Тонкая линия, плывущая по реке

Виктор Прутский
Тонкая линия, плывущая по реке  (повесть целиком)

1

В это общежитие они, будущие строители, ходили иногда на танцы. Здесь был просторный вестибюль, актовый зал.  В зале и шел новогодний концерт.
На сцене стояла светловолосая девчонка в розовом платье. Она пела старинный романс. Голос у неё был не очень сильный, но приятный, а главное – она  хорошо им владела, артистично держалась.
- Неплохо поет девчонка, - сказал Михаил. Петька пожал плечами и кивнул: да, мол, неплохо, если тебе так хочется, но лично ему это, в общем, безразлично. Петька сидел со своей Наташей, и ему, видно, не хотелось восхищаться разными артистками сцены. Но Наташа услышала и сказала:
- Ага, хорошо поет. Это Ольга. Она во всех концертах участвует. Но у неё есть парень! – Наташа шутливо погрозила пальцем.
- Учту, - улыбнулся Михаил.
Когда после концерта в разукрашенном по-новогоднему вестибюле начались танцы, он нашел глазами Ольгу и наблюдал за нею. Танцевала она с разными партнерами. А где же парень, который у неё «есть»? Михаил переместился поближе, и когда объявили очередной танец, направился её пригласить. Опоздал.
Но вот наконец ему повезло. Танцевала она так же хорошо, как и пела, но приняла приглашение, словно сделала одолжение. «Надоели вы мне все», - было написано на её лице. Танцевали молча. Михаил искал и не находил, о чем с нею заговорить, а уж когда закончилась музыка, сказал:
- Я к вам больше, наверное, не дотолплюсь, а мне так хотелось  поблагодарить вас за песню. Спасибо. – Они дошли уже до места, и это «спасибо» относилось теперь и к песне, и к танцу.
Михаил вернулся к своим, и Наташа покачала головой:
- А ведь я тебя предупреждала.
- Я больше не буду, - сказал Михаил. – Честное слово. – И это была правда, приглашать Ольгу он больше не собирался.
Новогодний бал шумел, гремел, танцы сменялись аттракционами, и Михаил с Петькой выиграли несколько копеечных призов под бурный восторг Наташи. Михаил танцевал с разными девушками, благо их было больше, чем ребят.
Но вот объявили дамское танго, и он увидел перед собой Ольгу.
- Если гора не идет к Магомету…
- Так я смотрю, Магомету некогда и вгору глянуть от усердного  внимания благоверных.
- Не преувеличивайте. – Она была почти на голову ниже его, и Михаил удивился, какие у неё длинные ресницы. При разговоре Ольга машинально отдалялась, чтобы не так высоко задирать голову. Кажется, в этот вечер ей было не очень весело.
- Не люблю Новый год, - сказала она.
- Как можно не любить Новый год? По-моему, это самый красивый праздник.
- Красивый – конечно. Но никогда так не чувствуешь, что стал старше ещё на целый год. – Она взмахнула ресницами, и он снова подумал, какие они длинные. А может, у всех такие? Он как-то никогда не обращал на это внимания.
- Про годы думать вроде рано.
- А вам не страшно, что вы будете старым?
- Нет, - сказал Михаил. – Это когда ещё будет? А может, и вообще не будет. – Он действительно об этом не думал и был удивлен, что это волнует её. И впервые попробовал представить себя старым, седым или лысым, но у него ничего не получилось, и он только рассмеялся.
- Почему вы смеётесь?
- Попробовал представить… вас (это ему пришло в последний момент) старой.
- И что?
- Не смог.
Она улыбнулась.
- Значит, у вас плохо развито воображение.
- И слава богу.
Над головой висели бумажные гирлянды, взрывались хлопушки, через весь зал летели разноцветные ленточки. Некоторые пары пытались танцевать, выделывая замысловатые па, но было тесно. Одна такая пара врезалась в них, парень с виноватой улыбкой извинился и повёл свою спутницу как все: шаг вперед, шаг в сторону…
- Вы в этом общежитии? – спросил Михаил.
- Нет, всем места не хватает, я на квартире. Но здесь недалеко.
После танца Михаил хотел увести её на прежнее место, но Ольга остановилась там, где закончилась музыка.
И они продолжали танцевать вдвоем.

Тихо падали снежные хлопья, и на улице было  светло от фонарей, снега. Ольга вынула из кармана руку и подставила под снег. На ладошку   одна за другой упали две снежинки и быстро, одна за другой, растаяли…
- Провожая вас, я, наверное, рискую  жизнью?
- Почему? – будто не поняла Ольга.
- Мне сказали, что у вас есть парень.
- А вы что, боитесь?
- Помирать-то  рановато…
Ольга улыбнулась и несколько шагов прошла молча.
- Есть, - просто сказала она. – Сейчас он уехал домой, у него что-то с матерью. – Взглянула не него снизу вверх и взяла под руку.
Михаил воспринял это как благодарность за вечер и извинение, что на большее ему рассчитывать  не следует. Он шел и чувствовал её совершенно лишнюю руку, которая  только стесняла его движения. Они свернули во двор трехэтажного дома, и Ольга остановилась у подъезда.
- Ну вот. Здесь я живу. – Она посмотрела на  окна. – Моя хозяйка ещё не спит.
- Новый год…
Ольга кивнула: да Новый год…  Вздохнула и подставила теперь уже обе ладони под снег.
- Спасибо, что проводили.
- Не за что.  Пусть этот год будет для вас счастливым. - Михаил улыбнулся и добавил: - И не переживайте, что постарели.
А в следующее мгновение он уже стоял один и смутно припоминал, как Ольга  поцеловала его в щеку и убежала. Он не успел ни задержать её, ни даже слова сказать. Он вошел в освещенный подъезд и услышал где-то вверху  стук закрывшейся двери.  Потом вернулся, посмотрел на окна, надеясь, что в одном из них появится её лицо, не дождался, и пошел, оглядываясь, со двора.
Заканчивался первый день нового   1959 года.

***

Ольга  встретила Юрия в коридоре института, куда пришла  на консультацию, и ещё издали поняла, что он всё знает, хотя Юрий подошел и поздоровался как обычно. Его поездка к родителям заняла почти две недели.
- Как мать? - спросила Ольга.
- Всё обошлось, спасибо. А как ты?
Юрий не увидел в её глазах никакого смущения, подумал, что люди, как  всегда, делают из мухи слона и, чтобы сразу покончить с такой мелочью, добавил с улыбкой:
- А то, говорят, тут какой-то строитель…  пристроился.
Ольга вспыхнула.
- Ты выбирай выражения! – сказала она и ушла в аудиторию.
Обычно они сидели вместе за одним и тем же столом, и Юрий с удовлетворением отметил, что Ольга на том же месте. Она углубилась в конспект, и когда он сел рядом, продолжала читать. «Сердится» - улыбнулся Юрий.
Ольга же, хоть и смотрела в тетрадь, не видела в ней ничего. В голове был полнейший сумбур. Увидев в коридоре Юрия, его уверенную походку, решительные, с затаенной иронией глаза, она поняла, что этот человек по-прежнему ей дорог. И ещё она знала, что никакой   двусмысленности  её положения Юрий не потерпит. Либо так, либо так. Но ей не хотелось терять и Михаила, к которому она успела привязаться. Ольга понимала, что это ненормально, что так быть не должно, но так было. Она вошла в аудиторию и села на свое место. Открыла конспект и ждала, придет Юрий или нет. Он пришел, и она обрадовалась, хотя виду не подала: она обиделась, и пусть он это знает. Ей во что бы то ни стало надо избежать сегодня  всяких объяснений, вечером у неё встреча с Михаилом, и тогда всё станет ясно. О чем она будет говорить с Михаилом и что станет ясно – об этом она не имела никакого представления. Но какой-то разговор должен состояться. Или она останется с Михаилом и тогда всё скажет завтра Юрию, или  сегодняшний вечер с Михаилом станет последним.
Консультация началась, преподаватель что-то рассказывал о ценах, сверхнормативных остатках, а Ольга с ужасом думала о том, что вот закончится  консультация и ей надо будет как-то вести себя с Юрием; и не могла ничего придумать.
А Юрий был спокоен. Он живо участвовал во всём происходящем, задавал преподавателю вопросы, изредка посматривал на Ольгу, стараясь определить, сердится она или перестала. Он ждал окончания консультации,  чтобы взять Ольгу под руку, сказать: «Ну не дуйся, чего ты?» - и пойти с ней куда-нибудь в город.
Время шло, консультация  продолжалась уже целый час и  в любую минуту могла закончиться, а Ольга так ничего и не придумала. У неё даже немного разболелась голова, и она потёрла лоб ладонью. И уже  когда опускалась рука, вдруг поняла, что это как раз то, что нужно. У неё болит голова! Поставив локти на стол, Ольга пустила голову на ладони и закрыла глаза. Голова болеть сразу перестала, но от радости за счастливую мысль, от стыда за такую ложь она покраснела и дышала глубоко и часто.
- Что с тобой? – услышала она участливый голос Юрия.
Ольга с трудом приподняла голову, и на её лице  выразилось страдание.
- Ужасно болит голова, - сказала она и  снова прислонилась к ладоням. – Прямо невозможно… - Ольга и сама удивилась и своим страдальческим движениям, и  немощному голосу, она и не подозревала в себе таких способностей. На неё уже обратили внимание соседи, и кто-то сказал: «Надо на воздух».
- Я провожу тебя, - прикоснулся к её плечу Юрий.
- Нет, я сама. Нехорошо… - указала она слабым движением  руки и глаз на преподавателя. – Я сама. – И медленно, как и положено больному человеку, вышла из аудитории.
В коридоре Ольга ускорила шаг, спустилась по ступенькам на первый этаж и медленно, больной  походкой зашла в раздевалку, где вечно сидела с рукодельем тётя Паша.
- Это, девонька, погода такая, - и кивнула на окошко, за которым низко висело свинцовое небо.  – У меня ноги прямо выламывает. Да тебе помочь, что ли?
- Нет, тётя Паша, я сама.
Ольга вышла на улицу, снова удивилась своему притворству, но теперь уже не расстроилась, а улыбнулась. Перед тётей Пашей можно было так и не притворяться, но ничего. И ей подумалось, что из неё, видно, могла бы выйти неплохая актриса; ведь они же, актрисы, играют и больных, и влюблённых. Почему же ей нельзя? Тем более, что жизнь, как сказал один умный человек, - тоже театр, просто большой театр. Эта мысль о жизни как большом театре, которую она раньше слышала, но поняла только теперь, окончательно её успокоила и реабилитировала перед своей совестью. На сцену, разыгранную в аудитории,  она теперь смотрела не со стыдом, а чуть ли не с гордостью.
До встречи с Михаилом было ещё далеко, и она отправилась домой. Хозяйка уговорила выпить таблетку аспирина и велела лежать. Но Ольга сказала. Что сходит в поликлинику, а потом, наверное, съездит к родственникам ( у неё в городе жила двоюродная сестра), так что вернется поздно, а может и заночует там.
- Так что не переживайте, Нина Павловна. Спасибо за лекарство.
- Хотя бы чаю попей, - сказала хозяйка.
- Не хочется.
- Конечно, не хочется. Когда болеешь – ничего не хочется. Так ведь надо!
- Нет, я пойду.
Ольга знала, что после консультации Юрий обязательно прибежит к ней и боялась, что он застанет её здесь. Поэтому и таблетка, и весь разговор с хозяйкой были в расчете на Юрия.  Он заходил сюда не раз, Нина Павловна его хорошо знает и всё ему, конечно, передаст.
Она вышла из подъезда, с опаской взглянула в ту сторону, откуда мог показаться Юрий,  и пошла в обратном направлении, где не было риска встретить знакомых.
Короткий зимний день кончался, в окнах зажигались огни, сверху опускались редкие снежинки. Ольга шла по тротуару и думала. Сегодня  жизнь повернулась к ней какой-то новой гранью, и всё это надо осмыслить. Она вдруг поняла, что является вполне взрослым человеком, что нет больше той смешливой легкомысленной девчонки, какой она была до сих пор. Через несколько месяцев  госэкзамены,  диплом, работа. Самостоятельная жизнь. А что это такое? Сколько она себя помнит, всегда стремилась поскорее вырасти и  стать взрослым человеком. Она только и слышала: ты ещё маленькая, тебе нельзя, вот когда станешь на ноги – тогда другое дело. И все люди делились в её представлении на два неравноправных лагеря: больших и маленьких. Большим можно всё, маленьким – ничего. И ей хотелось поскорее стать большой. Сначала закончить  школу, а потом и «стать на ноги».
И вот она, можно сказать, «на ногах». Она большая, ей всё можно. Но что же ей можно?  Ольга вглядывалась в себя, ворошила свой жизненный опыт, но ничего такого, к чему так стоило стремиться, не  видела. У неё было чувство человека, который долго карабкался на вершину, наконец  достиг её, но увидел, что это вовсе  не вершина, а уступ, закрывший вершину, которая ещё так далеко и высоко, что неизвестно, хватит ли сил до неё добраться. И она поняла, что главное право, которое у неё теперь есть, это право самой заботиться о себе и самой определять, что можно, а что нельзя.
С этой минуты она перестала завидовать взрослым,  и совсем по-иному, с любовью и нежностью вспоминала своё детство и юность. Но это она поймёт потом, через много лет, а пока что её волновали совершенно конкретные проблемы, которые впервые поставила перед нею жизнь, как перед взрослым человеком.
Ольга не могла уверенно сказать, хочет ли замуж. Скорее всего она смотрела на это , как на некую необходимость или даже неизбежность: как на годы, которые летят  - хочешь ты или не хочешь. Все выходят замуж – значит, выйдет и она. Особой тяги к детям Ольга не чувствовала, с людьми сходилась легко, и семейное гнёздышко  ей иногда если и представлялось, то очень смутно и в неопределённом будущем. Но так она думала раньше, если думала вообще; подобные мысли её практически не занимали, и теперь она знала почему: за неё думали другие. А теперь она «большая», ей «всё можно», а значит и думать надо самой.
Ольга бродила по улице и думала. Она шла по самому краю тротуара, чтобы не мешать ни встречным прохожим, ни тем, кто её обгонял, а вернее – чтобы ей никто не мешал. Она сейчас не участвует в жизни, а обдумывает её; я вам не мешаю, и вы мне не мешайте, дайте сосредоточиться.
Небо потемнело, снег пошел гуще, и пролетавшие у фонарей снежинки напоминали мотыльков. Ольга посмотрела на незнакомые дома, остановилась и повернула в обратную сторону.
Так хочет она замуж или не хочет? Ольга улыбнулась беспардонности этого вопроса. Перед её глазами возникли и Михаил, и Юрий, она попробовала  представить кого-то из них своим мужем, покраснела и выругала себя: «Вот дура!» А вообще девчонки, наверное, правы, что стараются выйти на последнем курсе замуж. Во-первых, двадцать два года – это не восемнадцать, в таком возрасте уже не всякая и на танцы пойдет. Во-вторых, неизвестно ещё куда попадёшь; может, в такую дыру, где не то что про танцы, а и про туфли забудешь – придется шлёпать по грязи в резиновых сапогах. Нет, девчонки правы, и она будет просто дурой, если не воспользуется такой возможностью.
Ольга посмотрела на часы. До встречи с Михаилом оставалось ещё больше часа, и она снова повернула назад. Ей нравилась эта тихая улочка, где почти не было ни машин, ни людей. Но теперь, решив вопрос о замужестве, Ольга невольно всматривалась в редкие пары, стараясь определить: это муж и жена или только собираются? Вот обогнала её  высокая пара, она чуть сзади, что-то там у неё случилось с сапожком, ага, замок барахлит, девушка остановилась, нагнулась. «Ну подожди, что ты летишь!» Он тоже остановился и ждет с  недовольным видом. Это, конечно, супруги, - решила Ольга и подумала:  неужели и у них будет так с Михаилом?  «С Михаилом? Почему именно с Михаилом?»
Навстречу шли, не торопясь, солидный мужчина лет сорока и примерно такого же возраста женщина. Ольга сначала подумала, что это супружеская пара, но когда они подошли ближе, она по интонации их тихих голосов, пытливому взгляду женщины, растерянной улыбке мужчины,  сделавшей его похожим на большого ребенка, поняла, что это не так, и ей стало смешно при виде этих пожилых влюбленных.
Пара прошла, и Ольга снова вернулась к своим мыслям. Сегодняшний вечер должен всё определить. Но она совершенно не представляла, как это будет. И откуда он взялся, этот Михаил! Не подошел бы тогда со своей благодарностью за песню – и ничего бы не было. И она бы не мучилась. Тогда, в новогодний вечер, её задело, что он больше не пытался её пригласить, хотя она всё время помнила  и благодарность за песню, и это «не дотолплюсь». И решила немного развлечься, покружить парню голову, чувствуя себя в полной безопасности благодаря незримому  присутствию Юрия.  Но уже в первый вечер она поняла, что защита непрочна и безопасность весьма относительна. Её импульсивный поцелуй у подъезда был искренним, без всякой игры.
С Юрием было всё в общем ясно. Он любил её ровной, надёжной любовью и видел в будущем своей женой. Он уже не раз заводил разговор о  их совместной жизни после окончания института, но она только отшучивалась. Юрий нравился своей уверенностью, казалось, что для него нет неясных вопросов, он хорошо знает, чего хочет от жизни и своего добьется. С таким человеком – как за каменной стеной. Похоже, он не сомневался, что и с Ольгой всё ясно, и никуда она от него не денется.
Но это её и пугало. Будучи по натуре лидером, заводилой, она натолкнулась в Юрии на другую волю, которая не только не подчинялась, но грозила подчинить её. А она сама была бойцом, сама была «каменной стеной». И каким-то шестым чувством смутно понимала, что они не пара. Ей не нужна каменная стена; семья, где каждый хочет быть главным, - это не семья, а двуглавый змей…
И всё-таки ей было жалко Юрия, с которым она будто прощалась.

***
Впереди был  длинный  вечер, и ей хотелось хоть немного посидеть, отдохнуть. Лучше всего для этого подходило кино. Но в ближайшем  кинотеатре можно было встретить сокурсников, и Ольга предложила:
- Давай сядем на троллейбус и поедем в центр, посмотрим какой-нибудь фильм.
Троллейбус был полупустой, и Ольга сладко опустилась на  сидение. Молодец тот, кто придумал и этот троллейбус, и эти мягкие, удобные сидения. Она склонила голову Михаилу на плечо и закрыла глаза. Ей было хорошо, уютно, так бы всю  жизнь и ехала. Водитель, наверное, был опытный, машина плавно останавливалась и так же плавно трогалась, слегка покачиваясь на рессорах. Она не знала, сколько остановок ехать ещё и загадала: если их будет не меньше десяти, то её мужем будет Михаил. Троллейбус остановился, и она загнула в кармане мизинец левой руки. Потом второй, третий…  На пятой остановке, сжав кулачок, Ольга с трудом подняла отяжелевшие веки. Теперь ей надо было загибать пальцы правой руки, продетой под руку Михаила. Она осторожно высвободила её  и тоже засунула в карман. Её глаза были закрыты, но она видела снег: он мелькал за окном косыми белыми линиями. Но вот эти линии начали сжиматься, стали круглыми и оказалось, что это не снег, а ромашки. Много-много ромашек. Они были везде: на земле, в воздухе, и никогда она не видела столько ромашек. Одна ромашка коснулась её щеки…
- Вставай, соня. Сейчас выходим.
Ольга открыла глаза.
- А сколько мы проехали остановок? – Она пошевелила пальцами правой руки, где так и не успела загнуть ни одного пальца.
- Каких остановок? Сейчас будет «Победа». Или поедем в «Родину»?
-Всё равно. Нет, в «Родину»! – Она так решила, чтобы проехать ещё несколько остановок, но тут же подумала, что они, видно, в зачет пойти не могут.
- Выспалась?
- А мне снились ромашки. Много-много ромашек.
- Погадать не успела?
- О чём? – насторожилась Ольга.
- О чём-нибудь. Если бы ромашки увидел я, да ещё зимой, никогда бы не упустил такой возможности.
- Не догадалась, - облегченно вздохнула Ольга, поняв, что знать  о её гадании по остановкам он не может.
Даже минутный сон приободрил её, и та малолюдная улица, где она копалась в своих мыслях ещё час назад, была теперь далёкой, словно в другой жизни. Когда  вошли в просторное фойе кинотеатра и она увидела буфет, ей очень захотелось есть.
Михаил взял бутербродов, ситро, и они присели за столик. Ольга ела и разглядывала  на стенах знаменитых актёров и актрис.  Ей снова пришло в голову, что мог бы, наверное, висеть и её портрет. Она вспомнила, как нередко видела в фильмах фальшивую игру, но считала, что актрисе лучше знать, как играть,  но теперь поняла, что права была она, Ольга, а фальшь есть фальшь. И решила, что сегодняшний фильм будет смотреть с этой новой для неё точки зрения.
- А ты почему не ешь?
- Так я недавно был в столовой.
- Всё равно ешь!- грозно приказала Ольга. – Будешь толстый и красивый!  Это мне мама так в детстве говорила. Ешь, говорит, будешь толстой и красивой… - Ольга вздохнула.  -  А что «ешь»? Есть-то было нечего, только закончилась война. Я была, - она подняла перед собой палец, - как спичка.  Но ты всё-таки ешь, не бойся, не будешь толстый.
- Ты - больше дела, меньше слов. Прозвенел уже второй звонок.
- Не волнуйся, я с собой заберу. Ещё просить будешь, а я не дам. В столовой он был…
Зазвенел третий звонок. Ольга завернула два оставшихся бутерброда в бумагу и положила в карман.
- Вот так. А тебе не дам.
- Жадина, -  сказал Михаил. – И дети твои будут жадные.
Журнал был про спорт, а фильм про любовь. Ольга вспомнила своё намерение следить за игрой актеров и  старалась не отвлекаться. Фильм был вроде неплохой, и к игре  актёров особых замечаний не было, но люди, которых они играли, были какими-то странными, одномерными, как на плакатах. Положительный герой был красивый внешне и правильный внутри, шел широкой столбовой дорогой без страха и сомнения, а если в чем и сомневался, так только в любви своей спутницы, шагавшей  этой же дорогой в некотором отдалении. Любовь к нему спутницы была видна невооруженным глазом и дураку, однако умный и правильный герой в этом здорово сомневался  и всё время переживал, заглушая свою тревогу  высокопроизводительным трудом…
А ежели герой был отрицательный, то не успевал он ещё рта открыть, а зритель уже знал: это сволочь и демагог. Или прогульщик. В жизни Ольга таких людей не встречала. Она с улыбкой смотрела на бушевавшие страсти и с замиранием сердца  слушала красивые, щемящие душу песни, стараясь запомнить и мелодию, и слова. В песнях было всё,  как в жизни, и даже ещё лучше.
Михаил, видно, воспринимал фильм так же, это она чувствовала по его руке – мёртвой во время киношных  разговоров и стискивавшей её ладошку,  когда  звучала песня. От этого и песня, и Михаил нравились ей ещё больше.
Но что у него на уме? Чем, например, объяснить его такую сдержанность? Он, конечно, немного застенчив, но не настолько же, чтобы не обнять любимую девушку? Она, правда, сама пресекла его попытки, но какая же девушка разрешает!  Самому соображать надо. «И вообще, - с обидой думала она, - он со мной ведет себя, как с товарищем».
Кроме женской обиды в ней нарастало нетерпение бойца, каковым она была по натуре. Той сильной воли и уверенности, которая пугала её в Юрии, у Михаила она не видела. «Нет, он не каменная стена, и это хорошо», - подумала она, освобождая свою занемевшую руку.
С экрана мажорно звучала музыка, герой и героиня перестали наконец терзаться, и руки их соединились… Конец фильма.
- Вот так. Поняла? – засмеялся Михаил, когда зажегся свет.
- Учись! – сказала Ольга.
На улице падал тот же снег.
- А не  пойти ли нам пешком? Говорят, ходить – полезно.
- А  бутерброд дашь?
- И не подумаю.
В троллейбус действительно заходить не хотелось.
- Песни были хорошие, правда?
- Песни  хорошие,- согласился Михаил.
Возле универмага Ольга предложила:
- Давай  зайдем  посмотрим.
- А что там смотреть?
- Так  просто. Я люблю смотреть.
Михаил пожал плечами:  пожалуйста.
На первом этаже продавали телевизоры. Они только появились, и возле них всегда  собиралась толпа – посмотреть, поудивляться  чудо-технике. Несколько телевизоров были включены, и они тоже постояли, посмотрели. Потом Ольга потащила его вдоль прилавков. Казалось, её интересовало буквально всё, но особенно притягивала посуда. Она показывала ему различные сервизы, объясняла, где они производятся, какие фабрики особенно знамениты. Называла и зарубежные фирмы.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Мы же изучаем, - удивилась Ольга. - А я и вообще интересуюсь. Люблю красивые вещи. Может, потому, что у меня никогда ничего не было…
Михаил не любил заглядываться на прилавки, если не собирался что-то покупать, и сначала с улыбкой смотрел на её такой глобальный интерес  к самым различным и вроде бы ненужным вещам. Он совсем забыл, что она будущий торговый работник, и всякая экскурсия  по магазинам – это, должно быть, как практическое занятие. Когда же это понял, то впервые обратил внимание, какое у неё простенькое и старенькое пальтишко. И он перестал улыбаться и с горькой жалостью и нежностью смотрел на то, как она хоть в мыслях владеет  тем, чего не могла  да и не может иметь наяву.
Так они обошли все этажи и снова спустились  на  улицу.
- Коль нет цветов среди зимы, так и мечтать о них не надо. Да?
- Ну почему. Помечтать-то можно, - сказал Михаил.
- А ты любишь мечтать?
- Не знаю. Все, наверное, мечтают.
 - А читать книги любишь?
Михаил засмеялся.
- Давай так: сядем где-нибудь, ты возьмёшь ручку, бумагу и учинишь допрос по всей форме.
- А мне хочется знать, что ты любишь, а что не любишь. Ты же никогда ничего не рассказываешь, одни шуточки у тебя. Несерьёзный ты какой-то. А я хочу знать, что ты любишь.
Ей действительно хотелось знать о Михаиле больше, а он рассказывать о себе не любил.  Да и не умел интересно рассказывать. Вот Ольга умеет, а ему бог такого таланта не дал.
- Чего замолчал, кавалер?
- Серьёзным стал.  Опять не так?
- Нарочно, да?
- Да ничего не нарочно. Ну, хочешь, я расскажу тебе свою автобиографию?
- Расскажи.
Он начал рассказывать. Точно так же, как она была написала при поступлении в институт. На одной страничке.
- Всё?
- Всё. Ничего не утаил.  Что ещё можно добавить…  А, вот что можно добавить:  на пятом курсе я познакомился  с одной девушкой, но оказалось, что у неё есть парень. Такая вот незадача.
- Хорошая хоть девушка?
- Девушка ничего. Кстати, хорошо поёт.
- И что ты решил?
- А что я могу решить?
- Как что? За счастье, говорят, надо бороться.
- С кем же прикажешь бороться, с девушкой?
 - Ну…  всё-таки руки опускать, наверное, не надо?
- Но и распускать руки она не разрешает.
Ольга засмеялась.
- Строгая, значит?
- Ужасно строгая.
- Я не пойму, - сказала Ольга. – Эта девушка как же: и с тем парнем встречается , и с тобой?
- Видишь ли, это не совсем так. Дело в том, что тот парень, которого она любит, куда-то временно уехал, а ей, видно, скучно, вот она и…
Ольгу кольнула эта последняя фраза, она ждала, что Михаил скажет ещё, но он молчал.
- А может, она не любит того парня? – сказала Ольга, и ей не понравился свой голос.
- Этого я не знаю, но она мне сама  про него сказала.
Тихо падал снег, гуляющих  было очень много, в такой вечер никому не хотелось сидеть дома.
- И всё-таки непонятно, как девушка может встречаться сразу с двумя?
- Я же говорю: его нет, и сейчас она встречается только со мной. Какая ты непонятливая!
- Но он же приедет? Тогда что?
- Ну, тогда… всё, наверно.
- Она уйдет и тебе не будет обидно? У тебя гордость какая-нибудь есть?
- Ты рассуждаешь, как маленькая. Гордость… Что я ей скажу? Бросай своего друга и будь со мной, потому что я, видите ли, лучше? Ты даёшь! Гордость… Вот если бы у меня не было гордости, я бы, наверное, так и сказал. А так…
Ольга несколько шагов прошла молча.
- Я думаю, она просто тебе не нравится.
- Ну, об этом не тебе судить.
Михаил не хотел говорить о своей любви даже в таком замаскированном виде. Он вообще избегал этого слова, и ни одной девушке ещё его не говорил, хотя нравились ему многие. Он считал это слово святым – таким, которое произносят, может быть, один раз в жизни, единственному человеку, шепотом. В своё время Михаила очень поразили слова, кажется, Назанского  из  повести Куприна «Поединок». Этот Назанский  (он теперь точно не помнил ни фамилию, ни дословного текста)  с большой убеждённостью говорил, что в любви, как и в музыке, поэзии, есть свои вершины, достичь которых не каждому дано.  Музыкантов много, а Бетховен один! Михаил тогда впервые задумался об этом чувстве и попытался  определить своё место в ряду «музыкантов». В Бетховены он не метил, об этом не могло быть и речи, но его огорчала та мысль, что он, может быть, даже и не музыкант вообще. Вот ему и та нравилась, и другая, и третья – какая же это любовь? Огорчение завело его ещё дальше: он даже начал сомневаться в наличии у себя «музыкального» слуха. Он огляделся вокруг.  У ребят, которых он знал, в общем было то же самое. Это его успокоило, хотя он понимал, что это ровно ничего не доказывает; вернее, доказывает  лишь то, что все они тоже не Бетховены. А вообще с этой любовью никакой ясности. Достижения в музыке, литературе обнародуются, есть критики, которые хвалят или ругают. В любви же – сам себе судья. Но как судить о том, что не с чем сравнить? И каждый считает, что любил, любит или, по крайней мере, способен любить. А на каком основании? А с другой стороны, где они, эти Бетховены? Правда, на курсе есть два-три парня, которые тенью бродят за своими подругами, так над ними все подтрунивают. Ничего не ясно.
Поэтому Михаил и не хотел говорить никаких  слов о любви. Ольгу он любил  (или нравилась, он не знал, как будет правильно) больше, чем кого-либо до неё, но все предыдущие чувства со временем проходили (некоторые девушки о них даже не знали), не исключено, что и это пройдет.  Время покажет, а торопиться ему некуда.
И потом – пусть эта Ольга не хитрит!  У неё есть парень – пусть сама с ним и разбирается. И нечего задавать ему наводящие вопросы. Он готов и очень хочет продолжать с нею встречи, но не просить же об этом!
- Дай один бутерброд.
- Не заслуживаешь, - сказала Ольга. Она провела по парапету рукой и слепила снежок. Легонько подбрасывала его и ловила.  – Не за-слу-жи-ва-ешь.
- Души у тебя нет.
- Тебе нужна душа или бутерброд?
- Упаду сейчас от голода и умру – что будешь делать?
- Помяну раба божия Михаила бутербродами.
- Вот. Даже на рюмку пожалеешь. Подруга, называется.

У своего дома Ольга вытащила из кармана бутерброды и протянула один Михаилу.
- А, заговорила-таки совесть?
- Ешь. Будешь толстый и красивый.
- От этого бутерброда?
- Он волшебный.
Михаилу не хотелось расставаться так холодно. Он шагнул к Ольге, но она отстранилась.
- Завтра на прежнем месте?
- Не знаю, - сказала она. – Завтра у меня дел много… - И ушла в подъезд.
- Я буду тебя ждать!
Ольга ничего не ответила.

***
Нина Павловна жила в двухкомнатной квартире одна. Муж её погиб на войне, она осталась с двумя детьми, и пока их воспитывала, ставила на ноги, не заметила, как постарела. После войны у неё была возможность выйти замуж, но она не могла себе представить, как это дети  будут называть папой чужого человека, а не настоящего отца, который весело смотрел со стены с довоенного, потом увеличенного, снимка. Старшая, Катя, закончила  институт и жила теперь с мужем в этом же городе. А когда младшего, Вову, призвали в армию, ей стало совсем неуютно  в опустевшей гулкой квартире. Тогда-то она и решила взять студентку, которой оказалась Ольга.
Квартирантка ей сразу понравилась  за простоту, веселый нрав, аккуратность. У неё был не только идеальный порядок в комнате, но она как-то сумела преобразить и всю квартиру. Посоветовала переставить немудрёную мебель, что-то перевесила, что-то переложила – и хозяйка только  удивлялась, как квартира принимает совершенно другой вид.
Нина Павловна нередко задерживалась на работе по  общественным делам, иногда заезжала к дочери, где уже появился любимый  внук, но когда бы ни возвращалась, в квартире был полный порядок: полы блестели, посуда вымыта, а то и ужин готов. К Ольге она относилась, как к дочери.
Надев очки, Нина Павловна сидела в кресле и читала книгу. Книга была не очень интересной, и она поглядывала на часы, ждала, когда придет Ольга. Её всё не было, и Нина Павловна подумала, что она, видно, осталась ночевать у сестры. А может, приехала, да с Юрой гуляет, дай бог, чтоб у них всё было хорошо, такой самостоятельный парень, просто повезло девчонке. И она вздохнула, вспомнив свои молодые годы. Нина Павловна перевела взгляд с портрета мужа на страницу, но строки теперь были размыты, и она отложила книгу. Уже хотела ложиться спать, когда пришла Ольга.
- Вы ещё не спите?- сказала она, снимая пальто.- О, сколько снега нанесла. Я сейчас подотру. Такая хорошая погода на улице…
- А я думала, ты уже не придешь. Не надо  подтирать, высохнет. Заночуешь, думаю, у сестры. Да ещё болеешь. А ты приехала. Ну и молодец. Чаю сейчас попьём. Небось озябла в своём пальтишке-то… - И Нина Павловна пошла ставить чайник.
«Почему она ничего не говорит о Юрии? Неужели не приходил?»
- А Юра не приходил?
- Приходил, как же! Два раза приходил, - откликнулась хозяйка из кухни, а потом пришла в зал. – Вот только ты ушла, и он является. Ну, я ему рассказала, как и что, и он побежал за тобой в поликлинику. А тебя, значит, там  уже не было. Пришел он ещё вечером. Подумал, говорит, что ты, может, уже приехала. Нету, говорю, раздевайся, Юра, садись, скоро, наверно, вернётся. Ой! – Нина Павловна засмеялась. – В карты мы с ним играли! Всё ждал тебя, час, как ушел. Какой хороший парень: умный, самостоятельный, держись, дочка, за него.
Нина Павловна пошла посмотреть за чайником, а когда вернулась, то увидела, что Ольга сидит на диване и плачет. Да так странно плачет: сидит, будто каменная, смотрит куда-то в угол, а слёзы текут, текут…
- Да что с тобой, Оля? – Нина Павловна присела  с ней рядом, и Ольга уткнулась ей в плечо и разрыдалась. – Господи, да что ж это, успокойся, Оля…- Хозяйка скользнула взглядом по её фигуре: да нет, ничего не видно. А хотя бы и так, что же страшного? Последний курс, а Юра её любит. Она гладила Ольгу по вздрагивающим плечам и говорила: - Ну, поплачь, поплачь, ничего…
Так они просидели несколько минут, и Ольга  постепенно успокоилась, стала вытирать слёзы, а Нина Павловна вспомнила про чайник. Он выкипел не весь, и она сделала свежую заварку, положила на стол сливочное масло, магазинный пирог и снова  вернулась в зал. Ольга посмотрела на Нину Павловну, и её губы скривились то ли в виноватой улыбке, то ли она снова  хотела заплакать.
- Ну ладно, ладно. Мы, бабы, горазды на слёзы. Поплакала и хватит. Идем. Я свежего чаю сделала, пирог  у меня сегодня вкусный, я им и Юру угощала, пойдем. – И обняв её за плечи, проводила в кухню. - Вот сюда садись и будем пить чай. Чай – он от всех болезней.
- От моей болезни не поможет, - устало сказала Ольга.
- Помо-ожет. Не чай поможет, так сама себе поможешь, когда выпьешь чаю.
Пили молча. Ольга была благодарна хозяйке, что та ни о чем не расспрашивает. Но она знала, что всё расскажет сама. За сегодняшний день было столько пережито и передумано, что голова казалась шаром, который вот-вот лопнет, если не передать хоть часть своих мыслей кому-то другому.
- Нету больше Юры, - сказала Ольга.
-Как это нету? – испугалась Нина Павловна, подумав, что с Юрой что-то случилось. – А где ж  он?
- Он теперь сам по себе, а я сама по себе. – И Ольга почувствовала, как в её голове уменьшилось напряжение и стало легче.
- Погоди, погоди, я что-то не пойму тебя. Поссорились, что ли?
Ольга покачала головой.
- Завтра поссоримся… - На её лице появилась та же гримаса грустной улыбки и боли. Она посмотрела в непонимающие глаза хозяйки. – Я, тётя  Нина, полюбила другого человека.
- Ах ты беда какая! Да как же это?
- Так вот… Сама не знаю.
- Да кто ж он такой? И когда ты успела? Что это за любовь такая? – пошла в наступление хозяйка. – Что-то ты, девка, не то говоришь.
- То, тётя Нина. А кто он такой… - И Ольга спокойно, без эмоций стала рассказывать, как они познакомились, как стали встречаться.
Нина Павловна слушала, но слушала как-то нетерпеливо; всё, что рассказывала эта глупая девчонка, было незначительным и уж никак не стоило того, чтобы бросать такого парня, как Юра. Просто какое-то затмение вышло у девки – и больше ничего. Ей даже слушать не хотелось эти никчемушные бредни.
- А что же говорит Юра? – не выдержала она.
- Юра ещё ничего не знает. Завтра скажу ему.
- Я тебе скажу!  Ишь, что надумала. Скажет она.  Ты уже не ребенок и должна понимать: хороший человек – это счастье  на всю  жизнь. Скажет она…  Это тебе не платье – одно снял, другое надел. А Юра любит тебя. И ты его любишь. – Нина Павловна совсем забыла  про этот главный аргумент и повторила с убежденностью: - И ты же его любишь! Человек он серьезный,  жениться на тебе хочет, умный, самостоятельный – будешь за ним, как за каменной стеной. Ты очнись!
- Ой, тётя Нина, эта каменная стена…
- Ты слушай меня, дуру. Я век прожила и всяких людей видела. А в твоем возрасте очень легко обмануться. Увидишь попугая с золотыми перьями и подумаешь:  райская птица. Ты и думать не смей! От добра  добра не ищут. – Хозяйку пронзила одна мысль, и она заглянула Ольге в глаза: - Или что? Может, у вас далеко зашло? С этим новым?
- Да ничего, тётя Нина, не зашло. Мы даже не целовались.
- Вот те раз! – Хозяйка подалась на скамейке назад, и её живот и груди затряслись в беззвучном смехе. – О чем же ты говоришь? Он хоть любит тебя?
- Не знаю.
Нина Павловна покачала головой.
- Ой, девка, девка, напужала ты меня… Я думала, у вас там  что. А у вас ничего. Вот и хорошо. Ходили сегодня в кино с ним, говоришь? И на здоровье. А теперь ляжешь в кроватку, хорошо выспишься, а завтра самой всё это смешным будет.

              2
-- Долго гуляем, молодой человек, - сказала вахтерша, собиравшаяся закрывать дверь общежития. Весь вид её говорил о том, что она не понимает, как можно нарушать установленный порядок. А ещё в институтах учатся… Она пожалела, что пошла закрывать лишь после того, как стрелка стала точно на одиннадцати. В одиннадцать дверь должна быть уже закрыта, потому что вход до одиннадцати, а не в одиннадцать. Пусть бы потом постоял на улице, а то гуляют, сколько хотят…
Эта вахтёрша между студентами была известна  как противная баба, её настоящего имени никто не знал,  все  говорили «Цербер», и в её дежурство старались не опаздывать. Михаил, правда, не очень боялся опоздать, выручили бы ребята с первого этажа, но всё-таки в дверь входить удобнее, чем в окно. Он поднялся на третий этаж,  прошел по длинному, тускло освещённому коридору и остановился у двери своей комнаты. Сразу заходить нельзя. Эти черти вечно что-нибудь придумают для опоздавших. К «чертям» он причислял, конечно, и себя, но сейчас он был чертом опоздавшим. Михаил толкнул дверь, оставаясь в коридоре, и по рожам ребят понял, что поступил правильно. Осторожно заглянул вверх – над дверью висел хитроумно прикреплённый веник, а к Генке тянулась нитка.
- Убирай свой снаряд, фокус не удался.
Генка отпустил нитку, и веник  шлепнулся на пол.
- Никакой фантазии, - сказал Михаил. – На месте коменданта я бы за старые трюки выселял из общежития.
- Ничего, мы тебя ещё поймаем. – Генка поставил веник в угол и снова улегся.
- Вряд  ли, -  сказал Петька. – Миша будет теперь примерным мальчиком, перестанет конфликтовать с Цербером и станет ложиться раньше всех. – Встретив взгляд Михаила, Петька развел руками. – Всё!  Натаха тебя предупреждала. Они сегодня вместе были на консультации.
- С Наташей?
- Зачем с Наташей? Его зовут Юрий. Между прочим, у него первый разряд по боксу.
- У-у! – загудел Генка. - Слышь, Миша! Ты оставь доверенность, чтоб стипендия не пропала. Хоть пирожков с ливером накупим. Будь сознательным человеком. – И он подтянул к подбородку одеяло, сложил под ним руки и закрыл глаза, изображая завтрашнюю кончину товарища по комнате.
Генка был странным человеком. Он ни с кем не дружил, а принадлежал как бы всем и в то же время никому. Иногда Михаилу казалось, что Генка знает то, о чем другие и не догадываются, а щедро разбрасываемые им шутки – только внешний блеск, отвлекающий внимание зевак от его внутренней жизни. Учёба ему давалась легко, он много читал, но всячески увиливал от общественной работы, хотя в любой ситуации был неформальным лидером. Среднего роста, худощавый, с выразительными карими глазами, он, видимо, нравился девушкам, но ни с одной из них Михаил его не видел.
- Порубать есть что-нибудь?
- У  меня в тумбочке кефир, булка, - сказал Генка, не отрываясь от книги. – Доверенность только не забудь, я потом из стипендии вычту.
Михаил вспомнил про бутерброд и достал его из кармана.
- Бутерброд хочешь? Волшебный.
- Волшебный? Давай. Сроду не ел волшебных бутербродов. – Генка отложил книгу, сел на кровати, взял протянутый Михаилом бутерброд и стал его разглядывать. – С колбасой, насколько я разбираюсь в пищевой промышленности. А в чем волшебство?
- Я не знаю, - сказал Михаил, откусив булку и прикладываясь к бутылке с кефиром. – Мне так сказали. – Он уже пожалел, что обнародовал этот бутерброд: теперь от Генки без потерь не отделаешься.
- Кто сказал?
- Ну, какая разница.
- Дама, - констатировал Генка. – Петя, ты понял? Эта дама не лишена жалости: она  решила спасти нашего друга от  нокаутирующих ударов и предложила бутерброд с колбасой.  Ладно, я заслоню его собой. – И Генка съел бутерброд. - Посмотрел на одного, другого, помолчал. – Нет, Миша, это обыкновенный бутерброд. Умереть от него, конечно, можно, но не раньше, чем доживешь до глубокой старости.
Петька ухмыльнулся.
- Ты хочешь сказать, что съел бы отравленный бутерброд?
- Я хочу, Петя, сказать, что уже двенадцать часов.
Петька недовольно хмыкнул и отвернулся к стенке. Он не любил Генку.
Михаил разделся и тоже лёг. Он думал об Ольге. Вот, значит, какое дело: приехал Юрий. Михаилу стало  стыдно за сегодняшний вечер. Девчонка ему чуть ли не в любви объяснилась, а он ломался, как житный пряник. Идиот.
Главное, любит же Ольгу, так почему об этом не сказать? Что за глупая игра? Побоялся уронить себя? Откуда куда уронить – изо лжи в правду? Или всё это действительно относительно? В самом деле, где верх, а где низ? Для людей, живущих в разных полушариях, эти понятия противоположны – и оба правильные.
Михаил закрыл глаза, увидел нашу планету как бы со стороны и ужаснулся призрачности её существования. Летит большой мяч в совершенной пустоте  неизвестно откуда неизвестно куда. И кому понадобилось, чтобы он, Михаил, знал это? И что будет с ним после смерти? Тело закопают. Но неужели он  только тело? Почему тогда у него такое чувство, что он жил всегда?
- Что ты читаешь?
- «Братья Карамазовы». Читал?
- Нет.
- Рекомендую.
- Знаешь, я когда-то прочитал одну его книгу. «Идиот». Из-за названия, помню, взял. Но…  мне его герои показались какими-то нереальными.
Генка помолчал и сказал:
- Это мы не реальные.
Петька уже свистел носом. Вот человек! Только прислонил голову к подушке – уже спит.
Михаил снова закрыл глаза; он видел летящий снег, фары проезжающих машин, витрины универмага. «Ольга сказала, что завтра у неё много дел». Эта мысль отгоняла сон,  и  он подумал о том, что в семь часов будет ждать её на привычном месте. Придёт она или не придёт?..

***
Ольга проснулась оттого, что услышала тяжелые шаги Нины Павловны. Сначала она подумала, что ещё очень рано, раз хозяйка не ушла на работу, но в окнах было светло, и тогда она решила, что сегодня выходной. С этими экзаменами все дни перепутаешь.
- Доброе утро, тётя Нина!
- Доброе, доброе… Вот… Отдохнула, повеселела, а то вчера хоть икону с неё рисуй. Я уже чай согрела, да самой пить неохота. Подошла, а ты спи-ишь! Ну, поспи, думаю. И учёбой сушите себе мозги, и жизнь загадки загадывает – не стала тебя будить. А на улице сегодня солнышко такое чистое – совсем весеннее.
 - Ну, тётя Нина, до весны ещё далеко.
- Далеко, конечно, да ведь не зря говорится:  после  крещения цыган шубу продаёт. Ох, - вздохнула хозяйка, - всё в нашей жизни близко. В молодости думаешь, что и старость далеко, а не успеешь оглянуться, а она вот она!
- Какая же вы старая, тёть Нина? – сказала Ольга, хотя  с присущим юности максимализмом считала  старыми людей и помоложе  хозяйки.
- Не такая старая, как давнишняя, - засмеялась польщённая Нина Павловна.
Ольга умылась, причесалась, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна; она хорошо отдохнула, а пережитое вчера было далеко. На улице светит солнышко, тётя Нина ждет её к душистому чаю с вкусным пирогом, в институте всё нормально, она любит и любима и даже имеет  возможность выбирать – что ещё нужно?
- Ты долго там? – послышался из кухни голос хозяйки. – Чай стынет.
Ольга подмигнула себе в зеркало – «Выше нос!» - и сияющая села к столу.
- Вы ухаживаете за мной, как за малым ребенком. А я вчера даже пол за собой не подтерла. И разревелась, как дура. – Ольга засмеялась от неловкости за вчерашние слезы. – Какой вкусный пирог! Вчера я даже не разобрала.
- Куда тебе было… Ну, ничего. Скоро Юра придет. Вы же правда не ссорились? Чувствует моё сердце, что он скоро заявится. Любит он тебя.
- Ой, Тетя Нина…- Ольга чувствовала, что её утреннее солнечное настроение  кончается, и она снова проваливается во  вчерашний снег. – Мне кажется, что это не тот человек. Боюсь я его.
- Как это боюсь? – посмотрела хозяйка на Ольгу. «Опять девка за своё», - подумала она. – Что ты такое говоришь?
- Понимаете, он такой  серьёзный, основательный, сильный. Я боюсь, что буду у него за дурочку. – Ольга подняла плечи и виновато улыбнулась.
- Ты что же, глупой себя считаешь, что ли?
- Нет, - Ольга опустила плечи. – Не в этом дело. – У него есть в жизни цель. Это, конечно, хорошо. Для него хорошо и, может, для других тоже. А для меня?
- Что ж для тебя плохого-то? О самостоятельном муже  мечтает каждая женщина. Кто же тебе тогда нужен?
- Вы меня не понимаете. Юра… да, он хороший. Но он будет делать своё дело и не замечать никого вокруг. И про жену-то вспомнит разве что по случаю не выстиранной  рубашки или пересоленного  борща.
- Во-от ты о чем. Ну, не знаю. Тут многое будет зависеть от тебя самой. А что дело у человека, так это очень хорошо. – Хозяйка помолчала. – А то сейчас, я смотрю, многие пить начинают, раньше, знаешь, такого не было. Вот у нас до войны сосед был… Пил! И человек неплохой, специалист хороший; я уж не помню, он там всякую сложную технику чинил, у нас тогда этой техники не было. Пропал человек. Всем было, конечно, жалко, а с другой стороны, зачем пить? Сам виноват. Больше всего жалко было Катю, осталась, бедная, с двумя детьми. – Нина Павловна перевела дух. – Уехала куда-то к своим, в Сибирь…
- Юра, по-моему, совсем не пьет, - рассеянно сказала Ольга, не понимая  беспокойства хозяйки. Не только Юра, но и вообще она не могла припомнить, чтобы на курсе и даже в институте кто-нибудь отличался в этом смысле.
- Нет, конечно, боже сохрани. Я просто говорю, что сейчас это как-то становится опасным; смотришь, то тут, то там  на улице попадается пьяный, неприятно…
После чая Ольга взяла половую тряпку.
- Вместо физзарядки, - сказала она, оправдываясь.
Нина Павловна махнула рукой: ну тебя,  делай что хочешь.  А Ольга помнила, что  пришла вчера по слякоти, наследила в коридоре, но так и не вытерла, а ещё и устроила на диване слёзное половодье.
За этим занятием и застал её Юрий. Ольга выпрямилась, почувствовала, как у неё сильнее  застучало в груди, переложила тряпку в левую руку, высвободила подоткнутые под резинки трусов полы халатика и открыла дверь.
- Привет, - сказал, войдя, Юрий и, увидев шедшую  из зала хозяйку, склонил голову. – Здравствуйте, Нина Павловна
- Здравствуй, Ю-ура! Проходи, родной, вот сюда проходи. Ольга, бросай свою тряпку, хватит, а то люди не любят ходить туда, где сильно чисто.
- Р-разуваться! – скомандовала Ольга, подавая ему тапочки. – Уважайте труд уборщицы.
Юрий снял пальто, надел тапочки и прошел в зал, улыбаясь Нине Павловне.
- Строгая у вас квартирантка. Она хоть вам  разрешает ходить по квартире?
- Ой, житья от неё нет. Ты бы, Юра, скорей забирал бы её отсюдова, никакого сладу. Чай пить будешь?
- Спасибо, пил уже.
- Да ты садись, садись. Может, будешь?
-  Нечего тут всяких чаем поить, - улыбнулась Ольга и пошла  к себе одеваться.
- А ты вчера только ушел, и она пришла, - сказала  Нина Павловна.
Юрий развел руками: что ж, бывает. Он сидел на том же месте, где вчера ревела Ольга, спокойный, в недорогом, но ладно сшитом,  наглаженном костюме, и Нина Павловна снова подумала, что  дурой будет Ольга, если потеряет такого парня.

