Стареть надо уметь…
Если посмотреть на это дело непредвзято, чуть сощурив глаза, тем самым разбивая сулимую мрачность на игривый спектр, то при должном усердии можно обнаружить и всякие разноцветности, а то и удивить видавшие виды колбочки-палочки, какой незамеченной до сих пор тайной.
Однако может случиться и так, что вдруг увиденная тайна возьмёт да и окажется вовсе не из доброго десятка, и примется отягощать наблюдаемую жизненную радугу насыщенным фиолетовым сожалением….
Конечно же, понятно, что полностью пренебречь этакими гнетущими тонами, вряд ли под силу и самым жизнерадостным товарищам.
Но при выверенном курсе старения, вовсе не сложно сжать время этого сожаления до несущественных десятичных дробей, а то и запинать его в отрицательные значения чувственной оси абсцисс, и тем самым сожалеть о случившемся ровно «минус три секунды».
Возможность эта появляется сразу же после того, как правильно стареющий индивид излечивается от детской заразы манящих перспектив, вырабатывая к ним иммунитет посредством осознания равнозначности всего происходящего, повторяя про себя первую всесокрушающую мантру –
«… тоже является частью Вселенной!»
При таком подходе даже самая страшная, внезапно открытая тайна вспыхивает пугающим семафорным огнём, и тут же затухает, не успевая забраться в мозговые извилины и там угнездиться.
В связи с этим равнозначным равенством, обречённый на старение гражданин, наравне с правом получает и возможность посылать к чёртовой матери не только начальствующих торопыжек, но и явления природы, применяя к их пугающему рыку вторую основополагающую мантру, выражающую самую суть глобального закона энтропии – «Сколь верёвочки не виться,… а Бобик всё равно сдохнет».
Осознав же всеобщую равнозначность и угасание, у существа желающего стареть красиво, нет более никакого выхода, кроме того, чтобы пробудить в себе свою истинную искренность ко всему временно происходящему. Потому как на лживо-льстивую возню у него уже не остаётся времени.
А пробудив эту самую искренность, гражданину с претензией, неизбежно придётся её же оберегать и защищать посредством третьей мантры, пусть и ниспосланной свыше, но всё же сокровенной и сугубо личной.
Бережно же относиться к своей искренности, с хитрецой стареющему индивиду, можно начинать в любое удобное для него время, так как само старение начинается вовсе не в даты каких-то там юбилеев-попоек, а сразу же после часа его рождения…
***
Ивану Кузьмичу было обидно за свою искренность. Обидно, а временами и неловко. Потому как искренность его была молчаливой и затюканной ещё в юношеские годы. Громко говорить не умела, с мальства подмятая воспитанием, а лишь тихонько шептала Кузьмичу в самое среднее ухо: «Ши-ши-ши, - да, - Ши-ши-ши…». И никаких тебе страстных речей, восторгов или же праведного гневного крика.
При таких печальных обстоятельствах старел Иван Кузьмич не бойко, вполсилы, можно сказать, что и понарошку.
И вроде бы уяснил он для себя, и строгие законы мироздания, и пару вселенских мантр излагал, как «Отче Наш» - без запинки, не брезгуя знаками препинания, а без третьей, тайной мантры ничего у него толкового не получалось - лукавил от безысходности, и сам от того страдал.
А тут ещё, как на беду, объявилась у него новая знакомая, прикупившая по случаю соседний садовый участок. Звали знакомую раскатисто-зычно – Рим-ма Георгиевна, и была она женщиной замечательной: лёгкого сентябрьского возраста, с фигурой знавшей хулахуп, и с глазами, впервые увидевшими лунное затмение.
И то ли приглянулся ей чем-то Иван Кузьмич, то ли разыгрались над ней её уж слегка бородатые Амуры, а только стала она проявлять к Кузьмичу интерес: дарить ему белозубые улыбки через смородиновые кусты, ручкой нежной помахивать, да угощать румяными пирожками
Вот тут–то Иван Кузьмич всерьёз и принялся за поиски своей мантры, потому как попустительствовать в дальнейшем развитие отношений было крайне опасно. А ну как не так поймёт, Рим-ма Георгиевна его, Кузьмича, телячье мычание? А, не поняв, примет, за какие положительные отклики на свои женские чары. Что тогда? Что будет тогда, Кузьмич и думать не хотел.
А с другой стороны – как сказать такой лучезарной даме, что мол, не пара я тебе Рим-ма Георгиевна, … я - бирюк, и сам по себе, и что мои Амуры уж давным-давно в армии отслужили. И что, мол, не надобно мне никаких таких пирожков, тем более что это и не пирожки вовсе, а булки. Не бывает в пирожках начинки с гулькин нос… Не бы-ва-ет…
Сказать такое Иван Кузьмич никак не мог, и даже при тренировке перед зеркалом, язык деревенел и не поворачивался. Правила хорошего тона при этом вовсю глумились над пристыженной искренностью, ввергая Кузьмича в сварливую меланхолию.
Третья, сокровенная мантра нашлась внезапно. Она рухнула на Ивана Кузьмича, как сорвавшийся снежный козырёк, во время изучения им устаревших колоритных слов, собранных в очень толковом словаре.
Попробовав же на вкус и на слух свою находку, Кузьмич остался, крайне ею доволен. А вскоре он её и опробовал, когда замечательная женщина Рим-ма Георгиевна пригласила его прогуляться по живописным вечерним улочкам садового товарищества – поболтать о том, о сём, полюбоваться на экзотические постройки, да погонять берёзовой веточкой забавных комариков.
Вот тут, на вопрос очаровательной знакомой, как он относится к таким вечерним променадам, Иван Кузьмич и выдал,
- Вы меня, конечно, извините, Рим-ма Георгиевна… М-м-м… И не сочтите меня грубияном… Но я считаю, что окружающие нас граждане могут сочти такие прогулки за полный пердимонокль!
В ответ Рим-ма Георгиевна помолчала, посмотрела долгим взглядом на печную трубу напротив и, что-то прикидывая в уме, улыбнувшись, попрощалась.
После того случая, она Ивана Кузьмича больше пирожками не балует, хоть ручкой через забор и помахивает. Сам же Кузьмич активно пользуется вновь обретённым словом в борьбе с надоедливыми согражданами, при том, нисколько не конфузясь его странным на первый взгляд звучанием, в котором спрятано старое французское удивление. А потому стареет Кузьмич отныне искренне и с огромнейшим удовольствием…