, спустя некоторое время, Авдотья не только нагнала шедшую впереди бабенку, но и попыталась забежать поперед, дабы глянуть в лицо.
- Разглядела, значит, плат мой, Авдотья, – зеленые глаза полыхнули огнём. – Сказать еще кое-что хотела. Ты поближе подходи, никто речи нашей и не услышит…
Авдотья приблизилась к ВеснИце, почти касаясь ту плечом.
- Слушай внимательно, - тонкие губы улыбнулись невесело, обнажив полоску белоснежных зубов, горошинками жемчужными блеснувшие между бледно-розовых губ, - братец мой за тобой идет. И идти будет, пока просьбу мою не исполнишь. А уж потом, Авдотья, ты – сама по себе. Всё, что смогла для тебя сделала. Скоро граница владений моих. Передашь ладанку ЛЕтнице и считай, что свободная ты. Где хочешь селись… - невесело усмехнулась ВеснИца и добавила тихо: - в любом обличьи… Прощай…
- Это как это? – не поняла Авдотья. – Про обличья-то!?
- Ты чего голосишь тут? – шедшая рядом с ней молодуха в тяжёлом шерстяном плате, цветастом тулупе и длинных валенках смотрела недоуменно и выжидательно.
- Обозналась я, - промямлила Авдотья и закрутила головой, выискивая ВеснИцу.
Да только не было той. Не было. Лишь едва заметная зеленоватая дымка стелилась под ногами, да протяжно взвыли далекие волки.
«Поняла я. Поняла… - вздохнула про себя Авдотья. – Волчич, он Волчич и есть. Волчья натура. От добычи своей не откажется….»
…
Белая дорога ложилась под ноги, притягивала к себе взгляд, а ноги, привычные к единому ритму передвигались сами собою.
- Волки! – пронесся по толпе возглас и несколько баб заголосили, мгновенно изменив настрой толпы.
- Гуртом! Гуртом становись! - кричал неожиданно зычным голосом мужичонка с ближайшей подводы. – Коней берегите! Федька, где ты, душа окоянная?!
Незаметно подкравшиеся сумерки плавили взгляд, пугали каждой дрогнувшей веткой. Сбившиеся в кучу люди тревожно озирались, жались к лошадям.
«А коники-то спокойные…- отметила Авдотья. – А они должны сейчас постромки рвать».
- А что лошади-то спокойные такие? – не выдержала она.
Спрыгнувший с подводы мужичонка весело усмехнулся и в один прыжок оказался перед Авдотьей:
- Умная больно, дась? Лошадки мои понравились? А это ты видела?
Незаметно отсеченная от основной массы кучка возвращавшихся из города и заметно отяжелевших сельчан только сейчас смекнула, что волки-то тут и ни причем вовсе. Замыкающий и стерегущий толпу флегматичный бородатый дядька на подводе перегородил дорогу.
- А ну, скидайте всё, что в городе наторговали! – мужичок, выхватив из-за пазухи увесистый тесак, помахал им перед ошарашенной толпой.
- Нет, пусть сразу на подводу складывают! – ввернула краснорожая тетка. – Ходи за ними и подбирай еще!
Окинув взглядом враз присмиревшую толпу, Авдотья вышла вперед и развела руки в стороны:
- А у меня и нет ничего вовсе. Я в Невку иду. Думала к вечеру-то доберусь…
- Не повезло тебе, милая, - расхохотался мужичок. – В Невку уже вряд ли попадешь!
- Душегубы! – пролетело по толпе. – Всех, всех поубивають!
- Цыц! Никого мы душегубить не будем! Кафтаны только, да исчо теплое всё скидайте на подводу, да и идите, Бога ради! – захохотал бородатый Федька в конце толпы.
- Дык, померзнут же все… - Авдотья продолжала стоять напротив махонького мужика. – Да тебя соплей перешибешь! Как двину сейчас-то!
Мужичонка сунулся к ней с ножичком и прижав к ее щеке холодное лезвие, взвизгнул:
- Умная, да? Вот с тебя и начнем! Федька, забери эту на подводу! Ее султану и сбудем!
- А чё? – бородатый мордоворот раздвигал присмиревшую толпу. По дороге сорвал с чей-то головы малахай, отороченный пушистым мехом. – Можно! Он как раз молодух не слишком жалует. Давай, топай! – толкнул Авдотью в спину, рукой с зажатым в ней малахаем.
- Шапку-то верни, - Авдотья оглядывалась по сторонам, отмечая, как стремительно угасает зимний день. – Слышь, морозно будет. Ночью-то.
- Товар не бает. Рот закрой, – огрызнулся бородатый, подталкивая ее в сторону подводы. – Степан, Родька! – выкрикнул зычно. – К ночи бы успеть!
- Счас еще дед Матвей с ребятней подойдет! – откликнулись орудующие в толпе молодцы. – Начали уже!
Край глаза уловил смазанную тень, стелющуюся по непримятому снегу. Авдотья развернулась к бородачу, отворачивая его от снежного полотна.
- И не жалко тебе людёв-то? Чай своё, не грабленое продавали. До дому несли…
- А чё вас жалеть-то? – вольготно разлегся на телеге крупный мужик. Поправил, вроде как взбил, укрытые зипуном мешки.– Всех не передушишь. На наш век дураков хватит…
Черная тень взметнулась на подводу, вмиг рванув горло осоловевшему бородачу. Авдотья закрыла лицо руками, чтоб не видеть творившегося душегубства. Огромный черный волк, подняв к небу испачканную кровью пасть завыл так, что заледенело сердце. Зеленые, как у ВеснИцы глаза, да только более темные, сверкнули на сжавшуюся в углу подводы женщину.
- Оборотни! – зычно крикнула Авдотья, отнимая руки от лица и поднимая взгляд на Волчича. – Тикайте! Всех покусают!
- Оборотни! – подхватила толпа и рванула в сторону, сметая на своем пути обидчиков.
Лошади рвали постромки, несколько умчались в заснеженный лес.
А в толпе уже орудовали серые тени, выискивая тех, кто только что хозяйничал среди мирного люда.