- Как твоё самочувствие? – спросил Юрий, когда они вышли на улицу.
- Жива, как видишь, и здорова.
Идя к Ольге, он не особенно надеялся её увидеть, считал, что она, скорее всего, заночевала у сестры,  и надеялся узнать у хозяйки адрес; его очень волновало её здоровье. Увидев же её  в коридоре с тряпкой, он не только обрадовался, но и встревожился. Неужели его водят за нос? Такая мысль возникала и вчера, но он прогнал её, как собачонку. Теперь собачонка выросла в такого волкодава, что  отмахнуться  было уже нельзя. Особенно не понравилась Юрию последняя фраза и тон, каким она была сказана. Он вчера  весь день переживал, бегал к ней несколько раз, а она «жива и здорова»!
Но так же, как человек при виде огромной собаки невольно замирает и не делает  никаких движений, чтобы собака не укусила, - так Юрий  боялся своей мысли: не надо суетиться,  собака обнюхает и уйдет.
С минуту они прошли молча. Собака не уходила.  Её могла бы прогнать Ольга, развеяв его сомнения, но она молчала.
- Прогони собаку, - сказал он.
- Какую собаку? – Ольга испуганно огляделась и посмотрела на  Юрия.
- Как, разве нет никакой собаки? Куда же она делась… - У него вырвалось что-то наподобие смеха. – Извини, показалось, наверно.
- Я тебя не понимаю.
- Мне кажется, ты понимаешь всё же больше, чем я.
И когда Ольга переодевалась в своей комнате, чутко прислушиваясь к разговору в зале, и когда  вышли из квартиры, она находилась в некой грустной невесомости, будто перед первым прыжком с парашютом. У них был в институте такой кружок разового прыжка, в который она записалась одной из первых. Им, любителям острых ощущений, и рассказали всё, и показали, но чем ближе было к прыжку, тем становилось страшнее. Ольга вглядывалась в лица кружковцев, видела наигранную веселость и понимала, что им тоже страшно. «Главное, - говорил инструктор,- сделать шаг, всего один шаг. Вы же знаете, вам даже  за кольцо дергать не надо, парашют раскроется сам.  Страшно, конечно, шагнуть в пустоту, зато потом… Вы ощутите ни с чем не сравнимое  чувство полета! Собраться надо, понимаете?» Они понимали. И всё-таки  двое на аэродром не явились, а одна девушка пришла, но так и не прыгнула. Ольга прыгнула, хотя потом и удивлялась, как у неё не выскочило сердце, когда она делала этот самый «один шаг».
Ольга покосилась на Юрия. В профиль он был особенно симпатичный: прямой нос, волевой подбородок. О какой он говорит собаке? Конечно, это его какая-то очередная аллегория. Тогда, перед прыжком, она хотела, чтобы случилась нелетная погода. Нелетная погода была вчера. А сегодня надо прыгать…
- Как твоя сестра? – спросил Юрий.
Ольга ещё раз проверила надежность крепления фала, который должен раскрыть её парашют, и шагнула в пустоту.
- Я не была у сестры.
Светило солнце, и от вчерашнего снега не осталось почти ничего. Солнце, видно, очень не любило снег.
- Тебе больше нечего сказать?
- Есть, Юра, - после некоторого молчания сказала Ольга. – Я только не знаю, как сказать… - Она видела, что он смотрит на неё, ищет её взгляд, чтобы  ещё раньше узнать то, что она скажет или даже не скажет. «Только не смотрите, когда спускаетесь,  на землю, - говорил инструктор. – Смотрите вдаль, и тогда не будет ощущения падения». Она смотрела вдаль, но всё равно чувствовала, что падает.
- Знаешь, Юра, я, наверное, виновата перед тобой, но… так получилось. Тот строитель, о котором тебе говорили, он есть… Только, может, и не в этом дело. Мне кажется, что я тебе не пара.
- Ты мне, или я тебе?
- Я тебе. Ты достоин… лучшей девушки.
- Ты считаешь, что меня надо утешать?
- Нет, Юра, я так не считаю. Я знаю, что ты умнее меня и лучше. Я же… противная, вздорная. – Ольга только теперь посмотрела ему в глаза и увидела в них лишь холодный блеск. - А ты… ты совсем другой человек.
Ей было неловко, она шла и что-то сумбурно объясняла и ему, и себе, повторяла неубедительные слова о их несовместимости, говорила, что любит его и хотела бы, чтоб они всегда оставались друзьями. Замолкала, ждала ответных слов, но он молчал, и она вынуждена была снова что-то говорить и говорить.
Ольга не ошибалась. Юрий действительно видел её в будущем своей женой, и случившееся выбило его из колеи своей неожиданностью. Захлестнутый  мужской обидой, он хотел развернуться и уйти, но тут же понял мальчишество подобного поступка. Он слушал жалкий лепет Ольги, и  все её доводы считал сплошной чушью.
Его многому научил ринг, где были, увы, не одни победы. Неожиданные выпады соперника научили его менять тактику по ходу боя, и проигранное в первых двух раундах он нередко навёрстывал в третьем. Сегодня жизнь преподнесла ему сюрприз, но он не считал борьбу законченной. Это лишь первый раунд. Он его явно проигрывает, но до гонга ещё есть время, и можно не только выйти из нокдауна, но и закончить раунд достойно. Юрий был доволен, что не поддался гневу и не наговорил Ольге обидных слов, вертевшихся у него на языке. Если он ей не нужен, то и нечего изображать из себя  страдающего Вертера.
- Куда мы идем?
- Куда хочешь, - сказал Юрий. – Можно повернуть обратно.
- Ты обиделся?
- С какой стати? Ты не жена мне и можешь ходить, с кем тебе  вздумается. – Юрий сказал это так просто и с такой обезоруживающей улыбкой, что Ольга растерялась.
- Ты правда не обижаешься?
- Да нисколько. А если мне завтра понравиться какая-нибудь девчонка,  ты что же, будешь обижаться?
- Какой ты хороший, Юра, - сказала Ольга, прижимаясь к его плечу.  Она не ожидала, что всё окажется так просто, и в эту минуту в её душе  шевельнулась нежность к Юрию и даже раскаяние. Но всё это сразу же покрылось разочарованием и обидой на этого железного человека, так легко отнёсшегося к их разрыву.

***
- Вставай, Ромео! Ромео, подъём!
Это дурачился Генка, и его слова были обращены к Михаилу. Но Михаил уже давно не спал, а просто лежал с закрытыми глазами, сжавшись от холода под тонким суконным одеялом. Окно комнаты выходило на юг, и когда дул южный ветер, у них всегда было прохладно. Михаил слышал, как шатался по комнате Петька, собираясь на поезд (он вдруг решил съездить к родителям в Белую Церковь), как подначивал его Генка.
- Надо было поехать ещё вчера, ну да ладно, - говорил Петька. – Сюрприз будет.
- Какой там сюрприз, - смеялся Генка. – Если бы ты хоть один выходной не приехал – это был бы сюрприз.
Петька действительно ездил к родителям часто, иногда и в будний день, ездил, как он выражался, «за моральной поддержкой». Отец у него был военный, семья переезжала с места на место, и Петька, пока учился в школе, где только ни жил.
Наконец он ушёл, тогда-то Генка и сказал: «Вставай, Ромео!» Наверное, ему одному скучно. Вообще у Генки настроение менялось часто. То он уйдет в себя, не вытянешь из него слова, а то до всего есть дело.
- Я не сплю, - откликнулся Михаил.
- Если человек не спит, но продолжает валяться в постели, значит он отъявленный лентяй.
- Я и есть лентяй.
- Откровенность, конечно, человека украшает, но нисколько  в данном случае не оправдывает.
- А если он и не ищет оправдания?
- Такого не бывает. Всякий человек ищет и находит оправдание своим поступкам. Иначе его бы замучила совесть.
- Ты так думаешь? Что-то не видно замученных.
- Это потому, что совесть – тот же пластилин. Какая совесть нам выгодна, ту и лепим.
- Уж очень мрачно, - улыбнулся Михаил.
- Почему мрачно? Так, как   есть. Петька вот поехал к родителям просить денег. Тебе, например, кажется, что часто просить – нехорошо. А он вылепил свою совесть так, что это кажется ему нормальным.
- Так, видно, считают и родители. Петька их сын.
- Конечно. И так узаконивается слепленная сыночком совесть. А сыночек уже приходит с запахом вина, с чувством превосходства смотрит на других.
- Ну, этого я не замечал.
- Ты многого не замечаешь.
Генка лежал  на кровати и курил «Приму», стряхивая пепел на бумажный листок.
- А за что ты меня обозвал Ромео?
- Тебе неприятно?
- Да нет… Просто это не соответствует, так сказать, действительности.
-А Петька вчера расписал, что ты за кем-то так страдаешь, что даже не убоялся её друга боксера.
- Петька наговорит. За что ты его не любишь?
- Не люблю? Кто тебе сказал? Я даже иногда ему завидую: живет человек, ни о чем не задумывается, всему радуется, это, наверное, и есть счастье.
- Кто же мешает быть счастливым тебе?
-Никто не мешает… Вообще я думаю, что счастье почти не зависит, ни от самого человека, ни от других.
- От чего же оно зависит?
- Кто его знает. Но смотри: не родись красивой, а родись счастливой – это говорит многовековой опыт людей.
- «Если хочешь быть счастливым – будь им» - это тоже говорит народ.
- Нет, это не народ, у этого выражения есть автор. А вообще, что такое  счастье? Вот как ты считаешь?
- Не знаю. Мне кажется, счастье – это когда человеку хорошо.
- Пожалуйста! – засмеялся Генка. – Это, может быть стотысячное определения счастья. А что значит хорошо? Купил Сидоров машину – и он доволен, ему хорошо. А Эйнштейн открыл теорию относительности – и тоже  счастлив. Но где та объективная шкала, по которой можно определить ну… достоверность счастья, что ли? Чтобы поставить штамп: это счастье высшей пробы, а это так себе, с примесью.
- Счастье индивидуально, согласен. Но одно дело, когда счастье только для себя, как в случае с машиной, и совсем другое  - когда от этого хорошо всем людям, когда великое открытие  подвинуло науку , а значит и всё человечество ещё на один шаг.
- Шаг – куда?
 - Как куда? Вперед. К техническому прогрессу.
- Угу. Ладно, продолжай.
- Так что продолжать? Всё. Потому и принято считать, что истинное счастье – это делать счастливыми других, жить для людей. По-моему, всё правильно.
- И ты считаешь, что есть люди, которые живут для других?
- Да как же нет? Ты что, смеёшься?
-Нисколько.  Просто я считаю, что никто никогда для других не жил и не живёт. Каждый живет для себя и стремится  к своему счастью.  А люди здесь ни при чем. «Жизнь, отданная народу! Жизнь, отданная народу!» Чепуха это. Просто есть люди, у которых жизнь для себя  и есть то, что мы называем  жизнью для других. Но ведь они иначе жить и не могут. Толстой совершил писательский подвиг? Да. Но он не мог его не совершить. Отними у него возможность писать – и это был бы самый несчастный человек. Но Толстого хоть читали, а с Циолковского же смеялись.  Однако он всё равно не мог жить иначе. При чём тут другие?
- У великих, как известно, ничего само собой не делалось, все они каторжно трудились – ради чего?
- Ради себя. Чтобы  чувствовать себя человеком, ради душевного равновесия, что живут не зря.
- А люди так уж и ни при чём?
- Если твоя работа  приносит пользу людям, это даёт дополнительное удовлетворение. Но это не главное, а сопутствующее. Я думаю, вся суть в том, что одни делают то, что могут делать – это мы с тобой, а другие – то, что не могут не делать– это Достоевские, Ньютоны. Но все живут для себя.
- А те, кто закрывает амбразуру своим телом – тоже для себя?
- Для себя, - убежденно сказал Генка. – Закрывает собой амбразуру, как и пишет» Войну и мир», далеко не каждый. Тот, кто закрыл её, в данной ситуации иначе поступить не мог – он бы себе этого не простил.
Солнце входило в окно и ложилось изломанным  прямоугольником на пол, кровать, стену. Генка провел пятернёй по своей лохматой голове и сказал:
- А не пора ли философам умыть свои помятые рожи?
Михаил в этот день был дежурным по комнате и быстренько убрался.
- На гауптвахту надо сажать таких дежурных, сказал Генка, посмотрев на пол.
- Если бы лягушке хвост, она бы всю траву перетолкла. Слава богу, что ты никогда  не будешь генералом.
-Это точно, - согласился Генка. – Генералом не буду. Не умею приказывать. И знаешь, всегда удивлялся людям, которые умеют, а главное -  любят! это делать. Где они берут уверенность в своей правоте? Но это мы снова сбиваемся на философию. Какие у тебя соображения насчет пожевать?
- Соображения такие: я схожу в кулинарию и чего-нибудь принесу. А тебя назначаю начальником чайника. Чайнику сможешь приказать вскипеть?
- Попробую.
Идя в кулинарию, Михаил думал о Генке. Странный парень. С его доводами о «жизни для себя» он был не согласен. Философствует парень, вместо того, чтобы делом заниматься. А способный. Все зачеты, экзамены сдаёт играючи. Мог бы кем-то стать, если бы его голову да умному человеку.
Михаил взял две бутылки кефира, пирожков, булочек.
- Чай готов?
- Настаивается.
Заварник был Петькин.  Он до этого жил в Сибири, привык к чаю и приучил их.
Ели молча. Михаилу хотелось продолжить разговор.
- Выпить утром бутылку кефира – разве это не счастье? – улыбнулся он.
- Я, Миша, начал этот разговор потому, что думал: может, ты меня в чем-то переубедишь. – Он помолчал. – Вот мы сидим с тобой пьем кефир, едим пирожки, учимся в институте – живем, одним словом. А какой во всем этом смысл?
- Живем и всё. И… я думаю, должны быть довольны, что выпало такое счастье. Солнце  вон какое, небо, весна скоро…
- Но мы же зачем-то родились? Наверное, не только затем, чтоб любоваться солнцем и небом.
- Если бы дерево стало  думать, зачем  живет, ему некогда было бы расти. И трава бы засохла. И нас бы не было. Что тут думать?  Живи, радуйся, делай то, что считаешь нужным. Стань, например, Достоевским, - улыбнулся Михаил.

- Это то же самое, что сделать великое открытие.
- А чем тебе не нравится открытие? Почет, слава.
- Слава… - Генка хмыкнул. – Что такое слава? Если надзиратель один – это тюрьма, а если много – слава. Это жить, будто в витрине магазина: все тебя по частям изучают, как экспонат.  Ты хотел бы такой жизни? Я – нет.
- Гм… Не знаю. Пусть изучают… Но насколько я понимаю, счастье – не в коротком миге открытия, а в самом процессе работы.
- Наверное. Но зачем, ради чего? Вот я тебя спрашивал: шаг – куда? Ты сказал – вперёд. А вперед ли? Если мы через несколько лет все сгорим в атомном огне, то как надо оценивать все предыдущие открытия – как  достижения человеческого духа или как преступления, приблизившие гибель человечества?  Молчишь? Да, Эйнштейн велик. Да, телевизор смотреть приятно. Прогресс не остановить, не Эйнштейн, так другой, черт возьми. Но ты пойми суть – зачем?  Зачем обезьяне давать гранату? Она же нечаянно дернет за кольцо и взорвет всё.
- А кто обезьяна?
- Мы обезьяны! – крикнул Генка. – Говорят, что от обезьяны произошел человек.  Ни хрена подобного! Мы только про-ис-хо- дим. И я сомневаюсь, что успеем произойти, раньше за кольцо дернем. – Генка был бледен, на его лбу выступил пот. – Извини, - сказал он. – Я раскричался . Ты же не Эйнштейн, ты не виноват, - он выдавил из себя улыбку. – Да и он не виноват. Речь о другом. – Генка хотел ещё что-то сказать, но махнул рукой. – Ладно. Ни  к чему всё это. – И взял книгу, дав понять, что говорить на эту тему он больше не намерен.
В дверь постучали, и вошла Наташа.
- Здравствуйте, мальчики. На улице так здорово, а вы сидите в четырех стенах. А Петя где?
- Уехал в Церковь.
- Какую церковь. А, к своим… - улыбнулась она. Провела взглядом по комнате, расстегнула на пальто пуговицу,  опять застегнула. – Что ты, Гена, читаешь?
- Так…- Генка мельком взглянул на гостью и положил книгу.
Михаил шагнул к Наташе, чтобы  помочь ей раздеться, но застыл, пораженный  взглядом, каким Наташа смотрела на Генку. И, как бы очнувшись, она сказала:
- Уехал, значит.  Ну, тогда…
- Да ты раздевайся, чай будем пить.
- Спасибо, Миша. В другой раз. До свидания.

                3
Снег за день почти растаял. В скверике было тихо, голые деревья стояли понуро и одиноко. Вверху светились редкие звёзды. Там, в высоте, уже летали спутники, и Михаил  с минуту смотрел вверх, надеясь увидеть движущуюся   звездочку с прерывистым мерцанием. Но звезды летать не хотели, стояли на месте. А Михаил подумал, что скоро в такой мерцающей звездочке  будет сидеть человек, облетит Землю за какой-то  час-другой – это столько же, как Петьке до Белой Церкви на автобусе – и , наверное, удивится, что Земля такая маленькая. Может, она даже покажется заблудившейся в космосе странницей, но в газетах об этом не напишут, а напишут о том, что Земля удивительно красива, и её нужно беречь. Почему-то ни одному крестьянину не надо доказывать, что он свой дом должен беречь, а всем нам – что Земля наш дом – надо. Неужели Генка прав, что мы «только происходим»?
Над крышами домов  поднимался белый серп луны. Михаил вдруг ощутил себя  частицей всего этого разнообразного и бесконечного мира, и совсем в другом свете увидел и  деревья, и луну, и даже эту скамейку, которая была вовсе не скамейкой, а тоже деревом, хоть и бывшим, и, может, помнила и дождь, и руки людей, давших ей другую жизнь. Когда-то и он перестанет быть человеком, но не должен же он исчезнуть бесследно, если не исчезло даже это дерево, ставшее скамейкой.
Михаилу очень хотелось, чтобы Ольга пришла.  Он и её видел сейчас по-другому, чувствовал, что любит её, а если даже она его  не любит – ну что ж, это не зависит ни от неё, ни от него.
Ольгу он увидел издали и медленно пошел навстречу, стараясь по походке, по выражению лица угадать: как она, с чем пришла. Ему хотелось знать всё до конца, чтобы  между ними не было ни Юрия, ни собственных сомнений.
Они встретились, и в её глазах он увидел тот же вопрос.
- Ждал? – спросила она.
- Ждал. – Он привлек её к себе. – Я очень тебя ждал.
-  И я не могла дождаться семи часов – всё думала, придешь ты или нет.
Луна поднялась выше и уже не цеплялась за деревья, её ровный холодный свет заливал тихий сквер, превращал окружающие  дома в сказочные замки. Ольга шла и рассказывала о своих вчерашних переживаниях, о сегодняшнем разговоре с Юрием.
- Знаешь, к нам сегодня заходила ваша Наташа – ну, к Петьке, конечно, - но мне показалось, что она любит Генку.
- Я давно это знаю. И что у вас там в комнате за дурак такой – Генка?
- Он не дурак. И, по-моему, он тоже любит Наташу.
- Я об этом и говорю. Она к Петьке и ходит лишь затем, чтоб увидеть  вашего умника.
- Вот ты его совсем не знаешь, а так говоришь.
- А как я должна говорить? Если люди любят друг друга, так чего в прятки играть?
- Умная какая! А если человек не может сказать.  Я же вот люблю тебя, а сказать не могу.
 Ольга остановилась.
- Повтори, - тихо сказала она.

В этот вечер времени до отбоя им не хватило, и Михаил поблагодарил провидение, что дежурила не Цербер.

***
Поставив себе целью достичь как можно большего, Юрий много времени уделял учебе, серьезно занимался спортом. И не потому, что связывал со спортом своё будущее. Он и мысли не допускал, что станет настоящим боксером. Этот вид спорта он выбрал случайно, но оказалось, что у него для бокса хорошие природные данные, и он продолжал посещать секцию, относясь к тренировкам, как и ко всему, что делал, с полной серьезностью.
Но спорт ему нужен был не для того, чтобы стать чемпионом, а чтоб сильным быть, выносливым, уметь постоять за себя не только морально (это он умел), но и физически. После института он это культурное мордобитие бросит. Ни к чему уродовать свою физиономию.
Но Юрий никак не ожидал, что у него вот так получится с Ольгой. И хотя уязвленное самолюбие заставляло его искать причины вне себя, он понимал, что такой ход мыслей очень уж напоминал позицию лисы, не дотянувшейся до винограда. Надо спокойно и  трезво признать тот факт, что Ольга уже не твоя. А случилось так потому, что ты всё-таки сухарь, а девушки любят веселых ребят. Интересно,  что  представляет из  себя тот строитель? Юрий как-то видел его рядом с  Ольгой, парень из себя ничего, хотя держится не совсем уверенно. Скорее всего будет у Ольги под каблуком. Впрочем, может это и не так…
Потом он как-то видел его на стадионе, хотел подойти, но передумал: о чем говорить? Не  о чем.

                ***
В город пришла весна и стала творить что-то невероятное и с природой, и с людьми. Солнце ощупывало теплыми лучами каждый сантиметр земли, и ему навстречу тянулись зеленые ростки. Отяжелели деревья, а бродившие в них соки искали выхода и взрывались набухшими почками. Люди сбросили надоевшую зимнюю одежду и стали стройнее, красивее и проще. Можно было к любому подойти, словно к старому знакомому, заговорить и в этом  не было бы ничего странного, вместе с одеждой люди сбросили и условности обыденной жизни.
А может, это лишь так казалось Ольге, потому что весна проходила через её сердце. Она всегда любила весну, но разве трава была когда-нибудь такая зеленая, а небо такое синее? И разве она когда-нибудь чувствовала, что не просто ходит по земле, а вместе с нею дышит и живет? Если раньше она видела весну как бы со стороны, любовалась ею, как любуются картиной на стене, то теперь всё было иначе. Она, словно травинка, тоже тянулась к солнцу, что-то в ней росло, ширилось, искало выхода. На что бы она ни посмотрела, что бы ни подумала – всё было не так, как раньше. Ей хотелось кричать каждому встречному, что жизнь – это огромной счастье. Счастье – уже просто видеть всю эту красоту. Неужели люди этого не понимают?  Зачем они ссорятся, завидуют друг другу, делают подлости? Что ж тебе, человек, ещё надо, если тебя наградили самой высшей в мире наградой – жизнью? Будь же достоин этой награды. И как люди этого не понимают!
Она вдруг ощутила разницу между «знать» и «понимать». Да, да, какая чудовищная разница! Она же всегда знала, что «жизнь прекрасна и удивительна», что жизнь – это счастье, но поняла это только  теперь. Она же всегда знала, что надо жалеть «братьев меньших», но  никогда не чувствовала, не понимала, что они действительно братья, братья по жизни на этой одной и единственной на всех зеленеющей планете. Пусть они иначе выглядят, чем мы, пусть не такие  разумные, но если нам ум дан на то, чтобы их уничтожить, то что же это  за ум?
На скамейке сидела миниатюрная седая бабушка, державшая на поводке лохматую  белую болонку. Ольга улыбнулась бабушке и присела рядом. Болонка обнюхала её туфли, поглядывая глубоко спрятанными в волосах глазами.
- Ух ты стиляга! – погладила её Ольга. – Хорошая собачка. Как тебя зовут?
Болонка прислушалась, склонив голову, фыркнула и отошла к хозяйке.
- Белка, - сказала бабушка. – Всё понимает. Иной раз подумаешь: не хочет, бестия, разговаривать, чтоб её ничего не заставляли делать.
- Сколько ей лет?
- Молодая, второй год
Ольга посидела, поговорила с бабушкой и решила съездить на вокзал. Встретить там Михаила она, конечно, не надеялась, так как не знала, каким он вернется поездом, но ей захотелось почему-то оказаться в вокзальной суете. Захотелось и всё.
Возможно, Михаил уже и приехал, думала она, и тогда он, конечно, пойдет к ней, но найдет дверь закрытой: её нет, а Нине Павловне неожиданно попалась путевка, и она уже полторы недели в Сочи. Вчера прислала письмо и открытку – поздравление с днем рождения. «Желаю тебе, Оленька, много-много счастья…»
Двадцать два года. Не так уж и мало. Интересно, сколько лет той похожей на мышку бабушке? За семьдесят? Ольга улыбнулась: неужели и она такой будет? Нет, это никак невозможно. И Ольга легко вскочила  в подошедший полупустой трамвай.
Вряд ли Михаил уже приехал. Тогда бы ему надо было выезжать ночью, а это неудобно. Но если и приехал – ничего. Они встретятся вечером. Она просила, чтобы он приехал именно сегодня, и он пообещал, хотя она и не сказала про свой день рождения.
Ольга вчера долго ходила по магазинам, купила красивую импортную бутылку какого-то рома, ужаснулась крепости, указанной на этикетке, хотела вернуть обратно, но постеснялась, и тогда в другом магазине взяла бутылку сухого вина. Вся эта процедура отняла у неё много сил, ей неудобно было даже заходить в винные магазины; казалось, все на неё смотрят.
Вокзал напоминал муравейник, и невозможно было понять, кто куда стремится и зачем. Сумки, мешки, чемоданы, шум, гам, спешка. В залах ожидания было спокойнее. Одни сидели с усталыми, безразличными лицами, другие чутко прислушивались к объявлениям. Милиционер ходил между рядами лавок и будил тех, кто спал: то ли заботился, чтобы люди не проспали, то ли не разрешалось занимать одному всю лавку. Ольга взяла мороженое и присела возле пожилой женщины, видимо, колхозницы. Та подозрительно на неё покосилась и пододвинула свои кошелки поближе.
Ольге стало неловко. Без вещей, расхаживавшая с праздным  видом по залу, она и должна была вызывать подозрение у таких вот занятых своими хлопотами людей. Она взглянула на женщину, ей захотелось заговорить с нею, развеять её необоснованную подозрительность, но не знала, как это сделать. Её взгляд ещё больше насторожил женщину.
Ольга вышла на привокзальную площадь, постояла, вглядываясь в разношерстную толпу, села в трамвай и уехала.
От остановки шла домой через тот же сквер. Бабушки с болонкой уже не было, и она присела на скамейку. Ведь это была её с Михаилом скамейка, а сам он сейчас или едет в поезде, или в своем общежитии, или  пошел к ней на квартиру. Лучше бы – на квартиру, пусть не думает, что у неё только и забот: сидеть дома да выглядывать его в окошко. Но ей не хотелось, чтобы он услышал эти мысли. За последний месяц они  и ссорились, и мирились, но  Ольга чувствовала,  что причиной ссор была она, её неуравновешенный характер. И от этого Михаил был ей ещё более дорог. Это она нападала на него со всех сторон, будто разведывая слабые места укрепленного острова, но он неизменно отражал её атаки на самых подступах, обращая всё в шутку и не позволяя проникнуть внутрь крепости. За три месяца их знакомства Ольга так и не знала его намерений. Она видела, что он любит её, но – и что? Может, ему этого и достаточно, а ей? Он думает об этом или нет?
Над скамейкой склонилась ветка клена. Ольга дотянулась рукой, потянула за кончик, чтобы рассмотреть набухшие почки, и ветка вдруг взмыла вверх, а в руке осталась маленькая веточка.  Она проводила взглядом качающуюся ветку, оглянулась на темный ствол и сказала мысленно: «Извини, я не хотела…»

***
Пластинка кончилась, и Ольга выключила радиолу. На часах было семь. Она посмотрела на почти  полностью сервированный стол и ей захотелось плакать. День, начавшийся так необычно и суливший столько счастья, заканчивался ничем. Михаила не было, и даже  пропала уверенность, что он будет. Видно, не приехал. Ему плевать, что она просила его быть обязательно. И на своё обещание плевать. А она, дура, размечталась…
Несколько часов назад Ольга пришла домой и больше всего боялась, что вот сейчас постучит Михаил, а у неё ничего не готово. Возвращаясь с вокзала, она зашла в кулинарию и купила торт. Ничего, что на нем ничего не написано, и нет у неё не то что двадцати двух, а даже  и одной свечи – не в этом дело; на дне рождения должен быть торт – и он вот он!
А жаркое можно потом. Сейчас только три, а он приедет часам к пяти-шести. В крайнем случае  сам и начистит картошки, пусть привыкает! А она пока примет ванну – вот! Чистота - залог  здоровья, как написано в общежитии.
Ольга напустила в ванну воды, приготовила бельё и заперла наружную дверь. Полная хозяйка!  Неужели и у неё будет такая квартира? В кухне что-то бормотал динамик, и она его выключила:  если Михаил позвонит, будет слышно. Из ванны она, конечно, не выйдет,  пусть приходит позже, просто будет знать, что он приехал. Больше звонить некому.
Хотя квартира была на третьем этаже,  она задернула окна, а уж потом разделась. Подошла к трюмо, повернулась и так, и так.  Что такое? У неё кривые ноги?! Она соединила пятки. Да нет же, всё нормально… Ольга ещё с минуту повертелась перед зеркалом, вздохнула с улыбкой («Такое  добро пропадает!..») и пошла в ванную.
Нежась в горячей воде, снова подумала: неужели у неё будет такая квартира? Это казалось несбыточной мечтой. А с другой стороны – почему бы нет? И она, и Миша – молодые специалисты, а говорят, есть закон, что специалистов должны обеспечивать жильём. И она уже была в мыслях в собственной квартире, а Михаил стучал в дверь ванной и спрашивал: тебе потереть спину, мадонна? И она поднялась и закрыла дверь ванной, потому что иначе Михаил постучать не сможет, а мыться с открытой дверью – нехорошо…
Спину надо было мыть самой, и Ольге изрядно пришлось потрудиться, изгибаясь и выворачивая руки.
Но вот она стояла перед тем же зеркалом розовая, чистая и расчесывала  свои густые волосы.  Пятки  держала вместе и  завидовала этому противному Михаилу, который не понимает своего счастья…
Ну вот и всё. Она причесана, одета и даже пахнет одеколоном, хотя, в общем, и так хороша.
Ольга отодвинула шторы.  За окном стоял тот же ясный день, но солнце уже заходило, окрасив небосклон в оранжевый цвет. Было уже пять часов, и она поставила вариться мясо и начала чистить картошку.
Долго нет Михаила, пора бы уже. Может, эту картошку и чистить не надо – для себя, что ли?
Она решила, что на дне рождения будут только Нина Павловна и Михаил. И вот – никого. Отчасти сама виновата. Если бы Михаил знал, что у неё день рождения, то, конечно, приехал бы. Но она не стала говорить, чтоб не ломал голову о подарке.
Ладно, как будет, так и будет. Может, ещё и приедет. Она включила радиолу и поставила  долгоиграющую пластинку с песнями Робертино  Лоретти.  Пусть хоть этот малыш составит ей компанию. Здорово поет, чертенок!
Она застелила свежую скатерть и начала накрывать на стол.  Торт, сыр, колбаса, ситро, минеральная вода, два бокала. А рюмки ставить или не надо? Она и пила-то всего два раза в жизни, уже здесь, в институте, да и то по полстакана вина. И на кой черт она взяла ту бутылку рома? Может, её и не показывать? На красивую наклейку позарилась,  дурочка. И что Михаил подумает?
Бедноват стол. Ничего. Зато как красиво сыр и колбаса  нарезаны! В книжке высмотрела. А ещё жаркое скоро поспеет, есть мороженое в холодильнике. Постояла, посмотрела: всё-таки чего-то на столе не хватало. Цветы, вот что надо! Метнулась к окну и  поставила посредине стола небольшой горшочек с пышно распустившейся геранью. Улыбнулась. Вот, теперь совсем другое дело!
Вздохнула. Хорошо этому цветку: цветет себе…
На улице темно, играет музыка, стол накрыт – пей, гуляй! Такого дня рождения у неё никогда ещё не было. Да, запомниться…
Ольге захотелось пить. Что  же открыть – ситро или воду? Решила – воду. Налила в бокал, поднесла ко рту, но не выпила, подошла к зеркалу.
«Будь здорова, Ольга. У-у! Какая ты сегодня красивая. Глаза только грустные. Переживаешь, да? Не надо переживать. Выпей водички и успокойся. Вот так, молодец. А грустная ты не потому, что он не пришел – подумаешь! – а потому, что день рождения сам по себе грустный. Он нравится детям, а взрослые только прикидываются веселыми…»
Кажется, зеркальная Ольга с этим согласилась и слабо улыбнулась.
Однако, что же делать со все этим – убрать, что ли?
Зачем убирать? Сегодня  день рождения, а день рождения принято отмечать. Пусть всё стоит. Пусть хоть сто лет всё стоит!
Спокойно, пожалуйста. Не надо думать ни о дне рождения, ни об этом столе. Надо чем-нибудь заняться. Например…  стиркой! Почему бы в день рождения не постирать? Это же очень оригинально – затеять стирку в собственный день рождения. А если этого кто-то не понимает, так она ни при чем.

         ***
Михаил опаздывал, и это его раздражало: он не любил подводить людей. Правда, он не обещал приехать утром, было сказано, что вернется сегодня, но это само собой предполагало какую-то средину этого «сегодня», а  не почти самый его конец.
Но дело было не только в этом. В последнее время он всегда уезжал из дома с тяжелым  сердцем. Было жалко изможденного работой отца и больную мать. Какая-то  дурацкая жизнь настала, все разъезжаются, никто ни с кем не живет. Брат  после армии завеялся  куда-то на Север, он после института  тоже  неизвестно куда попадет, а старики одни.
Отцу было уже шестьдесят два года, но он продолжал работать. И когда Михаил в прошлом году заикнулся о том, чтобы перейти на заочный, отец не захотел и слушать: один, мол, год остался, не смей и думать.
Вокзал встретил огнями, сутолокой, шумом. Михаил быстро вышел на привокзальную площадь и вскочил  в трамвай. Невесёлые домашние мысли остались в поезде, и он думал о предстоящей встрече с Ольгой. Решил ехать прямо к ней. Этот маленький чемоданчик не помешает, наоборот: «спешил, летел, дрожал…» А если заходить в общежитие, то потеряет много времени.
В Ольгиной квартире Михаил бывал часто, но всегда при хозяйке, и отсутствие Нины Павловны ( они с Ольгой вместе провожали её на курорт) придавало сегодняшнему вечеру щемящую неопределенность.
Он нажал кнопку звонка и замер. Тишина. Значит, нет никого. Подождал с полминуты – никаких звуков. Без всякой надежды снова нажал на кнопку: раз, второй, третий. Порядочные люди так не звонят, не пожар, но какое это имеет значение, если там никого нет?
Внутри что-то скрипнуло, послышались шаги, и дверь открылась. Михаил переступил порог.
- Проходи, - сказала Ольга, он мешал ей закрыть дверь. - Ты прямо с вокзала?
- Спешил, летел…
- Да проходи, проходи. Стал, как столб. Спешил он, летел…
Сделав несколько шагов и увидев накрытый стол, Михаил оглянулся.
- Я не вовремя? Ты кого-то ждёшь?
- Очень не вовремя. Всё остыло. Иди  умойся с дороги, а я тоже переоденусь.
Михаил посмотрел на стол. Неужели день рождения?  Но почему не сказать  об этом?  На столе, правда, спиртного не видно, но этот цветок посредине явно неспроста.
- Ну как? – спросила Ольга,  крутнувшись  в новом крепдешиновом платье.
Михаил никогда ничего не понимал ни в фасоне, ни в материале,  но платье, приталенное, с пояском, очень шло Ольге. Вот только что сказать, он не знал. Поэтому так и сказал:
- У меня нет слов!..
- У тебя не только слов, но и совести нет. Заставил бедную девушку столько ждать.
- Четыре часа просидел на вокзале, не было билетов. Но ты мне зубы не заговаривай. Что всё это значит? – кивнул он на стол.
- Ничего, - сказала Ольга. – Приедет, думаю, человек, намается в поезде, голодный.
- Откуда ты взяла, что я ем цветы?
Ольга засмеялась.
- Цветы – это для меня. – И сделала глазки.
- Сколько?
- Плебей! У женщин не спрашивают.
- Значит, восемнадцать.
- Значит, восемнадцать.  Что сеньор будет пить?
- Сеньор ничего не будет пить, потому что  сеньорины так не поступают. Не могла сказать?
- А я забыла. Первый раз восемнадцать, что ли? Сегодня вспомнила. Стирала вот и вспомнила. Так что сеньор будет пить?
- А что, есть выбор?
- Нет, выбора нет, - испугалась Ольга. И принесла бутылку сухого вина. - Вот. Продавщица сказала, что это солнце в жидком виде. - Она  не садилась, ей подумалось:  «Ну что мужчине стакан сухого вина? К тому же проболталась относительно выбора». – Вообще-то, - она замялась, - выбор есть…
Ольга принесла ром, смутилась и стала рассказывать, как она с полчаса ходила вокруг  этой бутылки и всё раздумывала, купить или не купить, уж очень ей наклейка понравилась.
- Смотри, какие губы у негритянки. Вот бы тебе жену такую:  зацеловала бы! Может, не будем пить? Глянь, какой крепкий.
Михаил повертел в руках бутылку, изучил наклейку и  сказал:
- Надо пить, иначе это будет неуважение к черному континенту.
Пока Ольга ходила за жарким, он справился с мудреной пробкой и налил  рому ей и себе.
- Ты что! Я не буду. Ещё сдурею… Ты вина мне налей.
- Как я вытащу пробку? Штопора нет.
- Сейчас поищу.
Она нигде не нашла, да и раньше не видела в квартире штопора.
- А нельзя её как-то туда?
- Куда туда?
- Ну,  внутрь. Пробку.
- Садись ты, не бегай. Только родилась, а уже разбегалась. – Михаил покрутил  закупоренную бутылку, поставил на место. – Ты пила когда-нибудь ром?
- Я даже водку никогда не пила.
- У-у, салага.  Как же ты будешь торговать ромом, не зная, что это такое. Тебе не дадут диплом. И правильно сделают.
- Открывай вино, - сказала Ольга, хотя ей очень хотелось попробовать ром.
- Значит, так. – Михаил встал. – А ты садись. Садись, садись.
- Открой вино, - повторила Ольга, надеясь, что Михаил всё же не окажется послушным.
- Ты сядешь или нет? Если женщина сидит, то мужчина стоит. А если женщина стоит, то мужчина что, летать должен?
Ольга не стала больше испытывать судьбу и села. Михаил торжественно поднял рюмку, откашлялся, поправил воображаемый галстук.
- Товарищи! Сегодня у нас очень радостный день. Ровно восемнадцать лет назад на Земле появился человек, который… которая…
- …которое, - засмеялась Ольга.
- Тише, товарищи! Которая…  Ну зачем ты перебила? – Михаил опустил рюмку. – Оля, я не Цицерон, а потому просто желаю  тебе счастья и всегда быть молодой.
- Спасибо, Миша. – Ольга тоже встала. – Спасибо. Ты почти Цицерон.
Михаил выпил. Ром он  пробовал первый раз в жизни, и ему показалось, что это очень скверная штука, но он не подал вида и начал расхваливать напиток. Спохватившись, что не налил воды, взял бутылку «Березовской», оказавшейся неполной, и налил в  бокалы.
- Это я пьянствовала, пока тебя не было, - сказала она  о неполной бутылке.
- Ты пей, очень приятная штука.
У Ольги было такое выражение, как перед прыжком с парашютом. Она поднесла  рюмку ко рту и стала  медленно цедить  сквозь зубы. Где-то на половине поперхнулась и хорошо, что Михаил подоспел с водой. Отдышавшись, отодвинула рюмку подальше:
- Какая гадость! – И показала негритянке язык.
- Хороший напиток. Ты просто не понимаешь.
- И понимать не хочу. Зачем только продают такое!
- Вот станешь большим начальником и разберешься, сказал Михаил и  пошел ставить пластинку.
С элегантным поклоном Ольга пригласила Михаила на танго. Михаил держался ближе, чем они танцевали обычно, и она пристально посмотрела ему в глаза. Он хотел её поцеловать, но Ольга увернулась, а потом отрешенно  теребила на его груди пуговицу рубашки, и её рука не давала Михаилу сократить расстояние.
- Оторвешь пуговицу.
- Пришью, - сказала Ольга.
Танго кончилось. Михаил довел Ольгу до стола, отодвинул стул, как это видел в кино, Ольга села, оглянулась, и они рассмеялись.
На второй раз Ольга от рома решительно отказалась, и Михаилу пришлось открыть вино. Себе же, чтоб не мешать, налил рому.
- Опять мне держать речь?
- Не надо. Ты всё сказал. – Ольга взяла бокал с вином. – Или не всё?
- Конечно не всё. Я тебе что пожелал? Вечной молодости. А зачем она одной? Хочу пожелать, чтобы ты всю  жизнь делила свою молодость с любимым человеком.
- Спасибо, Миша.

- Вкусная картошка. Завидую твоему будущему мужу.
- Не завидуй. Любовь – не картошка. – Она вдруг вспомнила себя после ванны перед зеркалом, почувствовала, как лицо заливает краска. Хорошо, что сейчас это можно отнести за счет вина. Поднялась и направилась к радиоле.
- Робертино хочешь послушать?
- Нет, что-нибудь другое.
Михаил пошел в кухню и закурил. Она вся была завешана простынями. Ольга пришла следом.
- Ты что, действительно забыла про свой день рождения? – кивнул он на развешенное бельё.
- Конечно забыла. Некоторые так, знаешь, голову заморочат, что ничего не соображаешь. Спасибо Нина Павловна напомнила, открытка  вон лежит.
Михаил прочитал открытку.
- Ты не курил бы здесь, а то бельё пропахнет дымом, хозяйка будет ругаться. Кури лучше в зале.
- Не завидую я твоему будущему мужу.
- Хозяйка, говорю, будет ругаться. Кури в зале, там же удобнее.
Ольга танцевала  не поднимая головы и держась за любимую пуговицу.
- Может, тебе её подарить? – сказал он, стараясь вытеснить её руку.
У Ольги кружилась голова, она уже знала, что сопротивляться не сможет, и эта рука – последний ненадёжный барьер. Когда в танце касались  их колени, её словно пронизывало током.
Устраивая этот вечер, Ольга предполагала, чем он может закончиться. Но  если раньше это было далеким и интересным, то теперь близким и страшным.
- Тебе пора уходить, - сказала она, теребя пуговицу.
- Ещё только десять часов, успею.
« А ведь уйдет», - подумала она. Её подбородок задрожал,   и по щекам покатились слезы. Она ещё ниже наклонила голову, а когда Михаил, не замечая слез, попытался её обнять, Ольга вырвалась и, не в силах сдержать всхлипываний, убежала в спальню и упала ничком на подушку. Михаил растерянно вошел за нею, прикоснулся рукой к вздрагивающим плечам.
- Оля, что с тобой?
 - Оставь меня.
Михаил принес стакан с водой.
- Выпей вот…
- Ну оставь же меня, выйди отсюда, - умоляюще сказала Ольга, не отрывая головы от подушки. Ей не хотелось, чтобы он видел обезображенное слезами лицо. – Посиди там.
Он поставил стакан на тумбочку и вышел. Он ничего не понимал. Какие эти женщины скорые на слёзы! Как летний гром среди ясного неба. Вот тебе и день рождения. Он прошелся по комнате, чтобы мельком взглянуть на Ольгу. Она стояла возле тумбочки к нему спиной и, кажется, смотрелась в зеркальце. Ну и слава аллаху,  значит,  гроза миновала.
Он подошел к столу и понюхал герань. Ничем не пахнет. Такой красивый цветок, а не пахнет. Или это никотин так притупляет обоняние? Он где-то читал, что курящий человек в лесу, например, не воспринимает и половины тех запахов, которые чует некурящий. Наверное, это правда. И он закурил, подмигнув негритянке и усевшись на диван.
Вскоре вышла Ольга. Она улыбалась. Глаза были немного припухшие, а щеки бледнее обычного: припудрилась…
- Ты не ушел? Она села рядом и склонила голову ему на плечо. – А я думала, испугаешься, убежишь.
- Как бы я оставил тебя во время такого наводнения. Чего ты разревелась?
- Не знаю. Девичьи слёзы – вода, говорят.
- А пуговицу ты мне всё-таки оторвала – видишь, нету  пуговицы.
- Как? Правда! – Ольха хлопнула в ладошки и засмеялась. – А где ж она?
- Это у тебя надо спросить.
- Ну, снимай, пришью. Она здесь где-то. – Ольга вскочила с дивана и стала искать.
- Не надо.  Будем танцевать – всё равно оторвёшь.
 - Нет, я больше не буду.
Пуговицы нигде не оказалось.
- Ты, наверно, сам оторвал и спрятал.
- Конечно, вали всё на меня.
Радиола давно молчала, на столе пылала герань, интригующе смотрела с наклейки негритянка.
- Ну, ладно, - сказала Ольга. – Ты ещё не заснул на моем веселом дне рождения? У тебя больше тостов не осталось?
- Мои тосты почему-то идут тебе не в пользу.
- Тогда садимся за стол, именинница говорить будет.
Они пили, танцевали, снова садились.  Ольгу будто подменили. Она была веселой, носилась, как птица, пела, и Михаил с восхищением смотрел на неё и  не верил, что такая девушка может стать его женой. Никогда он не любил её так, как в этот вечер. Он  говорил ей нежные слова, а она смеялась:
- Это не ты говоришь. Это говорит ром. Вон та негритянка.
- Что? Не я говорю? Это я говорю!
- Ты, Миша, не пей больше. Тебя шатает. А ну пройди по дощечке.
И он шел, балансируя, доказывая, что не пьян.
Было уже за полночь, когда Ольга вдруг притихла и начала разбирать постель. Она  постелила Михаилу на диване, а сама легла в спальне – там, где ещё недавно проливала горькие слёзы. Лежала и прислушивалась к звукам в зале; слышала, как Михаил ходил, чиркал спичкой, кажется, что-то пил. Через несколько минут он зашел к ней и зашарил руками по одеялу…

             ***
Михаил проснулся от острой головной боли. Он открыл глаза, с удивлением посмотрел на непривычный потолок, штору на окне и понял, что находится у Ольги. Вспомнил перипетии ночи и закрыл глаза. Слава богу, что Ольги нет рядом. То, что было, казалось чем-то далеким и похожим на сон. Он слышал звон тарелок, плеск  льющейся воды и так и лежал с закрытыми глазами.
Очень болела голова. Боль была волнообразной, пульсирующей, словно под черепом плыла по кругу лягушка, больно отталкиваясь  задними лапами. Он открыл веки и  попробовал сосредоточить  на чем-нибудь взгляд, но теперь болели и глаза, и он снова закрыл их.  «Нажрался, идиот», - выругал он себя.
Надо бы подниматься, но он совершенно не представлял свою встречу с Ольгой.
Совсем близко послышались шаги, он почувствовал Ольгино дыхание, её губы на своей щеке. «Любимый мой», - тихо сказала она и легонько провела рукой по его лбу. Михаил привлек её к себе.
- Страшно болит голова, - сказал он.
- Ещё бы! – высвободилась Ольга. – Ты же почти всю бутылку вылакал. Негритянка даже губы поджала от удивления. Ты же у меня, оказывается, горький пьяница! – Ольга смотрела на него, как ни в чем ни бывало. Значит, всё в порядке, и он тоже повеселел, отбросил одеяло, чтобы встать, но тут же укрылся снова. Ольга прыснула, подала его трусы и   вышла из комнаты. Он тоже засмеялся и подумал: как с Ольгой всё легко.
В ванной Михаил критически посмотрел на свою физиономию и опять удивился: какой всё-таки женщины всепрощаюший народ – целовать такую морду… Он умылся холодной водой, растерся до пояса. В теле появилась бодрость, но голова по-прежнему трещала. Если у пьяниц каждый день так болит голова, то ругать их – по меньшей мере жестоко…  Впрочем, так им, этим пьяницам,  и надо: такая ночь, а он даже вряд ли всё помнит. Дурак.
- Ты долго там будешь плескаться?
В зале было чисто, на столе стоял лишь цветок герани.
- Голова трещит…
- Каким ты меня ядом напоила, да? Ну, пойдем. Я чай согрела. А может, клин клином?  Там осталось немного.
- Не-ет, -замотал головой Михаил. – Даже  запаха не хочу.
- Ну, смотри. А то я ведь тебя угробила – мне и лечить.
Михаил обнял её за талию, и они пошли на кухню. На столе дымился чай, лежало печенье и остатки вчерашней роскоши.
- Сюда садись. Может, всё-таки выпьешь?
Но Михаила чуть не стошнило при виде бутылки, и он снова покачал головой.
- Я почему так говорю? По соседству с нами жил дядя Петя, пьяница или алкоголик, я не знаю, какая разница. Так вот он придет вечером пьяный  - но тихий был, не буянил, ляжет спать и всё – а  утром стучится: «Марья (это моя мама), у тебя там нет хоть пятьдесят грамм?»  А откуда у матери? Но иногда было – для растирки там возьмёт или что, даст ему, он тут же выпьет, руки, помню, дрожат, но сразу повеселеет, становится другим человеком. Может, и тебе лучше станет?
- Я не дядя Петя. Я просто Миша.
- Противный. Мне  не хочется, чтоб у тебя голова болела.
- Думаешь, мне хочется?
Михаил  глотнул крепкого чаю, съел через силу кусочек сыру. Но легче не стало, и он подумал: может, действительно попробовать? Было страшновато, ему казалось, что его вырвет, но и головную боль терпеть не хотелось.
- А ты выпьешь?
- У меня-то голова не болит. Ну, разве что капельку, за компанию.
Она себе плеснула чуть-чуть, остальное вылила ему.
Михаил медлил. Губы скривились, будто он уже выпил.
- Ты пей здесь, а я туда пойду.
- Куда туда?
- Ну… вдруг плохо станет от твоего лекарства.
- А, ну иди.  Бе-едненький мой. – И Ольга чмокнула его в щеку. - Ни пуха, ни пера.
Дядя Петя, видно, понимал толк в этих делах. Скоро Михаилу стало легче,  они весело позавтракали и продолжили праздник.

Месяца через полтора Ольга почувствовала, что забеременела, и они поженились.