- Ратуйте! Волки! – услышала Авдотья крик краснорожей тетки, оборвавшийся страшным булькающим всхлипом.
- Пойду я, - Авдотья сползла с подводы, глянула на бегущую толпу. – Мне в Невку надобно.
Волчич, вытерев губы, весело блеснул в темноте белыми зубами. Потянулся и лег. Черные кудри разметались по белому зипуну, укрывавшему мешки на подводе. Конь стоял, словно спал.
- Иди, Авдотья, – не произнес, пропел Волчич. – Свидимся еще…
5.
В Невку Авдотья добралась одной из последних. Когда уже по белому снежью начали выплясывать черти. Парочка еще короткохвостых попыталась увязаться за Авдотьей, да только та так рыкнула на них, что бесенята и отстали в нарождающейся ночной поземке.
В третьем по счету дворе ей ответили, приоткрыв ворота так, чтоб разглядеть лицо. Тусклый свет неказистого лампадника, что чадил над воротами, ронял танцующий круг на Авдотью.
- Кто? – отозвались хрипло.
- Мне б переночевать. К утру уйду вже. И кормить не надобно… - Авдотья переминалась с ноги на ногу, чувствуя, как морозец начинает пощипывать за щеки.
- Не местная?
- Нет. Пусти, добрый человек!
Дверь скрипнула. На пороге стояла старушка, закутанная в плат по самые глазья.
- В сенник иди. Сухо тама и тепло. Тама и переночуешь. Только в избу не лезь.
Авдотья ступила на слабо освещенный широкий двор.
- Направо ступай. Вон сенник-то. Курей не побуди тока.
Авдотья поклонилась в ноги:
- Благодарствую, бабушка.
Та заметно смутилась:
- Погодь. Счас буду, – и исчезла в ярко освещенной избе. Через пару минут появилась, неся в руках что-то завернутое в тряпицу. – На вот. Сугрейся чуток…
Авдотья взяла протянутый подарунок, снова поклонилась:
- Благодарствую, добрая душа…
- К утру уходи тока. Да чтоб не видел тебя никто. Да и в дороге-то поберегись. Оборотни, бають, в округе шастають. В Лыску идешь?
- В неё, – снова поклонилась Авдотья.
- Ну, давай, – бабушка в ответ с кряхтением согнула спину. - Иди в сенник-то. Смёрзла вся, гляжу. В добрый путь завтрева-то. Бывай…
***
Луковица задорно хрустела на зубах. Горячий сбитень веселил душу. Внизу недовольно поворчивали куры. Осторожно ступая по пышному сенцу, к Авдотье кралась кошка.
- Ну иди, трехцветка, - поманила кусочком подарунковой курятинки Авдотья. – Слышу, как мыши-то в сене попискивают. Иди. Не обижу.
Кошка, отсвечивая в свете полной луны, что заглядывала в оконце сенника, чинно взяла протянутое угощение и привалилась к Авдотье теплым бочком.
- Вот и ладно, - пропела Авдотья, наглаживая урчащую животинку. – Вот и хорошо. Вдвоем-то теплейше будет, да и повеселейше. Ты мне песенку споёшь, и я тебе чегось напою…
***
Ополоснув лицо холодной, мгновенно разогнавшей сон водицей из проколотой речной хрустки, Авдотья вдругоряд поклонилась едва просыпающейся Невке. В некоторых дворах заголосили кочеты, потянуло дымным, человечьим теплом. Люды. Везде люды живут.
Авдотья вышагивала по, чуть тронутому нехоженой порошей, утреннему тракту. До зари еще кошка-то разбудила. Играла с мышью в сене-то, вот и заставила глаза разлепить. Вовремя. Неча хозяев тревожить. Тихо пришла. Тихо уйду. Оставила только на пороге тяжелую монетку, да ушла. Благодарствую, люди добрые…
К обеду в Лыске должна быть. А оттудова, на подводе-то, и до Грязево доберусь. А ежели повезет, то и до самого Рожина доставлюсь. А ежели не повезет, то ножками еще верст десять от Грязево, а оттудова уж до Рожина-то доеду. А там, опосля, и до моря-окияна. А как окиян-то осилю, считай, что и до ЛЕтницы добралась.
Авдотья передернула плечами, с ужасом представив тот самый море-окиян. Ни разу не видела. Бают, что глубины оно немерянной, ширины неохватной. А исчо, что живут там твари такие, что и в бреду не представишь. Корабли-то просто так глотают, с людами вместе. А исчо пыраты шалят. У них, вроде бы, договор с хозяином окиянским. Мзду ему платят, вот он их не трогает. Да только как можно быть хозяином морю-окияну? Знать, сам из чудишь.
Скакнувшая на дорогу белка испугано замерла, глядя на Авдотью черными бусинками глаз, и застрекотала, подергивая хвостом. Еще не до конца облезлая буроватая шкурка задорными пятнами поблескивала в сером мехе.
- Иди, иди! Рано ичсо попрошайничать! – смешливо махнула рукой Авдотья. – Зима только пришла. Запасов-то много должно быть, попрыгунья!
Белка суетливо оглянулась и скакнула навстречу Авдотье, замерла у ног.
- Да чего тебе надобно-то, кистеухая? – Авдотья и сама не заметила, что назвала белку так, как Пашич всегда называл. «Кистеухая». С кисточками на ушах, значит.
Тревожно застрекотав, белка отскочила от Авдотьи на пару шагов и нетерпеливо дернула хвостом. Выказав полное презрение Авдотье как глупой и неразумной бабе, лесная попрыгунья, продолжая стрекотать, скакнула в сторону леса. И вот тут Авдотья сообразила, что звала ее кистеухая кудась. Упрашивала. Чуть не плакала.
- Иду я, иду. – Авдотья скинула суму и достала вороньи лапки. Привязала к валенкам. – Веди, давай.
Опушенные снежными мехами деревья враз расступились, провожая Авдотью вежливыми кивками седых голов. Едва заметные следы вороньих лапок тихонько припорошило легкой поземкой.