                4
Аннушка – так назвали дочурку – росла слабенькой и болезненной, к тому же вскоре обнаружилось, что у неё что-то с левой ножкой: она была  тоньше правой и не такая сильная.
Ольга и Михаил побежали по врачам. Те посмотрели и объяснили: это врожденное, ничего сделать нельзя.
Как это нельзя?  А зачем врачи и вообще медицина?
Не хотелось верить, что их дочь вырастет калекой. Девочка была живой, смышлёной, и молодые родители отдавали ей всю свою любовь. Им казалось, что, несмотря на заключение врачей, хромота пройдет, ребенок перерастет и будет развиваться нормально, как человек перерастает коклюш, скарлатину и другие детские болезни.
Но ничего не менялось. Ольга прослышала про какую-то бабку, которая лечит все болезни и  делает прямо чудеса. «Надо попробовать, Миша». Муж пожал плечами. Они были комсомольцами, их, как людей с высшим образованием, привлекали к различным так называемым общественным мероприятиям, вокруг шла борьба с суевериями и вдруг – бабка. Что может сделать темная бабка, когда бессильны врачи? Но память хранила рассказы о разных случаях исцеления именно таким путем. Чего в этих историях было больше – правды или  домыслов – никто не знал, но обычно сходились на том, что в природе и в человеке есть много неизвестного, таинственного, а потому всё может быть. Имеет ли он право отказываться от любого, даже призрачного шанса? Это он своим здоровьем может дорожить или не дорожить, а для  исцеления дочери обязан использовать всё. Пусть будет и бабка. Но, конечно, чтоб об этом никто не знал, лишние неприятности ни к чему.
Ольга взяла отпуск и повезла малышку будто бы к матери, а Михаил остался один в опустевшей квартире.  И хотя после работы ему не хватало Аннушки с её веселыми проделками (ей шел третий год), он жил надеждой: а вдруг!
Но дочурка вернулась такой же, какой была.
Приехала тёща, Ольгина мать. Заахала, заохала: это же дитё некрещеное, оттого и все напасти. Михаил сначала сопротивлялся, потом махнул рукой: делайте, что хотите. Уж в это он не верил, но мешать не стал: хватит одного горя,  нечего воевать ещё и с домашними  из-за всякого пустяка.
А Аннушке хромота словно и не мешала. Она росла живым, любознательным ребенком, в три года знала почти весь алфавит.
Жили они в  многоэтажном доме, Аннушку водили  в расположенный неподалеку садик. И вот однажды утром она расплакалась и сказала, что больше в садик не пойдет. «Они плохие, - повторяла она, заливаясь слезами. – Плохие!» Над нею склонились и Михаил, и Ольга, стараясь понять, в чем дело, но девочка плакала  и отталкивала одежду, не хотела одеваться.
- Да кто плохие? – спрашивала мать.
- Ребятишки, - всхлипывала Аннушка. – Они дразнятся.
Родители переглянулись. Ольга  посадила дочурку на колени, прижала к себе и стала неистово целовать. «Успокойся, маленькая, - говорила она. – Не надо плакать. Ты же самая хорошая… Не плачь – И плакала сама. – Как же они тебя… дразнят? – спросила она, заранее зная ответ.
- Хро…  хромая.  Я не хочу к ним, они злые.
- Да, моя хорошая, они злые. Но ты успокойся. Воспитательница их накажет. Ты не плачь. Надо одеваться. Нам же с папой на работу. Давай сюда ручку. Та-ак! Теперь другую…
Михаил стоял рядом, с тяжелым сердцем. Почему родители не могут взять болезнь ребенка себе? Ему было стыдно за свои крепкие, здоровые ноги, и он бы отдал их обе, лишь бы это помогло дочери. Он стал помогать одевать её, а потом повел в садик. По дороге говорил, что она не должна слушать ребятишек, ну и пусть дразнятся, если они такие глупые. А ты умная девочка и не обращай внимания. И понимал, что это всего лишь жалкие слова. Они-то и взрослого не могут убедить, а не то  что ребенка.
- Пусть они не дразнятся, - сказала Аннушка. – Я  вчера  Андрею как дала!
В садике он поговорил с воспитательницей.
- Дети… - вздохнула пожилая женщина с умными, усталыми глазами. – Мы, конечно, смотрим, говорим, но это дети. Аннушка, кстати, спуску обидчикам не даёт, вчера Коле нос разбила, кровь, знаете… А вообще… - Женщина хотела сказать, что неприятности и для ребенка, и для  родителей только начинаются, и родителям надо быть к этому готовыми, но она этого не сказала, потому что такие вещи понимаются не из слов, а из жизни. И только повторила: – Дети… А мы, конечно,  будем смотреть.
Вечером Ольга спросила:
- Ты говорил с воспитательницей?
- Говорил.
- И что?
- Что… Ничего. Будем, говорит, смотреть. Но дети есть дети. Что она ещё скажет.
- Как это «дети есть дети»? – возмутилась Ольга. – Ты отец или  кто? Его ребенка обижают, а он «дети есть дети»!
- Что ты кричишь? Не можешь говорить спокойно?
- Да, я не могу говорить спокойно, когда дело касается моего ребенка. И удивляюсь твоему спокойствию.
- Ну, хорошо. Что они могут сделать? Дети дразнились и будут дразниться во все времена.
- Смотри какой философ нашелся. «Времена»! А они зачем там поставлены? Дразнятся – наказывать надо. Времена…
Михаил рассказал подробнее о своей короткой беседе. С точки зрения воспитателей Аннушка тоже не золото. Вчера одному малышу разбила до крови нос.
- Правильно сделала, пусть не дразнится!
- Это с нашей точки зрения правильно, а мама того малыша считает…
- Знаешь что! – перебила Ольга. – Наша точка зрения, ваша точка зрения – меня эти тонкости не интересуют. Там есть воспитатели. Вот и пусть смотрят, чтоб ребенка не травмировали. Они за это деньги получают. Я с ними завтра сама поговорю. Он их ещё защищает. Они сидят там, лясы точат, а дети что хотят, то и делают!
- Никого я не защищаю. – Михаил понимал, что Ольга по-своему права, воспитатели должны смотреть лучше, но ему не нравились резкость и безапелляционность её тона. В любой ситуации Ольга моментально и уверенно находила виновных, но он не помнил, чтобы виновной была она сама. Всегда – другие. И это было ему неприятно, особенно в последнее время, когда он всё чаще связывал  хромоту дочери с тем  далеким вечером четыре года назад. Он увидел его и теперь, минуту стоял молча, тряхнул головой, будто прогоняя наваждение, и сказал.
- Никого я не защищаю. Сами виноваты.
- Что значит сами?
- Ничего.
                ***
Кладбище – это кладбище: небольшая площадь с холмиками, крестами, памятниками. Но если подумать, то вся наша земля  - огромная братская могила, и каждый наш шаг – это шаг по кладбищу. Потому что куда делись все те, кто тысячи, десятки, сотни тысяч лет   жили до нас? Они здесь, под нами, в земле.
По кладбищу ходят тихо, стараются не помять траву, не сломать ветку…
Михаил стоял у прорабского вагончика на строительной площадке и думал: какая ветка? какая трава? Площадка была завалена песком, щебнем, лесоматериалом. Рокочущий бульдозер ещё больше усиливал жару, делал её громкой и беспощадной. Ему, бульдозеру, и самому было нелегко; он натужно ревел, вгрызаясь в землю, и выступающее в  соединениях деталей масло казалось пОтом  уставшего железного существа. Таким же  почерневшим, измученным выглядел экскаватор, рывший котлован. Вот он выбросил из глубины  очередную порцию земли, поднял ковш и стал похож на  диковинное существо наподобие гуся с длинной шеей и ковшом вместо головы. Застыл на несколько секунд и склонил голову-ковш к земле, будто  умер. Из туловища гуся  вылез экскаваторщик Костя Мухин, подошел к ковшу, посмотрел на то, что изрыгнул из  своей пасти экскаватор, и направился к вагончику.
- Михаил Дмитриевич, там опять кости. Вроде человеческие, посмотрите сами.
Что смотреть. Конечно человеческие. Третий день уже эти кости. Позавчера сказал начальнику участка, а тот: «Какие могут быть кости? Тебе обязательно их рассматривать? Везде когда-то кто-то кого-то хоронил. Так что ж нам, ничего не строить? Мы и так срываем график. Копай, нет там никаких костей». И даже не пришел посмотреть.
Вчера заехал начальник СМУ – то же самое. Им хорошо: приехали и уехали. А он тут постоянно с ребятами – в глаза смотреть стыдно.
Они подошли к экскаватору. В земле лежал кусок черепа и кость, похожая на ту, что рисуют на табличках «Не влезай – убьёт!»
 Подошел бульдозерист Гринчук, оскалил прокуренные зубы:
- Ну, Мухин! Нет от тебя покоя ни живым, ни мертвым.
- Потому что глубоко копает, смотрит в корень. – Это сказал  Гуров - грамотный монтажник, но любит умничать.
Подошли ещё ребята.
- У-у, Костя, как ты его…
- А может, здесь было кладбище?
Гуров взял кусок черепа и, держа его перед собой, изрек:
- Копать или не копать – вот в чем вопрос.
Напротив Михаила стоял бригадир плотников Брагин – пожилой коренастый мужчина с короткими седыми волосами. Петрович – так его все звали. Его, Михаил это видел,  раздражал происходящий разговор. Он стоял, смотрел в одну точку и  кто знает, что думал этот  прошедший войну человек. Никто  ничего не говорил прямо, но Михаил чувствовал, что от него ждут решения. И хотя  рабочие знали мнение вышестоящего начальства – это ничего не значило. Начальства сейчас нет, а череп вот он, в руках Гурова. «Копать или не копать?» - это, конечно, тоже сказано для него, прораба.
Его размышления прервал вчерашний школьник Эдик Загорский:
- Я вчера рассказал про это своему деду, а он говорит, что ещё в гражданскую войну где-то  в этом районе  беляки изрубили активистов. Так может…
Гуров аккуратно положил череп на место и, поглядывая на Эдика, с деланной опаской вернулся на  своё место: я, мол, ничего. Некоторые засмеялись, а на скулах Петровича заходили желваки. Он повернулся, чтоб уйти.
- Петрович, кто в городе может заниматься подобными делами? – спросил Михаил.
 - Откуда мне знать?  Горсовет, наверное, советская власть. – И ушел.
- Костя, прекращай копать.
Мухин пожал плечами
- Я, конечно, могу прекратить, но где в конце месяца брать кубы?
- Да и у нас без котлована фронта работ не будет, - сказал Гуров.
- У вас работа пока есть. А с кубами, - Михаил повернулся к Мухину,- потом разберемся. Займись пока профилактикой. Всё, товарищи, митинг окончен, давайте работать.
В центре города было ещё жарче. Даже  асфальт размяк и прогибался под подошвами. Толстая женщина  в грязном белом халате торговала квасом. Она всё делала механически, как заведенная, не поднимая взгляда выше рук, сующих деньги. Михаил протянул рубль, взамен получил мокрую мелочь и  бокал холодного кваса. Пил и думал о том, как некстати эта возникшая история. Не прекрати работу – виноват, прекрати – тоже виноват. Начальник его убьёт. Начальник – ладно. А что химичить в нарядах в конце месяца?
Он вошел в двухэтажное здание горисполкома. В вестибюле было прохладно. У пустой раздевалки сидела дежурная, забытая, видно, здесь с зимы: кому сейчас нужна раздевалка?
- Здравствуйте. Скажите, как пройти к председателю?
- А его нет, - охотно ответила скучавшая женщина. – Он недавно вышел и уехал на машине.
- А заместитель?
- Заместитель – не знаю. Вы поднимитесь на второй этаж, там спросите у секретаря. Как подниметесь – налево.
Заместителя тоже не оказалось. «Уехал по объектам», - сказала секретарша.
Михаил вкратце изложил своё дело
- Куда вы посоветуете обратиться?
Девушке, видно, очень хотелось ему помочь. Пока  Михаил рассказывал, она смотрела на молодого прораба с нескрываемым интересом. «Видно, не замужем, - подумал  он. - Или, наоборот, замужем…»
- Даже не знаю, что вам посоветовать. Может, дождетесь председателя?
Михаил ответил, что неизвестно ведь, сколько ждать, а времени нет, и она проводила его по коридору к полному лысеющему мужчине, перебиравшему папки с бумагами.
- О, Маша! Я не отдавал тебе  проект постановления по жилью?
- Зачем бы вы мне его отдавали?
- Где ж он, черт бы его… Так, что? – он вопросительно посмотрел на Машу, на Михаила. – Вы ко мне?
- К вам, - сказала секретарша. – Ивана Александровича нет, а у товарища срочное дело.
Михаил снова рассказал.
- А вы к заместителю не обращались?
- Его тоже нет.
- Угу. Ну, хорошо. Я доложу, кому следует. А вы завтра зайдите или позвоните.
- Надо же это поскорей решить, мы работу прекратили.
- Я понимаю.
Михаил вышел на улицу неудовлетворенный.  Не так он всё это представлял. Он рассчитывал, что  сейчас же на место выедет представитель, будет принято какое-то решение. А так – жди до завтра, экскаватор стоит. И он с неприязнью подумал о лысоватом мужчине, перебиравшем бумаги.
А когда вернулся на стройку – экскаватор работал.
- Был начальник, раскричался, велел копать, - сказал Мухин. – А кости,  говорит, откладывай в сторону. Как их откладывать? Ковш – не лопата. Пусть он сам их откладывает. Я экскаваторщик, а не могильщик. – И полез в кабину.
Михаил круто повернулся и направился к вагончику. Его давила злость. «Раскричался он, видите ли. Все болеют за план, один я дурью  маюсь, кости выискиваю под  ковшом экскаватора…» Он нервно набрал номер начальника СМУ и долго слушал длинные гудки. «Нету, конечно, мотается по объектам и  отменяет решения прорабов – прямо горит на работе!»  Он швырнул трубку на рычаги и посмотрел на часы. Всё, на сегодня с него хватит.
Автоколонновский  водитель Леша (Михаил знал их почти всех) мурлыкал какой-то мотив, держась за руль одной рукой, потом спросил:
- Говорят, наткнулись на какую-то могилу?
- Похоже, - неохотно ответил Михаил.
- Ну жара! Хоть бы дождик пошел. – Леша был в белой майке, непонятно каким образом сохранившей свою белизну при такой работе. На фоне этой майки его  загорелые руки и шея казали черными.
- Где ты так загорел?
- На работе. Ха-ха-ха!
Лёша был веселый парень. Не только  весёлый, а вообще хороший:  если  срочная работа, надо задержаться – с ним всегда можно договориться. И ещё казалось, что работать на машине  -  для него  радость. Впрочем, для него и вся жизнь была, похоже , праздником. Где бы он ни появлялся, слышались шутки, смех.
- Я смотрю – любишь ты свою работу.
- Работу? Люблю! - Лёша откинулся на спинку сидения. – Это же здорово: ездишь, что-то делаешь, получаешь удовольствие, да ещё за это и деньги платят, ха-ха-ха! – У него и смех был заразительный. – Нет, знаешь, когда обломаешься, ползаешь под ней – радости мало. Но тоже надо! За Машей (он легонько хлопнул ладонью  по приборному щитку своей «Маши»)  надо смотреть. Это не то что жена, которая и так может обойтись, ха-ха-ха! Маше надо постоянное внимание.
- Ты разве женат?
- Пацану ужу два года.
- То-то я смотрю, майка у тетя, как снег. Видно, что не сам стирал.
Лёша наклонил голову, посмотрел на майку.
-А, любит чистоту, - похвалил жену. – Чё, добросить домой?
- Нет, возле вон того перекрестка сойду.
- Т-р-р-р! – затормозил Лёша перед перекрестком. – А то – доброшу?
- Зайти надо к одному человеку.
Лёша кивнул, и «Маша» понеслась дальше.
Ни к какому человеку  Михаил заходить не собирался. Он не стал отвлекать водителя с его маршрута, чтобы просто пройтись и немного отдохнуть от одного объекта (стройка), прежде чем попадет на другой (семья).
Жара  немного ослабла, но было душно, как перед дождём. Если не садиться на автобус, то ходьбы с полчаса. Ну и хорошо. А по пути зайдет в садик за Аннушкой.
Аннушка… Сколько он  передумал о ней за эти три года, сколько пережил – только  ему известно. Даже не за три года, а больше. Уже в тот день, когда Ольга заставила его пить остатки рома, и праздник продолжился, он подумал, что если она забеременеет – это будет плохо: испокон веков обычай не велел  молодым пить в день свадьбы. Видно, его мысль не укрылась тогда от Ольги: «Ты как-то странно на меня посмотрел…» Он отшутился, обнял и прогнал  непрошенную мысль.
Пока Нина  Павловна лечилась на курорте, Михаил  в общежитии почти не ночевал, жил у Ольги. И однажды  после очередной бурной близости Ольга сказала: «А если у нас будет ребенок?» Её голова лежала на его плече, и Михаил легонько  теребил её волосы. Прошла секунда, другая, а он молчал, понимая, что молчать совершенно нельзя.  Почувствовал, как  она внутренне напряглась, стал целовать её в губы, щеки, шею, но эти ласки запоздали: Ольга лежала, словно каменная и смотрела в потолок.
А он говорил и говорил, рисуя картины  их общей счастливой жизни. Первой у них будет девочка, потом мальчик, а потом опять девочка. Они будут жить в небольшом городке, чтобы пользоваться и благами цивилизации, и в то же время не отдаляться от природы. «В каменных джунглях плохо, надо, чтобы можно было посидеть на траве. Как ты считаешь?» Ольга смотрела в потолок, словно ничего не слышала. А когда он замолчал, сказала:
- Я знаю, что тебя волнует. Но в тот первый вечер у нас ничего не могло быть.
- Почему?
- Тебе это знать не обязательно. Не могло и всё.
Михаил высвободил руку из-под её головы и закурил. Подумал, что сейчас она должна его ненавидеть.
- Дай и мне закурить, - попросила Ольга.
Что она такое говорит? Никогда же не курила.
- Тебе курить нельзя. Это повредит нашей дочке.
У Ольги задрожали губы, выкатились слезы и застыли у глаз.
- Оля, прости меня. Я очень тебя люблю. Успокойся, пожалуйста. – Он  хотел прикоснуться к её плечу, но она взяла его руку и прижала к своей мокрой щеке.
- У меня, может, вообще детей не будет. Две мои  тетки бесплодные, а у матери я одна.
- При чем тут тетки? Оля, перестань, всё будет хорошо. Тетки какие-то…
- Ольга повернула к нему заплаканное лицо, осветившееся вдруг улыбкой:
- А почему ты хочешь девочку?
- Девочку? – Он тоже улыбнулся, обрадованный. – Не знаю. Может, потому, что у меня никогда не было сестры. Брат есть, а сестры нет. Так что ты уж, пожалуйста, девочку. Могу даже написать письменную заявку.
Ольга засмеялась и вытерла слезы.
- Не надо письменную. А то вдруг будет мальчик – жалобу напишешь. – И она произнесла басом: - «Несмотря на мою  убедительную просьбу, гражданка такая-то…»
- Нет-нет, ты шутки оставь, мы договорились.
Ольга вздохнула.
- Поставь чайник, а? А я немного приведу себя в порядок. Женщина должна быть красивой,  а я что-то много реву в последнее время…  Слушай, а почему мужчины никогда не плачут?
Михаил так задумался, что переходя улицу, чуть не угодил под машину.
- Жить надоело?! – закричал из кабины  молодой белобрысый парень.
- Извини, друг, - сказал Михаил.
- «Извини», - смягчился водитель. – Смотреть всё-таки надо.
Мог запросто попасть по колёса - и всё: ни Ольги, ни Аннушки, ничего. Так стоит ли так переживать жизненные неурядицы?..
Но переживания наши от нас почему-то не зависят,  подумал Михаил. И когда у дочери  обнаружилась беда с ножкой, он невольно вспомнил тот вечер. И хотя ни тогда, ни после  ни словом, ни взглядом не выдал своих сомнений, что-то в отношениях сдвинулось, переменилось.  Не внешне, а где-то там, внутри – будто у дерева  глубоко под землей заболел корень; дерево оставалось стройным и зеленым, но если корень не выздоровеет, не спасут  его ни солнце, ни дожди…
И только вчера он как-то не выдержал и сказал, что они сами виноваты. Не надо было говорить.
          ***
Они считали, что с распределением им повезло. Город был старинный, красивый, компактный, с зелеными тенистыми улицами. А  год назад Михаил получил  наконец двухкомнатную квартиру в пятиэтажном крупнопанельном доме, выдержав перед этим немало баталий с Ольгой, считавшей, что он  недостаточно требователен и настойчив, когда дело касается благополучия семьи. Тут она была права, он  действительно не умел требовать для себя, считал, что всё должно решаться по справедливости теми, кому поручено это  делать. Ольга же постоянно приводила примеры несостоятельности подобного мнения и взрывалась:
- Ты как младенец!  Петренки приехали позже нас, а уже получили благоустроенную квартиру.
Это была правда. Петренки, муж и жена, снимали угол с ними по соседству, он тоже прораб, дружили семьями, а когда они получили квартиру, дружба по женской линии разладилась.
- У нас ребенок растет, - говорила Ольга. – И ты знаешь, какой ребенок. Нужен постоянный уход, условия.
При этом и сама ходила по инстанциям, и его заставляла.
Он проходил мимо небольшого рынка, который, в отличие от центрального городского, был стихийным – и решил зайти. Вдоль единственного ряда с садовыми и огородными дарами ходили редкие покупатели, которых старались привлечь  разговорчивые тётки. Внимание Михаила привлекли синие крупные сливы
- Бэрить, - поняла его намерение пожилая хохлушка с карими глазами  и взяла несколько слив в ладонь. – Тилькы шо з дэрэва.  Попробуйтэ, яки солодки.

- У меня только не во что,- развел руками Михаил.
- А я кулёк зроблю. – И начала накладывать сливы на тарелку весов. – Скилькы  вам?
- Кулёк, - улыбнулся Михаил.
Женщина высыпала сливы в кулёк, он показался ей неполным, и она положила сверху ещё несколько штук. - Ижтэ на здоровья.
- Молодой человек, берите яички. – Это уже соседка слева предлагала свой товар. - В магазине  таких  не купите.
Михаил вспомнил, как однажды Ольга принесла яички,  и Аннушка спросила:
- Их курочки дают?
- Курочки. Только не дают, а несут.
Аннушка была не согласна, что несут: у курочек ручек  нету. И они долго смеялись и тоже удивлялись, почему корова молоко дает, а курица  яйца несёт.
Ребятишки копошились в песочнице, как разноцветные пчёлки, а неподалеку на лавочке сидела  воспитательница. Аннушку узнал по одежде издали и надеялся, что она его не увидит, пока он подойдет к воспитательнице. Но дети что птичья стая. Стоит одной птичке заметить что-то необычное, как непостижимым образом знают сразу все;  на него уже смотрели  десятки глаз и торопилась, приволакивая ножку, дочурка. До воспитательницы дойти не успел, подхватил дочь на руки и спросил издали:
- Как мы тут, не балуемся?
- Всё хорошо, - улыбнулась она.

- До свиданья,  Наталиванна!
Вот, Наталья Ивановна, оказывается, а он всё забывает.
- А что ты принес? Это мне? Они поспелые?
- Поспелые, - засмеялся Михаил. – Ешь. А зачем я тебя несу? Ты же большая. – И он опустил её вниз.
- Конечно большая – засмеялась Аннушка. – А ты забыл, да?
- Забыл. Я совсем забыл.
Аннушка шла, припадая на левую ножку, и щебетала о том, что они сегодня ели, кто не хотел  спать, а кого ставили в угол. Прихрамывая, она то  отдалялась от него, то приближалась, а он думал о том, что если бы Аннушка была мальчиком, тогда бы ничего страшного. Хромой мужчина – в этом есть даже что-то мужественное. Тимур, например. А вот хромая девушка… От одних этих встречных взглядов с ума сойдешь! Никакого у людей такта, черт возьми.
- Папка, ну папка! – Аннушка дернула его за руку и даже остановилась. – Я тебе говорю-говорю, а ты молчишь. Ты, что ли, глухой?
- А что ты говоришь, Аннушка?
- Ты всегда будешь за мной заходить?
- Нет, не всегда. Это я только сегодня.
- А где делают сливы?
- Сливы на дереве растут.
На другом конце квартала показалась Ольга.
- А ну посмотри, кто там идет? – показал Михаил.
- Мама, - тихо сказала  Аннушка и на  её лице разлилась радость. – Мама! – Она оставила руку отца и побежала навстречу. Она бежала как-то боком, подпрыгивая и лишь на мгновение опираясь на слабую ножку. И никогда Михаилу не было так её жалко, как во время этого ненормального, уродливого бега. Он поспешил за нею, опасаясь, что она упадет, и хорошо сделал, потому что Аннушка споткнулась, и он подхватил её у самой земли. А с другой стороны торопилась Ольга и кричала: «Осторожнее!» И зачем он показал ей мать? Шли бы спокойно.
- Ух ты моя хорошая! К маме торопилась. – Ольга наклонилась к дочери, затормошила её, зацеловала, словно они сто лет не виделись.
- Ну, хватит вам, родственники. Дома будете целоваться.
- Папка наш нехороший?
- Хороший, - возразила Аннушка.
- Ну, тогда мы его с собой заберем. Бери одной ручкой папку,  другой мамку и веди домой. Ты знаешь, где наш дом?
- Вон он! – улыбнулась  Аннушка. Дескать, что же тут знать. И весомо добавила: - Я уже большая, и могу сама ходить в садик. Только Наталиванна не разрешает, говорит, нужно с папой или мамой. А Инку Горюнову приводит братик. А вы мне купите братика?
Родители переглянулись.
- Больших ведь не продают, - сказал Михаил.
- А вы купите маленького, а он вырастет, - подсказала Аннушка.
- Папа мало денег зарабатывает, - сказала Ольга и показала Михаилу язык: вот тебе!
Он весь день переживал, что она зайдет в садик и устроит там скандал, а она  даже забыла об этом, язык показывает, как ребенок.
- Тебе сегодня ничего не снилось? – прищурила Ольга глаза.
Такое начало – Михаил это уже знал – ничего хорошего не предвещало.
- Выкладывай…
- Я сервант отложила. Такие чудесные серванты привезли!
- Мы же и так должны.
- Оформим в кредит. Сейчас можно в кредит. Миша, ну сколько мы будем жить с голыми стенами?
Он хотел сказать, что ножки надо протягивать по одежке, он не любил долгов, но и ссориться из-за какого-то серванта не хотелось. Вообще-то в домашние финансовые вопросы он не лез, отдавал свои прорабские 78 рублей Ольге – и всё. С этой денежной реформой просто беда. Когда приносил 780 рублей – это вроде были деньги, теперь же и показывать стыдно. А бабки на рынке как продавали  редиску по тридцать копеек пучок, так и продают, будто ни о какой реформе и не слыхали.
- А может, лучше… братика?
- Братика, братика! – задергала их руки Аннушка. – Братика, да, мама?
- Сейчас придем и я вас обоих в угол поставлю. Зачем ты дразнишь ребенка?
- Видишь, Аннушка, мама не хочет. Сервант, говорит, лучше.
- Миша, ну как тебе не стыдно?
- Ну а чё  ж ты: в угол…
- Аннушка не знала, что такое сервант; может, это и правда лучше братика?  Она спросила:
- А что такое сев…  севрант?
- Перестаньте оба! – сказала Ольга и дернула  Аннушку за руку.

                5

               
- Можно? Ха! – Зашла,  а потом разрешения спрашиваю. – Ирина стремительно прошла по коридору в зал. -  Все дома? Вот и хорошо. Ты, Ольга, ничего не гоноши, ужинать будем у нас.
- Хорошо иметь таких соседей, - сказал Михаил.
- Причина есть, сусед. Через пятнадцать минут  чтоб были у меня. – И направилась к выходу.
- Постой-постой!  Залетела, как буря. Что за причина-то? – спросила Ольга.
- Не скажу. Придете – увидите.
- Тогда не придём. Если именины, то так не приглашают.
- Никаких  именин, - сказала Ирина и улыбнулась. – Будем смотреть те-ле-ви-зор!
- Купили?!  Вот молодцы!  - Ольга обняла соседку, будто та ей подарила этот телевизор. – Ну, идем, я тебе помогу на кухне.
- Мама, и я!
- Ну конечно! Как же мы без тебя обойдемся?
С Ириной и Валентином они подружились сразу, со времени новоселья. Михаил не встречал ещё пары, где бы так напрашивалось правило о  притяжении разных полюсов. Ирина, называвшая его суседом, работала тоже в торговле и была живой, как ртуть. Её постоянно распахнутые огромные глаза смотрели на мир заинтересованно и по-хозяйски. Она обо всём судила с плеча и никогда не лезла за словом в карман.
Валентин работал в редакции местной газеты и опрокидывал все представления Михаила о  корреспондентах: был молчалив, серьёзен, медлителен. К наскокам Ирины относился  со снисходительной улыбкой философа. Здоровый, сильный, с пышной копной каштановых  волос, он не делал лишних движений, словно боясь что-нибудь нечаянно задеть и уронить. Но стоило Валентину выпить – он становился совсем другим человеком: весёлым, подвижным, будто у него что-то растормаживалось.
Был у них ещё сынишка Максим – первоклассник, живой, в Ирину, паренек, любивший играть с Аннушкой; потому-то она и попросилась с мамой.
Через некоторое время  Ирина заглянула снова.
- Сусед, мы ждём.
Стол был накрыт в зале, а в углу работал телевизор. Ребятишки сидели на полу и завороженно смотрели  на экран. Михаил пожал широкую ладонь Валентина и сказал:
- Сосед, называется. Не ожидал от тебя.
- А что такое? – не понял Валентин.
- Что такое… Хоть бы посоветовался. Купил телевизор. А ты подумал, что Ольга сделает теперь со мной?
- Сусе-ед, -  протянула Ирина, - да это он мне его купил. Чтоб я к нему не приставала. Вот, мол, тебе, Ирочка,  содержательный отдых. И пока вы там с Ольгой будете развлекаться  по старинке, я вынуждена буду смотреть телевизор.
- Кто про что, - буркнул Валентин.
- Может, я тоже хочу, чтоб у Ольги был содержательный отдых.
- А-а. – Ирина деланно вздохнула. – Ой, какие заботливые мужики пошли. Ладно, соседей баснями не кормят,  прошу садиться.
После третьей рюмки  мужья вышли  на балкон покурить.
- Как дела? – спросил Михаил.
- Нормально. Много работы сейчас – пора отпусков. А так – нормально. – Валентин  хмыкнул. – Учу агрономов ухаживать за растениями.
- Как это?
- Ты что, не читаешь нашу газету? В таком-то колхозе начали сеять, в таком-то не начали. Те, кто начал – молодцы, кто не начал – такие-сякие. Я же заведующий сельхозотделом.
- У тебя есть что-то сельскохозяйственное?
 - Откуда? Я журналист, университет кончил. Это чтобы выращивать хлеб – надо быть агрономом, а чтобы учить выращивать – ничего этого на надо… А что у  тебя?
- Строю. – Михаил улыбнулся. – Но мне легче строить, чем тебе  сеять, я строитель. Нервотрепки, конечно, хватает. – Он рассказал о котловане, визите в горисполком.
- А моя работа… как бы тебе сказать…  Ну вот смотри: вы – семья: ты, Ольга,  дочь. И вот к вам каждый день приходит кто-нибудь из домового комитета и говорит:  «Вот вы, Михаил, надели светлы брюки, а надо – черные, потому что на улице сегодня пыльно. А вы, Ольга, пошли вчера гулять с дочкой, вместо того чтоб заняться стиркой». Что бы ты сказал этому представителю?
Михаил засмеялся.
- Вытолкал бы в шею.
- Вот так и председателю колхоза  хочется вытолкать  в шею всех этих газетчиков,   разных уполномоченных, инструкторов райкома, которые только путаются под ногами и мешают работать. Но он мило встречает, улыбается…
- В этом доме есть мужчины или нет? – В дверях стояла Ирина. – Или вы и правда считаете, что нам достаточно телевизора? Идем, сусед, танцевать.
Телевизор был уже выключен, играла радиола.  Пришел и Валентин. Видя, что взрослые танцуют, Аннушка тоже стала неумело кружиться.
- Надо не так, а вот так, - стал показывать Максим. – Только ты всё равно не сумеешь, у тебя…
- Максим, сядь! – крикнула Ирина. – Дети бывают такие жестокие.
- Просто они не умеют лгать, говорят то, что думают. – Михаил улыбнулся.  – Ничего, мы научим их скрывать свои мысли , и они станут нормальными людьми. Как мы.
Ирина засмеялась.
- Сусед, ты такой же занудный, как и мой благоверный. Танцуешь с красивой женщиной, а говоришь черт знает о чем.  Похвалил бы мою прическу, новое платье…
- У тебя красивая прическа.
- Во.
- И платье симпатичное.
- Так, так.
- И сама ничего…
- Вот!  Соображаешь ведь, а притворяешься. Валентин, одари партнершу словом, а то она, кажется, уснула. Только словом, на ногу не наступай!
- Нечего заглядывать в чужой огород, - огрызнулась Ольга. – Может, нам и без слов всё понятно.
Аннушка сидела сонная на диване, и Михаил посмотрел на Ольгу.
- Спит, - кивнул он.
- Я её сейчас унесу.  Ну, пойдем, маленькая, к маме на ручки, так вот… спи, спи. Открой мне дверь.
Михаил открыл дверь соседей, потом свою. Аннушка то открывала глаза, то закрывала, борясь со сном.
- Оставайся, - сказала Ольга. – Уложу и приду.
«Приду», - подумал Михаил. Ему не нравилось, что Ольга, как, впрочем, и Ирина пили наравне с ними. Он вернулся к соседям. Ирина, слышалось, воевала с Максимкой, который не хотел спать, и Михаил направился  в кухню, где дымил сигаретой Валентин.
- Пьют наши бабы много, - сказал он.
Валентин пожал плечами.
- Хорошо хоть не курят. Сейчас некоторые женщины курить начинают.
- Это точно. У меня на стройке  многие девчата потягивают.
Пришла Ирина.
- Дымите? И себе начать, что ли?
Они засмеялись.
- Чего вы?
- Мы только что говорили, - сказал Михаил.
- Что говорили?
- Ну что… Пьёте наравне с мужиками, материтесь иногда и получше. Почему бы вам и не закурить?
- А почему бы нам и не закурить? – пошла в наступление Ирина. – Зарабатываем мы не меньше вашего. Это на работе. А дома вообще всё на нас держится.  Какие вы мужики?  Молотка держать в руках не умеете.
- А что им делать, молотком?
- Гвоздь забить!
- Как ты забьешь гвоздь в железобетон! Мы сейчас начали выпускать панели с вделанными  гвоздями: там, там, там. В общем, много гвоздей.  Вешаешь, что тебе надо, а лишние вытаскиваешь.
-Серьёзно, что ли? – удивилась Ирина.
Михаил стал совершенно серьёзно рассказывать, что от жильцов поступает очень много жалоб, потому и решили так делать.
Валентин не выдержал и, отвернувшись, затрясся в беззвучном смехе. Ирина это заметила.
- Ну, сусед, рюмку ты сегодня больше не получишь.
Пришла Ольга, и снова сели за стол.
- Ладно, сусед, на первый раз  я  тебя прощаю. Разыграл  меня, - объяснила она Ольге.
- Я накажу его, - пообещала Ольга.
- Ага, накажи его. Хорошенько накажи.
Ольга раскраснелась , её глаза горели, она   при застольях  всей душой отдавалась  веселью, танцам. Михаилу только не нравилось, что она не отставала и в выпивке. Вот и сейчас  выпила до дна , запила компотом и объявила:
- Завтра ужинаем у нас. Миша, ты найдешь машину?
- Куда машину? – не поняла Ирина.
- Мы знаем куда. Найдешь, Миша?
- Не знаю. У меня, как  ты понимаешь, собственных машин нет. – В нем росло раздражение.
- Не усложняй. Вечно ты всё усложняешь.
Снова играла радиола, но Михаил вдруг ясно услышал детский плач. Кто-то неумело стучал в дверь. «Аннушка!» - кольнуло в груди. Ольга тоже встрепенулась, но она сидела  дальше и первым к двери подскочил Михаил, открыл, и к его ногам чуть не свалилась дочь, колотившая руками в дверь. Она вся дрожала и смотрела большими глазами, в которых испуг стал сменяться радостью. Ольга хотела взять дочурку на руки, но Михаил понес сам, она виновато шли следом.
- Я же долго сидела возле неё, она заснула…
- Заснула. Боишься – без тебя рюмку выпьют.- Стараясь придать  произнесенным словам случайный характер, мягче добавил:

-  Надо было  уложить её у них, а потом бы перенесли. А так она проснулась и испугалась. Хорошо, хоть свет не выключила.
Аннушка уже успокоилась, её покрасневшие веки снова закрывались.
Зашла и Ирина.
- Ну, что тут у вас?
- Всё в порядке, - сказал Михаил, укладывая Аннушку в постель. И посмотрел на Ольгу:  – Ты бы помогла Ирине с посудой, а я побуду здесь.
- Ещё чего! Сами управимся.
Они всё-таки ушли вместе, как и хотелось Михаилу: он старался избежать надвигающейся ссоры. Это начнутся слёзы, а он не мог их переносить. Если Ольга даже тысячу раз была неправа, слёзы делали её несчастной и правой.
- А ты не уйдешь? – спросила вдруг Аннушка. Вот коза! Не спит, оказывается.
-Нет-нет, я буду с тобой, спи.
-Хитренький. Я засну, а ты уйдешь.
- Никуда я не уйду.
- И мама говорила не уйдет, а сама ушла.
- Спи, я не уйду.
- Пусть лампочка горит.
- Хорошо, пусть горит.
Они так и не попили чай, и Михаил включил чайник. Его снова позвала Аннушка.
- Я здесь, здесь.
После чая вышел на балкон. Стояла тихая ночь, город спал. С черной высоты смотрели яркие звезды. Он нашел Большую Медведицу, Полярную звезду. Снова показалось странным, что Земля ни на чем не держится,  а просто летит в пространстве, как пылинка. Куда и зачем? Неужели нет в этом никакого смысла? А если есть, то какой? Он вспомнил Генку и его нелепую смерть. Был человек – и нет его. А Генка верил в бессмертие. Или шутил. Его всегда было трудно понять – шутит или говорит серьёзно. Но если бессмертие есть, то где Генка сейчас? Может, и правда его мысли, чувства не исчезли, а так и носятся во вселенной, и он, Михаил, и вспомнил его  только потому, что Генкина сущность, отразившись от какой-то звезды, прошла сейчас через него? Почему бы нет? Что мы знаем? Если Земля – корабль, а она  огромный космический корабль, то мы всего-навсего пассажиры, которые летят неизвестно куда и ведут себя   отвратительно: портят обшивку, пить начали, того и гляди вообще взорвут корабль…
Небо прочертила упавшая звезда. Он знал, что это не звезда, а всего лишь метеорит, даже не очень крупный, но всё равно стало грустно. Летит Земля в темноте, в пустоте, одинокая, как сирота, и нет вокруг никого, кто бы её пожалел. Её и её неразумных пассажиров.
А может, вон там, за Большой Медведицей , тоже кто-нибудь стоит на балконе и мучается  теми же вопросами? Всё может быть…
«Ладно, Михаил, выпил ты сегодня лишку, вот тебя и потянуло на философию. Пора спать, завтра на работу. Земля будет как-нибудь двигаться и без твоих забот. А вот как завтра доставить дурацкий сервант – это вопрос посерьёзнее».
Он разделся, погасил свет и лег рядом с Аннушкой, хотя обычно с дочерью спала Ольга.
Он долго не мог заснуть. Перед глазами вставали картины прошедшего дня: то череп в руках Гурова, то весёлая Ольга с рюмкой, то испуганные глаза дочери. А потом он увидел большой голубой шар. Шар летел на большом от него расстоянии, но не удалялся, а  двигался по кругу. Михаил различил очертания материков и   понял, что это Земля. Он стал пристально вглядываться в ту часть шара, где должен быть этот город, но шар довольно быстро вращался, и он различил лишь контуры Черного моря, а выше всё было в тучах.
«Там сейчас идет дождь».
Михаил повернулся на голос и увидел Генку.
«А Петька сказал, что ты погиб».
«Просто я живу теперь здесь», - сказал Генка.
«Возвращайся со мной».
«Это невозможно».

 «А у вас тут есть кто-нибудь главный? « - спросил Михаил.
 «Здесь все равны».
«Разве такое возможно?»
«Тебе это трудно понять. У нас нет желаний, поэтому мы равны и свободны. Только желания делают людей рабами».
«Но без желаний – разве это жизнь?»
«По-нашему – жизнь, по-вашему – смерть», - улыбнулся Генка, и было, как всегда, непонятно, говорит он серьёзно или шутит.
« Ты всё такой же, -сказал Михаил. – Жаль, что так получилось. Наташа очень  тебя любит».
Он проснулся оттого, что скрипнула дверь, зажегся свет, и он понял, что это вернулась Ольга.

                ***
Генка…
Смерть Генки была для  Михаила не просто гибелью близкого человека, а чем-то гораздо большим. Он впервые осознал неповторимость и хрупкость человеческой жизни.
Он не видел, как это произошло. Зарегистрировавшись, они поехали с Ольгой  к его родителям, а когда вернулись, Генки уже не было.
Как рассказал Петька, была экскурсия, поломался автобус. Водитель вышел из кабины, чтобы остановить какую-нибудь машину. Дорога полого спускалась вниз, и автобус стоял у самой кромки крутого откоса. Несколько ребят, в том числе  Генка, вышли покурить. Остальные сидели внутри. Вдруг автобус тронулся. Сидевшие в салоне девчонки завизжали, а те, кто был снаружи, начали кто за что держать автобус, но он медленно приближался к обрыву. И вдруг остановился. Под передним колесом лежал Генка…
- А ты где был? – спросил Михаил.
- Я тоже старался  держать. Но нас было мало, человек пять или шесть. Всё  произошло очень быстро…
Хоронили Генку торжественно, с громкими речами, были не только студенты, но и горожане. Говорили о его героическом поступке, о короткой, но яркой жизни, отданной людям. А он лежал спокойный, молчаливый, и было непонятно, то ли он согласился с реальностью жизни для других, то ли просто устал возражать этим пустым, как он считал, словам.
Сейчас, вспоминая те дни и слыша дыхание дочери, Михаил пожалел, что не спросил об этом у самого Генки в недавнем сне.
А тогда он пошел на могилу. Туда можно было и доехать, но он решил идти пешком: Генка любил ходить. В последнее время они почти подружились и часто подолгу о многом спорили. Генкин парадоксальный ум сопровождал его и сейчас. О многом они не договорили, не  доспорили и не доспорят теперь никогда.
Михаил спросил у кладбищенского сторожа, где хоронили в последние  дни  и пошел в указанную сторону. Кресты, звёзды, могильные плиты. Последнее прибежище каждого живущего.
Как-то они сидели на берегу Днепра и Генка говорил:
- Представь себе: река – это время. Река ужасно длинная. Где берет начало, куда впадает – этого мы не знаем. И вот в этой реке продолжительностью миллиарды или триллионы лет есть узенька, едва заметная полоска от одного берега к другому, которая называется жизнь. Эта тонкая полоска движется со скоростью течения, то есть времени…
- Почему тонкая?
- Сравни масштаб. Река – триллион  лет, а продолжительность человеческой жизни, допустим, сто лет. Эта линия жизни находится  как раз против нас – Генка рубанул ребром ладони  в сторону Дарницы. – А ниже по течению река мертвая.
- Почему?
- Потому что туда ещё жизнь не дошла. Сейчас какой год?
- 1959-й.
- Вот. А в 1960-м ещё никто не живет. Нету там ни людей, ни букашек, ни даже водорослей. Ничего нету.  А в 1859-м году из ныне живущих людей никого ещё нету: мы же «разрешили»  с тобой прожить человеку  только сто лет. Так что дальше вверх по течению река тоже мёртвая. Кто тогда жил – их уже нет, а завтрашние ещё не родились. Потому и говорю, что эта линия исчезающе тонка. И плывет она по течению…
- Куда же она плывёт?
- Давай подумаем. Если мы время сравнили с рекой, то можем продолжать аналогии и дальше. Река может влиться в океан. И тогда можно предположить, что в океан впадают и другие жизненные реки, и линия жизни нашей реки может встретиться с линиями жизни других рек и состоится, как сейчас  пишут , контакт цивилизаций. Но наша река может впадать  не в океан, а, скажем, в море или большое озеро  и быть единственной. Не исключено, что река теряется где-то в песках – такие реки тоже есть. Куда тогда денется тонкая линия жизни?
- Река не может исчезнуть в песках, время бесконечно.
- А кто его мерял? – улыбнулся Генка.
Он лег на траву, раскинул руки и смотрел на высокие белые облака. Его глаза потеплели, и он заговорил, будто думал вслух:
- А всё-таки  жизнь – замечательная штука… И знаешь, человек живет не семьдесят и даже не сто лет, а значительно больше. Я же знаю, что было миллион лет назад, помню свою пещеру и охоту на мамонта. Сейчас вот лежу на берегу Днепра и вижу инопланетян, с которыми люди встретятся через тысячу лет. А если даже и не встретятся, я их всё равно вижу и могу мысленно с ними поговорить. Нет, жизнь – это очень много. И не так важно, сколько лет живешь. Сейчас мне двадцать два. Допустим, отпущено прожить ещё пятьдесят. Что они могут прибавить к тому, что я у ж е  знаю? Практически ничего. Зачем тогда жить? Затем, чтобы выполнить поручение Природы.
Генка замолчал,  сорвал стебелек, взял его в зубы.
- Ты считаешь, что природа каждому дает поручение?
- Вряд ли. Она даёт поручение виду: жить.
- А как жить  - она не говорит? – улыбнулся Михаил.
- Я думаю, говорит. Она говорит, что жить надо честно. И в общем вид это выполняет. Если бы нормой были злоба, ненависть, воровство – давно бы  все перегрызли друг другу глотки, и мы бы с тобой здесь не сидели.
- Значит, надо жить честно?
- Другого выхода просто нет.
- Для вида нет, а отдельные его особи довольно успешно его находят.
- Ну, тут уж… Таков, наверное, закон развития.
И вот Генки нет. И что с того, что он охотился на мамонта и беседовал через тысячу лет с инопланетянами?
Судя по табличкам, могила Генки была близко. Михаил всматривался в скупую информацию о живших – никому из них природа сто лет не отмерила. Генка был щедрее.  Может, потому и пострадал? Природа развивается в определенном темпе, и тот, кто опережает время, неизбежно оказывается в пустоте и совершенном одиночестве. Если в шестидесятом году ещё никто не живет, то что же говорить о двухтысячном? А если ты говоришь языком двадцать первого века, то кто же тебя поймёт?
Генка, Генка…
Но прежде чем он увидел Генкину могилу, он увидел Наташу. Она стояла к нему спиной, и свежий весенний ветер теребил белое платье, очерчивая стройную девичью фигуру. Она была похожа в нём на невесту…
«Нечаев Геннадий Васильевич», - говорила табличка. Наташа увидела Михаила, её губы дрогнули, и она уткнулась в его плечо.
На могильном холмике было много увядших цветов, а в банке с водой стояли свежие; видно, их принесла Наташа. Он положил на могилу и свои цветы. Наташа водворила их тоже в банку.
Возвращались они вместе. Наташа  немного успокоилась  и всё возвращалась к той злополучной поездке.
- Я всё время чувствую себя виноватой…
Ей, видно, казалось, что если бы её не было в автобусе, Генка остался бы жив. И Михаил подумал, что Наташа  - хорошая девушка, и Генка, наверное, был бы с нею счастлив. Если, конечно, он вообще мог быть счастлив.
- Ты ни в чём не виновата, так получилось…
- Как вы съездили?
- Хорошо. Старикам Ольга понравилась.
- Ольга весёлая, - сказала Наташа.  - А с Петей у нас всё кончилось. Да ничего и не было.
.

             ***
Валентин лёг спать, а Ирина с Ольгой возились на кухне.
Ирина мыла посуду под краном, Ольга вытирала полотенцем.
- Куда ставить?
- Складывай пока на столе. Слушай, ты там ближе к начальству, как достать кухонный гарнитур?
- Проблема, - сказала Ольга. – В этом месяце всего три штуки поступало. Так их ещё со склада увезли. Матрёне деньги отдали и всё.
- Какой Матрене?
- Коваленко, заведующей мебельного. Она их и сама не видела. Но оформлять-то надо через магазин.
- Это понятно. И кто ж их взял? Небось, отцы наши?
- А то ж кто. Зла не хватает. На трибуне только идейные.
- Почему бы этой мебели не наделать много? Что, у нас в Союзе лесу нет?

- Черт его знает, чего у нас нет. Ума, наверное, нет.
У Ольги испортилось настроение с тех пор, как прибежала  испуганная Аннушка. Ей и самой было не по себе, а тут ещё Михаил рюмкой попрекнул. Хотела она ему  ответить, но сдержалась.
Словно подслушав её мысли, Ирина сказала:
- Что- то Михаил твой под конец был какой-то недовольный.
- А ну его! Сам не знает, чего хочет. Святого из себя корчит. Думаешь, он завтра найдет машину? Черта с два. Самой придется вертеться.
-Зачем тебе машина?
- А, я же тебе не сказала. – Глаза у Ольги оживились. – Серванты привезли. Такие миленькие. – И она стала рассказывать, какие именно серванты, где у них что и как. – Просто загляденье. Вот сервант я тебе, пожалуй, смогу устроить.
- Давай! У меня же видишь, книги везде валяются. Да и вот эту дребедень поставить некуда, - кивнула она на чашки и рюмки. – Мы, правда, сейчас на мели, но перехвачу у кого-нибудь. Договаривайся. А машину… Машину я найду. Ко мне завтра продукты привезут, и я попрошу водителя. – Ирина работала заведующей продмагом.
- Чудесно. Обойдемся и без своих задрипанных  мужиков.
- Без них-то всё равно не обойдешься. Кто будет таскать на пятый этаж? Ха-ха-ха!
- Ну, пусть хоть таскают, раз что-нибудь достать ума не хватает.
- Что-то ты сегодня разошлась, как холодный самовар. Не обращай внимания. Думаешь, мой лучше? Ещё похлеще тюха. Ничего не знает, что откуда берется. – Ирина прибавила громкость динамика, чтоб их голосов не было слышно. – Все они такие.
- Так что обидно! – не могла успокоиться Ольга. – Крутишься, вертишься, тащишь всё в дом, как муравей, так тебя ещё и обвинят, что ты, дескать, ловчишь, ты такая, ты сякая…
- Вот-вот.
-…ну давай и я сяду, буду читать газету. А что мы  жрать будем? Чем задницу  прикроем?
- Их это не интересует.
- Я просто удивляюсь: что за мужики пошли?
- Ну ладно, ладно, - засмеялась Ирина. – Ты всё-таки не перегибай. Какие мужики ни есть, а свои, у других и таких нету. Ты просто сегодня не в настроении.
Посуда была перемыта и сложена, но расходиться им не  хотелось, и они долго ещё сидели, разговаривали. Решив, как всё будет с завтрашними сервантами, Ирина хитро улыбнулась и достала  бутылку сухого вина.
- За такое дело, я считаю, не грех выпить по чеплашке.
- Ты что! – испугалась Ольга. – А вдруг Валентин зайдет. Они уже и так нас пьяницами считают.
- И Валентину нальем.
Они выпили  «по  чеплашке», и Ольга подумала: как быстро меняется человек. Каких-то четыре года назад она, можно сказать спиртное в рот не брала, но вот постепенно привыкла, и пусть не каждый день, но  хоть раз в неделю пить приходится: то на работе у кого-то именины, то вот так – дома. Она видела, что Михаилу это не нравится, и ей не нравилось, что он так реагирует. Или он слепой? Сейчас все пьют. Они, мужчины, считают, что выпить  рюмку вина – это мужское, а никак не женское дело. А вкалывать восемь часов на работе и столько же дома – это, значит, женское? Правильно Ирка говорит, что гвоздя прибить не могут. И пошли они, моралисты, к черту!
- Хорошее вино, - сказала она.
- Особенно после водки, - захохотала Ирина.
Ольга махнула рукой: пропади всё пропадом.
- Наливай.
О многом они переговорили  в этот вечер. Перемыли косточки мужьям и подругам, попытались разыскать любовь, которая неизвестно куда делась после замужества, словно её обменяли в загсе на брачное свидетельство, потолковали о всеобщей несправедливости жизни. Под конец Ольга тихонько было затянула песню, но спохватившись, что в двенадцать часов ночи художественная самодеятельность ни к чему, обе посмеялись  и, шутя обозвав себя алкашками, решили идти спать.