… Выбравшийся с противоположной стороны от дороги мужик, воровато оглянулся, принюхался. Пригибаясь и прихрамывая, он побрел в сторону проснувшейся Невки. Разорванный по заднему шву зипун, да прижатая к телу, явно лелеемая рука, говорили, что досталось человеку солидно. Видать, на волков напоролся. Небось, всю ночь на дереве провел. А вот глаза. Глаза выдавали душегуба. Такого, что и матери родной не пожалеет, если чего…
Снег похрустывал под ногами и Авдотья уже свыклась с мыслью о том, что прыгающая впереди белка ведет ее к гнезду. Небось, бельчонка потеряла, али упал тот и лапку свернул. А может и белодушка напроказничала. Да только долгонько что-то больно. Неужели так далеко от гнезда ушла? Али кружит, чтоб след замутить? Не похоже, вообще-то…
Возникшее перед ней селение, заставило Авдотью притормозить, взметнув невзначай возникший под стопой небольшой сугробец.
- Это куда ж ты меня привела? Никак, Лыска?! – ахнула Авдотья, углядев посреди развернувшегося у речной излучины селения, знакомые на всю округу пять лысых столбов.
Застрекотавшая с нижней ветки белка, дернула хостом и спиралью взлетела на самую верхушку, обдав напоследок Авдотью сухими сосновыми чешуйками.
- Благодарствую, кистеухая, - шепнула Авдотья. – И тебе хорошей обратной дороги до гнезда свово…
Первая же встреченная подвода направлялась в Грязево. Выспрашиваемый Авдотьей хмурый от недосыпа мужик донес, что до Рожина подводы нынче не ходють. Обортней все опасаются. Так что, только до Грязево и обратно.
- До Грязево, так до Грязево, - вздохнула Авдотья, протягивая монетку кучеру. Забралась на подводу, спросила: – когда поедем-то?
Спрятав рожу в курчавую белую бороду, возничий глянул на Авдотью и выдал с неохотой:
- Счас бабку Акулину дождемся и тронемся.
- Ну и ладно, - Авдотья укрыла ноги одной из уложенных на подводу мешковин. – Ну и Богом. И с Акулиною, тожесь.
…
Акулина оказалась почти ровней Авдотье. Ну, может годков на пять постарее. Уж никак не бабка! И так тут Авдотье обидно стало, что всякий мужик бородатый и ее бабкой посчитать может. Сам-то сидит, как Святогор, морщится от мороза, а бает: «бабка»! Вот кабы я его дедкой назвала!
Акулина между тем вытащила шмат сала и, отрезав тоненький пласт, положила за щеку. Бросив взгляд на Авдотью, вздохнула и, чиркнув по салу тоненьким ножичком, протянула той розоватую стружку:
- На, в дороге самое то! Не семки же на морозе лузгать! Семки – это летом. А нонче – сало, однозначно!
- Благодарствую, - Авдотья сунула кусочек за щеку.
- По первому снегу и отправили души двух боровков к праотцам. Вот, сынку с невесткой и везу свеженького-то, парного почти. А муж в Невку поехал, торговать.
Сало медленно таяло за щекой, отдавая чесночным духом.
- В Невке-то, сказывають, оборотни шастають! – продолжала Акулина, катая во рту кусок сала. – Вроде как на людёв напали. Порвали немало! Так теперича из Невки-то никуды и не ходють. Всё тама теперича. В Невке. Вот муж в Невку-то и поехал. Не пустила я его дальше-то. Мне живой мужик нужен, а не оборотень всякий. Тьфу-тьфу, - сплюнула через левое плечо Акулина. - Ох, прости мою душу грешную! А ты, в Грязево, никак?
- В Грязево, - разлепила губы Авдотья.
- К родне? - не унималась Акулина.
- По делам я, - не стала вникать в подробности Авдотья.
Так за неторопливыми разговорами, да с двумя остановками в пути к сумеркам добрались до большого поселения. Грязево, однако. Весною улицы Грязево покрывала такая непролазная грязь, что спасали только дорожки-отмостки, которыми было пронизано всё селение. Дорожки эти вели от двора к двору, от лавки к лавке, даже тракт в дождливое время застилался досками, по которым лошади, аккуратно ступая, тянули свои поклажи.
Грязево имело три трактира, в один из которых и хотела завернуть Авдотья, да Акулина не пустила:
- Неча бабе одинокой по трактирам шляться! Суетно это! Со мной пошли. Невестка определит на постой. Баньку затопим, чай четверг, мясца нажарим!
Баня явилась тем самым аргументом, мимо которого Авдотья пройти никак не могла. Именно бани ей, привыкшей париться чуть ли не каждый день, благо в хозяйстве ВеснИцы дров было вдосталь, не хватало в эти морозные дни. Напоминания о бане откликнулось в душе и теле сладкой истомою.
- У нас баня-то по белому! Ругалася я, правда: здоровье-то в черной бане живет. Да невестка моя из Князево, городска почти что, вот и настояла. По-белому делай, Степке-то моему приказала. Вот и сделал. А чё? – усмехнулась Акулина, - вообче-то удобно. И портки стирай , и на стены опирайся, и намывай ее, и дров, опять же подкидывать удобно… Веселья только мало, – вздохнула Акулина, провожая взглядом бегущие по сторонам дороги дворы. - Митрич, - окликнула грозно. – У Наталкиного дома тормозни. Там и выйдем.
6.
Выспаться Авдотье не удалось, ибо всю ночь первенец Степана завывал дурным голосом, требуя всеобщего внимания и сочувствия, в связи с пробивающимися сквозь десну зубками. Акулина металась между неким отваром, остывающим на широком подоконнике, мяла в пальцах листья столетника, что-то пыталась успокаивающе напевать.
Авдотья поворочалась с бока на бок, помня, какие выводы принесла совместная с молодым семейством трапеза, но всё же не выдержала. Откинула тяжелое одеяло и вышла в ярко освещенную горницу.
- Что за отвар-то? – спросила у суетящейся Акулины.