          ***
В квартире было темно. Ольга нашарила выключатель, зажгла в коридоре свет и  заперла дверь на ключ.  Прошла в зал, заглянула в спальню.  Ближе к стене лежала, разметавшись, Аннушка (ей почему-то всегда было жарко), а с краю спал Михаил. Ольга бесшумно разложила диван-кровать и постелилась. Теперь, когда она увидела дочь, мужа, ей стало неловко за  проведенный вечер. Сегодня она говорила о Михаиле плохо. Она ещё раз взглянула на спящую идиллию – отца с дочерью. Ну  что она может иметь против Михаила? И посмотреть есть на что, и добрый; все знакомые ей завидуют. А ей, видите ли, не понравилось, что он косо смотрит на то, как она пьёт. А как ему смотреть? Если жене не нравится, когда пьет муж, то какому мужу понравится обратное? И ей захотелось, чтоб Михаил проснулся, подошел к ней, обнял, как в старое доброе время, и сказал, подражая Ленскому: «Я люблю вас, Ольга!..»
 Но Ленский спал. А может, и не любил. В последнее время что-то у них разладилось.  В глазах мужа она не встречала прежнего восхищения.
Ольга вытерла непрошенные слезы, вздохнула, разделась и постояла перед  диваном. Он был  широким, как аэродром, и холодным, как  снежная пустыня. Она ещё раз  прошла в спальню и тихо сказала: «Миша, ты спишь?»  Ответа не было.  Она накрыла одеялом дочь и  вернулась на свой пустынный аэродром.
Спать  не хотелось. Вчера Михаил прозрачно намекнул на ту их ночь, как на причину всех бед. Она сделала вид, что не поняла его, только что ж тут понимать? Она и сама думала об этом тысячу раз. Эта ли причина, не эта – она не знала. Она действительно принимала тогда меры предосторожности, но они могли и не сработать. Одно время она так много об этом думала, что чуть не сошла с ума. Врачиха тогда сказала, что у неё нервное истощение, всякими окольными вопросами пыталась выяснить причину, кружа вокруг  интимных отношений с мужем, но Ольга отрезала, что с этим всё в порядке. Врачиха назначила уколы, таблетки,  здоровый режим. Ольга добросовестно принимала и то, и другое, замучила вечерними прогулками и себя, и Михаила, но результат был нулевым. И она поняла, что болит в ней прошлая рана, и болит потому, что она сама её растравливает. Надо не растравливать , не сыпать на неё соль своих мыслей, а забыть о ней, и тогда рана затянется. Но это легко сказать…
И всё же надо не думать об этом. Ну, изведёт она себя этими черными мыслями – кому от этого будет лучше?  Теперь уже ничего не изменить, а дочери нужна здоровая мать, которая бы могла о ней побеспокоиться. Да и где уверенность, что в несчастье  дочери виноваты они с Михаилом? Мало ли рождается на свете неполноценных детей?  Всегда чуть ли ни в каждой деревне  был свой юродивый или калека.
Так рассуждала Ольга и заставляла себя не думать, не думать, не думать…
И рана перестала кровоточить, хотя иногда и ныла  где-то там, глубоко. Но в такие минуты Ольга приказывала себе переключаться на что-то другое, убегала в работу, в повседневные хлопоты.
А вчера Михаил безжалостно ткнул в больное место, и  зарубцевавшаяся было  рана   снова стала кровоточить.  И не могла она заглушить эту боль ни  рюмками за недавним столом, ни  мыслями о завтрашнем серванте.
Как он мог так сказать? Значит, он тогда ей не поверил? Ольге было больно, но она понимала, что если он при всей своей сдержанности так сказал, значит он все эти четыре года  тоже думал об этом и терзался так же, как она. Хотя никогда не подавал вида. Это расшатало и его нервы…
В квартире было тихо, темно, жутко.  В трех шагах от неё спал Михаил, но он был не ближе, чем  если бы находился на другой планете. В сущности что она о нём знает? И что он знает о ней? Даже страдают втайне друг  от друга. Соединила их судьба, чтобы продолжили род человеческий, так они и этого не смогли сделать, как следует…
А Михаил хотел ещё сына. Она не решалась: то жить было негде, то не хотелось тянуться в пустой квартире на одну мужнину зарплату.
Ольга вспомнила, как мечтала иметь такую квартиру, живя у Нины Павловны, и чтобы Михаил был рядом. И вот и квартира такая есть, и Михаил вроде рядом, а радости нет.
Надо родить.  Вот купят ещё самое необходимое и пожалуй что… Рожают женщины и в сорок, а ей ещё и тридцати нет. Говорят, что это обновляет организм, даже молодит женщину.
Эта мысль принесла неожиданное успокоение, окунула Ольгу в её женскую сущность, пришедшую не только из личных воспоминаний, а из каких-то неведомых глубин, и стало легко, свободно. Она была просто женщина, и как женщина понимала, кто она и зачем. Всплывший в сознании сервант показался совершенно не  важной вещью. Как она  могла думать о какой-то полированной деревяшке? Что же это делается? Почему нас, как детей, отвлекают всякие игрушки,  и мы хватаемся то за одно, то за другое, забывая о главном?
В комнате стояла прежняя тишина, но теперь она не была такой  жуткой и безнадёжной, наоборот, это была  тишина для того, что бы сосредоточиться и что-то понять.
«Дура я, дура…»
              ***
Будильник зазвенел в семь. Михаил услышал, как скрипнул диван и  поднялась Ольга. Она всегда вставала сразу, а он ещё минуты три нежился под одеялом. Вставать одновременно смысла не было: чем ждать, пока она почистит зубы, умоется, лучше полежать в постели.
Аннушка тоже проснулась и удивилась:
- Ты, что ли, со мной спал?
- С тобой.
- А я спала и тебя не видела. А где мама?
- Умывается. – И он подумал, что сегодня  надо как-то найти машину для серванта.
 Подошла Ольга.
- Вставайте, пора.
- Мама, а почему ты не со мной спала?
- Меня папа не пустил.
- Ты не пустил? – замотала головой Аннушка, спрашивая не только голосом, но и отрицательными  движениями головы.
Михаил улыбнулся, так это вышло у неё непосредственно. Ольга тоже засмеялась.
- Не пустил. Мама спит с тобой каждую ночь, а я никогда.
Аннушка посмотрела на маму: не обижается ли она, что папа её не пустил? Мама вроде не обижалась, смотрела с улыбкой, и Аннушка улыбнулась тоже.
- Вставайте, - повторила Ольга. – Она тоже подумала о серванте, который предстояло привезти, тем более, что пообещала Ирине.
Когда завтракали, Михаил спросил:
- Тебе когда машина понадобится?
- Машина? Нет, Ирина сказала, что  найдет машину. – Встретив вопросительный взгляд  мужа («Почему Ирина? Нежелание принять его помощь?»), Ольга  пояснила: - Она хочет тоже взять себе сервант, а у неё как раз будет сегодня машина. Но если у неё сорвется, я тебе позвоню. Аннушка, кушай! Миша, а может, не будем брать этот сервант?
Михаил пожал плечами. Перемена в её настроении была ему непонятна.
- Почему? Раз договорились… - Ему было приятно, что она решила уступить, но зачем ему такая жертва.
- Я подумала,  что можно без него пока обойтись. – И Ольга посмотрела на Аннушку, просившую вчера братика.
Но ни Аннушка, ни Михаил о «братике» сейчас не думали.
- Всё равно ведь надо, - сказал он. – Какая разница: сейчас, после. Есть – бери.
И Ольга подумала: плохо, что  люди изъясняются словами, а не душой…
А Михаил был рад, что их вчерашняя ссора не разгорелась, погасла.
- Я тебе всё равно позвоню, - сказала она. – Если даже Ирина найдет машину – надо будет их погрузить, привезти. Но ты же на месте не сидишь. Лучше ты мне позвони.  Часов в двенадцать.
- Хорошо.
Он отвел Аннушку в сад и ушел в контору на планерку. Начальник  предупредил его, что  звонили из горисполкома, придут сегодня на объект смотреть  по поводу костей. Но работе это не должно мешать.
До обеда никто не пришел. В двенадцать он позвонил Ольге, но и там всё было неопределенно. А около трех она позвонила сама. У Ирины с машиной не получилось, а забрать серванты надо сегодня.
- Миша, постарайся  найти машину. А когда найдешь, заедь в редакцию за Валентином, он знает и будет тебя ждать.
День выдался у Михаила и без того напряженный. Комиссия забраковала подкрановые пути. С минуты на минуту могли прийти насчет братской могилы. А тут этот сервант. Где он возьмет машину? И вообще, что за дурацкий порядок? Что-нибудь перевезти – проблема.  Магазин может только продать, остальное его не интересует. Использовать государственный транспорт нельзя, а частного не существует. Как совместить эти мудрые правила с приобретенным сервантом?
- О чем начальство задумалось?
- А, Леша. Ты подожди меня минуту, я поеду с тобой.
Михаил предупредил бригадира о возможном приходе  из горисполкома и сказал, что едет на бетонный узел. Он решил доскочить до Валентина и поискать машину на месте, магазин там рядом.
- Добрось меня до центра, - попросил он чистого и  цветущего, как всегда , Лешу. – Слушай, где взять машину привезти… шкаф. Слово сервант казалось ему претенциозным.
- Это же надо бортовую?
- Конечно.
- Какая тут проблема? Останови любого, поговори. На бутылку кинешь – и все дела.
Михаил вышел возле небольшого двухэтажного здания редакции газеты.  Он сюда ещё ни разу не заходил и вообще газетчиков  недолюбливал. Был у него как-то  на стройке  один корреспондент; ходил, смотрел, с людьми разговаривал, а потом написал какую-то чушь ни к селу ни к городу. Вроде хвалил и коллектив , и прораба, а читать было стыдно, настолько всё было казенно, «по-газетному», будто человек свалился с луны и ничего в  земной жизни не смыслил. Корреспондент писал о «размахе социалистического соревнования, которое позволило участку добиться высоких производственных показателей». Михаил и раньше читал об этом «размахе» и допускал, что где-то он, наверное, существует, хотя самому наблюдать его не приходилось.  А когда так написали о его участке – усомнился в этом. Просто один работает лучше, другой – хуже, и того, кто работает лучше, считают победителем соревнования. Но кому нужна эта ложь?
Михаил всё чаще сталкивался  со странным явлением: будто в каждом человеке каким-то образом уживались два человека – один естественный, другой официальный,  и жили они в непересекающихся плоскостях.  Тот корреспондент, показавший себя чистейшим дураком в своей статье, в обыденной жизни  (они потом встречались) оказался совсем не глупым человеком.
Михаил хотел зайти сначала к Валентину, а потом уже вместе думать дальше, но увидел  стоявшую неподалеку бортовую машину. В кабине сидел молодой чернявый парень.
- Надо шкаф перевезти. Не поможешь?
- Откуда куда?
- Из мебельного на квартиру. Тут – с километр.
Парень посмотрел на часы.
- За полчаса управимся?
- Должны.
- Садись.
- Я ещё одного человека позову.
- Только поскорей.- Водитель снова посмотрел на часы.
Валентин оказался  на месте, заведующая тоже, и они быстро погрузили два серванта, на которых мелом было написано «Продан».

                6
Ольга стояла у окна и   смотрела на распускающийся клен. Его  ветки касались стекол, и она вспомнила свою далекую весну , сорванную нечаянно веточку… Неужели это было так давно?  Сесть бы сейчас на ту же скамейку, потянуть за ту же веточку. Только не так сильно, чтобы не обломать…
- Ой, вы ещё здесь, Ольга Петровна? – В кабинет зашла товаровед Света. – А я боялась, что не застану вас.
Света как нельзя лучше оправдывала своё имя – стройная, светлая, с лучистым взглядом голубых глаз. И Ольга подумала, что такой же была и сама, когда 23 года назад приехала  в этот город  на такую же должность. Конечно  же, Света пришла с какой-то просьбой: стоит, мнется, не знает, как начать. Ольга улыбнулась:
- Ну, говори…
И Света высказала свою немудрёную просьбу, касавшуюся модных импортных туфелек, которые поступили на базу, но их так мало…
- Ты же, Света, и так красивая.
- Ну, Ольга Петровна…
И Света даже не подозревала, Что Ольга Петровна с её  снисходительно-понимающей улыбкой отдала бы сейчас всё нажитое за два десятка лет, если бы его можно было отдать вместе с годами.
Через минуту осчастливленная Света  выпорхнула за дверь.  Как мало надо человеку для счастья… Но если надо так мало, то это, видно, и не счастье. Подобным то кримпленовым,  то хрустальным, то ковровым счастьем  она пробавляется всю жизнь, а что в итоге?
Обозначившийся вдруг итог был таким грустным и обидным, что  Ольга попробовала найти в нём и что-то хорошее. Например, работа. 23 года труда разве ничего не значат? Но этот довод не показался ей достаточным: все работают, и гордиться тут нечем, тем более, что пороха в работе она не изобрела. Можно было бы поставить себе  в актив дочь, но какой уж тут актив… Анна с возрастом становилась всё более  скрытной, Ольга  её не понимала. Наконец, Михаил тоже жил какой-то своей жизнью, и она не могла сказать, что является  незаменимой опорой и поддержкой   своему мужу.
Ольга села за бумаги, ради которых и задержалась, но работать не смогла и тупо смотрела  на распускавшийся за окном клен.
Ей захотелось выпить. Она старалась отогнать эту мысль, но всё равно видела початую бутылку вина, стоявшую в домашнем холодильнике; если его открыть, то бутылка тут же, в нише дверки…
Она сложила бумаги и вышла из конторы. Багровое солнце клонилось к горизонту. Увидела синий «Запорожец» и вгляделась в водителя. Нет, не Михаил. Он сказал, что сегодня у него собрание, и придет поздно. Анна тоже  заявится не раньше одиннадцати. Значит, часа три в квартире никого не будет. Нет, пить всё равно не следует. Что она, пьяница, что ли? Только бы у Ани было всё хорошо с этим парнем, сейчас такая молодежь…
На центральной площади было людно. После рабочего дня здесь всегда скапливалось много гуляющих, никто никуда не торопился, и только малыши  гонялись за  многочисленными пузатыми  голубями. Люди двигались в разные стороны, и это напомнило Ольге броуновское движение из школьного  учебника. Только вместо молекул – люди. А почему бы нет? Так же, как молекулы, и мы тычемся  из стороны в сторону, подталкиваемые обстоятельствами и другими людьми. Думающие молекулы. И недумающие тоже. Она улыбнулась этим мыслям и потрепала волосы  налетевшего на неё «молекулёнка» - малыша лет трёх.
- Не упади!
Малыш смотрел круглыми глазами на  незнакомую тётю, после чего поспешил к своей молодой маме, которая пыталась совместить на лице как  строгость к ребенку, так и призыв к снисходительности окружающих. Мама и Ольга обменялись понимающими улыбками, и Ольга вздохнула: так и не родила она Михаилу  сына, а Аннушке братика…
Площадь кончилась, дальше по пути был гастроном, и она ещё не решила, зайдет в него или нет. Её мысли напоминали слоёный пирог.
Не надо заходить, что ей там делать?
В холодильнике маячила початая бутылка, которую трогать, конечно, нельзя: заметно будет.
Анна, скорее всего, придет поздно, надо серьезно с нею поговорить: эти долгие гуляния к добру не приведут…
В гастроном всё-таки надо зайти, купить печенье к чаю, оно, кажется, кончилось.
Михаил ушел в работу, и ему нет дела ни до неё, ни до дочери. Подвижник!  Купили машину, а что толку? Не допросишься выехать в лес, как люди. Вот и завтра суббота, а он, конечно, работает, ему больше всех надо. Или не работает? Тогда надо зайти в магазин и что-нибудь взять.
В гастрономе было полно народу. В отделе, где продавали напитки и вино в колбах на разлив, толпились в основном мужчины. Им хорошо: можно подойти и выпить стаканчик, что они и делали.
Ольга прошла в винный отдел и  взяла бутылку водки и «Варну»: может, у Михаила всё-таки будут выходные, и они выедут куда-нибудь с палаткой.
Выйдя из магазина, вспомнила, что не взяла печенья. Ладно, если поедут, то понадобится не только печенье, придет ещё раз.
       ***
Ничто не делает нас такими зависимыми, как свободное время.
Сколько бы ни вспоминала Ольга своих родителей,  не могла припомнить их  праздными. Если отец когда лежал – значит, он спал; если сидел -  значит, обедал. В остальное время работал: в колхозе, на своем огороде, во дворе. Всегда что-то делал. То же самое и мать. Одна только корова требовала столько забот, что порой и молока её не хотелось. А ещё поросенок, куры, приусадебный участок, гектар колхозного поля, за обработку которого давали несколько соток  огорода. Не сидела без работы и она. А уроков труда что-то в школе и не помнит: хватало этого труда дома.
С  праздностью Ольга впервые столкнулась в институте и поначалу не могла понять, как это ничего не делать. Имея средние способности, она нажимала на учебу, неизменно участвовала в художественной самодеятельности, помогала Нине Павловне по дому. А когда приходила в общежитие, удивлялась:  девчонки могли по полдня валяться в постели, занимаясь пустой болтовней.
А теперь такой была Анна. Ни в квартире лишний раз не подметет, ни обед не сготовит. Отчасти они с Михаилом сами виноваты, ограждали Аннушку даже от посильного  домашнего труда, хотя какая такая особая работа, когда живешь в этом муравейнике с электричеством, газом, холодной  и горячей водой?
                ***
Водку Ольга поставила в холодильник. А как быть с «Варной»?..
Каждый раз, когда она оставалась наедине с вином, в ней неизменно происходила душевная борьба: нужно было самой себе доказать, что  выпить  стакан  вина – никакого в этом преступления нет. Но доказать это надо было обязательно, потому что просто так пьют лишь пьяницы. Она же вовсе не пьяница – ещё чего! Просто  решила выпить - почему нельзя?  Бывает же, что захочется вдруг пирожков, или яблок, или  чего-нибудь сладкого…
Она пила глоток, другой, и вино приводило её в тот уголок души, куда трезвой старалась не заходить.
На пятом году семейной жизни, после покупки того злополучного серванта, она наконец решилась родить ещё одного ребенка. Целый год не позволяла себе ни капли спиртного, даже запретила Михаилу курить в квартире. Но их надеждам осуществиться было не суждено. Не помогло и лечение. Сказали, что причина – сделанный ранее аборт.
Вино безжалостно высвечивало прошлое, и  приходило острое понимание того, что за всё приходится платить. Но как быть, когда платить нечем? Даже своей жизнью невозможно заплатить, потому что  со  смертью закончатся её беды, но не дочерины. Может, человек и умирает не столько от старости, сколько  от ошибок, груз которых  больше не в силах нести? И тогда  он падает, становится землёй и травой, а его ошибки ещё долго бродят по свету…
На улице наступали сумерки. Они шли изнутри земли и сначала заполняли скверы, подворотни, квартиры,  подбираясь к улицам и площадям. В домах вспыхивали окна; это люди выгоняли темень на улицу, и с каждым зажженным окном на улице становилось темнее. Но Ольге свет был не нужен. Это чужую жизнь можно видеть лишь при свете, своя же – виднее в темноте.
Бутылка была уже наполовину пустой, и Ольга решила, что хватит. Надо готовить ужин, да и Михаил не должен ничего заметить. Ещё глоточек и всё. Она плеснула немного в чашку и  засунула бутылку в картонный ящик с грязным бельём: туда, кроме неё, никто не лазит.
Возбуждение от выпитого  постепенно проходило, и в голове появлялась тупая боль. Теперь она казнила себя за то, что поддалась соблазну. Сколько раз давала себе слово – и вот опять не удержалась. Мало ли какое горе бывает в жизни – так что же, становиться пьяницей?  И сколько  можно казнить себя прошлым?..
               ***
Собрание продолжалось уже более двух часов, и все устали. В первом квартале СМУ не выполнило план, дела на пусковых объектах шли неважно, и зам. начальника главка  Королько – крупный  лысеющий мужчина  лет сорока пяти – приехал   «разобраться с обстановкой на месте». Михаил и начальник СМУ Никита Максимович возили его целый день по объектам, смотрели, разговаривали, и Королько показался  Михаилу толковым, грамотным инженером.
В СМУ туго внедрялся бригадный подряд. Его пробовали несколько раз – не получалось. Сначала вроде всё шло нормально, но потом чего-то не хватало – то денег, то материалов, то субподрядчики подводили – и всё срывалось. И всякий разговор начальства о бригадном подряде  рабочие встречали скептически. Две бригады, правда, числились в отчетах на подряде, но это было больше данью требованиям свыше, чем реальностью. Королько  владел  обстановкой по всей республике и за обедом в ресторане сказал:
- Вообще такая  белиберда с подрядом везде. Вроде он есть, а копнешь глубже – миф. А дело, конечно, нужное.
- Понятно, что нужное, - вздохнул  Никита Максимович, - но…
Никита Максимович работал начальником СМУ третий год, а раньше был в главке, и Королько  находился в его подчинении. Теперь они были на «ты». Никита Максимович – по старой привычке, а Королько – с высоты вышестоящего руководителя. Они долго перебирали общих знакомых по главку, многие из которых находились теперь кто где, потом завязался  разговор о делах СМУ.
 - Вы бы меньше нас дёргали, - сказал Никита Максимович. – А то главк одно, райком  другое, обком третье.
- Никита Максимович, - удивился Королько, -  ты как будто не знаешь, как это делается. Разве это мы дергаем?
- Да знаю я.  Но всё же не забывайте, что нам надо работать. Отстаивайте своё мнение, черт возьми. Девушка, принесите, пожалуйста, ещё водички, оглянулся он на проходившую мимо официантку. Та никак не отреагировала на его просьбу: то ли не услышала, то ли молча приняла к сведенью. – Не понял я, принесёт или нет, - посмотрел он на Михаила и Королько.
- Время покажет, - засмеялся Михаил.
 В ресторане почти никого не было, и стояла полнейшая тишина. Королько, оглядываясь, закурил, Михаил тоже. Официантка, оказывается, слышала про воду, принесла бутылку, открыла и  сказала:
- Курить у нас нельзя.
- Мы в рукав, как в детстве, - произнес с деланной виноватостью  Королько, всем своим видом призывая девушку к снисхождению. Он был симпатичным, лысина даже придавала ему сходство с  одним популярным артистом, и девушка, разорившись на улыбку,  разрешила:
- Разве что в рукав…
И вот сейчас  этот понравившийся Михаилу  Королько стоял на трибуне и нёс ахинею. Оказывается, в том, что СМУ не выполняет план, виноват только коллектив и никто другой. Главк всё делает для того, чтобы его подразделения работали планово и ритмично, но некоторые привыкли жить по старинке и не хотят перестраиваться, как этого требуют возросшие задачи. Во-первых, распыляются средства по многочисленным объектам, во-вторых, слабо используется такой мощный рычаг  повышения производительности труда, как социалистическое соревнование, в-третьих – хромает трудовая дисциплина, в четвертых – плохая организация труда, в-пятых…
Он говорил и говорил, и было непонятно, куда же делся тот приятный и понимающий человек, которого Михаил видел целый день. Разве он не знает, что завтра его, Михаила, вызовут в главк и скажут, что надо немедленно приступить к другому объекту. Тоже, наверное, нужному и важному, но ведь ему от этого не легче. Налаженный ритм работы сломался и надо налаживать новый. Конечно, он может упереться рогом, но тогда главным инженером будет другой, а он вытащит свой рог и  пойдет куда-нибудь прорабом. Если вытащит. От первого вытаскивания остался угрожающий рубец на сердце, и второго «рога» оно может не осилить. Ну, не осилит – и ладно. Свято место пусто не бывает, за его десятилетнюю бытность главным инженером Никита Максимович  уже третий начальник.
А Королько говорил, что  в то время, когда  по всей стране широко и последовательно  внедряется прогрессивная форма труда в строительстве, и не только в строительстве, а во всем народном хозяйстве, СМУ топчется на месте, не использует своих внутренних резервов и в результате – отставание в первом квартале.
Никита Максимович сидел спокойно и солидно, изредка чуть заметно кивал седой головой, то ли соглашаясь с выступающим, то ли отмечая, что услышал именно те слова, которые и ожидал услышать.
В зале было сравнительно тихо, но рабочие, мастера, прорабы открыто поглядывали на часы, ожидая, когда закончится говорильня.
О бригадном подряде шум идет давно, а  толку нет.
Вчера Михаил отвез на завод десять кубометров досок, а оттуда привез двести погонных метров труб и теперь сможет наконец сдать объект. Но это совершенно незаконная операция!  Можно заслужить премию за ввод объекта, а можно получить тюремный срок. Эти десять кубов досок  он может списать сейчас на любой объект, а на что он выменяет трубы, если каждая доска будет у бригады на учете?
Заставлять вводить подряд все мастера, а отвечать на подобные вопросы не хочет никто.
- Во всех этих проблемах, - говорил далее Королько, - недорабатывают также партийная, профсоюзная и другие общественные организации, которые слабо решают такую насущную задачу, как воспитание нового человека.
Тьху! Существующий человек для нашей жизни, выходит, не годится. Нужен новый. Почему у нас всё рассчитано на ангелов или  каких-то новых людей, которых непонятно откуда завозить? Новый человек… Даже если мы его воспитаем – захочет ли он с нами жить?  Да и как воспитать?  Если бы его можно было воспитывать хотя бы лет двести, а то ж он, собака, в семьдесят лет умирает, если не сопьётся раньше, а с его потомством надо начинать всё с нуля. Новый человек…  Ну вот он, Михаил, - новый он человек или старый?  А если старый, то в чем должен быть новым? Михаил не считал себя лучше своего отца, и не чувствовал,  что  Анна будет лучше  родителей. И ох как не хотелось бы ему жить с человеком, который будет считать себя лучше своих предков. Нет, ребята, говорить мы любим, но  не надо заговариваться. Если уж система  хозяйствования не соответствует реально существующему человеку, то давайте  менять систему. Кажется, ещё со времён  Прокруста ясно, что рациональнее приспособить ложе под человека, чем наоборот.  Человек с укороченными ногами или отрубленной головой – это, конечно, другой человек, только вряд ли – новый.
- Надо чтобы каждый относился  к своей работе добросовестно, и тогда все проблемы будут решены… - продолжал Королько.
Вот ведь как просто!
Не хватает товаров и они никуда не годятся? Так вы же сами виноваты, работайте лучше!
- Таким образом, товарищи, всё зависит от коллектива СМУ – от того, насколько энергично будут работать  руководство, партийная организация, среднее звено руководителей. У вас ещё недостаточно активен народный контроль, надо смелее вскрывать внутренние резервы, они у вас огромные. И в первую очередь, как я уже сказал, – это бригадный подряд. Опыт у вас есть, а результаты говорят сами за себя: в двух ваших бригадах, работающих на подряде, выработка на человека  выше на целых двадцать пять процентов. Вот где, товарищи, ваши неиспользованные возможности…
Ну,  балаболка! Будто он не знает, что на эти две бригады работает всё СМУ.
В зале было  душно. Королько закончил, достал аккуратно сложенный платочек и промокнул высокий лоб.
- Если, товарищи, есть вопросы – пожалуйста, я постараюсь ответить.
Вопросов не было.
             ***
Королько уезжал ночью, и Никита Максимович, наверное,  проводил бы его сам, но Михаил чувствовал, что придется провожать и ему. Он понадобится хотя бы для того, чтобы  высокому гостю было с кем  поднять рюмку, поскольку Никита Максимович свой лимит выбрал. У Михаила он тоже кончался, но если на работе он вводит объекты не только без лимита материалов, но иногда и без средств, то придется и в здоровье поискать внутренние резервы.
Ужинали в СМУсовской столовой. Вернее не в столовой (она была уже закрыта), а в небольшой банкетной комнате, которая и была предназначена для подобных случаев. На уставленном  закусками столе возвышались  коньяк, водка, сухое вино; светились  холодным блеском фужеры и рюмки, они были хрустальными – зеленый змий требовал к себе уважения.
Официантка Люба, стрельнув глазами  на незнакомого представительного гостя, поправила и без того хорошо лежавшие салфетки, с милой улыбкой пожелала приятного аппетита и вышла.
На стене тихонько бормотал динамик, Михаил хотел его выключить, но передумал: пусть заполняет паузы.
- Да-а, товарищи, - протянул Королько, окинув взглядом стол. – Не ставим ли мы перед собой невыполнимые задачи?
Но хозяева заявили, что  таким  пораженческим настроениям за столом не место, и вопрос не в том, пить или не пить, а в том, что пить. Гость высказался за водку.
Никита Максимович наполнил только две рюмки, и Королько сказал, что в таком случае  к хозяину будет применен коэффициент трудового участия  ноль пять. А то и меньше. Чтоб не перекладывал работу на плечи товарищей:
- С такими  разве внедришь бригадный подряд?
- В моё время, - сказал Никита Максимович, - мы и без бригадного подряда работали не хуже. – Он налил себе минералки.
Королько  чуть заметно улыбнулся и  бросил короткий взгляд на Михаила, с которым они были примерно ровесники. Мол, если человек начинает хвалить прежние времена, значит, этот человек что? Правильно, стареет.
- Не в этом дело, - сказал Никита Максимович, понявший его улыбку. – Совесть у людей была.
Старик явно бросал перчатку. Дуэлей нет, а выражение осталось. Может, потому и дуэлей нет, что с прилавков исчезли приличные перчатки? А те, которые продают,   их бросай, не бросай – никто не поднимет…
Гость  с удовольствием ел и делал вид, что перчатки не замечает. То ли решил не подбирать такое  барахло, то ли   сначала подкрепиться перед боем. И пить, и есть он умел. Во всей его массивной лощеной фигуре чувствовалась уверенность в своих силах, а в пронзительном взгляде больших карих глаз поблескивал азарт игрока. Но он умел сдерживать свой азарт и, давая партнеру понять,  что имеет на руках крупные козыри,  не торопился их выкладывать. Козырей, может, и нет, но пусть соперник думает, что они есть. Жизнь – это игра, и выигрывает тот, кто хорошо знает правила.
- Куда же она делась? – спросил Королько, промокая салфеткой рот.
«Ага, значит, всё-таки поднял перчатку», - подумал Михаил.
- Кто? – не понял Никита Максимович и оглянулся на дверь, думая, что речь идет о Любе.
- Совесть.
- А-а. – Он пожал плечами. – Наверное… нерентабельно  её иметь, потому и нет. Жизнь убыстряется, мы все включены в один гигантский конвейер под  названием «давай-давай», и тут, хочешь не хочешь, ритм задает тот, кто выполняет операцию  быстрее.  А быстрее делает тот, кто делает плохо. Я стою следующий, и если буду  делать хорошо, то задержу конвейер. – Никита Максимович проговорил это  устало, с неохотой, грустно.
Гость отхлебнул водички и аккуратно поставил фужер на место. Похоже, он был доволен ответом оппонента, но это было  довольство учителя, которому нравились успехи ученика, но до знаний учителя ученику ещё очень далеко.
- Выходит, совесть есть, но ею просто неудобно  пользоваться.
- Выходит так. Но это всё равно, что её нет.
- Стоп! – Учитель сделал ладонью предохранительный жест, остерегая ученика от ошибок. – Не всё равно, существенная разница! Совесть, оказывается, есть,  но  всё дело в том, чтобы дать возможность ею пользоваться, так?
Никита Максимович не ответил, ему не нравился менторский тон  собеседника.
- Так, - сам себе ответил учитель. – И вот здесь начинается самое интересное… - Он откинулся на спинку стула и обвел взглядом «аудиторию»,  в которой Михаил не дотягивал, по-видимому, и до ученика.
Всё-таки гость  малость окосел. Если Михаил отпивал по глотку, то  Королько на полпути не останавливался: водочная бутылка была пустой, в коньячной оставалась половина. Никита  Максимович и Михаил молчали, ожидая «самого интересного». Но Королько не торопился. Он весело посматривал на хозяев, ожидая в них проблеска интеллекта, а  не дождавшись, объявил:
- Старика Маркса забыли.
- В каком смысле? – спросил Михаил.
- Неясно, да? А ты сачок, - показал он на недопитую рюмку. – Выпей, тогда будем говорить.
- Ну, давай, - сказал Михаил, и они выпили.
- Во!  Говорить можно только на равных. Или вообще не говорить, понял? – И стал закусывать, начисто забыв про Маркса.
Никита Максимович поерзал на стуле, потом встал и вышел. Или в туалет, или напомнить Любе про чай, или стало невмоготу слушать пьяную болтовню гостя.
- Он старик, - Королько махнул рукой на дверь, зачеркивая старика. – Судьбу страны решаем мы, понимаешь? – И, понизив голос, добавил: - Маркса забыли.
- В каком смысле? - снова спросил Михаил.
- Как? – удивился  Королько непонятливости  собеседника. – Прибавочная стоимость. – И  развел руками: мол, что ж тут непонятного?
- Что прибавочная стоимость?
- Ты даёшь, - разочаровался  Королько. – Политэкономию не исчал?
- Изучал.
- Плохо исчал. – заключил  Королько. – Дощ капиталистиский и дощ социалистиский – тот же самый дощ. Я понятно излагаю?
- Дождь - конечно. А экономики у нас разные...
- Ту-ту-ту-ту… - брезгливо сморщился Королько  и замахал руками: мол, прекрати  эту дешевую политграмоту! И разлил по рюмкам оставшийся коньяк.
- Может, хватит?
- Пей!  Я хочу говорить… Слушай, ты меня извини. Я понимаю: собрание…  ты подумал, что Королько  дурак.  А Королько, может, и не дурак. Выпьем! Щас не собрание, согласен? – Он выпил и поставил рюмку вверх дном.
- О чем мы говорили?
- О дожде.
- Да. Говорить про экономические законы социализма  - это всё равно, что сказать, будто есть дождь капиталистический,  а  есть  - социалистический.  Чушь собачья! Экономика  - это  экономика. Без прибыли, без прибавочной стоимости никакое экономическое развитие не-воз-мож-но. Маркс! Прибавочная стоимость -  это что? Сделать товар дешевле и лучше. Потому что есть стоимость, а есть цена, и зависимость между ними железная. Я повторяю: же-лез-ная. А мы эту зависимость поломали. Этот хлеб, – он взял кусочек хлеба, - стоит тридцать копеек буханка, а мы продаём ее за пятнадцать. А эта люстра, - ткнул в потолок , - стоит десять рублей, а мы продаем за сто. Мы выбросили из тела экономики естественные вены и артерии и  вставили полиэтиленовые трубки с миллионом кнопок- регуляторов. А как эти кнопки нажимать – этого никто не знает и знать не может. Кто как хочет,  так и нажимает. Ты заинтересован  строить дешевле и лучше, чтоб перегнать соседнее СМУ?  Не заинтересован. И мне плевать на соседний главк. И ты, и я заинтересованы в выполнении плана. А что такое план?  Это задание, как в тюрьме. Раз мы сами не заинтересованы  делать товар дешевле и лучше, значит надо заставить нас работать хоть как-нибудь. Как–нибудь   мы и работаем.
Королько взял коньячную бутылку, увидел, что она пустая, и поставил на место.
- Может, сухонького? – предложил он.
- Нет, возьмешь её с собой. В поезде утром проснешься – голова будет болеть, вот и пригодится.
-План… - Королько , видно, всё ещё был в плену своих мыслей. – План  не может отражать реальных возможностей коллектива. Он всегда будет или больше его возможностей, или меньше. И то, и другое плохо. Я тебе стараюсь спустить как можно больший план, ты стараешься выбить как можно меньший; министерство старается дать мне побольше, я стараюсь взять поменьше – так и хитрим  друг перед другом. А старик… А где старик? Слушай, абсурд! Приходит ко мне один старик, пенсионер, старый пердун, и говорит, что он из народного контроля. Это я ещё прорабом работал. Вот, говорит, у тебя то валяется, у тебя другое  не так, ручного труда много, производительность слабая. Это что, нормально? Я!  Я должен быть заинтересован в повышении производительности, а иначе меня и сто контролеров не заставят.  Да их уже сто и есть. Вот кто от тебя требует бригадный подряд? Я -  раз, райком – два, райисполком – три, парторганизация- четыре, профком- пять,  передовые рабочие – шесть, контролеры – семь, газетчики – восемь, и так далее. Абсурд! Слушай, давай по сухарю. А где старик? Куда он делся?
- За чаем, наверное, пошел.
- Ну, давай по сухарю. К чаю.
- С удовольствием бы, мотор барахлит.  А ты выпей, если хочешь.
- Мотор? Понимаю. Ну, а я... – Он налил в фужер и отпил несколько глотков. – Ты, Миша, извини. Ничего, что я говорю Миша? Ну вот, не обижайся. Я старика знаю давно, он хороший мужик. Раньше немного этим делом… - он кивнул на фужер, - ну и вот – СМУ. Жизнь! Я пью редко, но вот сегодня…ты, Миша, извини. – От вина у него снова стал заплетаться язык. – Мы боремся со следствием, а со следствием бороться бесполезно, понимаешь? Это любой врач скажет.  А старик – умница. Но совесть – следствие. Надо конвейер  рекон… реконстри-ро-вать! Старый пердун с ликбезом учит инженера повышать производительность – абсурд! Ты, Миша, скажи, куда делся старик?
И правда, куда он делся?
- Сейчас я посмотрю.
- Ага, ты посмотри. Он – хороший старик…
Никита Максимович и Люба  сидели на кухне и пили чай. Люба что-то  весело рассказывала, старик слушал.
- Высокий гость очень обеспокоен вашим исчезновением. Уже раз пять спрашивал.
- Небось готов?
Михаил улыбнулся.
- Машина уже здесь, - сказал Никита Максимович, посмотрев на часы. – Минут через двадцать можно ехать. Лучше даже через полчаса. Чтоб не возиться с ним на вокзале. Сильно пьян?
- Да нет, держится. Чаю попьет… ничего, здоровый мужик.
- Чай или кофе? - спросила Люба.
- Чай, сказал Никита Максимович. – И сделай, Любаша, покрепче. Ну, пошли, а то гость один.
Королько, видно, не выдержал одиночества и отправился на поиски сам. Он стоял, пошатываясь, в дверях и, наверное, только теперь понял, что малость перебрал: ноги  подсказали.
- Ты, Максимыч, извини, - сказал он, обнимая его, как родного. - Конвейер, да? Переделаем! Под совесть подгоним! Я им докажу. Понял? Маркс!- Он поднял вверх палец.  – Не надо слушать Королько, надо слушать Маркса. Но…  Королько… тоже не дурак. Ты, Миша, считаешь, Королько  дурак?
- Да бог с тобой. В этой комнате дураков не бывает.
- Правильно.  Умным людям надо иногда поговорить. Вот так поговорить – повел он рукой вокруг.- Максимыч, а поезд… не того?
- Нет, успеем. Садись, чай будем пить.
- Чай – это хорошо. Вы, ребята, извините, я немного…
Вошла Люба с подносом и стала расставлять чай.
- О-о! -  поднялся Королько, пытаясь поцеловать Любе руку.- Прекрасная… - он никак не находил нужного слова. – Простите , вас зовут…
- Люба.
- Люба? Нет… Любовь! Вы с нами сейчас присядете… - И он потянулся к бутылке с вином.
- Спасибо, я не пью, - поблагодарила Люба. Но Королько такой ответ не устраивал, и Никите Максимовичу пришлось выручать молодую женщину:
- Да не пьёт она. Спасибо, Люба.
Чай несколько улучшил состояние гостя, но дикция всё-таки выдавала.
- Знаешь, тебе надо это дело чем-то осадить.
- Хорошо бы, - согласился  Королько. Сам чувствую, что не то. Накачали, черти.
- Сейчас  что-нибудь придумаем. – Никита Максимович вышел и через минуту вернулся  со стаканом.
- Люба приготовила.  Выпей – будешь как огурчик.
Королько послушно выпил, и стали одеваться.
Или помогло Любино лечение, или свежий воздух, но на вокзале Королько был практически в норме. Они стояли на перроне, курили и снова говорили о финансировании, пусковых объектах, своих повседневных заботах.
- А бригадный подряд всё-таки надо внедрять быстрее, - сказал Королько.  – Веление времени.
Вечер был тихий и теплый. Даже вокзальный свет не мог затмить  крупных, чистых звезд. Динамики объявили о прибытии поезда.
- Рад был познакомиться, – сказал Королько, протягивая Михаилу широкую ладонь и виновато улыбаясь.  – Я там молол всякую чепуху, Маркса в свидетели призывал – забудь…
- Бывает, - сказал Михаил,  с удовольствием освобождаясь от влажного рукопожатия.

                7
Надо вытащить Ольгу из квартиры и прогуляться, думал Михаил,  возвращаясь домой. Подышать воздухом, посмотреть на Большую Медведицу. Она, Медведица, по нему неимоверно соскучилась, а ему всё некогда. И  мозги немного отдохнут. А то на них чего  только ни поналипало. Вот и сегодня: «Дощ капиталистиский,  дощ  социлистиский…»  Хорош!  Для служебного пользования у него одни мысли, а для домашнего обихода – другие.  Далеко пойдет. «Забудь»,  - говорит. Побоялся, что побегу докладывать о наличии у него собственных мыслей.
Поднимаясь по лестнице, Михаил почувствовал боль в груди и прислонился к стене, рука машинально потянулась за таблетками, которые он носил с собой уже три года, с тех пор, как случился инфаркт. Иногда ему казалось, что эти таблетки  вовсе и не лекарство, и нужны не ему,  а тому маленькому зверьку, который как захочет есть, так и хватает когтями за его сердце. Бросишь ему таблетку – отпускает…
Боль почти прошла, и он спрятал пузырёк в карман. Стекло было влажным и скользким от рук, и это напомнило ему влажную ладонь Королько.
Пить совсем нельзя. Надо бросать эту руководящую должность. Или становиться начальником и иметь, как Никита Максимович, пьющего заместителя…
На площадке у своей двери он несколько минут постоял, отдышался,  чувствуя, как проходит дрожь в ногах  и становится просторнее в груди. Ни дочери, ни тем более Ольге  демонстрировать свою слабость нечего.
- Наконец-то! – сказала Ольга. – Прозаседавшиеся. Когда вы уже решите свои проблемы? Японцы говорят: если у нас нет рыбы, мы идём ловить рыбу, а если у вас нет рыбы – вы идёте на собрание.
- Передай своим японцам, пусть не умничают, сами разберемся, куда нам идти.
- Я им так и передам.
- Так им и передай.
Ольга была рада, что Михаил наконец пришел, и загоношилась на кухне. У неё остался нехороший осадок от своего срыва, и теперь хотелось поскорей с этим покончить. Пока Михаил раздевался, она поставила на стол картошку с котлетами, холодные закуски и, главное, ту, початую, бутылку  из холодильника. Она выпьет лишь чуть-чуть, для запаха… Налила по немного в высокие фужеры.
- А мы поужинали, - сказал Михаил, увидев  приготовленное.
- Ничего не знаю, - обиженно сказала она. – Я ждала, наготовила. Кому я готовила? Сижу, как дурочка, жду… Тебя нет, Анны нет – семья, называется. Садись, ничего не знаю.
- Ну, подожди, хоть руки помою.
«Это даже лучше, - подумал он. – Посижу, пока она поест, а уж потом пойдем».
Готовила Ольга вкусно. Но куда ж ему есть? Михаил  взял фужер, приподнял в виде тоста, и  когда она выпила, поставил свой нетронутым.
- Что, небось там выпили?
- Разве не заметно?
- По тебе никогда ничего не заметно. Ты как сфинкс. Бессовестный. Жена его ждет, как белая женщина, а он там с гостями развлекается.
- Гость был один.
Хорошо, что у него есть Ольга. Особенно он любил её в такие вот минуты, когда приходил с работы уставший, измотанный. Уже когда шел, знал, что она оживит его, выправит, как выправляют пробитый и смятый детский мяч. И пусть в мяче дырка осталась, но он снова выглядит, как целый, по крайней мере до следующего удара.
Всего у них было, и хорошего, и плохого, но всё-таки Михаил считал,  что  с женой ему повезло. И чем они жили дольше, тем больше так считал. Просто привык? Может, и так. Но ведь расходятся и после двадцати лет жизни. Нет, Ольга  неплохая.
- На улице так хорошо. Ты заканчивай свою трапезу да пойдем, старуха, прогуляемся.
- Ой, правда, Миша, сто лет не гуляли!
- Вино моё допивай, я не буду. Помни мою доброту.
- А что? Выпью: с горя, ты меня старухой обозвал.
- Не обозвал, а назвал. Обозвать можно только  молодую.
- О, ещё лучше! – Ольга укоризненно покачала головой.  – Ты, дорогой, не сфинкс, а сфинтус.  И за что я тебя терплю?
Михаил немного побаивался лестницы и с опаской прошел мимо того места, где недавно стоял. Да ещё и Ольга держалась за руку. Он снова увидел серого, похожего на мышь,  зверька и  боялся его разбудить этим внутренним взглядом. Не надо о нём даже думать: ведь он в нём, и всё, наверное, чувствует.
Во дворе в беседке мужики стучали в домино. Они даже свет провели, чтоб не зависеть от солнца, которое заходило за горизонт, не считаясь с тем, что они не закончили игру. Раньше он с  пренебрежением относился к этому занятию, а теперь было бы время – и сам  бы постучал с мужиками.
Вообще Михаил заметил, что  после инфаркта стал ко всему гораздо терпимее, и сначала не мог понять почему.  А потом нашел отгадку.  Врачи вернули его  о т т у д а. Вполне могли и не вернуть. И он живёт будто снова. Вроде он тот же, и в то же время другой. Будто дома и словно в гостях. А гостю полагается быть терпимым ко всем слабостям хозяев.  И он терпим. Да и какие они хозяева? Такие же гости на этой грешной земле. Но они этого не знают и считают, что хозяева.  Так и он считал раньше и готов  был всё переделать по-своему, на века. А на какие века? Ты уверен, что твоя переделка понравится потомкам? Она очень нравится тебе, но жить-то придется другим! И не забыл ли ты извечное предостережение, что благими намерениями вымощена дорога в ад? Не лучше ли дать людям возможность самим распоряжаться своей судьбой? Но что  об этом говорить… Для этого надо пережить инфаркт, а этого он не желал никому.
- О чем задумался, старик? – заглянула ему в глаза Ольга.  Это она весело не прощала ему «старуху». – Погляди на свою любимую Большую Медведицу. Во-он она. На тебя смотрит.
- Ну и глаза у тебя. А я совсем не пойму, на кого она смотрит. Точно на меня?
- На тебя-а! Ты же у меня неотразимый. Сфинкс!
- Опять сфинкс?
Ольга понизила голос до шепота:
- Не могу же я назвать тебя сфинтусом в присутствии такой знатной дамы.
- Спасибо. Ты больше, чем жена. Ты настоящий друг!
Ольга прищурила глаза.
- А можно я останусь… не больше, чем жена?
Михаил засмеялся.
- Один – ноль, - сказал он.
Они шли по тротуару, и  Большая Медведица постоянно заслонялась  кронами высоких туркестанских тополей. То, что тополя туркестанские, они знали точно и вот почему. Когда приехали в этот древний городок, здесь росли совсем другие тополя – те, про которые поют, что они «роняют пух на ресницы друзей и подруг». Песня хорошая, но если бы этот пух летел лишь на ресницы друзей и подруг, то ещё бы ничего, но он ещё летел в рот всем остальным, и  несколько дней в году было буквально нечем дышать.
Но когда эти тополя (большинство их были больные, с полусгнившими стволами) решили срубить, всем их стало жалко. Но – срубили и посадили маленькие стройные деревца, которые называются, как объяснили, туркестанским тополем,  который не будет ронять пух ни на друзей, ни на подруг, ни на остальное население. Прошло несколько лет, тополя вытянулись и стали лучше прежних.
- Помнишь старые тополя?
- Пуховые?
- Пуховые.
- Ещё бы! А как мы переживали, когда их рубили!
- Угу…
Давно они вот так не ходили по улице. А почему, спрашивается? Некогда? Конечно, вроде бы некогда, но не настолько же, чтоб не выкроить полчаса. И они уже не раз  обещали друг другу прийти сюда и завтра, и послезавтра, понимая, что этого не будет.
- Помнишь, ты мне как-то рассказывал про тонкую линию, которая плывет по реке? Ну, с Генкой вы сидели на берегу Днепра? Я ещё тогда ничего не поняла, смеялась, и ты сказал, что я тупая. Не помнишь?
- Конечно помню.
- Ты молчишь, я думала забыл.
- Про Генку я всё помню. Так что ты хотела сказать?
- Знаешь, я поняла… И мне стало страшно. – Ольга замолчала и  крепче прижалась к его руке. -  Сто лет и всё. Ни  впереди никого, ни позади. Одни мы…
- Ну и что?
- Как что?  Ты правда думаешь, что я тупая?
Михаил засмеялся.  Он действительно когда-то долго рассказывал об этой линии, но  тогда Ольга, видно, была настроена на другую волну, и теперь удивился, что она об этом вспомнила.
- Только ты, когда рассказывал, был не прав…
- Интересно.
- То есть не прав в каком смысле… Ты говорил о непрочности, беззащитности этой линии, ну, в общем, жалко её, эту бедную благородную линию, носительницу жизни. А что же в ней благородного? Смотри: становится меньше рыб, птиц, животных. Эта линия ест саму себя и  становится рыхлой. Миша, это не линия жизни, это линия смерти! Но она такой была не всегда, она стала такой с приходом «царя природы». Обнаглел царь! Разве такую линию донесёт до океана? Она разъест сама себя!  Разве это не страшно? – Ольга помолчала. - Лучше об этом не думать…
-  Никто особо и не думает.  К сожалению.
Было уже поздно, город спал. Верхушки тополей упирались в небо, стараясь попасть между звезд. Тихонько шелестели листья,  они, видно, тоже о чем-то разговаривали, но понять их было невозможно. Тополя и не старались говорить понятно, они знали, что их всё равно не поймут. Многовековой опыт их предков говорил им о том, что эти двуногие создания – единственные на земле существа, чьи действия непредсказуемы: могут взять ведро и напоить корни водой, а могут взять топор и срубить… И поэтому они тянулись вверх, к звездам.
Какой сегодня длинный  день, подумал Михаил. С утра мотался по объектам, потом это ненужное собрание, пьяная болтовня Королько. И совещание, и Королько были далёкими и нереальными, как сон. И как хорошо, что они с Ольгой наконец выбрались на улицу. Ольга держалась за руку, воротник её осеннего пальто был поднят, она казалась маленькой и озябшей. И Михаил почувствовал, что на всём белом свете  у него нет человека ближе и роднее, чем Ольга, хотя он её и не знает…
- А ты знаешь, старуха, я тебя, оказывается, люблю.


Ольга остановилась. Её что-то бурно заполняло изнутри. Она уткнулась в его плечо, и он не мог понять,  что её трясет – слезы или смех. Оказалось – смех. Она снова пошла рядом.
- Ну, ты, Миша, молодец. Не прожил со мной и четверти века, а уже влюбился. Как же тебя угораздило? – Ольга смотрела на него большими счастливыми глазами.
Неужели он никогда не говорил ей о своей любви? Кажется, лет двадцать назад что-то такое было… или нет? Плохие слова говорил, это точно, а хорошие… Берег, что ли?  А куда их беречь? Три года назад мог вообще их с собой унести.  Дурак ты, дурак, Михайло. И не лечишься.
Говорят, что часто  человек любит другого  человека неизвестно и непонятно за что. Но разве он один такой?  И вот мы умираем, а наше  невысказанное  чувство мечется, как неприкаянное, ищет, кто бы его высказал, и садится на любого… Может, сейчас и он сказал не о своём чувстве, а о любви того, кто так сказать и не успел…
И они шли и шли, просветленные и что-то понявшие, и хотя давно пора было возвращаться, домой не хотелось. Хорошо, что завтра выходной, думала Ольга. Она, правда, не знала, выходной ли у Михаила, но не хотелось спрашивать о таких незначительных вещах, ибо тогда чары развеются, и они снова окажутся  в надоевшем будничном мире. Они даже не смотрели друг на друга, потому  что  причем же здесь глаза,  если всё в тебе самом:  и рядом идущий, и эти тополя, и звезды, и весь мир.
Ольга вдруг вскрикнула и чуть не упала. Каблук!.. Он, зараза, уже давно шатался и вот отскочил- таки.
- Как я испугалась!


И они вернулись в мир, где  отлетевший каблук был гораздо важнее, чем Земля во Вселенной.
- Вон скамейка, давай доберемся туда и посмотрим.
Михаил сидел на скамейке и  вертел сапожок, прикладывая каблук к прежнему месту, но у него не было ни живой воды, ни мертвой.
Ольга с улыбкой смотрела на его неумелые действия. В этом мире было скучно,  и она сделала попытку вернуться в прежний, хотя бы на одной ноге.
- Ты, Миша, совсем не знаешь женщин… Ложь женщина чувствует всегда, но в одном-единственном случае её прощает: когда мужчина говорит, что любит её.
- Но я сказал правду.
- Я знаю. Но я бы не обиделась, если бы ты даже солгал.
Михаил возвратиться в прежний мир не мог, он был занят каблуком. Это там,  в прежнем мире,  можно летать, а в этом надо прочно стоять на ногах. А для этого нужны каблуки.
              ***
Анна уже спала. У них теперь была трехкомнатная квартира, и она имела отдельную комнату. Михаил заглянул. Знакомая картина: спит на боку, свернувшись калачиком, а ступня здоровой ноги обязательно  выглядывает из-под одеяла. Как у Ольги. Зато характер, как у него. Лишнего слова не вымолвит, что у неё на уме – поди угадай. «Такой же сфинтус, как ты», - говорит Ольга. То есть сфинкс и свинтус  одновременно.
Шутки шутками, но он совсем не знает собственную дочь. Когда была маленькой, не было никаких проблем: принес ребенку игрушку, ребенок повис на шее – полное взаимопонимание! Но игрушки кончились. Было, правда, время, когда ей  стали нужны не игрушки, а он сам: Аннушка тащила его в кино, на рыбалку, в лес. Но ему было некогда. О, теперь бы он нашел время,  хотя его и не стало больше. Но Анна не зовет его ни в лес, ни в кино, ни на рыбалку. Ей с ним не интересно. И Ольга волнуется, видно, не зря: она знает дочь лучше. Отцы и дети…
- Спит? – спросила  Ольга, тоже  заглядывая к дочери. Подошла к постели, поправила одеяло, чтобы не выглядывала нога, и вышла.
- Чего ты смеешься?
- У тебя нога точно так же торчит из-под одеяла.
- А у тебя ничего не торчит?
- Не знаю.
- Ужинать будешь?
Он и сам не знал, ужинать или нет. Есть не хотелось, но и спать тоже.
- А ты?
- Я как ты.
- У, какая образцовая жена!
Вообще, можно немного, подумал он. Не столько ужинать, сколько продлить   сегодняшний вечер, раз он выдался такой нестандартный.
- Эти современные мужья, - сказала не дождавшись ответа Ольга, -  не могут даже взять на себя ответственность  решить такой пустяковый  вопрос. – И пошла собирать на стол.
- Правильно делают. Мужчины должны беречь себя для решения принципиальных вопросов.
- Ох-ох-ох!
На столе появилась недопитая бутылка вина, и теперь ему действительно предстояло решать  принципиальный вопрос: пить или не пить. Зверек спал, свернувшись клубочком, как кошка. Михаила взяла на него злость. Эта тварь дождется! Он когда-то не выдержит и  утопит его в этой самой жидкости, которая зверьку так не нравится. 
- Наша Анна не пьёт?
Ольга ответила не сразу. Раза два ей показалось, что дочь пришла выпивши, но она не была уверена, потому что в те дни у неё были и свои «мероприятия».
- Курить курит. А пить…  Хорошо, что она живет дома. В общежитии – там, говорят, страшное  творится. Вообще, Миша, ты совсем не уделяешь дочери внимания. Гуляет допоздна – разве это дело?
- А ты забыла, до скольки  мы гуляли?
- То  - мы. Сейчас совсем другое время. – И рассказала, как весь дружный коллектив мебельного магазина  устроил пьянку прямо на рабочем месте.
 – И когда?  В обеденный перерыв. Ужас!
- Это да. С прошлым и равнять нечего.
- Что ж это будет, Миша? Конец света? Ведь эта зараза скоро разъест твою «линию».
Михаил засмеялся.
- Сидят два дурака  за рюмкой и решают, как избавить человечество… от рюмки. Не смешно?
- Нет, не смешно. Мы – что… Наша песенка спета. Молодых жалко. У нас был лектор, говорил, что в пьющих странах уже каждый шестой ребенок рождается ненормальным.  Миша, каждый шестой! Кто это, Экзюпери  написал книгу «Земля людей»? Скоро надо будет писать книгу «Планета дураков».
А Михаил подумал о том, что было бы странно, если бы Анна не пила. Если они с Ольгой научились пить самостоятельно  и даже наперекор антиалкогольной «борьбе», то как же не пить ей, имея пример родителей? Они вот с Ольгой обижаются, что она иногда непочтительно  с ними разговаривает. А за что ей так уж уважать своих родителей? За то, что они произвели её на свет?   И крокодилы производят на свет потомство. За то, что кормят? И птицы кормят своих птенцов и, кстати,  не требуют за это благодарности. За что ещё? За то, что родители хорошо трудятся на производстве? А откуда детям об этом знать? Сейчас детишек стали заставлять писать сочинения «Мой папа», «Моя мама». А что делать? Должен же ребенок знать, чем занимаются его родители. Пусть  расспросит. Сами ведь они не рассказывают, а если когда и  говорят о работе,  то с красными пятнами на лице.
- Что, будем спать? – спросил Михаил.
Ольга пожала плечами и улыбнулась:
- Ну, если ты не можешь предложить ничего лучшего…

             ***               
И приснился Михаилу сон.
Пришел он вроде с работы, дома никого нет, и тогда он решил удивить  домочадцев: приготовить ужин. Сел чистить картошку. В дверь позвонили, и он подумал, что это балуется Ольга. Уже сколько раз так было: он подойдет, откроет, а она скорчит рожицу: «Можно?»  Можно. Но открывай на этот раз сама. И он продолжал чистить картошку, как  вдруг увидел в коридоре Королько.
- Я звоню, а ты не открываешь.
- Я думал, это жена балуется. Заходи, а я вот видишь… - Михаил  почувствовал неловкость, что его застали за таким занятием. – Плохо, что человек без еды не может. А сколько других нелепых желаний! От этого столько подлостей… Правда, и подвигов.
- Это одно и то же, - устало и как-то нетерпеливо  сказал Королько.
- Подлости и подвиги?
- Всё дело в масштабах. Если человек сжег дом или убил соседа – вы считаете его преступником, а если он разрушил целые города или уничтожил миллионы людей – вы перед ним преклоняетесь.
- Кто это «вы»?
- Вы, люди.
Михаил посмотрел на гостя подозрительно. С этим другом, подумал он, надо быть осторожным.
- А ты откуда взялся? Ты же уехал.
- Разве ты ничего не знаешь? Вы же меня напоили, и я на следующей станции попал под поезд. Вот видишь? -  Королько взял себя за голову, повернул на 360 градусов и поднял вверх на вытянутых руках – Видишь? – сказала голова.
Михаил нисколько не испугался, его только поразила крупная резьба, которой заканчивалась  шея. Королько, между тем, водворил голову на место и продолжал:
- Но это ничего, я теперь служу по другому ведомству. – И подмигнул: умный, мол, человек нигде не пропадет.
«Да, уж ты не пропадешь», - подумал Михаил,  взглянув на его металлическую, как доспехи средневекового рыцаря, шею, белую рубашку и темный, в тон костюму, галстук.
- Но я пришел за тобой. Тебя хочет видеть шеф, сказал он ровным и бесстрастным голосом служаки, которому дали задание, и он его выполнит.
- Никита Максимович?
Королько коротко хохотнул. Его смех, как и шея, тоже был металлический.
- Тебя хочет видеть мой шеф. – Он сделал ударение на «мой».
- А если я не пойду? – Михаилу не нравился этот тип с отвинчивающейся головой.
- Это невозможно. – Между глазами Королько пробежала молния, и воздух стал вздрагивать от стука невидимого метронома: тук! тук! тук!
- Что это?
- Это значит, что нам пора. Это стучит время. -  И он показал, куда надо идти. Получалось, что не в дверь, а на балкон.
- Там балкон, - сказал Михаил.
- Прошу! – Королько показал в том же направлении.
Михаил открыл балконную дверь, но балкона там не было, а было какое-то помещение, сверкающее странными огнями. Михаил оглянулся  на Королько – тот жестом повелел: входи. Он вошел и снова повернулся, боясь, что его закроют в этом странном помещении. Но Королько тоже перешагнул порог и  закрыл балконную дверь снаружи. И как только закрыл, дом исчез.
- Туда, - кивнул Королько и  подвел к двум креслам. – Садись. – И сел тоже.
- Вокруг сверкали огни разных размеров и форм. Они были вверху, внизу, справа,  слева – везде, поскольку стенки, потолок, пол  были совершенно прозрачными.
- Это космический корабль? – спросил Михаил.
- Можно считать и так, - неопределенно ответил Королько.
Кресло свободно вращалось, и Михаил стал всматриваться в единственное, что было видно, - огни. В первую очередь его внимание привлекли  большие огни, и он понял, что они не произвольной формы, как это показалось вначале, а определенной – той, которую мы видим  в меняющихся фазах луны: от тонкого серпа до круга. Если это планеты, то почему не видно солнца?
- Экран, - пояснил Королько.  – Иначе бы ты ослеп.
Маленькие огоньки были звездами. Он вертелся в своем кресле и никак не мог найти Большую Медведицу.
И вдруг услышал утробный звериный  рокот, но не грозный, а, скорее, окликающий. Он оглянулся  и увидел её, живую. Она  развалилась почти на четверть неба, её шерсть по краям слабо фосфоресцировала. Медведица помахала ему лапой и  медленно растворилась, превратившись в созвездие.
- Что, знакомая? – осклабился Королько.
Михаил ничего не ответил, пораженный явлением Большой Медведицы, и продолжал смотреть в ту же сторону, но она больше  не появлялась.
- Любите вы витать в облаках, а следовало бы  больше смотреть под ноги, - сказал Королько.
«Витать в облаках»… Где они, эти облака? И Михаил стал искать Землю среди ярких кругов, серпов и половинок. И быстро нашел её благодаря Луне, которая вращалась вокруг неё, напоминая небольшой шарик.
Планеты летели по эллиптическим орбитам, и только теперь Михаил заметил в центре большой диск солнца, слабо просвечивавшийся сквозь экран.
- Знаешь, где кто? – спросил Королько.
Михаил это знал из школьного учебника астрономии. Самый ближний к солнцу шарик – Меркурий. Дальше – Венера, Земля, Марс. А ещё дальше другие планеты, но их и видно было  похуже, да он и забыл, где какая.
- Они нас не интересуют. Да и Меркурий тоже.  Шеф получил жалобу на Землю от Венеры и Марса.
- Жалобу?
- Жалобу. Я должен доставить их всех  к шефу.
- Как же ты их доставишь?
Королько повернулся к нему всем  корпусом (видно, голова была ввинчена от упора и поворачиваться не могла) и растянул губы в  снисходительной улыбке. Между глазами снова пробежала молния.
Михаил смотрел теперь только на эти три планеты. Корабль летел наперерез Венере. Зазвучала музыка. Он никогда не слышал подобных звуков, и ему не с чем было их сравнить. И только временами они напоминали трели соловья. По мере того, как они сближались с Венерой, планета преображалась в женщину, которую он помнил по картинкам из  древнегреческой мифологии, как богиню любви. Она вплыла в их корабль и, царственно кивнув, села в одно из трех таких же прозрачных кресел, которые он заметил только теперь; эти кресла были, как ему показалось, метрах в пятнадцати от них. Михаил  поклонился богине.

А корабль уже мчался к Марсу, и теперь музыка была совершенно другой: словно  били барабаны и гремел гром. И уже не было Марса, а был мужественный профиль бога войны, а потом с достоинством взошел на  «борт» и сам бог – в доспехах, с мечом, похожий почему-то на Спартака. Кивнув Королько и Михаилу, он  направился к Венере, галантно раскланялся, оттопырив меч, и сел рядом.
Михаил перевел взгляд на родную Землю, куда теперь мчался их корабль. Он слышал до боли знакомую музыку, в которой было всё, что составляет его жизнь – и радость, и горе, и безысходность, и  надежда.
На корабль тяжело вплыла немолодая женщина. Она выглядела очень усталой, озабоченной, и была в странном одеянии, сшитом из лоскутков разного цвета. Под мышкой держала  светлый мячик, и Михаил понял, что это Луна. Женщина степенно поклонилась, и Королько небрежно указал ей в сторону кресел. Земля, увидев соседей, поклонилась и им.
Венера этого поклона уже не видела. Богиня с самого начала брезгливо посмотрела на вошедшую, а когда по жесту Королько поняла, что эта нищенка в заплатах должна сесть возле неё, поднялась и отвела своё кресло (оно легко скользило) подальше, всем своим видом демонстрируя презрение.
Марс был в нерешительности. Поступить так, как Венера, он не  мог и сидел надменно и надуто, ни на кого не глядя. Чтобы  вывести рыцаря из затруднительного положения, Земля  потянула на себя кресло и села поодаль. Так они и сидели каждый отдельно: Земля, метра через три – Марс, а  ещё  дальше  - Венера, которая теперь презрительно поглядывала и на Марса.
Корабль летел снова, и судя по тому, как  разбегались вокруг звезды, летел очень быстро. Но Михаил забыл и о звездах, и о Королько. Он не мог отвести взгляда от женщины в странной одежде. Она сидела в глубокой задумчивости, держа на коленях Луну. В сумеречном свете, царившем в корабле, женщина казалась хоть и не очень молодой, но красивой, по крайней мере в ней угадывалась былая незаурядная красота. Но сейчас женщину одолевали какие-то  заботы и уж никак не красило одеяние из заплат. На швах заплаты были темными или, может быть, темно-красными – различить было трудно. Её босые ноги  напомнили Михаилу ноги его матери, когда она копалась в огороде. Но больше всего удивляло лоскутное платье.
Ему показалось, что женщина тоже смотрит на него. Смотрит и молчит. И вдруг она сделала призывный жест: подойди. Михаил растерялся.  Он оглянулся на Королько, но тот безучастно смотрел вперед, откуда вылетели и исчезали позади звезды. Тихо, чтоб никто не слышал, он спросил:
- Кто эта женщина в заплатах?
- Земля.
- А почему она в таком виде?
- А ты себя спроси.
Михаил помолчал, обдумывая ответ, но ничего не придумал.
- А почему на неё жалуются?
- А ты себя спроси.
Звезды стали проноситься медленнее, и скоро замерли совсем.  Михаил увидел впереди светлую полусферу. Их корабль подплыл вплотную, и они оказались внутри полусферы: так на поверхности воды  соединяются два пузырька, образуя пузырек побольше. Перед ними простиралась зеленая лужайка, в центре которой возвышался  белый ажурный дворец, от которого лучами расходились по лужайке мраморные аллеи. Вокруг было светло, как днем, но откуда исходил свет, Михаил понять не мог: полусфера была прозрачной, и вокруг темнело небо с незнакомыми созвездиями.
Королько поднялся и жестом руки пригласил  всех на ближайшую аллею. Первой, поддерживая ладонью Луну, вышла Земля. За нею не спеша, поджидая Венеру, тронулся Марс; и она подошла, взяла его под руку, и они с высоко поднятыми головами царственно зашагали по  аллее.
Земля, похожая на  Золушку, шла отрешенно, не оглядываясь, и было в её одежде, во всей фигуре что-то жалкое и беззащитное. Михаила жег стыд за сцену в корабле, когда она его позвала, а он сделал вид, что не заметил. Он ускорил шаг, потом побежал.  Когда обгонял «парочку», услышал смех Венеры.
Увидев его рядом, Земля замерла, и её лицо озарилось. Она дотронулась свободной рукой  до его виска и провела по щеке.
- Прости меня, - сказал Михаил.
В её глазах блеснули  слезы. Михаил с трудом сдержал себя, чтобы не броситься на колени, но уже  слышались шаги Марса и Венеры, и они посторонились. Михаил дотронулся до Луны, она была холодной и шершавой. Земля восприняла это как желание помочь и сказала:
- Она  тяжелая, ты не удержишь.
Михаилу трудно было представить, что этот небольшой шар  настолько тяжел. Но разве легче было понять, что  перед ним необъятная Земля? Теперь, при яком свете, он рассмотрел её лучше. Она была старше, чем казалась в сумеречном свете корабля, но всё ещё красива своей недавней красотой.
Понял он и природу заплат. Эти разноцветные лоскутки были точными очертаниями стран, и некоторые швы кровоточили.
- Тебе больно?
- Больно, - сказала Земля.
Несколько шагов они прошли молча. Где-то сзади плелся Королько, и Михаил был ему благодарен, что он не догонял их.
- Что они от тебя хотят? – кивнул он на шедших впереди.
Земля вздохнула.
- Услышим, - сказала она. – Я и сама не знаю.
- Ты их не бойся, - сказал Михаил.
Земля счастливо улыбнулась, как улыбался когда-то Михаил, когда трехлетняя Аннушка  сказала ему: «Если на тебя нападёт лев, я убью его!»
- Я и не боюсь.
У входа с обеих сторон  стояли две девушки в белых платьях. Михаил видел, как они сделали  легкий  реверанс перед Венерой и Марсом, приглашая входить;  то же самое сделали они и сейчас.
Зал был просторный и пустой. На сцене сверкал белизной стол, а за ним стояли три  стула с высокими  красными спинками. Самая высокая спинка была у среднего стула – по-видимому председательского.
В зале было пять стульев. Три стояли поближе к сцене (два слева, один справа), а в глубине зала – ещё два. Если бы точки соединить, получился бы равносторонний треугольник. Королько посадил Венеру и Марса вместе, Землю отдельно,  а Михаила взял с собой на дальние стулья.
В глубине сцены возникли трое и направились к столу. Впереди шел молодой человек, на нём был черный костюм  с яркими  огненными точками, будто сшитый из звёздного неба. Это был Генка, и Михаил нисколько не удивился. На всём протяжении полёта в  нём ворочалось какое-то смутное ожидание, теперь он понял, что  ожидал увидеть  именно его.
По правую сторону от  Генки был седобородый старик, по левую – пожилая женщина с мертвенно  бледным лицом.  Они были в синей одежде без звезд.
Генка обвел взглядом зал.
- Прошу садиться, - сказал он. Его помощники тоже сели, и он продолжал:
- Мы собрали вас, чтобы рассмотреть жалобу Венеры и Марса. Кто из вас будет говорить?
- Я! – поднялась Венера.
- Пожалуйста. Просьба коротко, суть.
- А здесь долго и говорить нечего. Вы посмотрите на эту женщину. У неё уже нет половины волос, её кровь отравлена, тело покрыто рубцами и кровоточит. Она заражена болезнью под названием «гомо сапиенс», или «человек разумный». Мы не хотим заразиться  и просим переселить её от нас. Вот  и вся суть.
Видимо, столь короткая речь не удовлетворила комиссию, или арбитров, или как ещё можно было назвать сидящих за столом; на судей они не походили.
- Но… вы, сударыня, кажется, не всегда так думали? – сказал седобородый старик. – Помнится, вы просили и вас … «заразить», как вы выразились, этой самой болезнью.
- Да, просила. Действительно,  ещё тысячу, пятьсот, даже двести лет назад я ей завидовала. Ведь мы с нею ровесницы… - Венера сделала паузу и снова взглянула на Землю, как  бы призывая посмотреть  остальных и сравнить. – Но я не предполагала, что эта болезнь так опасна. В последнее время мы с Марсом  серьёзно обеспокоены. Эти её детки мало того, что гробят свою мать, так уже и нам покоя нет. Эти букаш… - она споткнулась, но тут же продолжила: - Они, видите ли, возомнили себя венцом мироздания, хозяевами  Вселенной и делают, что хотят. Забрасывают к нам всякие железки, того и гляди – сами заявятся. Мы просим переселить её. Я не хочу через какое-то время стать такой же, как она.
Генка посмотрел на своих  помощников, приглашая высказать своё мнение.
- Её можно понять… -  сказала бескровная женщина.
Королько наклонился к Михаилу и прошептал: «Эта женщина – планета из созвездия Тау Кита. Её цивилизация  самоуничтожилась,  разрушив примитивную жизнь и на соседней планете».
«А кто старик?»
«Его цивилизация процветает».
- Переселить – значит дать землянам понять, что они не более чем игрушка в чьих-то руках, - сказал старик. – Мы не можем так поступить.       Это убьет их веру в себя и сделает рабами.
- Они и так рабы, - сказала женщина. – Рабы своего честолюбия.
- Это не одно и то же.
- Надо послушать другую сторону, - предложила женщина.
Генка посмотрел на Землю и движением головы попросил её говорить.
Земля тяжело поднялась и  некоторое время молчала, собираясь с мыслями. Возможно, ей были очень обидны слова Венеры, а может, просто не знала, что сказать. У неё столько дел, а её оторвали от всего и заставляют объясняться. Венере что?  У неё только и забот, что подглядывать да кляузничать. Своих детей не завела  и чужих ненавидит…
- Мы вас слушаем, - напомнил Генка.
- Что я могу сказать… Могу сказать только одно: я ни о чем не жалею. А что ей не нравятся мои дети…
- А тебе они  нравятся? – выкрикнула Венера.
Генка сделал Венере замечание,  и она обиженно повела плечом.
- Нравятся ли мне мои дети?.. -  продолжала Земля. - Такого вопроса передо мной никогда не стояло, потому что дети – это моя жизнь. А в жизни бывает всё: и радость, и горе. – Она замолчала, не зная, о чем говорить ещё.
- Каким вы видите будущее своих детей? – спросила женщина с бескровным лицом.
Земля ответила не сразу.  Она  и думала об этом не раз, и вопрос такой ждала, но это был один из тех вопросов, ответ на который она бы хотела знать и сама.
- Каждая мать хочет видеть своих детей   здоровыми, сильными, добрыми. Так и я.
- И они оправдывают ваши надежды? – Женщина смотрела на Землю с затаённой болью, вспоминая, по-видимому, глубоко личное.
- Они ещё очень молоды, у них тот переходный возраст, в котором делается много глупостей. Но они взрослеют и постепенно начинают многое понимать.
Женщина слушала и медленно кивала головой. Наверное, она видела своих детей, которые вроде бы тоже начали что-то понимать, но так и не поняли и теперь уже не поймут…
- А  что  Венера говорит, будто дети плохо ко мне относятся, - может, это и так.  В детстве они любят мать слепой любовью,  в зрелые годы – осознанной, а между этими периодами всегда бывает непонимание. Сейчас у них как раз такой возраст.
- Пусть они нас не трогают! – снова не выдержала Венера.
Земля пожала плечами и посмотрела на комиссию.
- Что же я могу сделать. Они растут, им тесно в  материнском доме, они выбегают за околицу, шалят, дерутся – подростки! Есть послушные, есть «трудные», а кто хороший, кто плохой – даже для матери до поры до времени  неизвестно.
- Это верно, -  сказал старик, которому понравились не так слова, как  интонация, наивная неподготовленность слов, с которыми пришла эта женщина в заплатах на суд столь высокой комиссии.
- А как вы относитесь к этим заплатам? – по-доброму, понимая, что такое эти заплаты, спросил старик.
Земля грустно улыбнулась.
- Дети любят всё яркое, броское, у них свои лидеры, знаки отличия, стремление самоутвердиться. Это, я думаю, пройдет.
- Да, это проходит, - сказал старик.
- Не всегда, - вздохнула женщина.
- Да, не всегда, - согласился старик. -  Но если у нас нет оснований к оптимизму, то и к пессимизму тоже.
Михаил всё смотрел на Генку. Его удивило, что тот не  произнес ни одного слова по сути разбираемого вопроса. Это было странно, Михаил привык к тому, что говорит председатель, а остальные  молчат и только в конце поднимают руку. Но вот Генка  встал, обвел всех  взглядом.
- Кто ещё?  Вы, Марс, ничего не сказали…
- Да я, собственно, - загремел доспехами Марс, поднимаясь. - Что ж тут… всё правильно. Детишки дерутся, это я понимаю… - И замолчал. Венера ждала, что он скажет ещё, а не дождавшись, прошептала:
- Тряпка!
Старик улыбнулся в бороду, а Генка сказал:
- Спасибо, садитесь.
И тут случилась какая-то космическая катастрофа, в результате которой Михаил оказался во тьме. Королько и все остальные исчезли, а он лежал на чем-то мягком, со страхом вглядывался в окружающие предметы и слышал чьи-то шаги. Наконец  понял, что лежит в постели, а ходит, по-видимому, Анна, потому что Ольга вот она, рядом, спит.
- Я тебе!.. – услышал он приглушенный голос Анны и  пошел посмотреть, что там такое.
- С кем ты тут воюешь?
- Мурка!  Чашку вот разбила. Вы же оставили всё на столе, а она лазила и  свалила. – Она уже подобрала крупные обломки, и  теперь  подметала в совок мелочь. – И тебя разбудила? Ух ты!.. – погрозила Мурке, выглядывавшей из коридора. – А почему ты такой бледный?
«Вот здесь стоял Королько, вон там сидел я и чистил картошку», - думал Михаил, всё ещё не веря, что видел только сон.
- Ты что-то спросила?
Анна была в розовой ночнушке, ей, со своей ногой, было непросто нагибаться. Михаил почувствовал себя неловко, что стоит перед дочерью в трусах.
- Я говорю, бледный ты какой-то. Заболел? – Она не обращала никакого внимания ни на свою сорочку, ни на его трусы.
- Нет, ничего. Просто я проснулся, не понял отчего. Мурка, значит.
- Мурка. Надо же было убрать со стола, - недовольно сказала Анна.
- Ладно, расшумелась, как свекруха. Спокойной ночи. Мы больше не будем.
Анна улыбнулась. 
- Спокойной ночи, папа.
И столько в её голосе было нежности, что он подумал: «Совсем взрослая женщина. А что дальше?»
- Что там у вас стряслось? – спросила сонная Ольга.
- Спи. Ничего не стряслось.  Мурка чашку разбила.
- Дурью маетесь, - сказала Ольга   и повернулась на другой бок.
Михаил подошел к балконной двери, куда недавно причаливал корабль, посмотрел на спящий город, уличные огни. Было обидно, что не досмотрел  сон. Перед тем, как вынести решение, Генка посмотрел на него. Возможно, он хотел что-то спросить или оставить для разговора. Рыжая бестия! Неужели вот так и в жизни – всё зависит от какой-то Мурки. А что зависит от нас?

                8

На улице было светло, но вставать не хотелось. Он надеялся досмотреть прерванный  кошкой сон и, просыпаясь, снова закрывал глаза. Верзлось  что  угодно, только не продолжение сна. И, как в насмешку,  мурлыкала под боком Мурка.
- Вам кофе в постель или ну его?
Ольга. Стоит, улыбается и пытается донять его  расхожей  фразой.
Он поднялся, надел спортивные брюки и посмотрел на себя в зеркало.  Красавец мужчина! Виски белые, зато остальные волосы почти черные.  Только маловато. На лбу морщины и так, и так: ссыхаются, значит, у тебя, Михайло, мозги, и от этого получается лишняя кожа. У рта тоже две складки: это тебе, чтоб не смеялся над жизнью. Ну, а в остальном ничего! Правда, в грудной клетке какой-то зверек  обитает, но снаружи его не видно, пусть живет.
- Доброе утро, папа!
- Доброе утро, Аннушка. Ты, оказывается, ещё дома?
- Представь себе. Только правильнее было бы удивиться мне, что ты дома.
- Ну, молодежь сейчас, по-моему, ничем не удивишь.
- А ты её разве знаешь, молодежь-то?
Михаил посмотрел на дочь: это она просто так или вызывает на серьёзный разговор?
- Идите завтракать! - крикнула из кухни Ольга.
- Вот так. А родитель ещё не умывался, - улыбнулась Анна. -   А говорите, что мы должны брать с вас пример.
- Конечно, кошек поразводили, спать не дают.
- Кошка, папа, - загадочное существо.  У неё, говорят, есть шестое чувство.
- А тебе пяти мало? Мне – так вроде даже много.
Короткой стороной стол упирался в подоконник, длинной -  в батарею отопления. Оставалось две стороны, за которыми могло поместиться только три человека. Если стол поставить иначе, то в кухне вообще не повернуться.
Когда-то у каждого за столом было  своё место. Но это давно, когда и обедали, и ужинали все вместе.
- Садись, папа, чего стоишь?  - сказала  Анна.
Ольга улыбнулась.
- Папа, наверное, хотел сесть  у окна.
- Да ну, какая разница, - остановил  он порыв дочери подняться и сел на свободный стул. – Лишь бы дали что-нибудь поесть. Правильно я говорю, молодежь?
- Ты, папа, всегда говоришь правильно.  Делаешь неправильно.
- То есть?
- Надо было сначала сделать зарядку, а потом уже за стол. А так – какой аппетит?
Коза! С  утра задирается.
- А ты делала?
- А как же!
- Делала, - подтвердила Ольга. – И меня заставила. -  Она рассмеялась. – Аэробикой  мы с нею занимались.
- Помешались все на этой аэротике -  Он нарочно исказил  слово.
Ольга укоризненно покачала головой, а Анна рассмеялась:
- Сам придумал?
- Нет, какая-то интеллигентная бабушка на рынке сказала. – Такую,-  говорит, - срамоту по телевизору показывают.
- Ну, почему срамоту? – возразила Ольга. -  То же, что и утренняя гимнастика.
- Конечно, - сказал Михаил. – Дело не в этом.   Просто праздных людей много развелось.  Доярки, штукатуры вполне могут обойтись без аэробики.
- А ты, папа, к каким себя людям относишь – праздным или непраздным?
- В этом смысле – к праздным. Мне тоже нужна аэробика.
- Ну вот. Чего же ты против неё выступаешь?
- Я не выступаю. Аэробика – это хорошо, но это не от хорошей жизни.
- Какая есть, - улыбнулась Анна. – Не мы её придумали. А то вы любите сваливать  всё на молодежь.
- Что же мы сваливаем?
- Да всё. Молодёжь и такая, и сякая, на всё готовое пришла и ничего не ценит.
- Как будто это не так, - сказала Ольга.
- Так, да не так, мама. Мы просто не хотим лгать. А приходится, потому что ложь и лицемерие стали нормой.
- Вот-вот, одни вы умные.
- Помнишь, мама, как-то папа возмутился, что в их столовой плохо готовят, а ты засмеялась и сказала, что это передовой коллектив, и он плохо готовить не может. А когда папа вышел из себя,  ты стала серьезной и объяснила, почему так. Вы меня прогоняли, но я всё слышала.  Ты говорила и объясняла долго,  но я поняла одно:  чем они там готовят хуже и дороже,  тем лучше им для плана и тем больше шансов попасть в передовики. Вы оба возмущались,  а в этой столовой, я в ней иногда тоже бываю, кормят так же или ещё хуже. Ты, мама, зам начальника ОРСа, куда относится столовая, папа – главный инженер людей, которые там питаются – почему  вы ничего не измените?
- Не говори, чего не знаешь. Там и  заведующая другая, и повара уволили.
- Зачем же увольнять? Пусть бы работали. Только лучше.
- Смотри, умная какая.  Хуже всех, между прочим, работают такие вот девчонки твоего возраста. Приходят после курсов, а то  и  вообще со школьной скамьи, а амбиции – не сговоришь с вами. Вы всё знаете, вы самые умные, а больше никто ничего не понимает, все дураки.
- Ты зря, мама,  нервничаешь. Никто так не думает. Вы, взрослые, приписываете нам те мысли, которых у нас нет, а те, которые у нас есть,  вас не интересуют.
«Проблемы отцов и детей не бывает, наверное, только у бездетный родителей», - подумал Михаил.
- Спасибо,  было вкусно, - сказал он. – Мне надо проехать по объектам.
- Ты на своей машине? – спросила Анна.
- Конечно.
- Я тебе не помешаю?
- Нисколько.
Дел у него особых не было, и он обрадовался возможности побыть с дочерью.
По телевизору шла  сказка  - любимая, как и мультики, Ольгина передача.
- Я проеду по объектам, Анна просится со мной. Ты не желаешь?
- Нет, езжайте, - отмахнулась  она.
Михаил стал одеваться.
- Я пошел за машиной, а ты через полчаса будь готова.
- Хорошо, папа.
                ***
Покупать машину Михаил не  стремился. Во-первых, не такая уж у него техническая душа, а во-вторых, зачем она в городе нужна? В селе другое дело, трамваи там, как говорится, ходят редко. А в городе? Садись на автобус, на троллейбус – и  езжай.  И на знаки смотреть не надо, и не принюхивается к тебе никто. Конечно, неплохо выехать на своей машине  в отпуск куда-нибудь на юг, взять жену, дочь. Хочешь  - там остановился, хочешь – там. Поставил палатку – лежи загорай. Но так думают те, у кого нет машины. А он один раз ездил и больше так не думает.
Нет, не хотел он покупать машину. И когда Валентин приобрел «жигуленка», он ещё над ним подтрунивал: «машина  - не роскошь, а средство передвижения к инфаркту»
- Куда денешься, - сказал Валентин, - если такая эпидемия пошла.
И точно. Когда Ольга увидела Ирину в машине, у неё сразу испортилось настроение, а муж вроде стал ещё хуже, чем был.
Вот  ведь порода человеческая! Ни один зверь так не завидует другому зверю, как человек человеку. Казалось бы, гомо сапиенс. Но если ты человек, да ещё и разумный, то неужели трудно сообразить, что главные ценности на земле – это воздух, вода, солнце. И этих вещей хватает на всех. А хочешь иметь больше – дыши глубже, иди в лес, купайся в реке, загорай на солнцу. О куске хлеба, слава богу, особых забот нет, можешь даже намазать его маслом, вареньем. Что ещё нужно?
Оказывается, машину ещё нужно, потому что Ирка вон сидит в машине, а мы что, хуже?
Да не хуже. Но пойми ты, голова садовая, не в этом дело.  Вот Иван Грозный, например, - он что, хуже твоей Ирки? Да, да, царь. При чем тут Иван Грозный?  А при том, что он не имел даже того, что имеешь ты. Перед ним разве  выступали каждый день лучшие артисты мира? А ты разляжешься на диване, а тебе поет сам Кобзон. Или Евтушенко читает стихи. А жареную картошку, которую ты так любишь, он даже не пробовал.  Что ещё? Одёжка у него была подлиннее,  так вы подлиннее сами не хотите. А ел он, так же, как и ты, три раза в день. Машины  у него, кстати, тоже не было.
А, ну да, у него была власть, он всю жизнь воевал с боярами. Так и у тебя власть. Представь, что мы с Анной – бояре…
Но все эти доводы Ольгу нисколько не убедили. Солнце, воздух и вода – само собой, а машина – само  собой. Она установила жесткий режим экономии, и через несколько лет нужная сумма почти была. Михаил попросил прощения у Ивана Грозного и купил машину. Грозный укоризненно покачал головой и  сказал, что он был о своих потомках лучшего мнения. Михаил пожал плечами, развел руками и поспешил  уйти от его пронзительных глаз, потому что в машине его ждали счастливые  Ольга и Анна. По дороге успел подумать, что так называемому гомо сапиенсу всегда, во все времена  всего будет мало…
Вопреки ожиданиям, он не жалел, что купил машину. Прийти, покопаться в гараже, поработать руками  - это оказалось истинным наслаждением. Он даже стал завидовать тем людям, которые всю жизнь работают руками:  счастливые,  куда лучше иметь мозоли на руках, чем в мозгах!
Сначала, правда, пришлось наступить на мозговые мозоли: куда ставить машину? «У Валентина подфарники поснимали, и у тебя поснимают, - наступала Ольга.- Ты думаешь  что-нибудь?» А что он мог думать? Несколько лет назад он мог,  с его положением и связями, вступить в гаражный кооператив, но тогда он о машине и  не помышлял. А сейчас всё глухо.
И тогда он присмотрел местечко у заводского забора, где уже стоял один  гаражик. Пристроился к нему и он. Слепил его из бракованных плит, блоков и тут же  нажил себе неприятность. Оказалось, что  выбросить бракованные детали на свалку – это правильно, а использовать их как строительный материал – незаконно.
Хорошо было работать в гараже! Сам копал смотровую яму, сам штукатурил, настилал пол. И никогда не чувствовал себя лучше, чем тогда, когда что-то создавалось его руками. Наверное, потому, что  труд – естественное состояние всего живого.  Если корни дерева перестанут впитывать влагу, если листья отвернутся от солнца и не будут усваивать его тепло – дерево засохнет. Так и человек.
«Всю физическую работу – на плечи машин!»  Плечи машин, допустим, выдержат. Но не захиреют ли  от этого наши плечи? Руками пользуемся редко, ноги заменили колёсами. Работает один желудок, но ему непонятно, для кого, и он начинает пухнуть. Безработица отдельного человека нас возмущает, а безработицу большинства своих органов поощряем. Они начинают от безделья чахнуть, и уже никаких врачей не хватает.  Вот ещё, не дай бог, сотрем грань между умственным и физическим  трудом -  и останется, как спасение, одна аэробика…
И Михаил был доволен не столько машиной,  сколько возможностью прийти и  поработать в гараже. Строгал, делал шкафчики для инструмента, и ему хотелось, чтоб эта работа не кончалась. Как это, оказывается, хорошо – просто работать! Не для плана, не для престижа, а потому, что этого требует природа. Его предки передали ему организм, предназначенный для труда. А он пользуется только головой. Наверное, потому и сердце  забарахлило. Испокон веков оно трудилось для всего тела, а теперь его работа не нужна ни рукам, ни ногам. Зачем тогда трудиться? Для глупой головы? Не велика честь…
Хорошо бы ещё заиметь садовый участок, чтоб возиться с картошкой, помидорами, приобщить к этому делу и Ольгу, и Анну. Но это только пишут, что надо иметь, а попробуй такой участок получить. Всё боимся, что  кто-то не съест  свой помидор, а понесёт  его на рынок. Да пусть несет! Кому от этого плохо?
Когда Михаил закончил гараж,  провел свет, поставил счетчик, он спросил у соседа, куда тот платит за энергию.
-  А никуда, - сказал сосед. – Вот уже полтора года стоит гараж, счетчик мотает, но никто ничего не говорит, не требует. Я как-то хотел заплатить, но так и не добился – кому.
- Не оштрафуют?
- За  что? Я ж тебе говорю: хотел заплатить, пошел на завод, все пожимают плечами, время только потерял. Плюнул, больше не хожу.  Попробуй, может, тебе удастся,  ха-ха-ха!
Месяца через два Михаил попробовал. Снял показания счетчика и зашел в бухгалтерию завода. Так и так, сказал, у меня тут гараж  возле вашего забора, я хотел бы заплатить за электроэнергию. Девушка пожала плечами и посоветовала обратиться к Галине Петровне.
- А кто такая Галина Петровна?
- Наш главный бухгалтер. Выйдете и сразу направо.
Михаил вышел, взял направо,  открыл дверь  и произнес:
- Здраавствуйте, Галина Петровна! – Оказывается, он её знал, три дня назад рядом сидели на совещании, но не знал, что она Галина Петровна.
- Здравствуйте, - мило улыбнулась и она, тоже узнав его.
Михаил объяснил, в чем дело.
- Гражданская совесть мучает, да?
- Конечно. Не хочется обкрадывать соседей.
- Ничего, мы не жадные. Да вы присаживайтесь, Михаил…
- Дмитриевич.
- Михаил Дмитриевич. Дело в том, что ваш гараж у нас не числится. Сколько у вас там нагорело?
- Пока что два рубля.
- Два рубля. И куда прикажете их поставить?
- Не в курсе дела.
- И я не в курсе дела. Нет, взять эти два рубля с вас, конечно, можно. Но тогда появится вопрос, что это там за гараж, как он  возник и  кто его разрешил там поставить. У вас есть разрешение от горисполкома?
- Нету.
- Значит, вашего  гаража и не существует. Оптический обман, понимаете?
- Понимаю. Но всё-таки…
- Вы лучше скажите, когда вы нам достроите котельную?
- Как только завезете оборудование. Строительная часть практически закончена. Вы заказчик, давайте оборудование.
- Ох, креста на вас нет, Михаил Дмитриевич. Вот буду теперь знать, что на нашей территории у вас левый гараж. Имейте это в виду.
Посмеялись, на том дело и закончилось.
Михаил вспомнил эту историю потому, что ещё издали заметил своего соседа по гаражу Сашу, копавшегося у открытого капота «москвича».
- Привет!
- Привет!
- Что ты там высматриваешь?
- Да не-ет! Всё нормально. Делать нечего, пришел вот, свечи чищу… Сто грамм  примешь?
- Не могу, Саша, ехать надо.
- Жаль. Не умею, черт возьми, пить один. Иногда просто позавидуешь этим алкашам. А я не могу.
- Так это ж хорошо.
- Да… не знаю. Бутылка вон стоит, а открывать боюсь, никогда один не пил.
- Правильно делал.
- Правильно-то правильно, но, может, ты тоже почистишь свечи, туда-сюда…  Куда ехать? Выходной.
- Дочка ждет возле дома.
Саша развел руками: не судьба.
Этот Саша работал  электросварщиком и был интересный  мужик. Они как-то сразу подружились, и Саша много ему помог в том, что касается сварки. И ни разу не взял денег. Уже потом, когда сидели за бутылкой в почти достроенном гараже он, изрядно выпивший, сказал:
- Знаешь, что меня больше всего удивило? Что у тебя «запорожец».
- А что, «запорожец» - плохая машина?
- Не в этом дело. Кто я и кто ты. У меня «москвич», а у тебя «запорожец».
- Ты, наверно, думаешь, что я получаю больше тебя?
- Может, и не больше. Сколько ты получаешь?
Михаил сказал.
- Серьёзно, что ли? Так иди ко мне в помощники.
- Не сумею, голова не варит, - скаламбурил Михаил.
- Ты не смейся. Я о чем говорю? Не знаю, сколько получают главные инженеры, но они «запорожцев» не покупают. А ещё я подумал: почему это ты прилепился ко мне? Не мог влезть в кооператив?
- Не мог.
- Ну, брось! – обиделся Саша. – Ты его строил и ты не мог…
- Когда кооператив создавался, у меня машины не было, а когда купил, с кооперативом всё было закончено.
- Брось… - поморщился Саша. - Думаешь, мы ничего не видим? Мы всё видим. Много ловкачей развелось. Болтают одно, а делают другое. Скажешь, не так?
- А мы с тобой не ловкачи? Построили вот гаражи без всякого  разрешения.
Когда Михаил вывел машину и закрыл гараж, Саша спросил:
- Так ты заплатил за свет?
- Никто не берет.
- Ха-ха-ха. Я ж тебе говорил! Слушай, так я  тебя подожду? Ты не долго будешь ездить?
- Долго, Саша. Не жди. Но и один не пей. Давай в другой раз.
- Ну да! Скоро, говорят, закон выйдет, чтоб вообще не пить.
- Вот и хорошо. Давно пора.
- Пора-то пора. Но сколько их уже было , этих законов. Ты давай приезжай скорей.
- Не обещаю.
Саша вытер ветошью руки, подошел к «запорожцу», прислушался к работе мотора, ткнул пальцем в капот.
- Слушай, зачем ты купил этот примус?
- Иди ты знаешь куда? – засмеялся Михаил и включил передачу.
- Так я тебя жду! - крикнул Саша.
Выезжая на дорогу, Михаил подумал: «Неужели  Королько  действительно попал под поезд?» У него не выходил из головы сон. Главное – неизвестно, что они там решили. А вдруг захотят переселить Землю. Куда? И какое тогда будет небо над головой. И не растеряется ли по пути воздух? Он улыбнулся: расскажи кому-нибудь этот сон – смеяться будет.

- Долго ты, папка, ездишь, сказала Анна, садясь в машину. – Она была в джинсах и болоньевой курточке. – Я уже замерзла, ожидая тебя.
- Плохому поросенку и в Петровку холодно, – говорил мой отец. Умостилась?
- Умостилась, трогай.
- Мама смотрит сказку?
-Угу.
- А ты сказки перестала любить?
- Сказки и есть сказки.
- А тебе что надо?
Анна молчала.
- А я не знаю, что мне надо.
- Как это не знаешь?
- А что я должна знать? Вот – еду с тобой по объектам.
- Зачем?
- Хочу посмотреть жизнь.
- Жизнь – из окна машины?
- Родного отца увижу – и то хорошо, - засмеялась Анна.
- Опять критикуешь родителей?
- Нет, па, мама зря обиделась. Что я такого сказала?
- Ничего ты такого не сказала. Мама уже забыла.
Несмотря на выходной день, на улице было полно машин. Много их  всё-таки развелось в последнее время. Если бы двадцать лет назад Михаилу сказали, что у него будет своя машина, он бы не поверил. Тогда, после окончания института, это казалось нереальным. А что будет ещё через двадцать-тридцать лет? Не раздавит ли эта техника своего изобретателя? Человек-то думает, что автомобиль служит ему, а на самом деле сколько  людей стали уже рабами своих колымаг! Да ещё каждый норовит наняться в услужение  колымаге подороже.
Он посмотрел на Анну. Родного, говорит, отца увижу – и то хорошо.
- Что ты улыбаешься? – спросила  дочь.
- Ты хотела бы иметь машину?
- Папа, только не такую, как у тебя. – И повела глазами по салону, как Саша. Только тот в шутку, а эта всерьёз.
Он рассмеялся, Анна тоже заулыбалась.
- Неужели вы с мамой такие бедные, что не смогли купить «жигули»? Все печенки отобьёшь на твоём керогазе.
- Мы не бедные, мы не честолюбивые. Зачем тратить деньги на «жигули», если у «запорожца» те же четыре колеса?
- А надо быть честолюбивыми.

- Ты, наверное, путаешь честолюбие со стадностью. Может, я потому и езжу на «запорожце», что честолюбие не позволяет.
- Ты из-за честолюбия ездишь на «запорожце», а мама из-за того же честолюбия не отказалась бы пересесть в «жигули».
- Ты плохо знаешь маму. Она вот автомобиль променяла на простую волшебную сказку – это  не каждому дано.
- Тебе, папа, надо не строителем быть, а  софистом: всё поворачиваешь по-своему.
- А ты поворачивай по-своему.
- Я  и поворачиваю. Говорю: «жигули» лучше «запорожца».
- Не обязательно. Хоть вещь, хоть идея имеют ценность не сами по себе, а в связи с другими идеями, вещами и конкретными людьми. Если бы мы купили «жигули»,  вам бы с мамой не за что было съездить на Черное море. Это во-первых. Во-вторых, помнишь, я тебе рассказывал про аварию? Меня обогнал один на «жигулях», а через две минуты в него врезался пьяный  камазовец. Так что и вы позагорали, и я живой остался благодаря «запорожцу».
- Может, и в-третьих что-нибудь придумаешь?
- Можно и в-третьих. «Запорожец» - это не только хорошо для нас, но и для окружающих, потому что владельцы «жигулей» могут смотреть на нас свысока. А многих хлебом не корми, дай только на других посмотреть свысока. Видишь, сразу сколько добрых дел? А ты говоришь «запорожец».
- Ну тебя, папа. Ты можешь доказать, что чёрное – это белое.
- Это и без меня давно доказали.
Солнце поднялось, и становилось  жарковато. Аня сняла болоньевую курточку и рассматривала «Крокодил». Всё-таки она была очень похожа на Ольгу, двадцатитрехлетнюю, только у Ольги тогда не было ни джинсов, ни золотых сережек, ни дорогого перстня. Не спорили они тогда и о том, что лучше: «москвич» или  «победа» - им это было безразлично.  Но разве это значит, что они с Ольгой были лучше? Не было ещё в истории такого поколения, которое не жаловалось бы на своих детей. Так что если ты, Михайло, думаешь не так, как твоя дочь, это ещё не значит, что ты умнее. Лучше постарайся её понять.
Однако что же понимать, если между  ними идет такой никчемный, ничего не значащий разговор. Разве это разговор отца с дочерью?
Они побывали уже на нескольких объектах, Анна на стройку не ходила; либо читала в машине, либо бродила около. Издали смотрела, как отец разговаривает с людьми, какие даёт  указания,   жестикулирует. Видно, нервничает. Но к машине неизменно возвращался спокойный, улыбался.
- Заждалась? Может, тебя домой отвезти?
Анна качала головой. Нет, ей  всё интересно: и стройка, и весна, и то, что она рядом с отцом.
- Папа, а ты хороший главный инженер?
Михаил засмеялся.
- Об этом надо бы спросить  у кого-нибудь другого. Но я думаю так: средний.  Есть лучше, есть хуже. Почему ты спросила?
Аня склонила голову.
 - А ты не обидишься?
- Валяй.
Анна хмыкнула, не решаясь говорить.
- Давай-давай.
- Я думаю, папа, у тебя жесткости мало.
- Почему?
- Сейчас только и слышишь: экономия, бережливость, экономия, бережливость. А всё как валялось, так и валяется. Машины по доскам, по песку ездят… На последнем объекте даже цемент не накрыт.
- Цемент? Где? Что же ты мне не сказала?
- А то ты сам не видел: мимо проходил.
Не видел он. Но оправдываться не стал. Значит, этот бардак уже настолько примелькался, что  элементарных вещей не замечаешь. Всё-таки спросил:
- Где лежал цемент?
- Наша машина остановилась возле вагончика, так? – стала объяснять Анна. – Впереди по ходу забиты сваи. Возле свай мешков пятьдесят цемента. Или что там - бумажные мешки?
- Цемент.
-  Сложены аккуратно, но не накрыты. Я ещё на небо посмотрела, вроде тучи собираются. Хотела тебе сказать- забыла.
- Накроют… - неопределенно сказал Михаил, помня её слова о жесткости и не зная, что на них ответить. Жесткость… Что это вообще такое? Зачем она и против кого? Да, наверное, жесткости у него маловато. Но он же инженер, а не надсмотрщик, черт возьми. Может, к инженерному диплому прикладывать ещё и нагайку?
- А что такое жёсткость?
- Это, папа, требовательность, - сказала она тоном ученицы, у которой требуют правильного ответа. – Если человек плохо  выполняет порученную работу – его  надо заставить.
- Значит, я плохо выполняю порученное дело, и меня надо наказать.
- Нет, твои подчиненные плохо выполняют. Не ты же должен накрывать цемент и  убирать из-под колес доски.
- А кто? Дочь прораба скажет то же самое своему папе, а дочь рабочего тоже не подумает обвинять своего папу: почему он должен быть крайним, тем более, что профессии накрывателя цемента на стройке нет. И выходит, что плохо работает именно твой папка.
- Как ты пошел вниз, можно пойти и вверх. Почему виноват ты, а не главк? Почему главк, а не министерство? Так, между прочим,  повсюду у нас и есть. Пока ищем, кто виноват,  цемент уже и накрывать  не надо - пропал.
- Вернемся накроем?
Анна взглянула на отца, пытаясь понять, шутит он или серьёзно.
- Пусть главк накрывает. – И добавила с улыбкой: - Что мы, крайние?
На улице вдруг заметно потемнело, затрепетали на кленах молодые листья, на стекло брызнули крупные капли.
- Давай вернемся, - сказала Анна.
- Куда?
- Накроем.
Он лишь мельком взглянул на дочь, насколько позволял почерневший и ставший скользким асфальт, но ещё долго видел её глаза; и они сказали ему больше, чем все сегодняшние слова.
- Па, давай вернемся.
- Зачем? Его давно уже накрыли. И дождь сейчас кончится. Вон там уже светло.
- Ну пожалуйста, я прошу.
Он свернул в ближайший переулок и поехал параллельной улицей обратно. Он был счастлив, что Анна заставила его ехать назад, но был совсем не уверен, что цемент окажется накрытым.
- Вот и дождь кончился. Вернемся?
- Па!
- Ну ладно, ладно.
Он старался не гнать машину. Если до дождя не накрыли, то , может, хоть после догадаются!
- Что ты так медленно едешь?
- Скользко. Забыла, как меня «жигуленок» обогнал? Или на Черное море больше не хочешь?
- Ладно, «запорожец» лучше. Едь только  быстрее, нас пешеходы обгоняют.
Не доезжая до будки, Михаил увидел, что цемент накрыт!!!  По бокам свисала толь, а наверху лежали кирпичи. Михаил остановил машину, и Анна обхватила его за плечи и поцеловала в щеку.
- Что, министра снимать не будем?
- Пока не будем, - засмеялась Анна. – Папка, если бы ты был молодым человеком, я бы в тебя влюбилась.
- А я старый, что ли?
- Старый, - убежденно сказала она.
- А мама говорит, что я молодой.
- Она ещё старше. А ты, как бы это сказать, ты только сверху старый.
- Спасибо, - засмеялся он.
В свои сорок шесть лет Михаил не чувствовал себя старым, но в подобных случаях всегда вспоминал студенческие годы. На втором курсе института к ним, восемнадцатилетним,  пришли с заочного два новеньких: одному было  26 лет, другому – 27. Оба уже отслужили армию, были женаты и казались чуть ли не пожилыми мужиками. Взгляд юности! Сейчас он вряд ли отличит двадцатилетнюю женщину от тридцатилетней, а тогда видел эту разницу четко. И всегда помнил, что молодые это тоже видят, и нет для них ничего более неприятного, чем молодящиеся старик или старуха…
- Мы с тобой знаешь что сейчас сделаем?..
- Подожди,- перебила Анна. – А  стареть не хочется?
- Гм… В общем – не хочется. Но это не так страшно, как может показаться в твоём возрасте. Каждый возраст хорош по-своему. Я, как ты понимаешь, глубокой старости ещё не знаю, но уверен, что и там есть  хорошее. Жизнь – она всё предусмотрела.
- И ты не захотел бы поменяться со мной возрастом?
Он улыбнулся.
Тучи ушли, и ярко светило солнце. Машина стояла возле кучи битого кирпича,  и Анна вряд ли чувствовала, что на самом деле машина стоит на голубой планете,  а планета кружится вокруг этого яркого солнца. Не видела она и Большую Медведицу, поднявшую в приветствии лапу. Не видела и Генку в звездном костюме, который имел право ходить по этой земле  дольше, чем кто-либо другой, но давно уже по ней не ходит…
- Нет, - сказал он.
- Я тебе не верю.
Он снова улыбнулся и положил ей руку на плечо.
- И не верь. Чем дольше не будешь верить, тем дольше  будешь молодой.
Анна склонила голову ему на грудь, и так они просидели с минуту.
- Ты что-то хотел сказать, а я тебя перебила, извини. Ты сказал «поедем»…
- Да. Мы сейчас поедем на рынок и купим цветов.
- Цветов? Зачем?
- Съездим в одно место.
- На кладбище?
- Да, к памятнику.
- А кто у нас там?
- Никого.
И он почувствовал себя виноватым, что Ольга ничего об этом памятнике не знает. Впрочем, знает, конечно, как знает весь город,  но не знает, сколько пришлось побегать её отцу, прежде чем этот памятник появился. Она тогда ходила в садик, а он был молодым прорабом. Ему надо было закрыть глаза и строить на костях дом, а  он не смог. Чуть с работы не сняли.
У памятника было чисто, ухоженно и  лежали цветы. Над памятником шефствовала ближайшая школа.
Они возложили свои цветы и молча постояли, вчитываясь в фамилии.
- У них здесь есть кто-нибудь? – спросила Анна, имея в виду  сыновей, внуков.
- Они не местные.
По дороге домой Михаил рассказал о захороненных всё, что знал.
- А откуда тебе об этом известно?
- На том самом месте должен был стоять дом.  Он стоит правее. А я в то время был прорабом.
Михаил взглянул на часы: два часа дня.
- Устала?
- Нет. Мы ещё куда-нибудь поедем?
- Всё. Пора обедать.
- А после обеда?
- После обеда будем ждать ужин. Тебе хочется ещё покататься?
- Нет,  я тоже проголодалась.
Через некоторое время Анна спросила:
- А ты меня поучишь на машине?
Михаил сразу подумал о её ноге и «примерил» к педалям управления: можно.
- А где я тебе возьму машину?
- Как?
- Ты же за руль «запорожца» не сядешь?
- Ничего, папа, я снизойду! – засмеялась она.
- Тогда пожалуйста.
- Правда?!
- Хоть сегодня. Выедем на какой-нибудь пустырь – и вперед.
Он был доволен поездкой с дочерью, но ему хотелось знать больше. У неё есть парень, а он его ни разу не видел, и она сегодня ничего о нем не сказала. Типичное дитя своего  времени. У него на стройке полно молодежи. Палец в рот им не клади. Они с Ольгой были в  их годы другие. Если им говорили, что это так,  они и верили. А эти голым словам не верят. Верят только собственным глазам. Но разве это плохо?  Если слепо верить словам – это религия.
Они уже подъехали к дому, и Михаил увидел на балконе Ольгу. Она махала им рукой, видно  боялась, что он уедет в гараж.

- Я уже все телефоны оборвала,  вас ищу. Был, говорят, - уехал. Был – уехал. Ирина с Валентином звонили. Они собираются на речку с ночевкой. Миша, сто лет не были! Ты все свои дела закончил?
- Все.
- Тогда я им звоню. Они с утра собираются, но никак не соберутся: то дождь, то не дождь… Я звоню.
- Мы есть хотим, - сказал Михаил.
- Не умрете, - махнула она трубкой, набирая номер. – Ира, это я. Там чай с колбасой,  - кивнула она на кухню. – Это я не тебе. Мои нарисовались.  Угу… Угу…    Какой Эдуард Матвеевич? А, Эдик?  Ну и хорошо. Угу. Правильно. Значит, возле нашей березки. Конечно… Всё, привет!
Она положила трубку.
- Значит, так. Они уже готовы и выезжают. Молодые тоже с ними, и ещё на своей машине Эдик со Светой. Будут ждать нас у березки. Сделают там пока костер, то, сё. Наша задача – собраться в темпе. Ты, Аня,  с нами?
- Нет, пожалуй. Позанимаюсь, наверно…
- В общем, ты подумай, а я начну собираться.
Ольга ушла, а они остались за столом.
- Почему ты не хочешь? – спросил Михаил. – Палатку возьмем, порыбачим. Там можно и на машине поучиться.
- Не хочется, папа.
- Зря. А то… - Он взглянул на дочь, не зная, как бы это сказать. – Пригласила бы с собой и друга. – От неловкости он улыбнулся. – Хоть посмотреть на него.
- Некого, папа, приглашать, - быстро сказала Анна, и он понял, что заступил черту.
- Главное,  чтобы дождя не было, - сказал он, как бы прикрывая прежние ненужные слова другими, и посмотрел в окно. – Вроде непохоже.
Прежние слова ещё выглядывали, и Анна бросила поверх свои:
- Что вам дождь? Машина, палатка. А когда дождь стучит по палатке – это так здорово.
Теперь его  неловких слов не было видно, и они спокойно допили чай.
Пришла Ольга. Крутнулась в коридоре в своем новом спортивном костюме, застыла в позе манекенщицы:
- Как?
Костюм плотно облегал её пополневшую, но не потерявшую привлекательности фигуру.
- Стюардесса! – сказал Михаил.
- Да! – согласилась Ольга. – Если сделают специальный самолет с соответствующим проходом между сидениями, ха-ха-ха! Чаёк попили? Молодцы. Что решила дочь?
- Я останусь беречь семейный очаг.
- Ну да, молодежи с нами неинтересно.  Но там же будут Максим с Валей, ты  их знаешь.
- Мне, мама, надо заниматься.
- Ну что ж, похвально. Тогда, отец, на старт.