- Дык, завсегдашний, сама, что ли не знаешь? – хмурая Акулина покосилась на невестку, баюкающую орущего и красного от натуги ребенка.
- Так знаю, конечно, только, гляжу, не очень-то помогает… - Авдотья сунула нос в горшок с отваром. Явно шибануло ромашкой и мятой. - Камня бы солнечного. Моим хорошо помогало…
Акулина опустилась на скамейку, покрытую накидкой, и зло выкрикнула, глядя на скрывавшегося за переборкой Степана:
- Так у нас тута умные больно есть! Говорила же: камень надобен, когда купцы приезжали. И кормить еще надобно самой! Так нет! Сапожки важнее! И титьки свои бережем, дабы все, кто хошь, любоваться могли!
Из-за занавески выбрался взлохмаченный Степан, зыркнул на мать и, повернувшись к Авдотье, стал оправдываться:
- Так с вами, бабами попробуй, сладь! Как зарядила на месяц: новые сапожки, новые сапожки! Я ей что, указ, как дитёв кормить?! Эх, - Степан обхватил голову руками и направился к выходу.
- Погодь, - Авдотья давно углядела корзинку с оставленными с вечера овощами. – Моркву, вон, на мороз вынеси. Да не всю! Пару морковок только.
Подхватив две морковины, Степан вывалился в сени, впустив в избу холодного морозного пару.
- Дверь-то закрой! – успела крикнуть ему Наталья. – Дитё застудишь!
- Тряпку чистую давай, - миролюбиво улыбнулась Авдотья, глядя на осунувшуюся Акулину. – Это ты, видать, бабушка, всё позабывала. Пока морква морозом схватывается, пусть дите палец в тряпице терзает. Хоть Наталка твоя при деле будет.
…Младенец довольно затих, сжимая деснами промороженную моркву и пуская слюни на нитку с солнечным камнем, что обмотала его почти целиком. Дорогой подарок-то. Пашич тогда на ярмарке ох как торговался. Да больно бусы-то в ярком солнечном свете играли. Глаз не оторвать! Да и нитку прикупил самую длинную. Аж до пояса Авдотье доставала. В два ряда. А уж когда она нитку ту в косу вплетала, Пашич весь день, вроде как недовольно брови супил, а сам нет-нет да и бросит взгляд, от которого щёки-то у Авдотьи маковым цветом вспыхнут и мысли всякие в голову лезть начинают. И не ходила, летала тогда Авдотья по горнице своей, ожидая вечера… А купец камень забавно так называл, уж и не вспомню: амбер, кажись…
- Затих, вроде, - констатировал заглядывающий в горницу Степан. – Никак, бусы угомонили?
- Всё вместе угомонило, - отозвалась Авдотья, глядя на привалившуюся к печи Акулину. Видать, все же постарше будет. Ишь, как умаялась. – Спать давайте. Темно исчо.
А сон не шел и, поворочавшись, Авдотья решила дыхнуть ночного морозного воздуха. Накинув полушубок, она выскользнула из избы. Яркие звездочки обрадовано мигнули, словно ждали ее появления. В хлеву замычала коровка, а юркнувшая следом за Авдотьей из тепла кошка, охаживала валенки, загибая хвост трубой.
- Чего тебе, мурчалка? – Авдотья наклонилась и тронула выгнутую спинку. – Иди в дом. Я скоро.
На дальнем дворе у самой околицы взвыл пес. Да вроде как и захлебнулся тут же. Смолк.
Тяжелый вздох над плечом, заставил вжать голову в плечи. Авдотья медленно повернула голову, ожидая увидеть кого угодно. Под стрехой притулился небольшой мохнатый шар, и Авдотья облегченно вздохнула – домовенок.
- Спасибо тебе за мальца, - проговорил хозяин, шмыгая носом. – Чую твою ладанку. Как уголек негасимый всей нечисти глаза светишь. Охота на тебя, знаешь?
- Ведаю, - Авдотья прислонилась к стене. – Оборотень за мной идет…
- Тю, - хихикнул домой, - оборотень! Никогда не думала, почему ВеснИца сама подарунец сестрице своей не понесла?
Авдотья поджала губы и сверкнула глазами:
- Не наше это дело! Раз попросила, значит не можется ей самой! Как ей край-то свой покинуть?! Она же ВеснИца!
Тихое покашливание и смех тронули ухо:
- Глупая ты баба, Авдотья. Да ВеснИца сама у сестер своих гостюет раз с третьей луны на четвертую. Что ж ей ладанку-то не передать? Молчишь?! Да потому что разорвет ее нечисть в момент! Нечисть и порвет запросто, чай ВеснИца своего роду-племени. Жажда одна - до ладанки заветной добраться. Эти сто лет ВеснИца ладанкой владела, а следующие сто ЛЕтница должна.
Авдотья слушала домового, с колотящимся сердцем, веря и не веря бородатому.
- А, можешь и не верить. Твоя служба. Но помни, что там, где ты остановишься, нечисть собираться начнет. Так что долго нигде не задерживайся. Когда нас много, то и не отобьёшься… А как море осилишь, переночуй в брошенной Вемле. Домики там еще крепкие. Да привет передавай.
- Это кому это? – встрепенулась Авдотья.
Да только сгинул уже хозяин. Словно и не бывало…
Со стороны околицы вновь донеслась собачья брань. Причем, замешанная на страхе. Этот лай, пополам с визгом Авдотья помнила хорошо. В тот голодный год берложники шарили по дворам, а в ночи хулиганили все кому не лень. Нечисть лезла в трубы, норовила найти малейшую щель. Лишь чадящим удушливым дымом от зверобойки и льна спасались. Да ладан жгли.
- Иди в избу, Авдотья, - прошелестело над ухом. – Не искушай…
***
Встала Авдотья затемно. Акулина, покряхтывая, сползла со своей койки. С трудом выпрямила спину.
- К старцам бы тебе, - прошептала Авдотья, плеская водой из рукомойника на лицо, - в горы. В Урале-то говорят, помнят как соль из костей выгонять.
Шебарша в остывшей печи, Акулина невесело усмехнулась:
- Другое у меня. Лето доживу и ладно. По осени и отправлюсь, все равно в доме помощница заправляет. На вон, теплая еще картопля-то, пожуем, а там и светло встретим.
Напоминание о помощнице обожгло, вскрыло припорошенную пеплом рану, защипало так, что слезы на глаза нагнало.
- Пойду я, в дороге и поем, - поклонилась Авдотья, пряча слезы. – Благодарствуй, Акулина. Авось, свидимся еще.
Бросив на нее быстрый взгляд, Акулина не стала отговаривать:
- Иди, хороший человек. Блага тебе. А как обратно пойдешь, зайди, я тебе камень солнечный возверну.
- Зайду, - пообещала Авдотья, не веря самой себе. – Пойду я. Авось к зорьке в Рожино и доберусь…
- Ступай…
***
И снова «вороньи лапки» торят неглубокий снег. До Рожина вела еще и «быстрая» тропа. По ней Авдотья и отправилась, рассчитывая к обеду быть на месте. Встречи-то плохие чаще под вечер, а то и под ночь происходят. А так спит еще нехороший люд, отсыпается с ночи. Зато ей – самое время. Скользить вот так тихой сапою меж дерев, почти не оставляя следов. Любоваться несуетностью и тишиной края своего. За Рожиным-то, как хребет горный перевалим, совсем другие места откроются. Окиян теплом давит, снег топит. Вон и солнце показалось, косит лучами утреннюю дымку.
И снова пришли воспоминания горькие. О помощнице. Как бежала за Пашичем девица, как с плачем возвернуться просила. Звала, аукала. Так, наверное, и в ночи поначалу-то томилася, ожидая мужниной ласки. Да какой мужик к возрасту закатному на молодую бабу не позарится? Она ж, как шелестящая свежестью бело-зеленая осинка, тонка, неизведанна. Да еще и манит, ждет, сама стелется. Как устоишь-то?
Закончилось твое время, Авдотья. Только и годна ты теперича заместо других себя в лапы нечисти отдавать, али семки на завалинке лузгать. Вот и весь выбор. А раз топаешь молча, значит семки тебе не про тебя…
Далеко за спиной хрустнула ветка, оборвала мысли. Прижавшись к ближайшей сосенке, Авдотья ждала.
Это сколько же еще до Рожина топать? И чего с людями на подводе не поехала? Ну, приехала бы к вечеру, день потеряла, а куда торопиться-то?
Тихо в лесу. Клесты лишь недовольно кепают, да чешуйки с сосны облетают.
Заметив краем глаза движение, Авдотья зыркнула в ту сторону и, удивляясь самой себе, выдохнула с облегчением. Волки. Вроде как, уже свои. Пока.
Волчара тихонько тявкнул, приподнял голову, принюхался, и броском отскочил в сторону. Следом за ним, поглядывая на Авдотью, промелькнули еще четверо.
- Учуяли когось, – прошептала Авдотья, глядя на скачущие большими прыжками серые тени. – Как на след встанут, так не отцепятся. Как же так? – ахнула Авдотья. – Ведь задерут душу чью-то! – уже на бегу прокричала она, разворачиваясь по волчьим следам.
… Подоспела она вовремя. Мужичонка отбивался от наседающих на него в полной тишине четверых волков. Пятый встретил Авдотью загодя, грозно обнажив клыки и утробно зарычав. Не обращая на него внимания, она бросилась дальше, да только волчара схватил сзади за тулуп и держал, не давая идти. Уж не тот ли самый, что в проруби ледяной Авдотью удерживал, пока Волчич ей науку свою втолковывал.
Вывернувшись из тулупа, она кинулась в лес и, встав перед волками, развела руки в стороны:
- Пошли! Пошли вон, волчары! Неча на людёв охотиться!
Мужичок ловко подскочил к Авдотье и, внезапно чиркнув ножом ей по запястью, шумно задышал в ухо, прижимаясь всем телом:
- Вдвоем-то всё одно не отобьемся. А на кровь они точно пойдут. На! – выкрикнул, выворачивая Авдотье руку и тряханув так, что капли крови, падающие на снег, веером разлетелись в стороны. Несколько окропили волчьи морды. – Вот тепереча они за тобой пойдут! Пошла!
Сильный толчок в спину заставил Авдотью пробежать два шага, да и упасть под ноги волкам. Те отскочили в стороны, продолжая скалить зубы.
«А вдруг это и не Волчича друзья? – прилетела запоздала мысль. – А вдруг чужие?»
Круг сжимался, пятый волчара, смотрел издали, словно караулил. Четыре пары глаз. Четыре оскаленные морды. Сильные лапы, приминающие снег. Прижавшись спиной к дереву, и сдавив руку пальцами другой, Авдотья закрыла глаза, продолжая унимать хлещущую из пореза кровь. Один из волков стал шумно лизать снег, окрашенный кровью.
- Что же вы? – тихо проговорила Авдотья, не открывая глаз. – Вот она я.
Время растянулось. Лишь ее дыхание, да звук приближающихся шагов.
- Руку покажи! – в голосе слышалось столько гнева, что Авдотья распахнула глаза и против воли протянула руку.
Волчич присел рядом, тронул поникшие пальцы, скрипнул зубами и повернул голову:
- Один ко мне. Остальные – закончите начатое.
Огромный волчара подполз на брюхе к хозяину и, преданно заглядывая в глаза, лег у ноги, словно пес.
- Займись, - кивнул на Авдотью Волчич. – Я скоро. Знакомца только твоего проведаю. Глупая ты баба Авдотья. Приятеля своего, что на тракте тебе рабством у султана грозил, не признала…
- Не признала, - прошептала Авдотья, заворожено глядя, как под волчьим языком затягивается глубокий порез, на глазах зарастая новой кожицей. - А ежели бы и узнала? Какая разница-то?
7.
Рожино уже мелькало среди деревьев, припорошенных снежной крупкой, когда Волчич, шедший рядом, присел на поваленное дерево.
- Сядь, Авдотья. Разговор есть.