                9

Ольга и сама не чаяла, что всё получится так здорово. Она с удовольствием досмотрела сказку, хотя и видела  её, и стала настраиваться на два скучных дня. Стирать не хотелось, читать  тоже, и после вчерашнего такого волшебного вечера всё было серо и тускло. Она немного поборолась сама с собой и допила вчерашнее вино, дав себе слово, что это в последний раз. А допить  надо было просто обязательно, а то вдруг кто-то на него наткнётся – удавиться мало. Но теперь – всё! Тем более, поговаривают, вот-вот должно выйти постановление о запрете этой гадости. Вроде бы серьёзное постановление, а не постановление для постановления. Хватит «бороться», надо что-то делать. Она вот тоже борется с собой, а что толку! А не было бы этой заразы – и борьбы никакой не надо.
Ольга решила  готовить обед, и тут позвонила Ирина.
- Чем занимается начальство? – Она по-прежнему работала заведующей магазином.
- Начальство  скучает.
- Плохой пример для подчинённых.
- А что предлагают подчинённые?
Ирина сказала, что они собираются с ночевкой на речку. Валентин пошел в редакцию, у него там какие-то дела, но скоро вернется. Молодые тоже поедут. Но что молодые!..

- Ой, Ира, ты меня убиваешь, я сто лет мечтаю!
- Так в чем дело? Ну-ка давай  твоего зодчего. Опять на работе? А когда будет?
- Спроси что-нибудь полегче.
- Ну, ты вот что: ты будь готова.
- Да я всегда готова!
- Ты слушай: пока соберись, не  будет же он ездить целый день. Если мы уедем раньше, то будем у нашей березки, найдете. Договорились?
- Договорились.
Первое, что она сделала, - смоталась в магазин и купила всё необходимое, чтоб не терять время потом. Пёрла тяжелые сумки по лестнице и ругала себя: чего забегалась! Пока Михаил съездил бы в гараж за палаткой, она бы зашла в магазин, всё купила и  не таскалась бы с сумками по этажам.
Но дома, отдышавшись, подумала: нет, правильно, что взяла. А то вдруг перерыв окажется – стой, жди.
Теперь бы этих беглецов разыскать. Позвонила на одну стройку, другую. «Был, - сказали, - уехал».
Начал капать  дождик, и Ольга забеспокоилась, позвонила Ирине.
- Вы ещё не уехали?
- Да нет, любуемся дождиком. Суседа ещё нет?
- Нет. Так что вы решаете? - Ольга боялась, что они передумают. – Подумаешь, дождь! Боишься, что раскиснет твой редактор?
- Ну. У него же бумажная душа… - В трубке послышался какой-то шум, а потом бас Валентина: - Здравствуй, Оля. Матч состоится при любой погоде.
- Здравствуй, Валентин! Слышу голос настоящего мужчины.
Но Ирина уже отвоевала трубку.
- Слышь? Это его «бумажная душа» заела.  Дождик переждем и поедем. Получше ищи моего суседа.
Ирина по-прежнему называла  Михаила суседом, хотя они давно соседями не были и жили в разных микрорайонах. Валентин, как стал редактором, тоже получил трехкомнатную квартиру. Они продолжали семьями дружить, хотя встречались теперь гораздо реже. И не потому, что дружба ослабла, а, наверное, с возрастом стали тяжелее на подъём, да и других забот хватало.  У них горе с Анной, но Ирине тоже не позавидуешь. Максим после школы поступать в институт не захотел, скоропостижно женился и тут же – армия. Невестка жила у них,  скоро произвела свекровку в бабушки и  стало не до гостей. Максим попивал и до армии, а  по возвращении словно наверстывал   годы трезвой жизни. Работал монтажником, получал неплохо,  но половину пропивал. В молодой семье не ладилось.  Жили бы отдельно – ещё куда ни шло, а так – котёл.
«Глаза бы мои их не видели,- жаловалась Ирина. – О ней ничего плохого сказать  не могу, а Максим стал просто невозможным.  Такой эгоист!.. Ни дочь, ни жена ему не нужны, просто не понимаешь, зачем человек живет.  Лишь бы ему было хорошо! Пока он в командировке – только и спокойной жизни. А всё – водка. Начнешь с ним говорить – всё вроде понимает;  выпил – скотина скотиной. – Ирина вздыхала и безнадежно махала рукой. – И квартиру ему бы дали, если бы горло было человеческое, а так – куда? Не знаю… Валентин  хоть  кооператив добился – теперь есть какой-то просвет. Скорей бы сдали дом. Веришь – сил больше нет!»
А горе людей сближает. Стыдно признаться,  но Ольга всегда чувствовала себя неуютно в благополучных и преуспевающих семьях. «Неужели мне приятно чужое горе?» - осуждала она себя и не  могла понять, в чём тут дело, а только  среди сытых и довольных ей было неуютно.
А впрочем, думала она,  где они, эти благополучные семьи и где эти довольные? Просто мы все артисты и не  любим  выставлять напоказ свои болячки…
Так или иначе, они продолжали дружить и  радовались встречам.
С нынешними своими соседями Ольга как-то не сошлась, и не потому,  что они были плохие – она их просто не знала. Видно, в этом возрасте друзья уже не приобретаются.
Поэтому она так обрадовалась звонку Ирины, и сейчас, сидя в машине рядом с мужем, смотрела на мелькающие деревья, дома и ожидала встречу. Эдуарда Матвеевича, а попросту Эдика, директора музыкальной школы, и его жену Свету они с Михаилом знали хорошо; однажды  вместе встречали Новый год, да и у березки приходилось бывать.  Эта семья жила с Ириной на одной площадке, и Ольга даже  немного ревновала их к своим старым друзьям, но совсем немного, так, чуть-чуть, они были веселые и милые люди, и в мыслях она была уже у березки и смотрела на вечерний костер…
- Для кого ты так надушилась? – покрутил носом Михаил.
- Как? Там же Валентин, Эдик. Комаров это тоже отпугивает, - засмеялась Ольга.
- Не знаю насчет комаров, а мне уже дурно, – сказал он и приоткрыл боковое  окошко.
Ольга нарочно так перестраховалась: боялась, что Михаил учует запах вина.  Ничего, она побрызгала только шарфик и оставит его в машине, чтоб народ от неё не шарахался. И правда дышать нечем.
- Как вы съездили с Анной?
- Хорошо. Были даже у памятника. У того памятника, помнишь?
- Конечно. Молодцы. Ничего не рассказывала?
-Нет, - ответил Михаил, понимая, о чем она спрашивает. – Ты его хоть видела?
- Видела один раз. Я же тебе говорила. – Ольга пожала плечами. – Зашли, взяли какую-то кассету и ушли. Видно, думали, что никого нет дома. Высокий, в джинсах. «Здравствуйте»,- говорит. - Ольга поклонилась, показывая, как он поздоровался. – А когда уходили , «До свидания», - она снова поклонилась. – Вот и всё. Глаза мне его не понравились, смотрят как-то  мимо тебя. И губы тонкие.
- Причем тут губы?
- Если губы тонкие, человек ехидный.
- Глупости.
- Может быть.
Михаил покосился на неё и сказал:
- Где природа напасётся материала для таких губ, как у тебя?
- Для тебя же нашла?
- А почему я тогда такой ехидный?
- Потому что нет правил без исключений.
- Вот и наш зять – исключение.
- Дай бог. – Ольга вздохнула. – Ой, Миша, зять…  Аж страшно, как подумаешь.
- А ты не думай. Что-то ты в последнее время стала много думать.
- Иду в ногу со временем: интенсивное использование имеющихся мощностей!
- Гляди-ка! Имеющиеся, да ещё и мощности…
- И правда. Совсем забыла, что я у тебя дурочка. Мне, конечно, обидно за тебя, Миша, но умные женщины достались, видно, умным мужчинам.
Михаил засмеялся.
- Сомневаюсь. Где столько мужчин набрать!
Они уже выехали из города и мчались  по неширокой асфальтированной дороге, усаженной тополями. Тополя были похожи на вчерашние, и Ольга сказала:
- А хорошо мы вчера погуляли…  Но сегодня ты всю ночь можешь любоваться своей Большой Медведицей.
- Если маленькая позволит.
- Это я маленькая? Да если она спустится к нашей палатке, я сотру её в порошок!
- Она побоится. В магазин не надо? – Они ехали по широкой улице современного поселка, стоявшего на высоком берегу речки.
- Всё, Миша, есть, поехали.
Через минуту перед  ними  открылась красивая панорама зеленой долины. Внизу то появлялась, то исчезала  светлая лента реки.

***
Они не очень опоздали. Палатки были уже натянуты, но  обедать ещё не садились. После бурной встречи, устроенной  вновь прибывшим, женщины стали накрывать под березкой «стол», а Михаил присоединился к мужчинам. Валентин ломал сухие ветки и  подкладывал в костер, над которым висел на «козликах» закопченный чайник.
- Зачем ты его повесил? – сказал Эдик. – Пока нам понадобится чай, он весь выкипит. – И снял чайник с огня.
-О! Умник. Снял. Тебе что сказали женщины? Сделать чай. Вот и пусть делается. А иначе зачем три лба торчат у костра? Повесь на место.
- Вот демагог, - сказал Эдик, но чайник повесил. Правда, не на огонь, а сбоку, чтоб не выкипал. – Не стыдно ломать такие тонкие веточки?  Бе*ги потолще. – Эдик не выговаривал букву «р», она у него получалась как «г».
- То тебе.
- Вот так, - пожаловался он Михаилу. -  Всю че*гную *габоту  взваливает на меня. Я ходил соби*гал сушняк, а он им белый свет отапливает. Изве*гг.
Михаил вытащил сигареты, и они  с Валентином закурили. Эдик отвел протянутую пачку в сторону и покачал головой. – Уже полгода, - сказал он.
- Представляешь, что с ним будет через год? – прищурился Валентин, погладив округлившийся живот Эдика. Тот хотел шлепнуть его по руке, но Валентин успел отдернуть её. – Во, и реакция уже не та. А ещё обижается, что сушняк заставляю собирать. Спасибо бы сказал!
- Ты кончай ветки пе*геводить! Нашел занятие: сжигать чужой т*гуд.
- Ты же поджигал костер моей газетой?
-То одна. А вообще у меня для твоей газеты д*гугое  п*гименение. – И Эдик заливисто расхохотался. Аж  женщины повернули улыбчивые лица, настолько у него был заразительный смех. Эдик сам был круглый, и смех его тоже казался круглым, как «о», вылетающее изо рта: хо-хо-хо. Он поглядывал на Валентина, взрывался своим круглым смехом и так же  внезапно замолкал. Очень уж ему понравилась  шпилька в адрес редактора газеты: чтоб знал, как его по животу гладить!
Михаил прикурил от головешки и тоже  стал ломать палки и складывать в  кучку. Солнце стояло ещё высоко, от воды веяло прохладой, а за палатками поднимался крутой берег. Когда же они были здесь в последний раз? Почти год назад.  Столько же, значит, не видел и Эдика. С Валентином-то встречались.
- Как музыкальная жизнь? Нот вам не прибавили?
- Не. Те же семь штук.
- А зарплату?
- Им и так за каждую ноту чуть ли не по сотне отваливают, - сказал Валентин.
- Ду*гак ты. Считай лучше свои буквы. До т*гидцати  двух сосчитать не можешь,  на каждой ст*ганице  ошибки.  А вообще вам, газетчикам, т*ги буквы хватило бы – у*га! – больше вы ничего не знаете.
- Почему? – вступился Михаил. – Они иногда и «караул»  кричат.
- Очень *гедко. Только когда п*го  ст*гоителей пишут.  И то после окончания ст*гойки, когда всё  пе*гест*гаивать надо.
- Видал? Сплошной реквием и по нашей пропаганде, и по созидательному труду.  Миша, давай его окунем, чтоб охладить у товарища критический пыл.
Эдик с опаской откатился от костра, настороженно  поглядывая то на одного, то на другого. Знал, что эти «па*газиты»  могут и окунуть.
- *Гебята, - сказал он, -  я бе*гу свои слова об*гатно и больше не буду. Ты, Валик, великий жу*гналист, и Миша со в*геменем  поставит тебе небывалый памятник. Без недоделок.
- Вот гад, - сказал Валентин и погнался за ним. Эдик с заполошным криком  бросился бежать в сторону женщин.
- И*га, спасай!  Этот инквизито*г  хочет меня утопить!
Женщины стали мощной стеной:
- Не отдадим композитора!
- Че*гнокнижник че*гтов! – торжествовал Эдик, выглядывая из-за женских спин.
- Чай готов? – спросила, смеясь, Ирина у Валентина.
- И*га, не готов. Он д*гова жалеет, - захохотал Эдик.
- Ах ты!... – рванулся Валентин, но на нем дружно повисли женщины и повалили. Пришлось разнимать свалку Михаилу, а потом и Эдик подключился.
- Сильны-ы! – сказал поднимаясь и отряхиваясь Валентин.
- Скажи мне спасибо, эти тиг*гы тебя бы *гасте*гзали.
- А, так мы тигры? – И женщины набросились на Эдика.
Теперь мужчинам пришлось спасать своего товарища.
Наконец все устали, раскраснелись и топтались, посмеиваясь, на небольшом пятачке.
- Так, граждане, аппетит нагуляли? Все за стол! – распорядилась Ирина.
Ирину годы мало изменили. Она была по-прежнему статной. Возможно, её молодили белые густые волосы, за которыми она тщательно следила. Света была невысокая и полная, под стать Эдику, женщина лет сорока, её волосы тоже были покрашены, но в другой цвет  - рыжеватый. Она постоянно улыбалась, но говорила мало; видно, живя с Эдиком, больше привыкла слушать. И только Ольга так и не красила волосы, но Михаил с удовлетворением отметил, что она нисколько от этого не теряет, скорее выделяется своей естественностью.
Мужчины выразили бурный восторг по поводу стола и  стали рассаживаться. Кто где. И лишь Эдик, с деланной опаской  поглядывая на «инквизито*га» втиснулся от него подальше, между Светой и Ольгой.
- О, и тут возле  своей Светочки, - сказала Ирина.
- Нет,  И*га,  я возле Оли.
- Садись, Эдик, садись, - обняла его Ольга за плечи. – Мы с тобой петь будем. Они же не умеют.
- Они ни че*гта не умеют, - согласился Эдик. – Се*гость! – И начал откупоривать водку. – Приостановился и спросил: - Может, кто хочет вина?
- Равноправие, - сказала Ирина.
- П*гавильно. Никто не настаивает на ущемлении человеческих п*гав?  Можем ущемить, вино есть.
- Никто не настаивал, даже тихая Света.
- Давай *габотай на том к*гаю, - обратился он к Валентину.  – Бе*гу помощником, я не злопамятный.
Тамадой единогласно избрали Эдика. Он поднялся на колени, выдал цветастый тост и потребовал, чтоб пили все тоже стоя, то есть стоя на коленях. Женщины зароптали и пригрозили, что переизберут тамаду, если он будет отрывать их от земли. Они, мол, сами знают, что им делать и  в какой позе.
- Это бунт! – грозно сказал Эдик. – В таком случае данной мне властью  п*гежний тост отменяю и п*гедлагаю выпить за… бунтовщиц!
Вывернулся, дьявол,  улыбнулся Михаил и посмотрел на полную рюмку, прислушиваясь к своим возможностям. Вроде всё тихо. Ольга тоже на него посмотрела. «Решай, Миша , сам, - прочитал он в её глазах. – Только не забывайся». Он решил, что первую выпьет, тем более такой тост, а потом притормозит. В их компании действовал закон: не заставлять и не интересоваться уважением друг к другу.
После третьей рюмки  общий разговор разбился на части.
- Как твое сердце? – спросила сидевшая рядом Ирина.
- Ничего, стучит. – Ему не хотелось об этом говорить. – А молодые где? Вроде собирались? – Он хотел спросить ещё у Валентина, но так и забыл с этим заполошным Эдиком.
- Собирались… - сказала Ирина. Да не собрались. Встретил  какого-то друга, или недруга, кто их там поймёт – короче, пришел хороший. Куда ехать? Вале очень хотелось , она и малышку к матери определила, а он явился… Свинья, в общем. Ты дом ихний скоро сдашь?
- Месяца через три.
- Надоели они мне. Анна замуж не собирается?
- Откуда об этом знать родителям?
- Это точно.
Из чьего-то магнитофона вырвалась вдруг Алла Пугачева. Эдик, беседовавший с Ольгой, поднял голову:
- Кто это такой цивилизованный? Дайте хоть *газ в год тишину послушать!
Певица покорно замолчала.
- Благода*гю! – сказал  Эдик и снова повернулся к Ольге  досказывать какую-то веселую историю.
Общим разговор стал после того, как была затронута больная тема – борьба с пьянством.
- Это газетчики виноваты, - сказал Эдик. – Ск*гывают  п*гавду о последствиях алкоголизма. Вот я читал лекцию одного академика – жуткое дело! Почему её не напечатать?
На это Валентин ответил, что публикуется достаточно статей и академиков, и членов-корреспондентов, но  дело в том, что так называемая борьба с пьянством никакого отношения к пьянству не имеет. Борьба отдельно, а пьянство отдельно.
- Вы видели хоть одного алкаша на лекции? Мы эти лекции сами себе читаем, сами себя уговариваем не пить и сами, - кивнул на стол, - пьём. Смешно!
- Что же ты предлагаешь?
- Я ничего не предлагаю…
Зашумели все сразу. Кто-то предложил  сухой закон.

-Совсем сухой?
- Совсем сухой.
- А праздники, Новый год?
- Нет, немножко можно.
- Самогон начнут гнать.
- Вот именно!  Уже и сейчас некоторые, говорят, пьют «Лану», клей. Начнут травиться разной химией.
- Пусть травятся. Таких не жалко!
- Нет, немножко можно…
- В общем, все мы за трезвость, только не в нашей деревне…
И тут не проронившая до сих пор ни слова Ирина прижала руки к груди и дрожащим голосом не сказала, а выдохнула:
- Господи! Да о чем вы спорите?! Пусть не мы, пусть уже не наши дети, пусть хоть внуки вырастут трезвыми! Понимаете, трез-вы-ми! – Затряслась в рыданиях, из её груди вырвались больные, повисшие в тишине стоны, она отвернулась, тяжело поднялась и  медленно  побрела  по траве, вздрагивая плечами.
Валентин порывисто встал, но Ольга его опередила.
- Сиди, - сказала она и побежала за Ириной.
Все молчали, и было слышно, как плачет и не может успокоиться  Ирина, а Ольга, обняв её плечи, уводила подругу дальше. Света встала и тоже пошла за    ними.
Валентин закурил и переминался с ноги на ногу, не решаясь  идти за женщинами. Михаил и Эдик тоже поднялись.
- Ты не ходи, - сказал Михаил, - они там сами… - И тоже стал закуривать.
- Угу, пусть сами, - повторил  Эдик. – Дай и мне сига*гету.
- Да ты что, полгода терпел, - сказал Валентин – Зачем?
- Не стоит , Эдик, - поддержал и  Михаил.
Эдик вдохнул носом тянувшуюся от сигареты  струйку дыма .
- Ну так не дымите на меня! На*гкоманы чё*гтовы. – И пошел к воде, подальше от соблазна.
- Расстроилась, - сказал Валентин. – Максим, да ещё выпила, вот и…
- Пройдет, ничего.
- Пройдет, конечно. Всё проходит. Как у тебя дела?
Перед Валентином Михаил не стал таиться.
- Вообще – неважно. Это зелье практически нельзя. Да ты видел, как я пил. – Михаил улыбнулся. – Так что я тоже за трезвость. Вот…   А насчет внуков – это Ирина правильно…
***
Эдик порывался съездить в поселок  к   знакомым за бреденьком, но Михаилу этого не хотелось. Во-первых, бреднем ловить нельзя. Во-вторых, это надо раздеваться и лезть в воду, а она ещё очень холодная. По пьянке, конечно, куда угодно можно залезть, но Михаил пил меньше всех, потому и держался самой трезвой позиции.  Они сидели с удочками и время от времени кто-то  вытаскивал  мелкую серебристую рыбешку. Эдик нервничал. Сидеть на одном месте – это было не по нему.
- Этими дё*ггалками мы не наловим на уху до Ст*гашного  суда.
- Зато избежим народного, - заметил Михаил. - Думаешь, он менее страшный?
- За что? За этого кита? – приподнял Эдик литровую баночку и с презрением посмотрел на плавающую плотвичку. Она у него была только одна,  тогда как у Михаила с Валентином – по три. Это его и бесило.
- Нет, *гебята, несе*гёзное это дело. Я поехал.
- Может, не надо? – сказал Валентин.
- И ты, Б*гут? – От Валентина он этого не ожидал. Но на того, видно, подействовал их разговор. Суд не суд, но неприятностей не оберешься.
- Сегодня суббота, народу много. Ты же видел, рыбнадзоровский катер проезжал. Заберут бредень, а он не твой.
- С конфискацией транспортных средств – написано, - поддал жару Михаил.
- Машину-то не забе*гут, - сказал  Эдик, но задумался. Бредень тоже было жалко.
- И потом – ты  выпивши, - добавил Михаил. Выскочишь в посёлок, а там гаишник. В это время они особенно караулят.
- Че*гт с вами, - сказал Эдик. – С вами не  только каши, но и ухи не сва*гишь.
Подошла Ольга, посмотрела в их банки, поцокала языком:
- Вы, ребята, много не ловите,  у нас соли  не хватит.
- Ничего, отвезем на база*г, - сказал злой Эдик.
- Оп-па!  Братцы! – Валентин выдернул крупного окуня. Он сверкнул в лучах заходящего солнца и шлепнулся, сорвавшись, у его ног. С криком «Держи!» к нему бросились  Эдик, Ольга и общими усилиями  схватили «сорванца». Окунь был красавец граммов на двести, и это была неплохая заявка на уху. На шум прибежали остальные женщины, отобрали у мужиков удочки и сгрудились у того места, где попался окунь. Но были ещё и удочки, и закидушки, и мужчины  быстро наладили снасти и себе.
Следующим счастливцем оказался Эдик, потом Ирина, Ольга. Через полчаса у них было на хорошую уху, и компания бурно обсуждала  все перипетии  рыбалки. Самой голосистой была Ирина. Она словно извинялась за свой срыв и теперь старалась искупить вину шутками, многословием. И она же первая засмеялась, когда  Эдик напомнил,  что он тамада и пора уже выпить за трезвый образ жизни.
- Нет! – сказали женщины. – Сначала сварим уху. Мы чего сюда приехали, пить, что ли? Мы приехали сюда на уху. – И начали чистить рыбу.
Стало темнеть. Мужики закрепили закидушки (может, ещё  какой-нибудь дурачок прицепится), а сами наживили костер, повесили ведро  с водой и  пошли  собирать сушняк, пока  видно. Втроем натаскали его быстро, хотя и не без потерь: Эдик зацепился за сук и  чуть ли не пополам разорвал рубаху. Он долго и громко переживал, и Ирина сказала, что  если он не перестанет причитать, она отдаст ему свою. Эдик замолчал, но теперь загалдели мужики и стали требовать, чтоб он не молчал: пусть Ирина  выполнит своё обещание.
- Зачем мне без *гукавов? – сказал Эдик, на  что та же Ирина под смех подруг заметила, что  «дело, Эдик, не в рукавах».
- Они не тиг*гы, они ведьмы, пошли, *гебята, - сказал Эдик и увел  мужчин от костра к столу. – Давайте  п*гичастимся, - добавил он  потише. – Им можно и завт*га  пить, а нам  завт*га нельзя.
Наставляя  рюмки на пока светлевшее небо, Эдик аккуратно налил:
- Впе*гёд!
На небе проступали звезды, и Михаил вспомнил, что сегодня всю ночь может любоваться Большой Медведицей.
- Мы палатку мою так и не поставили.
- А зачем? – сказал Эдик. – Две палатки есть? Есть. Мы в одной, они в другой. Хоть погово*гим. Что мы, баб своих не видели?
- Правильно, - поддержал Валентин.
- У них может быть иное мнение, - улыбнулся Михаил.
- А наше мнение не в счет? – возмутился Эдик. – Никаких баб. Отдых.
- Кому?
- Им, конечно, - захохотпл Эдик. – Нет, *гебята, се*гьёзно. Ну что мы, *газ в год соби*гаемся…
Эдик стал наливать снова, а Михаил пошел проверить закидушки. Возле костра рельефно отсвечивали женские фигуры, отбрасывая тени, и казалось, что кроме отвоеванного светом костра пространства, куда входили палатки, трава, несколько деревьев, ничего на свете нет. В его  воображении промелькнули цветы у памятника, накрытый цемент и счастливые глаза дочери, но всё это было далеко. «Некого, папа, приглашать», - эта фраза задержала его внимание дольше, и он попытался представить, что сейчас  может делать Анна, но не представлялось ничего, а видел он её идущей по тротуару рядом с парнем, и так разнились их походки, что шли они  не под руку, а на некотором расстоянии друг от друга. Это видел он ещё прошлым летом, видел мельком и сзади; может, она вовсе и не шла с этим парнем, а он её обгонял, но ему  это запомнилось, и он не мог этого забыть.
Первая закидушка была пустая, и он стал наматывать леску на деревяшку: всё равно  уже не видно наживлять крючки. Вода была темной, как нефть. И в её глубине мерцали звёзды. Странно это, когда звезды и вверху, и внизу. Стоит нырнуть в эту воду – и попадешь, значит, в другой мир – призрачный. Есть там и звезды, и деревья, но не настоящие, а только отражение от настоящих. А может, вверху – тоже не настоящие звезды, а лишь отражение от каких-то других?   Что мы знаем и кто мы такие?  Навыдумывали проблем, суетимся, рычим друг на друга, устроили какие-то гонки – кто кого обскачет… А Венера в его сне явно хотела сказать «эти букашки», но побоялась Генку…
Во второй закидушке   сторожок был свален, и леска туго натянута. К Михаилу вернулся  рыбацкий азарт, и он  дрожащими руками стал подтягивать  сопротивлявшуюся леску, забыв и про звезды, и про Венеру. Он снял  с крючка крупного окуня  и понес к костру
- Смотрите!
Прибежали и Валентин с Эдиком. А Света предложила:
- Отпусти его. Уха почти готова. Пусть  плавает.
- Ага, пусть живет, - сжалился и Эдик. – На мою закидушку?
- Конечно на твою, - сказал Михаил, хотя  окунь попался на Валентинову.
Эдик затанцевал вокруг костра, сверкая белой майкой из-под разорванной   синей рубахи. Женщины напали на Ирину, требуя, чтобы она   отдала человеку свою и не подвергала риску его здоровье.
- Пойдем, Эдик, пойдем, дорогой, - стала тащить его Ирина за руку к палатке.
Эдик послушно пошел, но, усыпив её бдительность, вырвался.
Стол решили передвинуть поближе к костру. Перенесли то, что могло опрокинуться, остальное перетащили прямо со скатертью.
Уха была отменной, как и всё, что приходится  есть «на  природе». Эдик привычно приступил к обязанностям тамады и  сыпал тостами. Становилось прохладно, и на плечах  появились кофты, куртки, одеяла. Ирина объявила, что женщины  решили ночевать в отдельной палатке, и мужчинам охранять их палатку можно,  а входить внутрь запрещается.
- Как так?! – возмутился Эдик, а за ним и остальные мужчины. Но женщины проявили непреклонность,  и сильный  пол, переглянувшись, прекратил сопротивление, боясь переусердствовать.
А потом поплыла над речкой песня. Её тихонько запела Ольга. Она ни на кого не смотрела, никого не приглашала, и Михаилу казалось, что над поляной распускается большой белый цветок, прораставший из Ольгиной души. Песня была грустной, военных лет, рассказывала о жизни и о любви, о заплутавшем где- то далеко счастье, и о смерти, которая рядом.
Одно время Михаил мучительно думал о том, что такое жизнь, зачем она и какой в ней смысл. Обращался за ответом к  мудрым книгам, но они только ещё больше всё усложняли и запутывали и отвечали на что угодно, но не на его вопрос. После каждой такой книги хотелось сказать:  ну, допустим, что это так – и что же? Зачем это так? И вспоминались Генкины слова, что у людей нет иного выхода, кроме единственного: жить честно. Допустим, и  это правильно. Но зачем всё-таки это нужно,  чтобы он возник из какой-то пучины и, не успев как следует оглядеться, вернулся туда же? Михаил вглядывался в окружающую природу. Она не искала смысла жизни, а просто жила – неуёмно и бурно. Зачем же ему так мучительно нужен ответ, без которого и жизнь не мила. Разве он не природа? Неужели жизнь столько развивалась лишь для того, чтобы в лице человека зайти в тупик? Что-то здесь не так. Пухла от мыслей голова и разрасталась до размеров вселенной;  иногда ему казалось, что он  ухватит наконец мысль-ответ, рассмотрит его, всё поймет и успокоится. Но ответ, покружившись, исчезал, голова сжималась до естественных размеров, он открывал глаза и видел тот же мир,  смысл и назначение которого понять не мог.
А сейчас тихо звучала песня, над сумеречной поляной распускался и распускался  белый цветок и так было на душе светло и ясно! Да ведь смысл жизни в самой жизни, в нем самом, пока он дышит! Что же он искал? Разве можно найти то, чего не терял? Надо просто жить, быть достойным и тех, о ком песня, и тех, о ком песни ещё сложат. Вот и всё.  И он стал тихонько подпевать, но у него не получилось так душевно и чисто, как у Ольги, и он замолчал, как замолчали и те, кто пробовал подпевать Ольге до него.
Песня закончилась, и все дружно захлопали в ладоши. А Эдик взял Ольгину руку и поцеловал. Ольга устало засмеялась, откинув голову, она ещё  сама не отошла от песни и была будто связной между тем солдатом в землянке и его далекой подругой, склонившейся над детской кроваткой.
- А вы почему не подпевали? – счастливо спросила она. – Давайте споем что-нибудь вместе. Эдик, ты же обещал!
Сначала по инерции спели другие военные песни, потом пели и старые, и новые – кто какую начнёт, но постепенно стали преобладать  современные ритмы. Под одну из таких песен Эдик вскочил и стал отплясывать, приглашая подруг, не заставивших себя упрашивать. Вспомнили про магнитофон: если для души он особой пищи не давал, то для ног был просто  незаменим.
Так увлеклись танцами, что совсем забыли про костер. Но и без него на поляне было светлее, чем раньше. Это светила не видимая за горой луна. А скоро появилась и она – белая и полная, облив всё волшебным светом.
Костер всё же воскресили, потому что тепло, добытое танцами, быстро  улетучилось, а танцевать больше не хотелось – устали.
- Сейчас хорошо бы горячего чаю, - сказала Света. У неё был приятный певучий голос, и приходилось только сожалеть, что она редко им пользовалась.
- Лучше холодной водки, - сказал Эдик. – На посошок.
Не хотелось уже ни есть, ни пить, но и спать было рано, поэтому и выпили, и поели, и даже кто-то попытался начать песню, но она не пошла.
Выпили чаю и стали укладываться.
***
Михаил думал, что в палатке будет прохладно, однако ошибся. Палатка стояла на пухлой подушке из сосновых лап, барахла внутри было много, а втроем  в двухместной палатке – как раз хорошо: и не просторно, и не тесно.
Эдик выбрал место с краю, чтобы спать на правом боку к стенке. «А то я х*гаплю, *гебята». Храпел он действительно здорово, это они помнили, но только тогда, когда лежал на спине.
- Давай мы тебя свяжем и положим вниз животом, - предложил Валентин.
На это Эдик сказал, что пусть они не волнуются, сегодня он храпеть не будет, потому что спать вообще не намерен.
- А что ж ты будешь делать?
- Гово*гить.
- С кем?
- С  вами.
- Не мытьем, так катаньем, - засмеялся Валентин. – А спать всё равно не даст.
Женщины, видно, тоже умостились; из их палатки, стоявшей неподалеку, долетали взрывы смеха.
- Ст*ганный на*год – женщины, - сказал Эдик.
- Почему? – спросил Михаил.
- Как? Ты не видишь *газницы между мужчиной и женщиной?
Михаил с Валентином засмеялись.
- Я же не в том плане, - обиженно сказал Эдик.  Ему надоело, что с каждой его фразы смеются.  Гулянка кончилась и хватит ржать; что он, шут гороховый? Да, он старался повеселить компанию и делал это как мог. Но теперь он говорит серьёзно и надо это понимать. – Я не в том плане, - повторил Эдик уже при полной тишине. – Я в плане психологическом. Женщина – это д*гугая планета, и нам её понять не дано. Слушаешь иногда её – слушать тошно, а потом оказывается, что она была права – во па*гадокс! Нет, может, у нас голова ва*гит и лучше, но сердце у них умнее.
Эдик ещё долго говорил о женщинах, как о загадочных существах, но трудно было понять, хорошо или плохо.  И Валентин, и Михаил  несколько раз пытались вклиниться в разговор, но это не удалось, и вдруг Эдик так же внезапно, как начал, закрыл тему:
- Как ты считаешь, Валентин, война будет?

- Если ты думаешь, что я американский президент, то это тебе показалось, - улыбнулся Валентин.
- П*ги  чем тут  п*гезидент?  Мы о чем  гово*гили? О женщинах. И я подумал:  лучше воевать со своими бабами, чем с чужими мужиками.
- Я,  Эдик,  знаю то же, что и ты.
- А я думаю, не будет. Зачем воевать? Это же глупо. Надо во главе государств  ставить женщин, они бы  общий язык нашли, я уве*ген.
- Давай поставим. Твою или мою?
- Ты улыбаешься, а я вот уве*ген.  Михаил, ты спишь, что ли?
- Как же я могу спать, когда решаются судьбы мира.
- Ну вот. И не молчи, участвуй.
- Я не против  поставить женщину. Но в истории всё это было. Екатерина Вторая, всякие  Марии, Елизаветы.
Помолчали. Было слышно, как в соседней палатке  разговаривали женщины, но кто и о чем – не разобрать. Между пологами проникал лунный свет. Как всё-таки сильно светит луна! – подумал Михаил. Даже не верилось, что этот свет – всего лишь солнечный зайчик…
- Интересно устроен человек, - перебил его мысли Валентин. – Соберемся и говорим о проблемах, решение которых от нас  нисколько не зависит. Это очень удобно: поговорил, а делать ничего не надо. Я-то, мол, умный, но не я же решаю!
Эдик засопел; Михаил думал, что он собирается что-то сказать, но раздался первый, пробный, храп. Мужики притихли: может, Эдик притворяется и сейчас расхохочется, что одурачил? Но раздался второй звук, уже поуверенней,  потом третий,  и не осталось никакого сомнения, что человек спит.
- Пусть храпит, - сказал Валентин, лежавший посредине. - Соберемся спать – перевернём.
Спать не хотелось , и через некоторое время Михаил выбрался из палатки – покурить, размять ноги.  Всё было залито лунным светом.  Проходя мимо  женской палатки, услышал голоса и заглянул в неё.
- Привет!
- Приве-ет! – пропели женщины.
- Охраняю вот, как было приказано. Все целые?
- Ну, не целые, конечно, - вздохнула Ирина, - но все живые. А тебе надо целых?
- При исполнении не положено, - сказал он. – Я вот о чем думаю: чем ходить вокруг да около,  может, вам сторожа в палатку?
- А что, найдется  такой  смелый? – спросила Ольга.
- Не знаю, пойду спрошу.
- Валентин побоится, - сказала Ирина. – Как пить дать.
- А Миша уже побоялся, - определила Ольга – Наладился  идти спрашивать.
- Значит, придется будить Эдика, - сказал Михаил.
- Пустой номер! – подала голос Света. – Ночью его разбудить невозможно.
- Пожа-адничала! – засмеялись женщины.
Поговорив в таком же духе ещё несколько минут, Михаил почувствовал, что пришел в норму. Нет, с женщинами веселее! А  от этих «умных» мужских разговоров только тошно становится.
- Ну, спокойной ночи, девоньки!
- Приходи, Миша, ещё!
- И желательно не при исполнении!
- Ага, просто приходи!
Черти полосатые...
- Как там женщины? – спросил Валентин, когда Михаил забрался в палатку.
- Нормально. Гогочут, как гуси. Спать и не думают. Ну что, переворачиваем Эдика?
- Давай.

                10
Когда за родителями закрылась дверь, Анна облегченно вздохнула. Поехать ей хотелось, но что  бы она там делала? Между ровесниками надоело быть белой вороной, так ещё старикам бы глаза мозолила. У них свои разговоры, свои интересы.  Максим с женой? Вот именно, с женой, им и вдвоем хорошо.
Только отец и понимает её. С ним как-то забываешь, что ты калека и  чувствуешь себя нормальным человеком. Она вспомнила, как уговорила его вернуться  к цементу, как он медленно ехал и улыбнулась: ну, хитрюга папка! Не был, значит, уверен, что цемент накроют, и тянул время.
Но улыбка тут же исчезла с её лица. Отец – это отец.  А остальные  своим  идиотским вниманием постоянно напоминают, кто ты и что ты. Даже Денис…
В детстве было легче. Сверстники поступали жестоко, но никогда не кривили душой, дети этого не умеют. Когда её дразнили, она плакала, царапалась, бросалась на обидчиков с кулаками -  защищалась  как могла. Заботясь о здоровом потомстве, природа старается от заморышей избавиться. С «хромой», «калекой», «кульгавой» никто не хотел дружить и, может быть, её бы запинали, затоптали,  если бы не заступничество взрослых, к кому она приходила жаловаться  и плакать, уткнувшись в их коленки.
И всё-таки тогда было легче. Жестокости других можно противопоставить собственную жестокость,  можно бороться. А как бороться  с жалостью,  которая обволакивает тебя, как липкий туман? Как защититься  от «всё  понимающих»  взглядов, куда деться от этих «Аннушка» и этой предупредительности окружающих? Где те коленки, у которых можно найти утешение? Тогда ей говорили: «Успокойся, ты хорошая, а они плохие» - и она верила и успокаивалась.
Сверстники выросли, и теперь уже не дразнятся. Им ещё в детстве внушили, что дразниться нехорошо, надо наоборот, жалеть слабых  и помогать им.  Так они и делают.
Но боже ж ты мой, лучше б они дразнились!
Анна упала на подушку и заплакала. Теперь это было единственной защитой от  всех получаемых ударов. Только подушке могла она выплакать свое горе, выплеснуть свои обиды, чтобы освободить место для новых.
Зазвенел телефон;  один раз, потом через некоторое время ещё, но это были сигналы из того жестокого мира, в который ей не хотелось. Она ещё не выплакала свои обиды и подождите  вы там с новыми.
В последнее время она плакала часто. После слез ей становилось легче. Она отрывала голову от  подушки, смотрела затуманенными  глазами на  окружающие предметы. Это шкаф с книгами, это сервант, это стол…   А это она. И гладила занемевшую сухую ногу. Вставала, шла в  ванную,  умывалась холодной водой и долго смотрела на себя в зеркало. Если не считать  покрасневших заплаканных глаз, то она недурна. Такой физиономии позавидуют многие девушки. Чего же ты ревешь, дура? Нога? А что нога? Ходить ты можешь, руки целы, серое вещество работает -  что тебе ещё нужно? Тебе не нравится, как на тебя смотрят? А ты не преувеличиваешь? Никак особенно и не смотрят,  нужна ты кому-то. Люди как люди. Как им на тебя смотреть?  Смотрят, как на хромого человека и всё. Кому-то жалко тебя,  кто-то радуется, что сам не такой – всё это естественно. Есть вообще  без обеих ног – и живут. Развела бурю  в стакане, истеричка несчастная!
Из глубины зеркала виновато смотрела симпатичная девушка с заплаканными глазами и обещала, что  этого больше не будет…
Но сегодня было не так.  Если раньше душа как бы очищалась и заполнялась ярким светом, то  теперь она хоть и очистилась, но не заполнилась ничем, в душе было пусто.
Опять зазвонил телефон. Анна посмотрела на аппарат, увидела виноватые глаза Дениса (его, конечно, волнует вчерашнее) и отвернулась.
Телефон звонил долго, настойчиво, будто удивлялся: ты же здесь, подойди. Но она не подошла, и он обиженно затих.
Ничего вчера не было и ни в чем Денис не виноват, - подумала Анна, вызывая в памяти сцены вчерашней дискотеки. Они стояли с Юлей и разговаривали, и тут она увидела, что  Юля беспокойно зыркает по залу. Действительно, где же Денис? Танец давно кончился, и  обычно он    сразу подходил к ним, а потом снова приглашал Юлю или Оксану. Чаще Оксану, потому что Юля была некрасивой, её никто не приглашал, и Анне с нею было удобно: всё же неприятно  девушке стоять на танцах одной. Это их и сблизило. Не будучи подругами, на танцах они искали общества друг друга. Это было удобно также Оксане и Денису: они могли танцевать вместе или порознь,  не испытывая неловкости, что оставили кого-то одного.  Но вот уже и Оксана стояла рядом и тоже спрашивала глазами, где Денис, и смотрела по залу.
Анне стало неприятно не то, что нет Дениса, а то, что  забеспокоились подруги. «Какое ваше дело? – хотелось ей сказать. – Покурить пошел.  Или он должен и в туалет отпрашиваться?»  Но по тому, как обе поглядывали в одном и том же направлении, Анна поняла, что Денис в зале, и посмотрела в ту же сторону. Денис что-то увлеченно рассказывал  симпатичной блондинке. «Ну и что?  Уже ни с кем ему и поговорит нельзя?»
Подошел сияющий Денис.
- Ты что же нас оставил? – сделала к Анниному неудовольствию выговор Юля.
- Не маленькие, - засмеялся Денис. - И Анне понравилось, что он ничего не стал объяснять.  А то ведь мог сказать, что бывшую одноклассницу встретил или ещё что-нибудь в этом роде.
На танцы они ходили редко.  Денис понимал, что ей здесь будет скучно и никогда не предлагал. Анна же, зная, что он любит танцевать, доказывала, что ей очень хочется послушать музыку и зря он считает, что ей не  интересно. Так, соревнуясь в великодушии, они всё же изредка сюда приходили, и тогда  присоединялись к Юле и Оксане.
Зазвучал  новый танец. Денис потрепал на груди рубаху.
- Душновато. Может, уйдем отсюда? – предложил он Анне.
- Почему? Такая музыка…
- Ну… я тогда потанцую?
- Конечно.
В танцующей толпе раза два  мелькнули меж голов его каштановая прическа, а рядом  белые волосы той же блондинки.
***
К этому вечеру Анна готовилась уже несколько дней, многократно «прокручивая» его в мыслях. Сегодня она хотела сказать Денису о своей беременности. Но не скажешь же это как «здрасьте!» Они пойдут на дискотеку (ей хотелось сделать ему приятное), потом будут гулять, сидеть, обнявшись, в детсадовской  беседке. И она ему  скажет… А он… Как поведет себя он, Анна не знала. И вот они шли после танцев своим обычным маршрутом, она молчала, видела его с той блондинкой, и ей казалось, что Денис  что-то должен объяснить. Но он, похоже, об этом и не думал, болтал о всякой ерунде  и даже не замечал её настроения. Нет, она не унизится до того, чтобы спрашивать. Но ещё через минуту неожиданно для себя спросила:

- А кто та девушка в розовом?
- Инка? Белая такая, да? Инка.  С энергостроительного. Она хорошо танцует. Я же с нею всегда танцую, ты разве не замечала? Она, правда, была красная, а сейчас белая. Да, так вот он и говорит… - И продолжал досказывать забавную историю.
Ну вот. А она, дурочка, чего только  ни передумала. Она действительно никогда не присматривалась, с кем он там танцует, но сейчас припомнила, что раньше видела с ним какую-то девушку с красными волосами.
Но настроение не улучшилось. Она не могла простить себе вопроса, хоть  он его, кажется, и не заметил.
Ещё выходя из дома культуры, Анна решила, что никакой беседки не будет – домой. И находясь у детсада, Денис сказал:
- Ты разве не хочешь посидеть в нашей беседке?  Пойдем, - и потянул её за руку.
- Не тяни, пусти руку. Ну, Денис!..
- Да ты чего?
- Ничего. Поздно уже.
Последние слова она произнесла неуверенно. В глазах Дениса было такое искреннее недоумение, что она подумала: «Да что это я? Ничего же не случилось.  А сказать всё равно когда-то надо, иначе с ума сойдешь». И когда он, почувствовав эту неуверенность, снова взял её руку, она не сопротивлялась.
Тишина. Спят грибки, песочницы, качалки, потому что их маленькие хозяева тоже спят. Она ходила в другой садик, а когда  переехали сюда, то была уже большая.

- Ты помнишь, как ходил в садик?
- Плохо.
- А я хорошо помню. Наверное, потому, что меня дразнили…
Денис обнял её за плечи и прижал к себе. И ей стало приятно, что он её понял. Он добрый.  «Но как же сказать?»
- Денис… - Он ждал, весь внимание. – А если… если у нас будет  ребенок?
Ольга обрадовалась, что нашла вдруг эту некатегоричную форму вопроса, не подозревая, что  когда-то именно так спросила у отца её мать…
- Ребенок? Да ты что! -  Он прижал её крепче и поцеловал. – Мы сами ещё дети.  Гм… ребенок ты мой!
 Анна никак не ответила на поцелуй. Она смотрела на стойку беседки, к которой был привязан красный поясок. Наверное, кто-то из ребятишек потерял, его привязали и забыли…
- Аня, ты… ты, может, чего-то не договариваешь?
…а потом девочку забирал папа и, конечно, не обратил внимания, что она без пояска. Денисова рука на ее плече, то напрягалась, то ослабевала. Она сделала движение, чтобы освободиться от неё, но рука не соглашалась.
- Аня, почему ты молчишь?  Если ты действительно забеременела, то … конечно. Аня?
- Я сказала «если».
…Дома мама спросила у дочки: «А где поясок?»  А малышка посмотрела – нет пояска, и развела руками: «Потеряла…» - «А голову ты не потеряла?» Малышка притронулась пальчиками к ушам: «Нет, не потеряла!» Мама засмеялась и поцеловала дочку…
- Но ты мне правду скажи.
- Какую правду? Что ты так разволновался?
- Ничего  я не разволновался. Ты спросила – я ответил. Но я хочу знать, ты просто так спросила или…
- Я просто так спросила.
- Не перебивай. Это разные вещи. Он наконец убрал руку. По-моему, нам рано заводить ребенка. Куда мы с ним, к предкам? Невелика радость. Поэтому я так сказал. Но одно дело, если ты просто спросила, и совсем другое, если так и есть. Почему ты не хочешь меня понять?
- Я тебя поняла.
- Аня, ну зачем ты так? Будет ребенок – значит, поженимся. Но мне не нравится, как ты разговариваешь. Подозреваешь… - Он снова обнял её.  – Аня, ты же знаешь, я люблю тебя, ну?.. А ты обиделась.
- Никто не обиделся.
- Я же вижу. – Денис хотел её поцеловать, но она увернулась. – Обиделась. А чего  обижаться?
- Пойдем, Денис, домой, уже поздно.
Анна поднялась и вышла из беседки. Он пошел  рядом. Обычно она брала его под руку, и он приспосабливался под её неровный шаг.
Сейчас она полжизни отдала бы за то, чтобы пройти нормальной человеческой походкой; никогда она не казалась себе такой жалкой. Он её, конечно, ненавидит:  эта калека нарочно забеременела, чтоб женить его на себе. Прикосновение его руки словно обожгло.
- Не надо, сказала она, - мне так удобней.
В подъезде  она все-таки позволила поцеловать себя и ждала, когда он уйдет. Ей не хотелось, чтоб он видел, как она поднимается по лестнице. А он не решался уходить первым, первой всегда уходила она.
- Иди, Денис, спасибо, что проводил.
- Я позвоню тебе.
Хорошо, что никого не оказалось дома; она  упала на кровать и вдоволь наревелась. Потому так мало у неё сегодня слёз.
***
И  вот теперь она сидела и всматривалась в свою пустую душу. Конечно, это он звонит. И ясно зачем. Ему надо точно знать, «просто так» она сказала или нет.
А впрочем, чего ты ожидала? Что он, как в кино, потеряет дар речи и будет смотреть на тебя восторженными глазами? Тебя и саму не больно радует случившееся. Не маленькая, могла бы и догадаться, что от этого дети бывают. Хорошо ещё, что звонит, другой  забыл бы, что ты существуешь. По крайней мере, не стал хитрить, сказал, как думает.
Но тут же вспомнились слова : «Куда мы с ним, к предкам?» Подумаешь, трагедия! Уехали бы по распределению вместе, получили бы какой-то угол. Нет, будь она здоровой, он бы вёл себя иначе, боялся бы потерять. А так – не велика потеря.
Вешаться ему на шею она не будет.
А почему решила, что вешаться? Вот он звонит, значит, хочет что-то сказать. Ты же думаешь, и у него было время подумать. Вчера – это вчера, а утро вечера мудренее.
Ничего не мудренее. Вчера он сказал  то, что думал, а сегодня может сказать так, как повелит совесть. А повеление – это всё равно принуждение. Другой тебя заставит или ты сам – какая разница.
Там одна мамочка чего стоит. Она ни за что не разрешит сыну жениться на ней. Маргарита Сергеевна… «Аннушка, Аннушка!», а сама  съела бы тебя. Как же! Единственное дитя, и приведет в дом жену калеку. У которой и дети будут ненормальными.
Ненормальными? Её так пронзила эта мысль, что она вскочила и заметалась по комнате. Почему дети-то? Нет-нет, этого не может быть…
Ей стало душно, и она вышла на балкон. В глубине двора  цвел огромный каштан. Анна посмотрела вниз. Везде бельевые веревки,  на некоторых бельё, а в самом низу цветы на клумбе. В газете описывали случай: с балкона упал трехлетний мальчик и благодаря этим веревкам остался жив. Наверное, упал в цветы. А если бы как-то неловко оттолкнулся, то мог упасть аж на тротуар. Господи, о чем она думает? Какой мальчик?
Анна ушла с балкона, нажала по пути кнопку телевизора и стала ходить по комнате. Там, на балконе, что-то такое промелькнуло, чего она не успела понять, и теперь старалась вспомнить. Когда она смотрела на веревки, цветы, асфальт и видела спасшегося мальчика, что-то в её мыслях вспыхнуло странным светом. Но что именно? Нет, не вспоминалось…
Прорвавшийся вдруг звук телевизора испугал. Она забыла, что включила его, и теперь подумала: пусть, надо чем-то отвлечься.  Села в кресло и приготовилась смотреть.
Шел незнакомый фильм. Героиня была похожа на  Маргариту Сергеевну, но она не сына женила, а, кажется, сама выходила замуж. А сын мешал.
Почему это все мешают  друг другу  вместо того, чтобы помогать?  Она вот мешает Маргарите Сергеевне, а  её будущий ребенок мешает Денису. Ребенка ещё нет, а он уже мешает.

 «Входите, Аннушка, входите. Очень приятно, очень! Сын мне о вас рассказывал.  Денисик, что ж ты стоишь, помоги гостье раздеться». Так она впервые познакомилась с  Маргаритой Сергеевной и с каждым разом, а была у них трижды, Маргарита Сергеевна становилась всё вежливее и ни разу не сказала ей «ты».
Фильм закончился. Анна так и не поняла толком, о чем он был, но мелькавшие на экране фигуры  всё же немного отвлекли. Настроение  как-то переменилось.
Она снова вспомнила свою поездку с отцом и не поверила, что это было каких-то  два часа назад. Будто в прошлом веке. Какая всё-таки интересная штука – время! То пройдет  год и не заметишь, куда он делся, а то вдруг день покажется, как жизнь.
Может, она что-то перепутала? Неужели действительно была  с отцом у памятника сегодня? Значит, так:  приехали, пили чай, она ещё  чуть не сорвалась, когда отец  заикнулся  «пригласить друга», потом родители уехали, а она упала на свою любимую подушку. И Анна ощутила голод. Ей захотелось просто съесть кусок колбасы с хлебом.
Ела и думала: как переменчиво настроение! Ей было хорошо, и она никак не могла понять – почему. Ничего же за последние минуты не изменилось. Проблемы, из-за которых она ревела, остались, а настроение стало другим.  Значит, или твои проблемы – не проблемы, или они всё же проблемы, но видишь их иначе. Но тогда какой же взгляд правильный?
После еды захотелось пить. Открыла лимонад и выдула почти всю бутылку. Посмеялась над собой: теперь есть чем реветь до утра!
Но реветь не хотелось. Если бы сейчас зазвонил телефон, она  бы взяла трубку и сказала:  «Здравствуй, Денис. Всё нормально. В кино? Давай. В девятнадцать тридцать? Хорошо. Встретимся у кинотеатра».
Но почему всё-таки у неё изменилось настроение? Ей очень хотелось понять этот механизм. Говорят, надо держать себя в руках. Так вот если бы знать, за что держать! Ладно, допустим, не удержала себя, разревелась. Но она не может сказать, что потом «взяла себя в руки», это произошло само собой. Вот  только там, на балконе… что-то вспыхнуло, промелькнуло… Она напрягла свою память – нет, тот свет не возвращался. Но ей чудилось, что именно после него ей стало легко.
Ладно, решила она, с этим хватит. Она сказала родителям, что будет заниматься, вот и надо заниматься.
Она обложилась конспектами, книгами.  «Столько времени потеряла, дурочка», - пожурила сама себя.
***
Уф!  Устала. Прокорпела над книгами несколько часов. Зато, наверное, жуть как поумнела! Посмотрел на часы. Да, четыре часа просидела. И без перекура.  Начать снова курить, что ли? Она уже пробовала, чтоб не отставать от девчонок, но натолкнулась на бурное сопротивление матери. Молодец мама. И не стоит начинать. Девчонки пофорсили, а теперь  и рады бросить – не могут,  удивляются, как она бросила. И пьют, чертовки, здорово.  На танцы без вина не ходят. «Это, - говорят, защитная мера, а иначе с партнером разговаривать невозможно – так от него прет спиртным».  Будущие молодые специалисты, елки зеленые! А что? Жила бы в общежитии – и она бы, наверное, пила. Все культурные мероприятия настолько заорганизовали, что на них никто ходить не хочет. Чуть ли не каждый студент отвечает за какой-нибудь сектор. Так расчертили весь жизненный круг на бесчисленные секторы,  что никакого просвета, одни  линии рябят в глазах, спотыкаешься о них, и невольно хочется выбраться за этот круг. Но если тебя за ним засекут, то будешь  объясняться на комсомольском собрании. А перед кем объясняться? Перед теми же, кто сами  ошиваются за этим  кругом,  но которых ещё не поймали – комедия!
Однако, Денис мог бы позвонить и ещё раз. И Анна посмотрела на телефонный аппарат, напомнивший вдруг   лицо тупого исполнителя. Точно! – удивилась  она. Узенький лобик, массивный подбородок, круглый рот с цифрами, готовый позвать любого, кого прикажут. Приказать, что ли? Она не видела сейчас ничего страшного в том, что позвонит сама.
Подошла и набрала номер.
- Вас слушают.
«Господи, и тут это  «Вас».
- Здравствуйте, Маргарита Сергеевна, это я, Аня. Денис дома?
- Денис?.. Его нету, Аннушка, куда-то ушел. Что ему передать?
- Нет, ничего, Маргарита Сергеевна, я…
Короткие гудки… Не успела даже  закончить фразу. Неловко как-то, подумает, что бросила трубку. Анна нажала на рычаг и хотела набрать номер ещё раз, но остановилась. Перед гудками она слышала в трубке шум и вроде другой голос… Значит, что-то у них   т  а  м.
Телефон гудел, напоминая, что готов служить. Не надо, спасибо… Её смущал тот шум, который она слышала перед гудками. Она была почти уверена, что слышала голос Дениса, отдаленный и неясный.
Остальное дорисовало  воображение. Денис, значит, был дома, услышал её имя и поспешил к телефону. И тогда мать нажала на рычаг. Теперь Анна вспомнила и другой момент. Когда Маргарита Сергеевна переспросила: «Денис?..» - была еле заметная пауза, означавшая, значит, «звать или не звать?» Боится, выходит, невестушку, как чуму…
Начав фантазировать, Анна уже не могла остановиться. Сейчас, конечно, скандал в благородном семействе, подумала она.
«Как ты могла, мама?!» – Это Денис.
«Нет у тебя мамы! – кричит Маргарита Сергеевна. – Иначе бы ты так не делал! За что ты меня мучаешь? За что?! – И плачет. Немного успокаивается и продолжает:  - Сынок, ты же ещё ничего в жизни не понимаешь. Она калека. Ты ослеплен своим великодушием и не видишь дальше сегодняшнего дня. Это ослепление пройдет. А что останется? Неужели тебе мало нормальных, здоровых девушек? Сынок?»
«Я люблю  её, мама», - говорит Денис.
«Боже мой! Что ты можешь в этом понимать. Не  подходи к телефону! – И Маргарита Сергеевна заслоняет аппарат собственным телом. – Сядь, Денис. Сядь и послушай свою глупую мать».
Денис послушно садится, всем своим видом показывая, что это  бесполезный разговор.
Анна ходит по комнате и прислушивается, что скажет «глупая мать».
«Денисик…»
« Не  называй меня Денисиком!» - вскакивает Денис.
«Сынок, успокойся, успокойся, ради бога, я не буду так называть». - Денис не садится, он ходит;  три шага туда, три шага сюда.
«Ты пойми, что жизнь одна. Это все знают, но не  сразу понимают. Я ничего плохого об Ане не скажу («Первый раз в жизни назвала Аней, - удивилась Анна. – А то всё  Аннушка, Аннушка!») Она, я надеюсь, хорошая девушка, и родители у неё хорошие. Но ведь она калека…»
«Мама,  выбирай, пожалуйста, слова!»
«Сынок, я мать, и как всякая мать хочу своему сыну добра. Пойми же: пройдет  немного времени, и ты на её хромоту будешь смотреть совсем иначе, невольно будешь сравнивать с другими женщинами и терзаться. А такие люди бывают  очень обидчивы, поверь мне, я видела таких людей на своём веку, с ними тяжело, они могут усмотреть обиду там, где здоровый человек её и с огнем не сыщет. Тебе всю жизнь надо будет говорить и оглядываться. Ты устанешь сам и измучаешь её. Хватит ли у тебя сил?»
Анна увидела, что  Маргарита Сергеевна пожалела о  последних словах: не надо было  затрагивать самолюбие юноши.
«Ты, мама, обо мне не беспокойся. И не надо нагромождать  страхов и уговаривать меня, как ребенка. Я уже не маленький».
«Я  не нагромождаю, сынок. Просто хочу тебя предостеречь.  Не надо торопиться, подумай. Я уж не говорю о том, что жена должна быть  моложе мужа  хотя бы года на три-четыре. Я одного прошу: не наделай глупостей. Я знаю, как вы сейчас смотрите на некоторые вещи и не поставь себя перед фактом… ты понимаешь, о чем я говорю».
«Опоздала, мама. У нас будет ребенок». – Денис перестал шагать и  стал у окна спиной к матери.
«Змея… - прошептала она одними губами, Денис даже не услышал. – Господи, за что?» - И забилась в истерике, точь-в-точь, как сегодня она, Анна.
Денис оглянулся,  подошел к матери и положил ей руку на плечо.
«Успокойся, мама. Ну, что ты? Будет у тебя внук, маленький Денисик…» - Он попробовал пошутить.
Но мать забилась ещё сильнее, хотела ему что-то ответить и не смогла, только губы дрожали. Косметика на её лице размазалась (Маргарита Сергеевна жила без мужа и  следила за собой),  на неё было жалко смотреть.
Анна ходила по комнате и ждала, пока успокоится Маргарита Сергеевна. Удивительно, но она не чувствовала к ней никакой вражды. Она всегда представляла её глупой и манерной куклой и не ожидала, что разговор с сыном будет именно таким. Анна только обиделась, когда Маргарита Сергеевна назвала её змеёй, но и это готова была ей простить:  кто знает, как бы она сама поступила на её месте…
Ей больше не хотелось думать, чем там у них кончится. Телефон молчит, значит,  Денис там, возле матери, это и понятно: он сын, и был бы плохим сыном, если бы поступил иначе. Тот, кто плачет, всегда прав. Со смехом спорить можно, со  слезами спорить жестоко. Если сейчас придет Денис, и она, Анна, расплачется, будет тоже права,  Денис не станет спорить и женится на ней. А потом? Нужна ли ей такая правота? А ему?  А ребенку, который будет у них?
Ребенок…  У Анны стеснилось дыхание,  всё закрыл розовый туман. Крохотный мальчик медленно летел на бельевые веревки и тянул к ней руки. Она бросилась за ним, но слишком сильно оттолкнулась и  вспыхнул яркий свет – это она ударилась головой об асфальт…  В абсолютной  тишине медленно, как тополиная пушинка, спускался мальчик и лёг на чьи-то руки.  Вокруг неё собрались люди и что-то говорили, говорили, но она видела только шевелящиеся губы. Подошел  мужчина с ребенком на руках. Одна ножка у ребенка была синяя. Этим мужчиной был Денис. Он сказал: «Она хотела спасти мальчика, и потому не уберегла себя». Остальные закивали головами, и губы их по-прежнему шевелились, но  голосов она не слышала…
Анна открыла глаза. «Так вот что это был за свет там, на балконе, - подумала она, всё ещё видя себя распростертой на сером асфальте. – Неужели это та самая мысль,  которую она так мучительно искала?»
Её глаза смотрели в пустоту. Сначала в этой пустоте возникла крохотная точка, но вот точка стала  расти, расширяться, и на  Анну уже лавиной двигались  голубые волны;  она с восторгом бросилась им навстречу, они подхватили её, сделали невесомой и унесли в  беспредельность. Она качалась на теплых волнах и смотрела на летящий  вдалеке голубой шар. Маргарита Сергеевна! А  я ведь вас не боюсь…  Вы не хотели назвать меня Аней?  Ну что ж, я не напрашиваюсь.  Денис!  Я люблю тебя, Денис, но я же вижу, как тяжела тебе моя любовь. Не переживай, пожалуйста, и будь счастлив, мой дорогой, о нашем ребенке я позабочусь   сама…
А волны были мягкие и теплые и уносили её  всё дальше и дальше.  Спасибо тебе, Природа! Кто сказал, что твои законы жестоки? Нет, ты добра, ты никому не отказываешь в праве выбора…
***
«Представь себе, что ты попала на бал. Смотри, как интересно вокруг!  Вот шумная компания парней и девчонок – они идут с гитарой и поют песни.  А вон там у леска люди меняют декорацию:  срубили деревья и  ставят на их место  высокие дома, похожие на спичечные коробки. Тебя что-то смущает? Но это же не обычный бал, не тот, на котором танцевала Наташа Ростова. Здесь люди поют и танцуют… -  как бы это сказать? – без отрыва от производства. И, пожалуйста, не хмурь бровей! Это бал, а твоя грустная физиономия  мешает  веселиться другим. Пойми одно:  надоест – в любое время можешь уйти».
Так говорила себе Анна и вспомнила, как однажды была в кино. Фильм оказался таким бездарным, что пока досидела до конца, вся изнервничалась. Вышла больная: ну как можно  выпускать на экраны такой брак?! Это же всё равно, что продавать тухлые яйца.
 А потом приспособилась. Если тебе всучили негодный продукт, это ещё не значит, что ты должна его  есть – выбрось! Так и делала. Если художественный фильм оказывался не художественным  - выходила из  зала.  Это, правда, доставляло некоторое неудобство рядом сидящим, но что же делать, если нет сил смотреть халтуру! Нет, когда можно уйти – это хорошо.
Зазвенел телефон, и она быстро подошла к аппарату.
- Да.
- Аня, ну где ты ходишь? Я тебе целый день звоню.
- Здравствуй, Денис. Ты откуда?
- Из автомата, бродил по улице…
- Как себя чувствует мать?
- Лучше. А почему ты спрашиваешь?
Денис предложил  пойти в кино, и она тут же согласилась.
И ей было странно с вопросом  о матери.  Она спросила потому, что  видела Маргариту Сергеевну расстроенной, и лишь потом сообразила, что видела это в своём воображении. А он сказал «лучше». Выходит, примерно так и было?
Денис уже сидел на лавочке. Когда успел? Она же всегда собирается по-солдатски. Вид у него немного виноватый и вопрошающий: не обижается ли она? «Нет, Денис, я не обижаюсь».
- Что хорошего ты высмотрел на афишах?
- Много есть чего. В Летнем идет один закордонный боевичок, но это далековато.
- Почему далековато? Пойдем! – Анна бодро взяла его под руку, и он удивленно посмотрел на неё. «Не жалей меня, Денис, пойдем! Я сама кого хочешь пожалею!» - ответила она улыбкой на его взгляд.
Всю  дорогу Анна говорила, смеялась, шутила и видела, что Денису это непонятно.
- Ты сегодня какая-то особенная, - сказал он.
«Так ведь бал! На балу грустить не положено», - хотелось ей сказать, но она опять только улыбнулась: бал  - это её тайна.
- Особенная? Так ты посмотри, какой вечер особенный! – Они  шли мимо поющего фонтана, подсвеченного разноцветными огнями.
 – Давай немного послушаем.
Денис посмотрел на часы.
- В кино можем опоздать.
- Тогда пошли.
В парке тоже звучала музыка. На летней эстраде выступали самодеятельные артисты. На аллеях было светло, чисто,  масса гуляющих. Суббота! Единственное неприятное – много пьяных.
- Денис, ты не будешь пьяницей?
- Пьяницей?  Почему пьяницей?
- Ну… посмотри, сколько их.
- Ты как спросишь что-нибудь, - покачал он головой.
- Так будешь или не будешь?
- Я по другому профилю.
- Они, наверно, тоже не собирались идти по этому профилю.
- Не знаю. Никто им в глотку не заливает.
Казалось, что многие пришли на бал с единственной целью: напиться. Или цель была другая, и переориентация произошла на балу?  Тогда кто виноват: они сами или распорядители бала?
Свинья болото найдет.
Разве бал – болото?
Ладно, будешь много знать – скоро состаришься – так говорила ей когда-то в садике няня, которую она донимала своими детскими вопросами.
На экране бушевали страсти. На одном полюсе была любовь, на другом – деньги и власть. Кто кого. Сверкали глаза и пули, лились музыка и кровь. Любовь умирала, но побеждала.
Валяйте, ребята! Лучше решать проблемы на работе, а в кино отдыхать, чем наоборот.
Экран погас. Спасибо. С вашей  любовью всё ясно. Смотри-ка! Столько было крови на экране, а полотно  осталось белым. Вот так надо, уважаемая. Любить можно, но чтобы после этого не оставалось никакого следа, уяснила? А теперь топай домой.  По пути можешь порассуждать с другом про любовь.
- Денис, что такое любовь?
Денис взглянул на неё и улыбнулся.
- Ты же сама всё видела.
- А я не поняла.
Денис молчал. «Нельзя так, - подумала Анна. – Он воспринял это на свой счет: дескать, стоило ему вчера  не обрадоваться её положению, как  она уже и засомневалась в его любви».
Они вышли из парка. Если бы меньше пьяных, можно бы побродить по аллеям, а так…  Хорошо, что у нас хоть оружие не продают в магазинах.
- Ты хотел бы иметь пистолет?
- Что у тебя сегодня за вопросы? – засмеялся Денис.
Анна тоже засмеялась: правда что.
- Наверное, утром что-то съела.
- Не иначе.
Постояли у светомузыки; теперь было можно, торопиться некуда. Красиво сделано! Звенят, купаясь в радужных лучах, хрустальные цветы, струится музыка, проникает в каждую твою клеточку, вымывает оттуда всякий мусор, и ты стоишь просветленный и чистый.
       Я люблю тебя жизнь,
       Я люблю  тебя снова и снова…
Пойдем, Денис. Много красоты нельзя. Это так же вредно, как много сладкого. Разве ты не знаешь, что это может притупить  восприятие? Чтобы оценить вкус мёда, надо знать, что такое горечь.  Пойдем, Денис.
Ты заворачиваешь к нашей беседке? Как хочешь, можно и посидеть. Только не жди от меня, Денис, вчерашнего разговора. Давай говорить о чем-нибудь веселом. Ты же умный парень. Я весь вечер стараюсь тебя развлечь, а ты хмуришься. Давай не будем говорить о себе; что мы за такие важные птицы, что о себе да  о себе?  Давай о звездах. Они вечны, и они любят, когда о них говорят. Откуда я знаю? Ну как же! Тысячи лет люди о них говорят, а они никуда не уходят: слушают, смотрят на нас. Давай, Денис, посмотрим на звёзды. Говорят, у каждого есть своя звезда. Помоги мне отыскать  мою. Видишь ли, Денис, если  её не отыскать, она  может броситься искать меня сама и сгореть…  Разве ты не видел, как сгорают звёзды?  Это потому, что их не отыскали… Ты смеёшься? Говоришь, что это предрассудки? Может быть, Денис, я не знаю…
Прощались они на том же месте, что и вчера. Но сегодня нога ей не мешала, она её просто не замечала.
Когда мы встретимся?  Когда хочешь. Хорошо, можно и завтра.
Знаешь, что у меня никого нет дома,  и  не просишь, как прежде, напоить тебя чаем? Кажется, даже опасаешься, что приглашу?  Не бойся, Денис, я не приглашу.
Обижаюсь? Ну что ты, с чего ты взял? Я всё понимаю, а когда понимают –  виноватых  не ищут.
До свиданья, Денис, до  свиданья. Ну, что же ты не уходишь?  Тебе неудобно уходить первым?  Хорошо, первой уйду я…

                11
Больше всего Михаил не любил конец месяца. В какой же адской кухне рождается месячный план! Алхимикам такого не снилось.
Все нервы вымотала эта Клавдия Ивановна. Раскричалась, как на базаре. «Я не хочу объясняться перед  дядей прокурором, у меня дети!» Дети у неё. Как будто больше ни у кого нет детей. На работе начальник должен  забывать о детях, иначе он не сможет работать. Когда на одном солидном совещании один руководитель сказал, что любого из присутствующих в зале  можно посадить без суда и следствия, поскольку нельзя сдвинуться с места, не разорвав пут  какой-нибудь строгой инструкции,  зал  грохнул аплодисментами…
Нет, Михаил не обижался на начальника ПТО Клавдию Ивановну. То же самое он сказал вчера Никите Максимовичу. С меня хватит, сказал. Сто тысяч – это не сто  рублей, где мы  их возьмём?
«А где раньше брали?»
«Но когда-то же надо с этим кончать!»
«Надо. Но разве рабочие виноваты, что мы их  не обеспечили материалами?»
«А мы разве виноваты, что у кого-то завод остановился?  Что нам не поставили нужное оборудование?
И ведь  в конце концов наскребут же они эти сто тысяч, никуда не денутся, выполнят план на  сто целых, одну десятую процента. Но без таблеток это не обходится.
«С Клавдией Ивановной будешь говорить сам, - сказал Михаил. – У меня уже нет сил».
«Хорошо. Но она и меня не слушает».
«Потому что надоело».
«Конечно надоело».
Помолчали.
«Да, всё забываю. С Королько  ничего не случилось?»
«А что с ним может случиться?»
«Сон странный снился. Будто он попал под поезд, и ему отрезало голову».
Никита Максимович устало улыбнулся.
«Насмешил…  С такими, брат, ничего не случается. Сегодня звонил: как, мол, что? – Никита Максимович откинулся на спинку кресла. – Плана,  говорю ему,  не будет, просчитали с главным инженером – сто тысяч не хватает. А он засмеялся и говорит: юмористы вы с  главным инженером. Так что мы с тобой юмористы. Но послушай дальше. Сто тысяч, говорит, - это чепуха. Вы должны дать ещё двести тысяч сверх плана. Тебе, спрашивает, ещё  с а м  не звонил? Нет, говорю, не звонил. Ну, жди, позвонит. Вот так! – закончил Никита Максимович. – А ты говоришь, сто тысяч…»
«Ну нет!  Ихний план мы вытягивать не будем».
«Я  ему так и сказал. У меня, говорю, есть дети, и перед дядей прокурором я объясняться не собираюсь. Так говорила тебе Клавдия Ивановна?»
«Слово в слово».
Никита Максимович рассеянно стучал пальцами по крышке стола,  и Михаил подумал, что ему сейчас  больше всех не сладко. Это он так ответил Королько,  а от  с а м о г о  так легко не отделаешься, тот много говорить не любит.
«В общем даём план и ни рубля больше, - сказал Никита Максимович.  – Пусть подоят другие СМУ».
Вспоминая этот разговор, Михаил совсем не был уверен, что обойдется этими ста тысячами. Посмотрел на часы: черт знает, куда ушел день! Трепал нервы себе и другим, не успел даже пообедать. Чай там есть? Он выглянул в приемную, но секретарши уже не было. Естественно: семь часов. И сигареты, как на грех, кончились.
- Михаил Дмитриевич, можно?
Прораб Скворцов. Будет жаловаться на Клавдию Ивановну.
- Заходи. Курить есть?
Скворцов, могучий парень в пиджаке из кожзаменителя, протянул пачку «Ту», закурил сам.
- Клавдия Ивановна сказала взять сто тысяч из будущего месяца. А потом что я буду делать? Посажу участок на мель.
- А ты забыл, как выручали тебя, именно твой участок?
- Я-то не забыл,  но…   чтоб вы были в курсе дела, а то потом я же и виноват останусь.
- Я в курсе дела.
- Ну, ладно. Я пошел.
- Что с краном?
- Поломка была. Уже сделали, работает.
За прорабом закрылась дверь, и Михаил улыбнулся: значит, начальник уговорил-таки Клавдию Ивановну, и  теперь уже про детей выслушивает она сама…
Зазвонил телефон.
-  Ты не забыл, что пообещал любимой супруге  проводить её на вокзал? – улыбнулась на другом конце провода Ольга.
- В девять, да?
- В девять. Ты когда подъедешь?
- Скоро. Приготовь что-нибудь поесть, я голодный.
- Всё, Миша, готово, приезжай. Даже отвальная есть. Так что если время позволяет,  поставь машину в гараж. Давай. Мы с Анной ждем.
А что? Поставит он действительно машину в гараж. Сколько сейчас?  Успеет. Дело не в рюмке. Пусть отдохнет голова и поработают ноги. А то начинает расти живот, как у Эдика.
Ох  этот Эдик! Он тогда выспался, встал в пять часов утра, разжег костер и начал орать песни. Они с Валентином чуть его не утопили. Пригляделись, а он хороший: добавил с утра пораньше на старые дрожжи.
«Как же ты будешь ехать?»
«Мы завт*га поедем. Еда есть, выпить есть – надо быть ду*гаками, чтоб уезжать. Куда то*гопиться?  Сегодня выходной».
Подумали и топить Эдика не стали: действительно, чего торопиться?
«Хорошо, - сказали. – Поедем завтра утром. Но ты можешь помолчать, не петь? Дай хоть немного поспать».
«Всё *гавно птицы поют!»
«Птицы пусть, а ты не смей!»
Эдик пообещал и стал готовить завтрак, поминутно бегая к женской палатке  за консультацией.  Те его тоже чуть не утопили. Так и не дал никому поспать.
Весело с Эдиком, молодец…
Михаил закрыл гараж и пошел домой, наслаждаясь полузабытым счастьем  просто пройти по улице. Некогда  стало ходить. То работаешь, то пялишь глаза в газету, то уткнешься в этот дурацкий ящик.  Его деду, чтобы  узнать, что делается в соседнем  селе, надо было сходить в это село. А теперь является к тебе диктор прямо в хату  и начинает рассказывать про остров  Мадагаскар. И ты слушаешь. А как же! Интересно  знать, что  происходит на острове Мадагаскар. Где он, кстати, находится? А, вот где: если стать на южном полюсе и смотреть в сторону Африки, то он чуть правее. Небольшой такой, как слива.
Всё стало близко. И города,  и страны. Но вот парадокс:  про своего соседа по площадке он знает меньше, чем про остров Мадагаскар…
Бегут, бегут люди. Одни в одну сторону,  другие в другую. Значит, не на пожар. Или у каждого свой, маленький пожар? Портативный такой? Сейчас модно всё иметь  портативное. Даже чувства. Это удобно. Как ты с большим чувством втиснешься, скажем, в автобус? Так и будешь стоять на остановке, как дурень с торбой.
Повезло Ольге. Пусть съездит в Киев. Он и сам с удовольствием бы  поехал. Зашел бы в институт, побродил возле общежития…
Нет. Сначала пошел бы на могилку к Генке, а потом всё остальное.
Интересно, какова судьба Наташи? Петька, наверное, знает, а он должен быть в Киеве, отец его там устраивал. Обязательно нашел бы Петьку, чтоб  расспросить  и про Наташу,  и про других. Почему-то  с годами хочется больше знать о сокурсниках.
Может быть, вот почему:  взвод идет в атаку и в суматохе некогда смотреть по сторонам. Но вот бой затих, и хочется увидеть тех, с кем поднимался: кого-то нет, а кто-то стал героем.
Ты, Михаил, героем не стал. У тебя, правда, и цели такой не было, но  плох, говорят,  тот солдат, который не стремится стать генералом…
- Ты на машине? – спросила Ольга, когда он вошел в квартиру.  Возле вешалки стоял собранный чемодан.
- Нет, поставил.
- Правильно сделал, автобус подходит к самому вокзалу. Ну, садимся. Анна,  где ты? – Ольга была возбужденной и металась, как метеор – Как там у тебя?
- Да как… Делаем план.
- Бедняжка, - посочувствовала она. – Мы тоже сегодня целый день химичили, не знаю, что получится, до сих пор там сидят. Ой, я такая довольная, что еду, аж неудобно. Честное слово. Устал? Ну, мой руки, садимся. Анна, ты где?
- Я здесь, мама.
- Режь хлеб, садимся, времени мало. Лучше на вокзале подождем.
- Что ты, мама, забегалась? Без тебя поезд не уедет. Не посмеет.
Ольга ввернула штопор в винную бутылку, хотела открыть, но остановилась.
- На! – протянула Михаилу. - Забыла, что в доме мужчина объявился. Анна, не  забывай кормить отца, а то  его не заставишь – он и будет ходить голодный. Буду звонить, проверять.
- Если на звонок никто не откликнется,  – сказал Михаил, - знай, умерли с голоду.  Сходишь в Печерскую лавру, поставишь две свечки. Тебе налить? – спросил Анну.
- Наливай, -  махнула рукой Анна. – Не каждый день маму в Киев провожаем.
- Да, Киев… Миша, неужели ты не мог отпроситься на недельку? Как было бы хорошо! – Ольга мечтательно подняла глаза. - Двадцать три года. Аня, я была такой, как ты, можешь представить? Как так получилось, Миша? Где только ни были, а в городе нашей юности – ни разу.
- Один раз были проездом.
- Ну что это! С поезда на поезд.  Видели один вокзал. Всё! В отпуск едем в Киев. Хоть на неделю!
Ольге было неловко от переполнявшего её счастья. Ей очень хотелось поехать вместе с мужем, но он с их вечной строительной запаркой не смог, и теперь ей хотелось одарить его хоть будущей радостью. Да и почему бы им не поехать? Обязательно поедут!
- Я буду звонить, - говорила Ольга – Ты меня поняла, Аня? Чтоб каждый день готовила что-нибудь горячее. Кроме чая! А то я вас знаю. Каждый вечер буду звонить, - повторила она.
- Не надо звонить, - сказал Михаил. – Мы как-нибудь  обойдемся без столичных  указаний. Когда тебе звонить? День занят, а вечером сходи в театр, картинную галерею, на концерт. Чем нам по телефону концерты устраивать. Правда, Аня?
- Конечно, мама. Папа, как всегда, прав.
- Что значит «как всегда»? – «возмутилась» Ольга.
- Я оговорилась. Я хотела сказать, «как никогда».
- Во-от. Что?!  Ох, разболтались вы у меня. Приеду – возьмусь за вас. Ладно, сколько уже? – посмотрела на руку. – А где мои часы? Ты не видела моих часов? – И побежала искать.
- Кажется, на серванте! – крикнула вдогонку Анна. – Мать на седьмом небе…
- Конечно. Надо как-то съездить, и тебя взять с собой. Тоже поедешь на вокзал?
- Не знаю. Надо?
- Не обязательно. Можешь заняться своими делами.
- Как мама скажет.
- Нашла, - прибежала Ольга. – Всё равно что-нибудь забуду.
- Плащ взяла?
- Плащ взяла.
- Зонтик?
- В сумке.
- Сумку не забудь.
- Мама, а где ты будешь жить?
- В гостинице, наверно. Зайду к Нине Павловне, - посмотрела на Михаила. – Если она жива.
- Да… она уже тогда казалась старухой.
- Угу. А ведь ей было, как нам сейчас. Ой, отец, какие мы старые!
- А ты, мама, зайди  там в салон красоты…
- …и пересади кожу оттуда, где морщин нету, да? – засмеялась Ольга.
- Нет, пересаживать не надо. Они просто натянут кожу. У нас одна преподавательница так сделала. Её, правда, все называют  Фантомасом, но выглядит она молодо, и никто не знает, сколько ей лет. Только рот у неё плохо закрывается.
- Перетянули кожу? – удивился Михаил.
- Слушай ты её! – сказала Ольга. – Она же смеется.
- Ты смеёшься? – спросил Михаил.
- Вы чё, как маленькие! Элементарная операция. Даже кино такое было французское, там одной мадам нос укоротили.
- А язык не укорачивают? – улыбнулась Ольга.
- Про язык не знаю, а нос укорачивают.
- Нос у матери нормальный, - сказал Михаил. – А вот язык… Ты сама зайди  и поинтересуйся, откуда Анне знать, укорачивают язык или нет.
- Вот именно, - сказала Анна.
Ольга  взяла полотенце и шлепнула и мужа, и Анну.
- Зато я буду в Киеве, - сказала она. – Дурносмехи. Всё, собираемся. Ты тоже поедешь?
-Как  скажешь, мама.
Ольга чмокнуло её в щеку.
- Оставайся. А то будете всю дорогу над матерью насмехаться. Я лучше с вами расправлюсь поодиночке. Ты помнишь, что тебе наказано?
- Помнить-то помню, но когда готовить, если ты будешь весь вечер висеть на телефоне?
- Вот именно, - сказал Михаил.
- Обормоты.  Где полотенце?..
Михаил уже стоял с чемоданом. Ольга вздохнула, повела вокруг глазами и впервые за сегодняшний вечер стала грустной. Подошла к дочери, обняла.
- Не болейте тут…  Занимайся, корми отца. - И промокнула платочком глаза.
- Ну-ну, мама, как будто на Северный полюс уезжаешь. Всё будет хорошо. Счастливо тебе. И звони, - добавила Анна, грустно улыбнувшись. Ей  передалось настроение матери.
Ольга закивала головой, взяла сумку  и поспешила за Михаилом.
***
До прихода  поезда оставалось пятнадцать минут, и они с автобуса прошли сразу  на перрон.  Михаил поставил чемодан на асфальт.
- Как ты его будешь таскать? Когда мы с тобой поженились, у нас всё барахло, твоё и моё, весило меньше.
- Миша, документация, в основном. Ну и…  жена твоя хочет быть красивой! Это вы в одних штанах можете  десять лет ходить,  а мы на руб дороже.
- Носильщика возьмёшь.
- Ничего, здоровая  кобыла, выдержу. Вот оттуда будет тяжело! Мы же, бабы, ни с чем не разминёмся, и в зубах придется тащить, так что имей это в виду.
Михаил закурил.  В мыслях он был в Киеве. Шел по Крещатику, ел на Сенном базаре пирожки с ливером, сидел с Генкой на берегу Днепра, вглядываясь в невидимую тонкую линию, плывущую по реке…
- Знаешь, Миша, меня волнует Анна, - сказала Ольга. Все её мысли были, наоборот, дома. – Не кури на меня! Стань с этой стороны… С нею что-то творится, я чувствую. Сегодня она была веселая, жизнерадостная, но она не всегда такая.
- Это  естественно, настроение…
- Нет, - нетерпеливо перебила Ольга. - Я  её больше вижу, чем ты. Она изменилась. Я за нею иногда украдкой наблюдаю и вижу: она что-то  думает, думает, и глаза  такие невидящие, мне аж страшно становится.
- Как может человек не думать? А ты в её  возрасте…
- Нет, Миша, не то. Я за нею уже недели две наблюдаю. И – дома она почти каждый день.
- Долго гуляла – плохо, дома – плохо. Время такое ответственное, занимается.
- Время-то время… Я думаю, не случилось  ли  у них чего с Денисом. Я пробовала с нею  говорить – она смеётся и всё. Может, ты с нею поговоришь, Миша?  Она тебя, по-моему, больше любит.
- Такое скажешь!
- Я знаю, что говорю. Ты присмотрись  к ней, Миша. Что?  Объявили мой поезд?
- Да.
- Какой путь?
- Третий.
Поезд стоял пять минут, пассажиров было немного, и Михаил успел занести чемодан в купе.
- Так не забудь наш разговор, Миша, - сказала на прощанье Ольга, проводив его к выходу.
Поезд тронулся, и они помахали друг другу рукой. Радости на Ольгином лице не было.
«Ничего, - подумал Михаил. Полдороги  будет думать о доме, а остальные полдороги – о Киеве. Это как меж двумя магнитами».
Удалялись, словно убегала вереница утят, вагоны. Завтра Ольга будет в Киеве. Вытащит свой тяжелый чемодан на привокзальную площадь и  станет ловить такси. Таксист откроет багажник,  возьмет чемодан и качнет головой, удивляясь  неожиданной тяжести. А потом машина, описав полукруг,  помчится вниз.
Проводив взглядом Ольгино такси, Михаил  пересел на собственный транспорт и вмиг оказался в комнате общежития. Петька спал, а Генка читал Достоевского. Он не стал им мешать и немного побродил по улицам города, зашел даже к Нине Павловне. Она нисколько не постарела, была такой же и очень  ему обрадовалась.
«А Оленька?» - спросила  Нина Павловна.
 «Она приедет завтра, собиралась зайти к вам».
«Ой,  а когда, не знаешь? Весь день буду сидеть дома, ждать. Как  она?»
«Всё хорошо. У нас взрослая дочь. Аня. Очень похожа на Ольгу». – О ноге говорить не стал.
«Ну, садись, чаю попьёшь, что ж я тебя так встречаю…»
«Спасибо, Нина Павловна, я на минутку». Уходя, он посмотрел в открытую дверь спальни, постель почему-то была  не  убрана и казалось, что сейчас оттуда выйдет Ольга в сорочке…
Потом он постоял с Наташей у Генкиной могилки, видя его при этом в звездном костюме  во главе комиссии.
Динамик извещал о прибытии киевского поезда, и он увидел Ольгу.  В одной руке у неё был тот же чемодан, в другой – огромная сумка, под мышками – коробки, а в зубах  она держала  авоську…
«Вот так, - подумал Михаил. – Ольга не доехала ещё и до следующей станции, а я уже и  в Киеве побывал, и встретил её здесь, вернувшуюся домой». Интересно,  где человек живёт больше:  в настоящем, прошлом или будущем?  Этот вопрос показался Михаилу вовсе не праздным, во всяком  случае он бы на него ответить не смог. Человек находится внутри какого-то безграничного мира, но в то же время может мгновенно попасть в любую его точку. Нет, разумом невозможно охватить размеры вселенной;  она настолько огромна, что может поместиться только в душе…
Анна сидела на диване с книжкой. «Учебник или так?» – подумал Михаил.
- Поезд не опоздал? – спросила она, потягиваясь.
-Нет,  строго по  расписанию.
- Мама больше не плакала?
- Нет, но она очень переживает за тебя.
- А чё за меня переживать? – Михаилу показалось, что дочь насторожилась.
- Просто. Время такое ответственное. И вообще. У тебя всё в порядке?
- У меня, папа, всё в порядке. – И уткнулась в книгу. – Будешь смотреть телевизор?
- А что  там?
- Не знаю. Если будешь смотреть, я пойду в свою комнату.
- Сиди. На машине когда будем учиться?
- Думаешь, я сумею?
- Ты же видела в цирке – медведь ездит.
- У тебя разве есть время?
- Найду.
Анна ничего не ответила, она снова читала или делала вид, что читает.
Михаил ушел на кухню и закурил. Мимоходом отметил, что Анна всё убрала, вымыла и сложила посуду. Наверное, он зря сказал о волнении матери. А может, и не зря. Если ей есть что сказать, то она теперь знает, что её слов ждут.
На  него навалилась вдруг усталость. Сказывались тяжелый день, проводы Ольги. Завтра рано вставать, и день будет не легче. Спать.
***
Ольге казалось, что город изменился мало. Где-то под землей   сновали поезда метро, стройки шагнули за окраины, но что ей до этого? В центре город был прежним – те же улицы, те же дома, во всяком случае  главные улицы и главные дома – прежние. Она вертела головой, смотрела на то, что было ей знакомо, и находила его везде.

- Вы, наверное, здесь впервые? – улыбнулся её провинциальным манерам  молодой симпатичный водитель (ей сегодня все казались симпатичными).

-Двадцать лет назад я здесь училась.
- Многого  не узнать?
- Нет, всё узнаю. – И добавила, улыбаясь: - А что не узнаю, того и знать не хочу.
- Да… - неопределенно сказал водитель.
Ярко светило солнце; строго, будто в почетном карауле, стояли дома с нарядными витринами, и Ольга была благодарна городу за такой радушный прием. Значит, город помнит её так же, как  и она его.
Ещё дома, собираясь в командировку, Ольга знала, что встретится с Юрием. Юрий уже два года работал в министерстве, занимал  важный пост. Приходили подписанные им бумаги. Один раз она даже разговаривала с ним по телефону, когда он звонил начальнику, а того не оказалось на месте. Разговор был почти целиком деловым, кроме обычных в таких случаях «Сколько лет, сколько зим!», «Ну, как жизнь?» и тому подобного.
Вопросы, которые предстояло ей решить,  относились к компетенции Юрия, то бишь Юрия Николаевича, так что их встреча неизбежна, и это придавало её поездке дополнительное волнение.
Хотелось ли ей увидеть Юрия? Да,  хотелось. Как только она узнала о поездке, то сразу задала себе этот вопрос и ответила на него именно так.  Она даже не придавала особого значения тому, что  у Юрия, должно быть, осталась на неё обида. Что же старое поминать? Она его любила, и разве виновата, что так получилось? Такова жизнь, и Юрий, конечно, это понимает.
Жизнь коротка, но достаточно длинна для того,  чтобы о многом подумать. Ничего плохого не может она сказать о Михаиле, но что ж лукавить, разве она иногда, в трудные минуты  их жизни, не ставила на его место Юрия и не считала, что с ним была бы более счастлива? Так что никто точно не знает, кто больше потерял от их разрыва – Юрий или она сама. Не исключено и другое, что оба выиграли. Во всяком случае  она всегда желала Юрию семейного благополучия (из того телефонного разговора знала, что  у него  двое детей) и хотела, чтобы у него была добрая и любящая жена; ну, разве что  лишь чуть-чуть похуже («Прости  меня, Господи!»), чем она сама…
Нет, их встреча может быть только самая дружеская, встреча старых друзей. Не без того, конечно, чтобы над чем-то взгрустнуть, над чем-то посмеяться -  всё-таки полжизни прошло.
Впрочем, что она размечталась? Может, они и не увидятся: уехал в отпуск или в командировку. Как будто у него только и забот, что увидеть свою первую любовь.
Ольга поднялась по лестнице, застеленной  коврами. Даже неловко  было топтать такое великолепие, и это нарушало координацию движений. Зашагала тверже лишь тогда, когда представила, что идет по коридору своей конторы.
Девушка с ярким маникюром прочитала  её командировочное удостоверение, заглянула в свои бумаги и посмотрела   в лицо.
- Ольга Петровна? Юрий Николаевич  просил вас срочно зайти по приезду к нему. Пойдемте.
Девушка быстро и долго петляла по коридорам, и Ольга еле поспевала за её  зеленоватым пиджаком из неизвестного даже ей, Ольге, материала. Наконец они оказались в приемной.
- Юрий Николаевич у себя?
- Он занят, - ответила не отрываясь от машинки женщина Ольгиных лет.
- Вы немного подождите, - сказала  девушка, показывая на кресла. – Он просил доложить. – Эти слова девушка, уходя, адресовала секретарше.
Женщина продолжала печатать, и Ольга подумала, что она последней фразы не слышала. Однако ошиблась.
- Как доложить?
- Что? А!  - Ольга назвалась, и секретарша подняла трубку.
- Юрий Николаевич, к вам на прием Калашникова Ольга Петровна. Хорошо.  Подождите немного, - сказала она Ольге.
Пока женщина докладывала, Ольгу охватило  волнение, и она с облегчением услышала, что надо подождать. Ей захотелось взглянуть в зеркальце, поправить прическу; она открыла сумочку, но постеснялась этой   ни на кого не смотревшей, но всё видящей и слышащей женщины.
Прошло  несколько минут, и ей показалось, что она сидит уже с полчаса.  Сколько же можно ждать? Юрий терял себя в её глазах. Неужели он этого не понимает? Высокое начальство… Да плевать она хотела! Миша, между прочим, сразу нашел бы время. Главное, знал, значит, что  она приедет,  предупредил своих гончих, чтоб привели к нему, и заставляет ждать:  прочувствуй, дескать, кто ты и кто я, и знай, кого ты потеряла. Дурак набитый.
Она вытащила из сумочки зеркальце, помаду, поправила прическу.
Если бы ей сказали, что ждала она всего семь минут, она бы ни за что не поверила.
Из кабинета вышли двое навзрачных мужчин, и это ещё больше  усугубило вину Юрия. Ещё  через несколько секунд секретарша, услышав звонок и подняв трубку, сказала:
- Заходите.
Заходить Ольге не хотелось. Но она приехала не в гости к институтскому другу, а на прием к своему начальнику.
Запутавшись с двойными или тройными дверьми, она вдруг увидела прямо перед собой Юрия. Расставив для объятий руки, он смотрел на неё такими радостными глазами, что Ольга растерялась, настолько это не вязалось с её недавними мыслями. Видя её нерасположенность к горячей встрече, Юрий пожал ей руки и всё же  прикоснулся губами к её щеке.
- Ты не представляешь, как я рад.  Извини, что заставил ждать, никак не мог выпроводить товарищей. Ну, покажись, какая ты. – Юрий на шаг отступил. -  Не берут тебя годы. Такая же красивая.
- Наловчился! – улыбнулась Ольга.  Она уже оттаяла, и считала свои мысли в приемной несправедливыми.  – Раньше ты был скупее на комплименты.
- Раньше я дурак был, - сказал Юрий. – Но что ж мы стоим в дверях,  проходи. – Он усадил её в кресло и сел напротив. – Рассказывай.
- Что рассказывать?
- Как? Двадцать три года прошло.
Ольга засмеялась.
- Извини, я совсем  обалдел. Где ты остановилась?
- Пока нигде, только с вокзала.
- Так… Мы вот что сделаем. Сначала устроишься. – Он пересел за стол, уставленный хитроумной аппаратурой, и распорядился насчет гостиницы. Ольга удивилась, насколько молниеносной была метаморфоза с его голосом: за столом говорил человек,  распоряжения которого не обсуждаются.
Юрий мало изменился. Просто всё стало как бы массивнее: скулы, подбородок, плечи. На нем был  светлосиний  костюм-тройка с галстуком под цвет костюма, белая рубашка. Костюм сидел так безукоризненно, что  трудно было поверить, что он куплен в магазине. Впрочем, Юрий всегда умел выглядеть элегантно в самой простой одежде; наверное, это зависит не от одежды, а от человека.
- Значит, так. -  Перед нею  снова был мягкий, любезный мужчина. – Насколько я припоминаю, мы с тобой ни разу в жизни не были в ресторане. Приглашаю тебя сегодня на ужин. Что ты так смотришь?
-  Давно не видела, - улыбнулась Ольга.
- Ты не рада нашей встрече?
- Ну что ты! Я очень рада.
На его столе поминутно звонил телефон или разные телефоны. Он не обращал на них внимания, но иногда  извинялся и брал трубку, словно различая звонки по голосу. Было непонятно, как можно  под такой перезвон работать.
- Как ты выдерживаешь? – посочувствовала Ольга. - У меня уже в ушах  звенит. Ну, я пошла?
Юрий проводил её до дверей.
- В семь часов я за тобой заеду.
Покружив по коридорам, она выбралась на улицу. «В ресторан…»  Это не шутка. Надо как следует одеться.  А Юрий всё-таки молодец, зря она  плохо о нем подумала; на такой высоте не очень-то собой распорядишься. Это как альпинист на восхождении: хочешь, не хочешь – надо карабкаться вверх, потому что одной веревкой связаны. А вернёшься вниз – скажут: слабак. Для таких, как Юрий, - это нож вострый.
Ладно, всё это досужие мысли, дорогая. Ты думай не о нем, а о своей скромной особе. А скромной особе что надо? Забрать  с вокзала вещи и устроиться в гостиницу.  Нет, лучше наоборот. Чемодан – потом. А ещё и платье погладить надо. А  ты идешь, прохлаждаешься. Шире шаг, уважаемая, это столица, а не твой задрипанный городишко.
У стойки администратора  стояли, ожидая чего-то, человек пять. Еще несколько человек  сонно сидели на дерматиновых диванах, в креслах. И везде сумки, чемоданы. Хорошо, что не приперла свой. Подождав и увидев, что  у дежурной никто ничего не спрашивает,  она подала листочек со своей фамилией, именем и отчеством (так велел Юрий), и дежурная протянула бланк для заполнения. Рядом стоявший мужчина шумно, как паровоз,  вздохнул, и столько в этом вздохе было  злости, что Ольга даже побоялась на него взглянуть.
- Женщина по брони, - ответила на этот вздох  дежурная.
- А разве я вам что-нибудь сказал? – презрительно посмотрел мужчина и отошел от окошка, чтобы и не «сказать».
Номер был отдельный, с телевизором,  душем, туалетом, даже телефон на столе.
Она деловито всё обследовала: крутнула краны с горячей и холодной водой, отвернула покрывало и пощупала бельё, притронулась к телевизору. Ну, держите меня! – и со всего размаха плюхнулась на поролоновый матрац. Кровать жалобно скрипнула , и Ольга выругала себя: «Падаешь, корова! В тебе небось пудов пять, а современная мебель  требует деликатного обхождения».

                12
Поездка за чемоданом заняла времени  меньше, чем она ожидала. Такси попалось сразу, на нем кто-то приехал в гостиницу, и она ещё мельком попыталась определить: будет этот товарищ заискивающе ловить взгляд дежурного администратора или  протянет магическую бумажку и  плюхнется на поролоновый матрац? Не определила. По одежке, как когда-то, теперь человека не определишь. А что там у него под одёжкой – неизвестно. Думает он одно, говорит другое, а делает третье…
Но вот она уже и помылась, и оделась, и причесалась, а до семи ещё было целых полчаса. Повертелась перед зеркалом. Волосы так и не покрасила.  Провела рукой по вискам: многовато становится седины. Ничего, сойдет. Аллах их разберет, что этим мужикам нравится. Девчонки, например, красятся напропалую, а хорошие парни как раз этого и не любят.
Ольга вздрогнула от звонка и не сразу поняла, откуда он. Телефон.
- Да.
- Ольга Петровна?
- Да, я.
- Как устроилась?
- Юра, ты? Я твоего телефонного голоса не узнала. Чудесно устроилась, спасибо тебе. Как ты меня нашел?
Юрий засмеялся.
«Действительно, нашла о чем спрашивать!»
- Ты совсем одичала за эти годы.
- Не говори. А ты, никак, хочешь приручить?
-  Попробую.  Минут через пять подъеду. Ты готова?