Даже странно было вот так идти рядом с тем, кто убить тебя грозился, кто ночами воем волчьим не давал о себе забыть, кто охоту на тебя по всему лесу объявлял… Сидит, смотрит исподлобья, хмурится.
- За хребтом владения ЛЕтницы, – замолчал, сжал зубы, выдохнул шумно.
- Ведаю, - подала голос Авдотья, оставшись стоять.
Волчич бросил на нее взгляд, тонкие ноздри дрогнули, пальцы сжались в кулак.
- Запретила мне ЛЕтница к ней захаживать в облике своем. А ради развлечения пообещала, что как только переступлю ее владения, то обернусь неведомо в кого.
- Как это? – Авдотья замерла у дерева, чуть рот не распахнула от удивления.
- А так, - процедил сквозь зубы Волчич. – Может, в старика оборочусь, может в дитя неразумное, а может и в добра молодца! – рассмеялся зло. – Лишь людское обличье. Пока в ее краях гостюю.
- Так не ходи…
Он вскочил и подошел к Авдотье так близко, что его огненно-зеленые глаза с червоточиной зрачка словно впились в душу-то, а гневное дыхание коснулось щек.
- Отойди. Боязно мне, – прошептала Авдотья, отворачивая лицо.
- Думаешь, о тебе пекусь? – оборотень отошел, усмехнулся невесело. – Да, о тебе. Только, как о добыче. Можно и здесь остаться, как задание выполнишь, все равно домой направишься. А у меня сторожа по всему краю. Вмиг донесут. Ежели за тобой пойду, неизвестно кем стану, хоть и на глазах будешь. Опять же, если меня там кто подстрелит, так людом и отправлюсь на дальние холмы… А вдруг решишь остаться? Спрятаться? И кто тебя обратно вернет? – Волчич дернул головой, отбросил смоляные кудри за спину. – Моя ты, Авдотья. Давно бы моей стала, да уговор у меня с сестрицей.
- Да зачем же я тебе сдалась-то, Волчич? – завела Авдотья старую песню.
- Иди уже, – ухмыльнулся оборотень. – На подводу опоздаешь.
***
Дорога до моря-окияна должна была занять три дня. Два раза в седмицу отправлялся обоз с товаром, а к нему присоседивались те, кто, стремился безопасно в славный город Морск добраться. Порт и крепость в одном лице стояли на самом берегу моря. Раньше граница-то по морю проходила, и все, что до моря было, считалось владением ВеснИцы. Да, видать, чего-то не поделили сестрицы, вот и отошли к ЛЕтнице земли, что шли аж до самого горного хребта. И границей теперь, вроде как тот хребет стал, а не море вовсе.
Ложилась дорога под ноги Авдотье. Нигде не заставила ждать-выжидать. Вот и здесь: только в Рожино вошла, а уж подвода санная ждет, правда, и розвальни есть, и сани, зато с местами на четыре человека, мягкие все, овчиной да сеном укрытые. Да и свободных пока много – выбирай какие самой краше. Вот Авдотья и выбрала. Сани. И села прямо за спиной возничего. И ветра ни в лицо, ни в спину не будет, и неприметна, вроде как.
Да и сам кучер глянулся Авдотье – крепкий мужик, молчаливый, а глаза вострые, всё примечают. А уж когда увидела, как он топорик под облучок сунул, так и успокоилась вовсе. Да и мужики местные к нему с уважением обращались, Громычем величали. Только после Авдотья сообразила, что он старостой обоза и был. Через час все пятнадцать подвод были заняты. Еще желающие были, да места закончились. Тронулись, вроде.
Авдотья по привычке укуталась подаренным ВеснИцей платом почти до бровей. Глаза поднимала только тогда, когда мельком соседей своих рассматривала. А что на них после-то смотреть? Обычные. Как везде.
Одна - молодка, видать из местных, все возничего «дядькой» величала, да смеялась заливисто. Авдотья аж приуныла слегка, что придется все три дня смех этот слышать, да после того, как Громыч шикнул на молодуху, та, вроде бы, угомонилась.
Напротив Авдотьи разместился мужик, видный такой. Только лицо в бороде спрятано, лишь глаза из-под малахая посверкивают. Хотя, судя по тому, как с мужиками что-то там с усмешками и прибаутками до отъезда гутарил, знакомец тутошний. Да и Громыч при нем топорик-то прятал. Вот и решила Авдотья, что мужик, видать, из стражников, что обоз караулят.
Да еще парень молодой, что время от времени из саней выскакивал да пропускал весь обоз, а потом снова нагонял, вскакивал в сани, коротко кивал старшим и снова дремал, голову на плечо свесив.
До первой стоянки так в тишине и доехали. Хуторок-то прямо у хребта Грозного притулился.
Так и пошло – лес большой, значит, Грозный. Хребет, что на пути встал да в небо уперся, тоже Грозный. Приглянулось, видать, ВеснИце название. Что у нас исчо-то? Река тож Грозной зовется, хотя так и есть: бурлит в некоторых местах, что и слов своих не услышишь. Словно грозится. Даже тракт, что через всю округу тянется, тоже Грозным кличут. В общем – Грозный край. Может, так и есть, ежели те, что войну удумали во времена смутные, об наш край зубы обломили. Да и мужики у нас грозные, видные. Не то, что у ЛЕтницы – юркие, да глазастые. Словно утянуть чего высматривают. А уж слова-то плетут! Да только отродясь Авдотья мужиков говорливых не любила. Чего болтать-то? Мужик на то и мужик, чтоб руки иметь, да дело делать. А уж бабья доля – рядом идти, да помалкивать, чтоб удачу не спугнуть, под руку не толкнуть. Что б было ему куда придти, да голову свою в родном углу притулить, теплом душевным умыться. Он же не дурак какой, сам многое знает, видит, думает. Говорит только мало. Так завсегда ж спросить можно.
Возничий обернулся, глянул через плечо на Авдотью:
- Первый раз, гляжу. Уж больно тихая. Рыська, - глянул на молодку, - пригляди. Покажи, где чего зеленоглазой этой, – усмехнулся, увидев высунувшуюся из плата Авдотью. – Завтра до рассвета выедем. Чтоб к зорьке вечерней успеть. Да в харчевню-то своди, горячего пусть хлебнет.