- Мне выйти на улицу?
- Как хочешь. Пока.
Ольга положила трубку, повела глазами по комнате. Вот на этой кровати она будет сегодня спать. Как королева!
А после ресторана Юрий захочет её проводить…  И что? Договаривай, Ольга.  Конечно, он проводит тебя, вот он уже здесь, дальше?
«Дальше я ему скажу: спасибо, Юра, ты золото, я никогда не забуду  этот вечер. Спокойной ночи тебе».
«Ха!  И твоё золото ушло? А то ты ихнего брата не знаешь. Впрочем, ты-то не знаешь, дурой была, дурой и осталась. Все бабы вокруг тебя  только и болтают о своих победах над сильным, но глупым полом,  а ты сидишь, ушами хлопаешь и делаешь вид, что и мы, мол, не лыком шиты. Так тебе и надо.  Даже тихоня Света – слышала, что  она в палатке рассказывала? А ты дыши на своего преподобного Мишу».
«А мне больше никого не надо».
«Ах, ах, ах! Так тебе все и поверили. Сейчас  намалюем с тебя икону, упадем на колени и будем молиться. Кому ты врешь?»
«Отстань. Я не хочу об этом даже разговаривать».
«Да ради бога! Береги своё сокровище. Тем более, недолго осталось. Ещё пару лет – и никто уже не позарится.  Да ты обиделась, что ли? Ну-ну, успокойся и не будь дурой. Что ты стоишь? Хочешь, чтоб он поднялся сюда? Не хочешь? Ну так выходи, пора».
Ольга вышла на улицу, машины ещё не было. Ну и хорошо, подышит воздухом; ей почему-то его не хватало, словно она и в самом деле шла на любовное свидание.
***
- Ну, что ж, значит, судьба  распорядилась правильно, и я рад за тебя. – Юрий поднял бокал и отпил глоток вина.
- А я за тебя очень рада. Иметь два сына – завидую! Да и в работе ты, наверно, достиг всего, чего хотел. Жена, конечно, у тебя красавица. На девять лет моложе, говоришь? Потому ты и сам такой  молодой.  Тебе можно повесить на грудь бирку со словами: «Человек, который достиг всего» и  показывать людям за деньги.
Юрий засмеялся.
- Сама-то придешь посмотреть?
- Обязательно, а как же!
- Подожди… - Юрий прислушался к первым аккордам  оркестра. – Неужели танго?
- Танго…
Танго тех лет. Это был, конечно, подарок. Рука в его руке, рука на его плече, легкие, неторопливые шаги. Куда торопиться?  Им обоим по двадцать два… Нет, старая мелодия – это поистине  машина времени! Они даже не смотрели друг на друга, чтобы не накладывалось внутреннее изображение на теперешнее.
                Утомленное солнце
                Нежно с морем прощалось…
Ресторан был тихий, уютный, находился далеко от центра. Ольга понимала, что это  связано с заботой  Юрия о своем реноме и целиком его оправдывала. Столик стоял в углу, имел всего два места, и никто не мешал. Хорошо было и то, что звуки оркестра здесь были потише и позволяли говорить и слушать друг друга.  Они находились здесь уже часа два, стол  был уставлен всем лучшим, на что был способен ресторан.
- Зачем ты столько  назаказывал? Считаешь, что всё это можно съесть?
- А почему нельзя?  Ты последний раз ела где-то под Полтавой, а я вообще неделю назад, когда уезжала жена.
Они рассказали уже друг другу всё и в то же время ничего. У неё всё хорошо. Миша работает там-то, Анна заканчивает институт (о её хромоте она не сказала), квартира хорошая, есть машина. Почти каждый выходной ездят  на речку отдыхать с друзьями. С ночёвкой, красотища такая!
У него тоже всё хорошо.  Женился, правда, поздно («Тебя, наверное, не мог забыть!» - шутливо бросил он). Дети, естественно, ещё школьники, погодки.  Жена – научный сотрудник, сейчас  отдыхает с сыновьями под южным солнцем. («Слыхала, как всё складывается? – снова вылезла та стерва со своими советами. – Он по-прежнему тебя любит!») А работа есть работа. Был во многих странах. Нет, в основном социалистических: опыт, то, сё. Что тебе ещё рассказать? Как говорится, спрашивайте – отвечаем.
Вот такой был разговор. Когда-то они шли вместе, но жизнь их развела, каждый   пошёл своей дорогой, нажил, естественно, какой-то скарб, теперь случайно встретились и каждый выставлял свой скарб лучшей стороной:  что-то, конечно, есть у тебя, но и я не с пустыми руками. И каждый понимал, что эта с виду правда в лучшем случае лишь полуправда, но таковы правила игры, а нарушать правила не положено. И они не нарушали, но не нарушали  тоже только с виду, а на самом деле пытались узнать правду всеми  силами:   по интонациям, взглядам, неосторожным словам.
Ольга, например, видела, что жену он не любит. Она не знала, за что именно («Из-за тебя, дура»,  - провоцировала  стерва), но чувствовала, что это так, хотя  о жене он говорил только хорошее. Работой, кажется, доволен,  но меньше, чем можно подумать о человеке, занимающем такой пост. А в целом она видела, что сейчас он гораздо меньше уверен в себе, чем во времена этого танго. В его глазах иногда проскальзывала тщательно скрываемая усталость.
Танец закончился. Он проводил её к столику, отодвинул стул, пододвинул. Светскими манерами Юрий владел безукоризненно. Даже руку поцеловал.  Ей всё это было смешно, но приятно.
Несколько раз  Ольга  по ходу разговора переключалась на дела, ради которых приехала, - Юрий её останавливал: не надо о работе, пожалуйста не   надо.
- Да я и сама не хотела, - смеялась она. - Привычка.  О чем бы когда разговор ни зашел – всё сводится к работе.
- Это мы от стыда. На работе работаем плохо, вот и убеждаем себя, что даже дома живем работой.
- Юра, а почему мы так плохо работаем? Нам же, если по совести, покупатель совсем не нужен, плевать  мы на него хотели. Куда он денется? Придет, как миленький, и возьмет то, что есть. Если у  нас плана нет, мы ещё как-то стараемся, а когда план уже выполнен, так и вообще пулемет бы поставить и открыть заградительный огонь: не нужны нам твои рубли, приходи с ними после первого числа! А он прёт.  Мы начинаем прятать товар – он идет жаловаться. Глядишь, кого-то посадили. Это что, нарочно так делается?  Вы, вверху, хоть знаете об этом?
Юрий сначала улыбался, потом всячески пытался остановить её тираду, беспокойно поглядывая по сторонам. Ольга видела это, но остановиться не могла, пока не выговорилась.
- Извини, Юра, - сказала она. - Накипело. – Она беспричинно переставляла тарелочки с едой. – На республиканском слете передовиков я же этого не скажу, я должна буду говорить о многомиллионной армии…  чародеек хорошего  настроения советских людей.
Ольга поостыла и теперь злилась на себя, что не сдержалась, испортила такой вечер. Надо же быть такой идиоткой:  показывать пальцем в приличном обществе на голого короля. Накипело, видите ли. Взяла и выплеснула кипяток на Юрия. Могла бы сообразить:  он такая же пешка, как и ты.  Ты можешь изменить эту систему в своем торге? Так же и он. Дура ненормальная!
- Извини, - повторила ещё раз, вложив в улыбку всю свою нежность. – Видишь, какая я? Ты теперь должен каждый день ставить богу свечку, что он не определил меня тебе в жены.
Юрий долго смотрел ей в глаза, потом сказал:
- Боюсь, что после сегодняшнего вечера я стану на него обижаться ещё больше.
- С богом, Юра, ссориться нельзя.
- Знаешь, иногда так надоедает оглядываться на бога, что начинаешь понимать, что все беды именно от него.
Ольга поняла, о каком боге он говорит, и теперь сама посмотрела по сторонам.
- Не богохульствуй, Юра. Он всё видит и слышит.
- Ни черта он не видит. А если и слышит, то из уст своих апостолов, которые всё перевирают.
- Как Ольга Калашникова на слете передовиков?
- Вот!   Именно так.
Инцидент был исчерпан, и они снова  пили, танцевали, посмеивались друг над другом. Её внутренняя мерзавка  опять почувствовала себя хозяйкой  положения. Она ходила за Ольгой и издевалась. «Подвели, - говорила она, - как-то одну дурочку к дереву и сказали:  вот, Оленька, это лес. А Оленька и поверила…»  Ольга рассмеялась.
- Что такое? – спросил Юрий.
- Так…  Вспомнила, как однажды чуть не заблудилась в лесу.
Такой случай в жизни у неё действительно был, но она не заблудилась, устояла, о чем после вспоминала то с гордостью, то с сожалением. Вот и сейчас  слова  этой  мерзавки  про лес не только рассмешили, но и  укололи, а та заметила это и миролюбиво сказала: «Лес ни лес, но неужели тебе не хочется хоть раз в жизни заблудиться в трех соснах? Даже в двух? Знаешь, какими  мегерами становятся такие женщины на старости лет? О-о, не приведи господь!  А всё от  запоздалой злости на свою добродетель. Ты, наверное, думаешь, что твой Миша ангел с крылышками? Да он давно отплатил тебе за все твои возможные прегрешения! Потому он тебя ни к кому и не ревнует, будто ты и не женщина. Дескать, изменишь – ну и что?  Было семь – ноль, станет семь – один».
Про Михаила слышать было обидно. Да ещё и семь – ноль. Врет она всё. Хотя…  Однажды после санатория пришла ему  к празднику открытка без обратного адреса. Она ещё  посмеялась: «Ты бы хоть визитных карточек не раздавал подругам». Но он мог и не раздавать, адрес подруга узнала из её же письма, пришедшего после его отъезда; и так, сердешная, затосковала, что не утерпела и послала  своему  ясному соколу весточку: жена, мол,  переживет, а соколу будет приятно…
- О чем задумалась?
- Да вот думаю:  изменить мужу – это большой грех или так себе?
Ох, Ольга! Кто тебя не знает, может подумать из-за твоей болтовни  бог знает что.
Однако кавалер повергнут в недоумение?
- Неужели никогда не приходилось?
Нет, не повергнут, оказывается.
- Никогда.
Юрий склонил голову набок и улыбнулся:
- Бедненькая.
Оба рассмеялись.
«И он туда же», - подумала Ольга.
- Посмотри, я в гостиницу не опоздаю? – Часы она забыла  в номере и просила увезти её в десять.
- Ещё есть время.
Современные танцы  Юрий танцевал так же хорошо, как и  танцы их молодости. Кружилась голова, кружились  люди, столы…   Посмотрели бы сейчас конторские, как она отплясывает с самим грозным  Юрием Николаевичем – вот бы рты разинули!
Ух, напрыгалась! А он тоже запыхался, но держится молодцом.
Объявили последний танец.
Как последний?  Значит, уже одиннадцать?  Ольга вопросительно посмотрела на Юрия. А он недоуменно постучал по  циферблату, поднёс  часы к уху: стали, дескать, что ли?!
Артист!.. Ладно, Ольга, не устраивай сцен, ты не институтка. Немножко повозмущайся, конечно, повозмущайся.  Вот так. И достаточно, не переигрывай. Что тут такого – зайти к старому другу в гости? Посмотришь, как живут сильные мира сего. Слышишь, что он говорит? Он говорит, что  ты будешь спать в одной комнате, а он в другой. Эта мерзавка хохочет? Ну и пусть хохочет, не обращай на неё внимания!
***
Ольга проснулась, и какое-то мгновение  не могла понять, где она. Тусклый свет ночника, сопение, с присвистом, Юрия вернули её  к реальности, и она брезгливо отодвинулась, утопив одеяло между ним с собой. Господи, как он сопит! Наверное, это её и разбудило. При воспоминании минувшей ночи она глухо застонала, испугалась, прикрыв рот, покосилась на похожее на маску лицо Юрия и  притихла. Болела не только голова, ныло всё тело.
Она осторожно встала с низкой деревянной кровати, собрала своё нижнее бельё и прокралась в ванную, плотно прикрыв за собой двери. Холодная вода немного освежила. Скорее! Одеться и уйти, пока он не проснулся. Идиотка старая, в лес ей захотелось! Побывала? Радуйся!
Так же осторожно, на цыпочках, снова пробралась в спальню и взяла одежду. Не могла, размазня, сразу всё захватить! Юрий спал в другой позе, и теперь носом не свистел. Слава богу, а то сам себя разбудит.
Она оделась, причесалась. Который час?  Где-то видела вчера часы такие оригинальные…  А, встроенные в кухонный шкаф. Прошла на кухню. На столе стояла начатая бутылка французского коньяка, рюмки, шоколад. Всё правильно, они вчера ещё и тут пили. Она всё помнила и, морщась, гнала воспоминания.
Половина пятого. Кажется,  начинает светать. Можно идти.
А он проснется, начнет искать, всех на ноги поднимет…
Надо оставить записку:  «Я ушла».
Что значит ушла? Ты жена, что ли? И куда ты сейчас уйдешь? Ты даже не знаешь, в каком районе находишься.
Миша и Аннушка сейчас спят. Вчера ждали-ждали её звонка, а она в лес ушла, оказалась на старости лет большой любительницей природы… Надо идти. В шесть часов откроется гостиница. Пока дойдет…
А куда идти по темным пустынным улицам? Не ломай мелодраму, дорогая. Ну, представь себе: по  предутреннему городу убегает  от любовника баба – это в каком веке было? Сядь и успокойся.
Ольга села на стул и тупо смотрела в одну точку. Никогда в её душе не было так скверно.  И стояла такая настороженная тишина,  будто весь мир потерял дар речи, пораженный её поступком.
Она подняла голову и посмотрела на светлеющий прямоугольник окна. В комнату медленно заползал свет, придавая предметам определенность.
Уходить или не уходить?  Может, действительно ничего особенного не произошло? Что в самом-то деле? Не ты первая, не ты последняя. Обычная житейская ситуация. Тебе не понравилось? Ну и хорошо. Зато та стерва теперь отстанет.  Выпей лучше рюмку коньяка. Выпей, выпей. Французский!  Светка начнет рассказывать про свои похождения, а ты ей: «Светик, ты хоть с одним из своих фраеров пила французский коньяк? – а ей и крыть нечем. Не переживай. А Мишу своего  ты ещё сильнее любить будешь.
Вот так. И головка  меньше болит, да? Умница! Теперь можешь сварить кофе. В этом доме растворимый, кажется, не пьют, тогда свари, если умеешь, из зерен. Пусть сам варит? И то верно. Выпей крепкого чая.  Кстати, англичане – культурный народ, а пьют его в несколько раз больше, чем мы, так что не считай чай пролетарским напитком. Ну-ка, какой здесь чай, цейлонский? Сойдет.
Видишь, уже шестой час, а то прямо-таки убегать! Культурные люди так не поступают.
Правильно, посмотри на себя в зеркальце,  подкрась губы. Ну вот, такая же, как и была, а хотела бежать по городу. Смотри, какой большой город, а никто в это время никуда не бежит. И ты зря так рано подхватилась. Может, вытрешь губки   да на место приляжешь? Не хочешь? Ну, возьми полистай журналы, они в зале на журнальном столике.
Журналы Ольга перетащила на кухню и стала рассматривать. Где он понабирал такой пакости? А, он же по заграницам ездит. Вот чертовка, а! Как же она позволяет себя фотографировать?!  Эта среди ночи не побежит… А это что? «Работница»? Во, это наш человек.
Ольга заинтересовалась рассказом, потом зазвучал динамик, и она даже не услышала, как в дверях появился Юрий.
- Ну  ты меня напугала. Где, думаю? Доброе утро.
- Доброе утро, Юра.
- Извини, приведу себя в порядок.
Ольга улыбнулась. Он и правда был смешным. В трусах, шлепанцах, не расчесанный, схватился и бросился искать пропажу…
Через несколько минут Юрий  вошел одетым..
- Доброе утро ещё раз.  А я проснулся – нету, одежды - нету…

-…полез в карман – деньги на месте.
- Ладно тебе. Давно бодрствуешь?
- Не очень. Но уже чаю напилась, даже рюмочку за здоровье парижан…
- Правильно. У меня тоже голова – бр-р! Мы сейчас что-нибудь сварганим. Ты пошарь в холодильнике, а я кофе сварю.
Хорошо, что она встала пораньше и обрела уже человеческий облик. На лице Юрия всё еще была печать ночи. Он принес  портативный  магнитофон и включил музыку.
- Пусть немного проветрит мозги.
- Не надо было засорять, - сказала Ольга.
Они завтракали и говорили о всякой ерунде, потому что говорить было нечего.
Вчера после ресторана, лежа в одной постели, они уже не позировали друг перед другом, а словно соревновались в откровенности и  теперь знали друг о друге больше, чем это требуется для нормальных человеческих отношений.
- Мне трудно сказать, когда  вернусь с работы, поэтому я дам тебе второй ключ. Пока меня не будет, от тебя требуется только одно: никому не открывать и не отвечать на телефонные звонки.
Ольга отрицательно покачала головой. «Считает, что уже приручил». А вслух сказала:
- Пока ты, Юра, спал, я сурово осудила нашу легкомысленную связь.
Юрий не понял: подбор слов пародийный, а тон серьёзный  - чему верить?
- Легкомысленную?
- Конечно.
- С чьей стороны?
- С обеих, надо полагать.
- Я бы о своей стороне так не сказал.
- Тогда тем хуже для моей стороны.
Юрий помолчал, переваривая сказанное.
- Что-то было не так?
- Почему? Всё, наверное, так. Только…  понимаешь, Юра, это не для меня. У меня что-то вот здесь, - она притронулась к груди, - нарушается, становится не по себе, я не могу.
- Ты серьёзно?
- Вполне серьёзно.
- И мы больше не встретимся?
- Вот так, – кивнула она в сторону комнат, - нет.
- Ты меня удивляешь.
Ольга пожала плечами.
- Что ж делать. Я и не ставлю это себе в заслугу. Если у кого получается это легко и просто – дай им бог. У меня не получается. Выше себя не прыгнешь.
Юрий поднялся, медленно прошелся взад- вперед.
- Ты на работу не опоздаешь? – спросила Ольга, слабо надеясь, что, может, пора идти, и само время прекратит этот неприятный разговор.
Но было ещё рано, Юрий снова сел.
- Короче, «давай, Юра, дружить», да?
Ольга улыбнулась.
 - Давай, Юра, дружить, - повторила она. – Ты же знаешь, что самое святое, что бывает между людьми, - это бескорыстная дружба.
- Только не между мужчиной и женщиной.
- Некоторые считают, что женщина – тоже человек.
- Оля, твои шутки бывают неуместны.
- Что шутки? Бывает, что вся жизнь – неуместна…
- Это уже из другой оперы. Ты просто устала, и у тебя плохое настроение. Давай  твою чашечку.
Ольга безразлично смотрела, как он наливает кофе ей и себе. Пусть наливает. Чашечки микроскопические, можно выпить много. Кто-то собирал в далекой Африке эти зерна и не знал, что они скрасят несколько минут чужим друг другу людям. То, что Юрий чужой, было теперь ясно, но она не могла бы сказать – почему. Просто видела, что это совсем не тот Юрий, о котором она иногда думала на протяжении прошедших лет. И в душе образовалась как бы часть пустого пространства,  которое теперь заполнялось тем, что было привычно. Миша и Аннушка уже тоже встали, думала она, и сидят завтракают, разговаривают, возможно, о ней. Перешучиваются, а сами, конечно, переживают: почему не позвонила, не случилось ли чего. Случилось, родные, простите меня. Сейчас она пойдет в гостиницу, закажет и домашний телефон, и Мишин рабочий – к кому-нибудь дозвонится. Анна, скорее всего, дома.
- Ещё кофе?
- А нам не пора?
- Можно и выходить.
- За  тобой разве не машина приезжает?
- Можно вызвать, но я обычно хожу пешком.
- Ты тогда собирайся, а я подожду тебя на улице.
- Конспиратор… -   улыбнулся Юрий, но возражать не стал.
Выйдя на улицу, Ольга сразу узнала город; из кухонного окна был просто не  характерный вид. Стоять было неловко, и она медленно пошла по тротуару.  Через минуту догнал Юрий.  Улыбаясь, он протянул ей ключ.
- Нет, Юра, я уже попрощалась с этим домом. Ты не хочешь меня понять?
 Он ничего не сказал, и минуты две шли молча.
- Нина Павловна жива, не знаешь?
- Не знаю, никогда не встречал.
- Хочу зайти к ней.
Так, чувствуя какую-то вину, Ольга  и отыскивала темы  для разговора, пока они не дошли до перекрестка, где ему надо было сворачивать на работу, а ей идти прямо.
- Когда мы увидимся? – спросил Юрий.
-  Когда примете, Юрий Николаевич. С бумагами-с.
- Ах да, с бумагами… С бумагами, Ольга Петровна, приходите… что у меня сегодня?  Давайте в три часа, вас устроит?
- Вполне, Юрий Николаевич.
Юрий вздохнул.
- А ты такая же, как была.
Ольга улыбнулась и пожала плечами:
- Не забудь, в три.
Она ушла и спиной чувствовала, что он стоит на перекрестке и смотрит ей вслед.

                13
               
Труднее всего было скрывать тошноту. Анна постоянно контролировала свои действия, особенно после того, как отец сказал о волнении матери,  но  контролировать тошноту, внезапные вкусовые ощущения и желания она не могла. Это были уже не её желания, а желания того существа, которое начинало в ней жить помимо её воли. Сегодня возвращалась мать, и это её особенно волновало: у матери такие цепкие глаза.
Вот уже несколько дней Анна просила прощения у родителей за все те минуты, когда делала им больно, а больше всего за то, что намеревалась сделать. И никогда мать и отец не были ей так дороги, как теперь. Особую нежность она чувствовала к матери, более ею обиженной и  пользовавшейся меньшей любовью. Сейчас, когда всё в ней было напряжено и каждая клеточка превратилась в какой-то   сверхчувствительный  аппарат, она вдруг увидела, что  её мать – глубоко несчастный человек с незаживающей внутри раной, и ей хотелось прильнуть к материнской груди, как в детстве.
Вчера они ездили с отцом за город  на пустырь  учиться водить машину. Ей хотелось сделать приятное отцу, и она очень старалась, восхищая его своими способностями. Она смотрела, как радуется отец, и ей становилось грустно: в тех мягких волнах океана, откуда она видела летящую планету, земные правила дорожного движения недействительны…
А вечером звонила мама. Даже по голосу слышно, что ей там всё надоело и хочется домой; билет взяла, и в мыслях уже дома. Каждый вечер звонит. Только в первый вечер и не смогла дозвониться, так не дождалась следующего вечера и позвонила утром, подняла её прямо с постели.
С Денисом – всё. За последние три недели встречались только два раза. Не очень веселые это были встречи, похожие с его стороны на разведку: нет ли чего новенького. Нет, Денис, ничего новенького нет, всё старенькое.
«Ты меня больше не любишь?»
Не будем, Денис, говорить о любви, о ней всё сказано.
«Ты очень ко мне переменилась, не воспринимаешь меня всерьёз,  всё время шутишь, я не понимаю твоих шуток».
О да, Денис, мне очень весело, поэтому я и шучу. Такой уж я веселый человек, Денис.
«Ты опять смеёшься, а я не могу без тебя. Я две недели не приходил, хотел тебя забыть, но не смог».
Ах ты мой бедненький! Хотел забыть и не смог. А зачем же ты хотел забыть? Мамочка велела? Мамочку, Денис, надо слушать, она хочет тебе добра. Ты не  расстраивайся, забудешь; раз хотел, значит забудешь.
За спиной приближалось натужное гудение грузовика.  Одно её неосторожное движение – и всё кончено.
Нет, это не годится. Если людям мешает твоя жизнь, то постарайся хотя бы, чтоб не помешала смерть.
Анна уже несколько дней перебирала всякие варианты, но все они не годились. Она была мёртвой и слышала, что её осуждают. Но самой обидной была фраза,  когда она лежала перерезанная вагонными колёсами, а какой-то тип из толпы презрительно сказал: «Тоже мне Анна Каренина!» Её половинки соединились, и она с позором убежала…
С какой радостью отдала бы она свою жизнь, если бы это ну пусть не человечество, пусть хотя бы одного человека сделало счастливым! Ну почему это нельзя сделать? Почему можно отдать другим всякую чепуху – деньги, платье, дом, а жизнь нельзя? Тысячи людей – молодых, с огромной жаждой жизни умирают в эту минуту  от пули, от ножа, от рака. Почему она не может отдать свою жизнь кому-то из них? Почему нельзя взять чью-то неизлечимую болезнь и умереть вместе с ней?
Нельзя почему-то. Даже просто исчезнуть, словно тебя никогда и не было, - и то  нельзя.
Анна поднялась по лестнице и нажала ручку двери: закрыто, отец еще на работе. Повернула ключ и вошла в квартиру. Утром она убралась к маминому приезду, теперь надо приготовить ужин. Налила в кастрюлю воды, поставила варить мясо: мама любит борщ. Без особой радости подумала о том, что мама привезет сегодня разных гостинцев, она никогда с пустыми руками не приезжает. Обязательно купила и ей что-нибудь. Только потратилась…
Она набрала в кувшин воды и вышла на балкон полить цветы,  росшие в ящиках по периметру всего  балкона. В боковом ящике заметила сорную травинку и  нагнулась выдернуть её.  Перегибаться пришлось довольно сильно, нога немного поскользнулась, и Анна чуть не выронила кувшин. Она выпрямилась и стала смотреть вниз на цветочник. Если его чуть-чуть подвинуть на кронштейнах, а потом что-то там делать, то он может сорваться и увлечь её за собой. Несчастный случай…
 На балконе останется только кувшин с водой. Если упадет и ящик -  никто ничего не подумает; хотела полить цветы и…
Анна просунула руку между прутьев и подвинула ящик на край; мелькнуло серое пятно бетонной отмостки;  почувствовала, как дрожит все телом. Смерть, такая желанная в мыслях, вдруг вызвала жуткий страх.
Анна вернулась в комнату и растерянно остановилась, прислушиваясь к гулко стучащему сердцу. Нет, она не сможет переступить этой черты. Нет-нет, она ни за что не сможет! Как она могла только подумать об этом?! Из оцепенения её вывел какой-то треск на кухне, и Анна  вспомнила, что поставила варить борщ.
Она поспешила на кухню, выключила погашенную сбежавшей пеной горелку, отодвинула кастрюлю, подула на обожженные пальцы, зажгла горелку снова и  при помощи полотенца поставила кастрюлю на огонь.
Помыла под краном несколько картошин и стала их чистить.
Как же теперь жить?  Всего того, что делало ей сильной и независимой, хватило лишь на то, чтобы  передвинуть на несколько сантиметров цветочный ящик. А на большее она не способна; она ни  за что не сможет его столкнуть с кронштейнов и падать вместе.
Господи, какие волны? Да не будет же ничегошеньки! Жила-была Анна, любовалась рассветами и закатами, даже горе приносило ей какую-то терпкую радость – и вдруг ничего? Нет, пусть что угодно, добровольно из жизни она не уйдет. Пусть её мучительно казнят; даже если из неё будет вытекать кровь капля за каплей, она и тогда, при последней капле, будет счастлива уже тем, что может хоть что-то видеть, хоть что-то слышать…
Задребезжала крышка, и Анна сняла её. Хотела сделать газ ещё тише – не надо, сейчас бросит картошку.
Анна услышала, как открывается дверь, и вошел отец.
- О-о, что-то вкусно пахнет!
- Мамин любимый борщ. – Анна подступила ближе к плите; если у неё с лицом что-то не так, то понятно: пар, огонь.
-У-у, чисто кругом. Это, дочь, называется приукрашивать действительность. Но ничего, молодец. Пусть мама не думает, что она пуп земли. Правильно? Мы сами с усами.
- Конечно, папа. Но мама не думает, что она пуп земли. Я думаю, что тебе здорово повезло  с мамой.
- Вот как? А  я-то думал, что это маме повезло.
- Ей тоже повезло.
- Это уже легче. Значит, мы с мамой два сапога пара. Тебе, Анна, надо было идти в дипломатический.
- Зачем? Сейчас этому  искусству везде учат.
- Кто же такой, по-твоему, дипломат?
-«Дипломат», папа,  - это такой небольшой плоский  чемоданчик, и никто не знает, что там внутри. Чаще всего – ничего. Иногда – бутылка пастеризованного молока, которую раньше не стеснялись носить в авоське.
- А теперь стесняются?
- А теперь стесняются.
- Почему?
- Я не знаю.  Думала,  ты знаешь.
- Понятия не имею. У меня и «дипломата» нет. Такие вы с мамой умные, а не догадались подарить отцу «дипломат», я бы проанализировал это явление. Что тебе помочь?
- Всё, папа. Уже капусту бросила. Борщ, по сути, готов. Ты с машиной?
- Конечно. – Михаил посмотрел на часы. – Минут через двадцать поедем. Пойду  покурю.
Анна облегченно вздохнула: отец ничего не заметил.  Изобрела даже какой-то  дурацкий разговор о «дипломате».
Она зашла в ванную, посмотрела на себя в зеркало: всё нормально. Правда, она где-то читала, что человек  никогда не видит себя таким, какой он есть.  Взгляд в зеркало – это уже заинтересованный взгляд, а интересно увидеть бы себя тогда, когда в зеркало не смотришь.
- Аня,  что за вода на балконе?
- Какая вода? – Анна  заглянула на балкон. – Хотела цветы полить и забыла. – Она почувствовала, что побледнела и добавила: - Полей, пожалуйста, а я переоденусь. К ней на несколько секунд  вернулось  прошлое оцепенение, она увидела отодвинутый цветочник,  вырванную травинку и  серый кусок бетонной отмостки  далеко внизу.
Переодеваясь, слышала, что отец снова наливает воду. Мужчины думают, что чем больше воды, тем лучше. А цветы надо поливать в меру, но чаще.
Анна попробовала борщ на соль и выключила горелку.
- Я готова.
- Соскучилась по маме?
- Конечно. Как ты думаешь, что она тебе привезла?
- «Дипломат»,  наверно. Она же знает, что я люблю пастеризованное молоко. Поехали, а то мама не дождется нас  и подкатит к подъезду прямо не паровозе.
- А что, и никуда машинист не денется,
- Вперед! На выручку машинисту.


Михаил поставил машину на привокзальной площади, и они вышли на перрон. Мимо грохотал товарняк, и Анна сквозь его грохот услышала: «Тоже мне Анна Каренина!»
- Пойдем в зал, объявят, -  услышала она голос отца, увидела его мокрые  редкие волосы и  поняла, что идет дождь. Они с трудом втиснулись в  ставшее сразу тесным помещение и стояли, прижатые друг к другу и колышимые  волнами входивших и выходивших пассажиров. Из открытых дверей доносился звук дождя и проникал влажный, освежающий воздух.
Дождь закончился так же внезапно, как начался. Они снова вышли на перрон. Мокрый асфальт опьянел от влаги и копировал в своей глубине всё окружающее.
Объявили приход поезда, и они пошли ему навстречу, потому что вагон был двенадцатый. Замелькали первые  вагоны, Михаил и Анна остановились, полагая, что при такой скорости и двенадцатому проскочить немудрено, но вот шестой вагон катился уже совсем медленно, и они снова поспешили вперед. Когда подошли к своему вагону, из него уже выходили.  Анна скользнула взглядом по окнам – матери не видно.  И в это же время  услышала: «Аня!» Дескать, не туда смотришь. Михаил увидел Ольгу раньше, и уже стоял у выхода, чтобы взять вещи.
Ольга обхватила руками их обоих:
- Родные мои, я – дома!
На мокром асфальте  стояла гора сумок, коробков. Как она смогла  всё это затащить в вагон? Михаил  покачал головой:
- Почему ты ничего не сказала, мы  бы на «КамАЗе» приехали.
- Лентяи! Вместо того, чтобы пожалеть бедную женщину, они ещё смеются. А ну берите кто что!
Если брать по одной вещи, то рук не хватало.
- Миша, ну что ты делаешь? Это же торт, а он под мышку суёт. Дай сюда!
- У нас в городе тортов нет, что ли?
- Таких – нет.
- Я думал, это шляпа.
- Вот это возьми
- Тоже торт?
- Нет,  это шляпа.
- Твоя, моя?
- Неси, разберемся.
Михаил стал  засовывать  что в багажник, что в салон.
- Папа, дай я  сначала  сама  залезу в твой «кадиллак», а потом уже вещи  будешь ставить.
- Правильно. Это нехорошо, когда вещи лезут  поперед людей. Заходи.
Наконец упаковались, и Михаил включил зажигание.
- Ой, даже не верится. – Ольга оглянулась назад. – Как, Аня, твои экзамены?
- Хорошо, мама. Еще одно последнее сказанье, и летопись, так сказать…
- А второй её экзамен,  - сказал Михаил, - то, что я живой.
- Да, мама, я старалась. Надо было папу взвесить до и после, а так, к сожалению, конечный результат не зафиксирован. Можно сказать, работала без аккордного наряда, на одной высокой сознательности.
- Это тебе зачтется, дочь моя, как только мы откроем одну из сумок.
В этот миг Анна увидела цветочный ящик, кусок бетонной  отмостки  у входа в подъезд  и ещё раз поняла, что никогда не сможет этого сделать. Цветочный ящик надо подвинуть на место.
Но эта мысль нисколько её не обрадовала. В памяти  возник Денис, который «хотел её забыть», и все её глупые ответные слова, которыми она его оттолкнула.  Дура, возомнила себя сверхчеловеком, способным перешагнуть черту. Букашка ты!  А всякая букашка  дорожит жизнью, а иначе и быть не может; иначе и жизни бы не было.
- Как погода в столице? – спросил Михаил.
- А-а, не поймешь. Одни чего-то ожидают, другие безнадежно машут рукой. Уже столько было слов,  что в дела никто не верит. План  наши выполнили, не знаешь?
- Ты  завторгом или  я?
- Звонила как-то начальнику – не дозвонилась. А вас не заставили делать те двести тысяч?
- Нет, Никита отказался.
- Молодец. Не снимут  его?
- Кто его знает.  Он не очень-то дорожит своей должностью, пенсионер.
- Тогда конечно. Но всё равно молодец.
- Он хороший мужик.
- Мне не хотелось бы, чтоб ты оказался на его месте. – Ольга  поцеловала Михаила в щеку.
- Когда-то  ты хотела, чтобы я стал большим начальником.
- Я передумала. Ты мне нужен живой.
Михаил посмотрел на жену.
- Столица на тебя здорово повлияла.
- А как же! На то она и столица.
- У Нины Павловны была?
- Была. Там, Миша, живут совсем другие люди и о  Нине Павловне ничего не знают. Когда они пять лет назад вселялись, то в квартире, как они  сказали, жила семья военного: тот переезжал, их вселили. Хотела справиться в адресном бюро - забыла её фамилию. Ты помнишь?
- Нет, не помню.
- И я забыла. Померла, наверно, а может, живет у  кого-то из детей…   Походила по нашим местам, посидела на нашей лавочке…- Ольга посмотрела на Михаила. – Лавочка, Миша,  тоже другая и стоит не там, а поближе к входу, но я всё равно посидела, повспоминала… Жаль, что мы не были там вместе. На следующий год обязательно поедем, ты обещаешь?
- Давай поедем…
- Решили. Не забудь, ты пообещал.  И Анну возьмем. Доча, ты чего там притихла?
- Я сумки держу, чтоб не упали.
- Киев стал ещё лучше, - продолжала Ольга. – Метро, мемориал погибшим воинам, а на другом берегу вырос вообще целый город.
- Купалась?
- Нет. Прохладно, и потом я была одна. Постояла на берегу,  представила вашу с Генкой линию, села на метро и уехала.
- Какую  линию, мама?
- Это ты лучше у отца спроси. Я не сумею рассказать, это его линия.
- Папа, какая линия?
- Гм…  Это, Аня, долго рассказывать. Друг у меня был в институте… Ты спроси как-нибудь в другой раз, я попробую рассказать.
- Вот, - продолжала Ольга. – Метро глубокое, гораздо глубже, чем в Москве, едешь, едешь на эскалаторе…
Михаил подрулил к  подъезду, выгрузил багаж.
- Миша, ты отгоняй машину, а мы с Аней сами переносим.
- Ну да! А мне потом ничего не достанется. Не обдурите! – И подхватил самые тяжелые вещи.
***
Когда через несколько дней Денис позвонил и предложил встретиться, Анна  с радостью согласилась.  Все эти дни ей было очень тяжело. Она была как игрок,  который поставил на карту всё, что имел, но вместо  ожидаемого выигрыша, остался нищим.  Жить было надо, а не на что.
Тяжесть ей положения усугублялась ещё и тем,  что она ни с кем не могла поделиться своими невеселыми мыслями. Закадычных подруг не было, а открываться перед матерью  стыдилась.
Звонок  же Дениса сулил какую - то надежду. Всё-таки она его любила, к тому же чувствовала себя виноватой за своё поведение в последние встречи.
Хороший это был вечер. Они долго гуляли по улицам, и ей казалось, что всё так же хорошо,  как и месяц назад, до того  памятного разговора в беседке. Но Анна видела, что Дениса что-то тревожит. Иногда он задумывался,  словно что-то вспоминая, а потом смотрел на неё, как бы порываясь что-то сказать.
- Аня, давай поженимся.
Анна растерялась, настолько это было неожиданно.
- Прямо сейчас? – Её сердце зашлось от радости.
- Я серьёзно. Загс открывается в десять, я узнавал. Давай завтра  отнесём заявления.
- Почему такая спешка? И что скажет твоя мать?
- А мне плавать, что она скажет! – Он почти крикнул это. – Извини. Но пусть она не вмешивается в наши дела.
- Я понимаю, но начинать нашу жизнь со ссоры с матерью тоже не хотелось бы.
- Что ж я, Аня, могу сделать? Ей ничего невозможно  доказать. Вот и сегодня мы поссорились, и я  ушел к тебе.
Анна молча слушала его отрывистые сумбурные фразы.
- Денис, а может, мать права, и ты действительно со временем пожалеешь, что женился на мне?
- Ну вот, и ты туда же. Мне это надоело, понимаешь? Я не маленький, в конце концов.
- У меня, Денис, будет ребенок.
- Тем более.
- Ты не хотел ребенка…
- Мало ли что я не хотел! Дети появляются не от желания. – Он привлек её к себе. – В общем, я завтра прихожу к тебе в десять, и мы идем в загс.
Анна долго не могла заснуть, вспоминая каждую фразу Дениса, а утром поднялась сразу же,  как ушли родители. Умылась, причесалась.  В десять часов придет Денис. Ещё почти полтора часа.
Вот огорошит сегодня родителей! Они, наверное, будут рады.
В дверь позвонили. Денис? Так рано?
- Войдите.
Открылась дверь, и она увидела Маргариту Сергеевну.
- Здравствуйте, Аннушка, извините за столь ранний визит. – Она, как всегда, выглядела безукоризненно, губы растягивались в улыбке.
-Здравствуйте, проходите, пожалуйста.
- Я, Аннушка, ненадолго, с работы забежала. Вы к нам совсем перестали ходить, вот я и… Мне надо с вами, Аннушка, поговорить.
- Прошу вас,  -  показала Анна на кресло, а сама  присела  на диван.
- Я, собственно… - Гостья смешалась и слегка покраснела. – Простите, можно стакан воды? Сидите, я сама. – Она сорвалась с кресла . - В кухне, да? – И вскоре вернулась с чашкой воды, села, отпила глотка два и  поставила чашку на журнальный столик. Её пальцы нервно задвигались на  подлокотниках. – Я, Аннушка, хотела поговорить о вас с Денисом. Я знаю, что в десять часов вы собираетесь идти в загс… - Она вздохнула, коротко взглянула на Анну, не хочет ли та что-нибудь сказать?  Анна молчала. – Я не знаю, понимаете ли вы этот шаг Дениса… На его месте , конечно, так поступил бы  каждый порядочный человек… Я, Аннушка, мать и, может быть, пристрастна. – Она снова выпила воды. – Но мне больно на него смотреть, он так мучается…
- Мучается?
Анне показалось, что переспросила не она, а кто-то другой. Она бессознательно смотрела  в лицо гостье, но самого лица не видела, а видела что-то шевелящееся в нижней его  половине, и этим шевелящимся были красные губы. От  воды краска на нижней губе  размазалась,  и было непонятно, почему гостья не вытрет эту кляксу. В такт  губам шевелился  круглый подбородок, переходящий в шею, и потому кожа на шее то  натягивалась, то ослабевала. Всё это мешало Анне понимать то, что говорили красные губы, улавливались только отдельные слова, фразы.
- …это же очень просто делается, у меня знакомый врач…  кто же против?   Надо присмотреться друг к другу, подождать… может, и рожать нельзя… врач очень хороший… вы умная девушка… Да вы меня слышите, Аннушка? Что вы так смотрите?  Вы меня слышите? Что с вами?..
Анна увидела красные губы совсем близко и очнулась.
- Выпейте воды, - говорила Маргарита Сергеевна, протягивая чашку. – Не надо так расстраиваться, обычное житейское дело, у меня в молодости было точно так же и, как видите, ничего.   Выпейте.
Анна подняла руку, чтоб отвести чашку,  и гостья, решив, что она чашку  берет, выпустила её из рук. Чашка упала  и разлилась  у Анны на коленях.
- Ах, беда какая! Извините, Аннушка, я сейчас принесу. – Побежала на кухню и принесла полную. – Выпейте
Анна покачала головой.
- Аннушка, вы простите меня. Я понимаю всю неприглядность моего посещения, но подумайте о моих словах. Я вам обоим добра желаю. И пожалуйста, умоляю вас, - она прижала руки к груди, - не говорите Денису о моем визите, он мне не простит.
- Я не скажу.
- Извините меня ещё  раз. До свидания.
С минуту Анна  сидела неподвижно, потом взяла кувшин и смотрела, как ровной струйкой набегает в него из крана вода. «Простите меня, родные…» Вышла на балкон,  перегнулась через перила и сдвинула ящик…
Медленный полет мальчика прервал ослепительный свет.
***
Ничего не изменилось в мире. Так же всходило солнце и наступала ночь, дули ветры и шли дожди. Буйно  шумели деревья и  на каждом сантиметре земли тянулась к солнцу трава.
И только могилка Анны была пока голой. Нужно время, чтобы израненная лопатами земля затянула свои раны и обрела способность к жизни. И такое время придет, комочки земли вздрогнут, проснутся и дадут  дорогу пробивающимся травинкам. А пока  земля спит, чтобы не мешать покою той, что уснула внизу.
Так же пусто и голо было  в душах Ольги и Михаила. Вспоминая тот  страшный день, похороны, им казалась,  что то был  кошмарный сон, потому что  наяву такое пережить невозможно. И если бы не соседи,  не Ирина с Валентином, другие люди с его и её работы, то, наверное, и не пережили бы.
Шли дни, а всё казалось, что вот  придешь с работы и откроет дверь Анна. В её комнате всё оставалось,  как было, словно она только что вышла.
Спасала работа. Она заставляла переключаться на другие дела, отвлекала,  не оставляла времени для воспоминаний. Поэтому домой Михаил не торопился, мотался по объектам даже тогда,  когда в этом не было никакой надобности.
Ольга осунулась, похудела, стала молчаливой, и только это заставляло Михаила на работе особо не задерживаться. Дома он старался всячески отвлечь её, по вечерам они часто гуляли.
Сильно болело сердце. Михаил непрерывно глотал тайком таблетки, понимал, что надо бы лечь в больницу,  но боялся оставить Ольгу одну. А позапрошлой ночью она вообще его сильно напугала. Он проснулся от чьего-то безудержного смеха. Смеялась Ольга. Ему стало жутко, он нажал кнопку ночника и стал её будить. Она проснулась, затихла, села и долго  на него смотрела испуганными глазами.
- Что с тобой?
- А что?
- Ты так…  смеялась.
 Она протерла глаза, тряхнула головой.
 –Мне что-то приснилось нехорошее…
 И снова легла и  заснула.

А он уже так и  не смог спать. Ходил, курил, пил таблетки.
По утрам Ольга жаловалась на головные боли.
-  Знаешь, такое впечатление, будто я постоянно не досыпаю. А ведь я сплю больше тебя. – Притрагивалась к голове. – Что-то в этой коробке, Миша, неладно…
Сегодня у Михаила был один из тех трудных дней, когда всё идет кувырком. Ни с того, ни с сего вдруг сняли финансирование  начатого объекта, сломалась бурильная машина, опять не приехали на котельную монтажники (уже две недели кормят обещаниями!), а в конце дня  один плотник отхватил  себе палец на  циркулярке.
Они уже поужинали и собирались пойти на улицу погулять, но Михаил тянул время  - сердце болело. Он уже и таблетку  незаметно бросил под язык, но зверь коготки не убирал, а  лишь перехватывался ими с одного места на другое. 
Ольга сидела на диване рядом. По телевизору шел концерт, на экране пели и плясали.  Хорошо, что она смотрит на экран, а не на него: временами ему было трудно справиться с болью.
Но Ольга хоть и смотрела на экран, видела и слышала тем немного.
- А всё-таки, Миша, это не несчастный случай… Нет, это не несчастный случай.
Этот разговор она заводила уже не в первый раз. Раньше говорила и плакала, теперь слез не было, только отрицательно качала головой.
- Нет, Миша… Как-то недели за две до этого мы сидели на этом диване, а она обняла меня, положила свою  голову  мне на грудь, а потом сказала: «Мама, а ты молоком пахнешь». Я растрогалась, она никогда взрослой ко мне не ласкалась, провела ладонью по её щеке, а щека мокрая.   «Прости, - говорит, - мама». И убежала. Я ещё тогда заподозрила… - Ольга  помолчала. – Прости, говорит… Миша, это же мы должны были – всю жи-и-и-знь! – просить у неё прощения. – И затряслась в рыданиях.
Раньше Михаил  не позволял ей вести таких разговоров, чтобы не травить душу.  «Конечно же упала случайно и нечего выдумывать!»
Но сейчас он не мог вымолвить ни слова. Он только чувствовал, как растет и растет его сердце, заполняя всю грудную клетку и не позволяя дышать. Это вливается в сердце кровь и не находит выхода. Он ловил ртом воздух и не мог ни сказать, ни пошевелиться.
- …сколько, бедная, пережила, она всегда чувствовала себя среди сверстниц белой вороной…
Откуда столько ворон? Кружат, кружат, чуть не цепляя его крыльями. Они кого-то ловят! Ну да, они хотят растерзать белую ворону; вот они её уже сбили, и она убегает по земле, махая крыльями и  припадая на одну ногу. Это же Анна!! Михаил рванулся на помощь, но всё исчезло, и он почувствовал прикосновение к своему плечу. Рядом стоял Генка;  Генка протянул ему руку и сказал: «Пойдем».
-    А со мной что-то творится, Миша. Каждую ночь приходит ко мне та женщина, а на её черной ладони – белая ворона. Женщина хохочет и бросает свою жертву в черную стаю.  Я просыпаюсь вся мокрая и дрожу. Мне страшно, Миша.
Ольга склонила голову Михаилу на плечо, почувствовала, что опора ускользает, и когда муж безжизненно свалился набок, а потом стал сползать  с дивана, она закричала, хотела остановить  его падение, но не смогла , подбежала к телефону и дрожащими пальцами  набрала «скорую».  Вернулась к мужу, припала ухом к груди, вскочила и  побежала стучать соседям.
***
- Знаешь, Валентин, я сегодня  случайно встретила Ольгу и не узнала её, прошла мимо. А  потом меня что-то как  стукнуло: «Это же Ольга!»    Оглянулась, а она стоит и смотрит на меня. Мне стало так неловко! Подошла к ней, извинилась.
«Как ты, Оля?»
«Да как...  Живу…»
«Чем занимаешься, что на работе?»
«Мне, - говорит, - отпуск дали, дома сижу, отдыхаю. Приходите  с Валентином в гости».
«Обязательно придем».
Ну, то, сё. Постояли, поговорили.  И слышу – от неё пахнет; украдкой взглянула на её сумку, там  бутылка вина…  Конечно, такое горе  хоть кого свалит:  дочь, муж…  На девять дней видел, какая она была?
- Что и говорить, - вздохнул Валентин. Да так всё внезапно…   Ну, вы  собирайтесь, я пошел за машиной.
-  Валентин, надо заехать и за Ольгой. Пусть  хоть немного развеется.
-Конечно. Позвони ей, пусть будет готова.
Ирина набрала Ольгин номер и долго слушала длинные гудки. Нету  дома. Может, к соседям вышла. Нехорошо, думала она.  Оставили женщину одну, а ей сейчас, как никогда, нужно внимание.
Зашла Света, уже одетая по-спортивному.
- Надо Ольгу с собой захватить, - сказала Ирина и  набрала номер ещё раз.
- Это ты правильно сообразила, - похвалила Света.
Ирина пересказала Свете, как она встретила Ольгу,  только о винном запахе промолчала.
- Хороший мужик был, - сказала Света. - Жалко Ольгу. Она его, кажется, любила.  А ей, говоришь, отпуск дали? Это зря.
- Конечно зря. Надо ей сегодня  посоветовать выйти на работу. Всё-таки среди людей – не то, что  со своими мыслями. Это же с ума сойти можно. Я вот, когда нечего делать, начинаю думать о Максиме – и то… Опять,  гад, напился, - сказала она со злостью. – С работы, наверно, выгонят. Хорошо, Светка, что у тебя нет детей. И не надо! Не жалей. Сейчас хоть ангел, он всё равно станет  пьяницей, алкоголиком, такая жизнь пошла!
- Не надо мне завидовать, Ира. Ты не можешь знать, что значит не иметь детей…
Ирина словно очнулась от своей злости:
- Прости, Света, я, конечно, чепуху говорю. Просто вот тут болит, - она прижала руки к груди. – Позвоню  ещё раз.
Но снова – длинные гудки.
Ехали на одной машине. Дневная жара несколько ослабла, но в неподвижном воздухе было много влаги. Душно. Ирина немного опустила стекло.
- Не просквозит?  - сказал Валентин.
- Дышать нечем.
Ирина думала о том, что у березки они в прошлый раз были  вшестером, и вот уже одного из них нет. А кто следующий? Не она ли?
Машина остановилась возле Ольгиного дома,  и Ирина поспешила выйти.
- Я сама поднимусь.
На звонок никто не ответил, и она нажала ручку двери. Не заперто. Ирина вошла.
- Есть  кто-нибудь?
Она сказала это уже будучи против кухни и тут же увидела  Ольгу , которая сидела за кухонным  столом, склонив голову на скрещенные руки.  На столе была бутылка вина.  Ольга тяжело подняла голову, узнала подругу и достала с полки ещё одну чашку.
- Давай, Ира, выпьем, спасибо, что зашла.
- Оля, подожди. Там внизу Света, Валентин, Эдик. Мы за тобой, чтобы ехать к березке, я тебе звонила…
- К березке? – Её лицо озарилось. – Какие вы молодцы! Я с удовольствием. Ты выпей, Ира,  а я не буду, я уже выпила. К березке… Какие вы молодцы!
- Тебе надо соответственно одеться, - сказала Ирина, довольная, что зашла одна; сейчас она напоит Ольгу  чаем, и всё будет хорошо; Ольга, кажется, немного и выпила,  просто ей нужен свежий воздух.
- Я мигом, - сказала Ольга и пошла переодеваться.
Ирина зажгла горелку, поставила чайник; вино и закуску засунула в холодильник  и сполоснула чашки. Всё, стол чист, а то сейчас наверно, Свету пришлют. Пошла посмотреть, как там Ольга.
Ольга была уже в брюках, оттенявших её крутые бедра, которым Ирина втайне завидовала, и теперь искала курточку.
- Не пойму, куда  она делась…
Ирина тоже стала перебирать одежду и вскоре нашла:
- Эта?
- Ну-ка? Эта.
- Пошли, чаю попьем и поедем. Ждут там. – Увидела расческу и подала Ольге. – Причешись.
Ольга остановилась перед зеркалом.
- Смотри, я совсем белая стала.
- Ты и была белая. Сколько раз тебе говорить: покрась волосы. Думаешь, я черная?  Белее тебя.
Чайник ещё не закипел,  но Ирина решила, что он «кипелый»,  и налила в чашки, добавив покрепче заварки.
В дверь позвонили.
-Да-да! – крикнула Ирина, доставая еще одну чашку.
- Ну, что вы тут? – сказала Света, заходя в кухню.- А Ольга где?
- Садись. Одевается.  – И  оттолкнула ладонями воздух перед грудью: тихо, дескать, ничему не удивляйся.
- А, Светочка? – зашла Ольга. - Здравствуй.
- Здравствуй, Оля.
- Пьём чай и едем, сказала Ирина. – Все разговоры – на лоне.
- Чай… - сказала Ольга, увидев чистый стол. – Это, конечно, не французский  коньяк, но… Ты, Светик, пила когда-нибудь французский коньяк?
- Нет… - растерянно сказала Света, взглянув на Ирину и только теперь поняв её жест.
- И не жалей, - сказала Ольга. – Такая гадость… Лучше чай. – Посмотрела на подруг и вздохнула. – Я Мишу обидела, дура… Всё! Мы едем к березке?  Спасибо, девочки, вы такие молодцы!
***
Время уже было позднее, и вечер прошел в хлопотах по установке палаток, приготовлению ужина. Ольга была то возбужденной, то вдруг становилась вялой, апатичной и тогда её глаза или рассеянно блуждали, или  неотрывно смотрели в одну точку.
Эдик шутил, рассказывал анекдоты, все смеялись. Но если кто-нибудь в этот момент замечал безучастную Ольгу, то смеяться переставал, вопросительно поглядывая  на  других. Воцарялась неловкость, но все понимали, что Ольга после таких ударов  судьбы не может быть прежней Ольгой, для этого нужно время.
Но вот она как бы растормаживалась и первая смеялась самой незначительной шутке и даже находила смешное  там, где не находил никто. Например, когда Эдик  сказал, что маловато  дров и надо, пока видно, сходить  в лес, она расхохоталась и сказала:
- Брось Эдик! Я знаю, зачем ходят в лес…  Ха-ха-ха!
Все натянуто улыбнулись, Эдик, понятное дело, за словом в карман не полез, потащил её за руку  идти за дровами вместе, на что она хитровато ответила:
- Нет, Эдик, я уже была, а ты иди. Тебе обязательно надо,  ха-ха-ха! - Посмотрела на Свету и добавила. – И поищи, может, там есть коньяк. Желательно французский. Света говорит, что никогда не пила  французский коньяк.
- Пойдем вместе, я не знаю, как он выглядит, -  пытался Эдик выпутаться сам и выпутать других из непонятной ситуации.
Но у Ольги уже пропала веселость, она вроде и забыла,  о чем разговор.
После ужина взялись ловить, как в прошлый раз, рыбу.
- Что скажешь об Ольге? – спросил Валентин Ирину, когда они  оказались одни.
- Не знаю. С нею что-то творится. Я это заметила ещё в квартире, когда заехали за нею. Но я тогда подумала, что в ней просто бродит вино. Какой-то французский  коньяк… Она вспоминает его уже в который  раз.
- Да… Ну ты иди к ней, посматривай.
Ирина наживила червя  и направилась к Ольге, которая стояла с удочкой на берегу и смотрела на поплавок.
- Ну как?  - спросила Ирина, закидывая леску.
- Тут, видно,  мертвая зона, - сказала Ольга и стала то подтягивать поплавок вверх, то отпускать вниз по течению.
- Ты посмотри, может, крючок уже пустой?
- Не в этом дело. Линия жизни очень тонкая, а вверх и вниз от этой линии река мертвая. Так говорил Миша.
В этот момент Эдик с радостным возгласом вытащил рыбешку,  и Ольга сказала:
- Видишь, мы с тобой не там стали. Но линия плывет сюда, и скоро поймаешь ты, а потом и я. – Она перестала водить поплавком  по воде.
Ирина вздохнула. Она собиралась  убедить Ольгу выйти на работу, но теперь ей было даже жутковато: «линия» какая-то…
- Когда тебе, Оля, на работу?  - спросила она как можно естественнее.
- На работу? – Ольга задумалась. – Скажут… - Она подняла удилище и стала наматывать на него леску. – Линия движется очень медленно, - объяснила она. – Я устала, пойду лягу. – Оставила на берегу  удочку и   направилась к палатке.
Ирина пошла за нею. К ночлегу всё было готово, но она подождала, пока Ольга улеглась и пожелала ей  спокойной ночи. Когда возвратилась на берег, её  вопросительно окружили.
- Говорила о какой-то линии,  потом сказала, что устала и хочет спать.
Солнце зашло, но, как и в прошлый раз, светила луна.
- Прохладно, - поёжилась Ирина. -  Пойдемте  посидим у костра.
- Там веселей, - кивнула Света в том направлении, откуда доносились песни.
Метрах в ста от них расположилась знакомая компания, приглашавшая к себе и их, но они из-за Ольги не пошли. И вот, как оказалось, правильно сделали.
Сидели долго, слушали байки Эдика, говорили о том, что лучшего места  для отдыха  нет, наверное, во всем мире, попробовали даже тихонько спеть, но без Ольги  песня звучала не так. В конце концов  решили, что пора спать.
- Я боюсь заходить в палатку, - сказала Света.
- Да ну, перестань, - ответила Ирина. – Я лягу рядом, а ты от стенки.
И все разошлись.
Ирина и Света осторожно забрались под одеяло, ощущая неприятную пустоту от того, что нельзя поговорить. Ольга спала на боку, её дыхание было  ровным и спокойным, и Ирина стала думать о том,  что ничего, в общем, и не было, просто Ольга много пережила, переутомилась, а утром встанет, и всё будет хорошо. С этими  мыслями она и стала забываться, когда вдруг очнулась от резких движений Ольги и её  бормотания: «Уйди,  гадина!  уйди!  уйди!» Ольга сидела и кого-то от себя отталкивала.
- Оля…
Ольга вздрогнула:
- Кто здесь? Выпустите меня!
Ирина откинула полог палатки, и Ольга  рванулась наружу. Ирина затормошила Свету. «Я слышу», - прошептала та  дрожащим голосом.
Ольга стояла в  трех метрах от  палатки и прогоняла какую-то «гадину». Ирина несмело приблизилась.
- Черная женщина! - кричала Ольга, дрожа всем телом и показывая пальцем.
- Оля, это же дерево. – Ирина подошла  к невысокой, в рост человека, березке и тронула её листья. – Это дерево, нет никакой женщины, видишь?
- А ты кто такая?
- Я Ира, твоя подруга, посмотри на меня. – Она оставила березку, подошла к  Ольге и оторопела перед её  диким взглядом.
- Подруга? Ты её помощница! И Ольга ударила Ирину по щеке.
На шум прибежали мужчины.
- Черная женщина! – показывала  Ольга на деревце.  – Она отняла у меня всё! Убей её, Валентин, убей её!
- Хорошо, Оля. – Он подошел к березке, собрал несколько её веток в руку. – Эдик, подержи эту женщину, чтоб не убежала, а я пойду возьму топор.
Эдик  взялся  за  ветки, а Валентин поспешил к машине, чтобы взять туристский топорик. «Валентин, - сказала ему шепотом Ирина,  – она  меня ударила, её надо в больницу».
Березка была совсем тонкая и упала от одного удара. Для верности Валентин обрубил ветки и  отломил верхушку.  Ольга смотрела и радовалась, как ребенок.
А ещё через несколько минут Валентин вел машину, Ольга, Эдик и Света сидели сзади, и Ольга говорила,  что Миша очень обрадуется, когда узнает, что черной женщины больше нет. Миша лежит в больнице, говорила она, но теперь он скоро выздоровеет, и они вместе поедут к Аннушке, попросят у неё прощения, и Аннушка их простит, потому что она очень добрая…
Валентин никогда не видел такой яркой луны: можно было вести машину, не включая фар.