"Это я-то зеленоглазая? Отродясь так не называли. Глаза-то всегда, как орех спелый. Была зелень была, да только так глубоко спрятанная, что только Пашич иной раз всмотрится, да скажет: «Очи у тебя, Авдотьюшка, что вода озерная. То голубизной, то бликами солнечными, то травой водяной отливают…» Пашич…", - вздохнула Авдотья и одернула себя.
Хуторок специально для обозов, видать, выстроен был. Да и жил тем, кажись. Частокол высокий. С вышками смотровыми. Площадь центральная, куда несколько обозов вместиться могли, да и хибары невысокие, каменные вокруг. Словно в крепости. И аж три харчевни. Над двумя из них дым из труб поднимался.
Пока Авдотья все это рассматривала, поезд притормаживать стал, на площадь выехал.
- Пошли что ли, подружка, - толкнула Авдотью молодка. – Пока мужики тут разбираются, мы самое вкусное отхватим! – рассмеялась Рыська, косясь на Громыча.
Авдотья выбралась из саней, удивившись, что ноги плотно встали на утоптанный снег. Поприседала немного, глянула вокруг. Народ распрягал лошадей, забегали юркие служки, на пороги харчевен вышли угрюмые хозяева. Несколько мужиков, в том числе и Громыч с седоками оставшимися, направились к поджидающему в стороне дедку огромных размеров и с седой ухоженной бородой.
- Лажич, - шепнула в ухо молодка. – Он тута главный самый. Пошли уж! Вон, дядька Петрич зазывает. Знать, чем-то особым угощать будет. Догоняй! – Рыська припустила в сторону угрюмого хозяина харчевни.
«Что я тебе, молодуха что ли, в догонялки играть? - молча возмутилась Авдотья. – Никакого уважения к возрасту. Чай, в дочери мне годится. Егоза…!» - Авдотья неторопливо пошла за «новой подружкой», глядя как та, добежав до крыльца, чмокнула сурового мужика в щеку и юркнула в дом. Хозяин харчевни растянул лицо в улыбку, да крякнул так, что поняла Авдотья с удивлением, что тот и не старый еще вовсе. Может, ровня ее Пашичу. Её… размечталась…
- Что же ты? – ухмыльнулся бородатый Петрич, пропуская Авдотью в жарко натопленную комнату. – На сносях что ли? Еле ковыляешь…
- Отбегала уже, - пробурчала Авдотья, сторонясь хозяина.
«Странные они тут все. Шуткуют так, что и не знаешь, то ли смеяться, то ли губы в обиде поджимать…»
Ее знакомая уже весело болтала с дородной теткой. Увидев Авдотью, махнула приглашающе рукой, и звонко крикнула:
- Сюда иди! Я уже все оговорила! Подружка моя новая. Вместе через Грозный едем, - доложила она хозяйке харчевни, – только молчит всё время.
Переступив порог, Авдотья заметила движение сбоку и, повернув голову, уперлась взглядом в отливающее мутностью зеркальце. Редкая вещица-то. Не в каждой избе имеется. А как глянула, так оторваться уже не могла. Из мутного зазеркалья смотрела на Авдотью молодая женка. Глаза зеленью горят. Щеки, как маков цвет. А губы! Губы-то! Влажные, сочные…
Застыла Авдотья у зеркала. На хозяина, что за спиной остановился, растеряно глянула. Тот понял ее по-своему.
- Что, давно на себя не смотрелась? – усмехнулся. – Любуйся. Есть на что… - да прошел в комнату. Кивнул дородной тетке. – Обоз дошел. Сейчас завалят. Девах пристрой, да подальше, чтоб мужики не баловали…
- Сама ведаю! – огрызнулась тетка. – Не учи! Лавки расставь, коль с обоза завалятся счас. Что там застыла? – это уже к Авдотье. – Рот-то закрой. Счас мужики завалятся, не отобьёшься. К ночи еще один обоз ждем.
Тетка оказалась разговорчивой, и пока Авдотья на подгибающихся ногах ковыляла к столу, продолжала вываливать новости, не забывая метать на столешницу тарелки:
- На Грозном-то, вроде как, нечисть собирается. Наши конники третьего дня заметили. Так что вы завтрева головами-то крутите. А над ущельем туча висит второй день, не уходит. То ли ВеснИца кого прикрывает, то ли гости другие балуются. Но, вроде, тихо пока. Я вам комнату прямо над нашей приготовлю. Если что – в пол стучите. Да поскорее ложками-то шерудите, чем меньше мужиков вас увидит, тем всем спокойнее.
Давясь горячей похлебкой, Авдотья внимала этим речам словно с другого берега. Вроде как, не про неё. А перед глазами стояла молодая Авдотья, глянувшая на нее из зазеркалья. Мысли путались, кусок не лез в горло, в глазах стояли слезы, губы предательски дрожали.
- Тебя как звать-то? – заметив ее состояние, хозяин харчевни присел рядом.
- Не трогай ты ее, видишь не в себе, – встряла новая подружка. – Закутавшись в плат всю дорогу просидела, слова не сказала.
- А ты, Рыська, молчи, не тебя спрашивают! – бросила от печи хозяйка.
- Авдотья я, - прошептала, пряча глаза.
- Тепло от тебя идет, - заглянул в глаза, - не переживай. Образумится всё…
- А то, - вдруг светло улыбнулась хозяйка. – Ясно дело, образумится. Глаза вот только, девка, у тебя бедовые. Омутные…
8.
Уснула Авдотья, едва прислонив голову к подушке и успев подумать, что правильная это харчевня. Что еще нужно человеку, день, а то и больше, в дороге протрясшемуся да промёрзшему до икоты? Еда хорошая, да постель удобная. Так и затянуло Авдотью в сон, словно в водоворот быстрый. Как в молодости…
А вот проснулась Авдотья, словно толкнул кто. Выдернуло из сна, как из болота вязкого. Рубаха на груди промокла, ладанка жгла огнем, волосы на лбу слиплись.
За окнами царила ночь. Светоносица еще сияла ярко, не торопясь на встречу с дневным светилом. Плохое время. Волчье. Темное самое. Когда наваливается на всё живое крепчайший сон, али дрёма, с которой совладать трудно.
Сердце колотилось в груди, страх когтями острыми приподнял сердце, да рассматривал, словно задумку решая: раздавить али обратно отдать?
А привиделось во сне Авдотье, что вот еще миг один и забудет она всю жизнь свою прежнюю. Пашича забудет, сыновей, всё, что годы прожитые в головушку уложили, чему научили. А встанет с перины гостевой поутру та Авдотья, что была когда-то девкой неразумною. Всё заново открывать начнет, заново шишки набивать, заново жизнь на вкус пробовать…
И так муторно стало вдруг, что не было никаких сил в подушках утопать. Стараясь не скрипнуть половицей, не стукнуть щеколдой дверной, да не сбить шумом дыхание спящей Рыськи, Авдотья, накинув тулуп, выбралась на лестницу, а после, чуть разбудив тоненько вякнувшие ступени, вывалилась на мороз.
И снова звезды мигнули, уставились вопросительно. Тихо сыпал мелкий снег, смазывая контуры. Тишина стояла такая, что показалось, будто, одна Авдотья во всем мире подлунном не спит. И, вроде как, гостьей нежданной пришла, не в своё время заявилась. Другие здесь сейчас праздник, али тризну справляют. «Уходи, - шептало всё вокруг. - Спи, давай. Не твое это время, не твоё».
Два горящих зеленью глаза уставились пытливо. Темное пятно отделилось от тени, что дарила снегу стена харчевни, и, не торопясь двинулось в сторону Авдотьи. Еще и мигнуть не успела, морок разгоняя, а Волчич уже шел, растянув губы в привычной усмешке:
- Не спишь? Так и знал, что не выдержишь, сама придешь…
- Приснилось страшное…, - голос еще хрипел со сна, - вот и вышла…
Волчич облокотился о стену, глянул на небо:
- Это привычно. Ладанка на всех по-разному действует. Тебя, видишь, в девку превратила.
- Боюсь я, Волчич, - взмолилась вдруг Авдотья, с ужасом понимая, что и поговорить-то об том ей не с кем, окромя оборотня этого. – Боюсь я, что жизнь свою забуду, что вместе с телом, память девичья лишь останется…
Замолчала, подумав вдруг, ему это зачем? Не интересно вовсе с бабой о том гутарить на морозе-то.
- Напрасно я с тобою разговор завела. Пойду я.
Авдотья развернулась к двери, взялась за ручку.
- Постой, - Волчич смотрел пристально. – Не забудешь. Душа одна тебе дана. Много в той душе скрытого, тебе самой еще неизвестного. Не бойся. Сейчас не бойся. А вот, как ладанку снимать начнешь, тогда, может…
- Что? – повернулась к нему Авдотья. Выпустила из руки теплое дерево.
- Шутница ЛЕтница. Кто знает, как она тебя за службу отблагодарит? Для меня ты в любом образе… - замолчал, глядя сощурившись.
- Что? – повторила Авдотья, дуя на заледеневшие пальцы.
- Сгодишься, - ухмыльнулся, стрельнул глазами, да сделал шаг, слившись с тенью, словно и не было его. Даже следов не оставил.
Оборотень, одним словом….
***
Так и не уснула больше Авдотья в ту ночь, а спустя короткое время, звезды утренние вышли. За ними и харчевня начала ворчать сонными еще голосами. Снизу потянуло запахом заморского кофия. Хлопнула дверь. Скрипнула внизу половица. Заскрипели ступени.
- Девки, коль от обоза отстать не хотите, да в услужение в Петричу поступать, то пять минок даю! – голос хозяйки был зычен и весел. Это с утра-то?
- Вот пакость-то, - протянула сонная Рыська, - ночь исчо, а горланит словно днем. А ты что ж, раньше встала? – разглядела одетую Авдотью, - и чего не спится-то?
- Пришлось, - улыбнулась Авдотья, поправляя плат.
- Ты тогда давай вниз, лавку займи. Я кашу буду, с гренками! Иди, что стоишь, счас толпа завалится!
Авдотья легко сорвалась с места, закинула за спину котомку.
- Да кофию мне! – Крикнула вслед Рыська. – Много!
***
До гор ехали скоро. Выспавшиеся и отдохнувшие лошадки бежали весело, взбрыкивая и всхрапывая, как молодые кобылки. Зорька утренняя еще щечки свои миру не показала, а у подошвы уже остановились, вглядываясь в нависающую над ущельем беременную тучу.
- Места там встречаются, - пробурчал Громыч, косясь на Авдотью, - шагом идти придется. Лошадок пожалеть надобно будет. Да не скоро. Туча вот…
- Дядька, - подала голос Рыська, - а как снег пойдет? Не завалит?
Возничий бросил взгляд на «племянницу», почесал бороду:
- Три дня висит. А снега не рОдит. Проедем с помощью ВеснИцы.
- И с Божьей, - добавила Авдотья.
- И с нею, - кивнул Громыч. Оборотился к мужикам: - Власыч, ты Вежеча в конец обоза отправь. Да кнут дай. Волков в округе видели. Крупных.
Власыч, тот, что старше, кивнул, наклонился и вытащил из сена под ногами кнутовище. Толкнул ногой младшего и всучил тому в руки «подарунок». Молодой, который Вежечем оказался, так же молча кивнул, спрыгнул с саней и направился в конец обоза.
- Тронули, - Громыч дернул поводья. – К заре вечерней у горцев должны быть.
Авдотья, помня рассказ хозяйки харчевни, усиленно вертела головой, вглядываясь в стоящие у дороги деревья и наступающие горы.
Наконец, обоз, словно темная суровая нитка, втянулся в ущелье…
***
Конец первой части.
Продолжение: http://proza.ru/2016/03/02/2507