Глава 24
Я помнил, как меня зовут. «Паша» - «Да, мама меня так и называла - Павлушей»
Как же это было давно в другой, теплой, сытой, чистой жизни, а сейчас я просто обрубок, умирающий солдат Красной Армии. Я лежу в грязной яме, засыпанный комьями грязи и снега. Левая рука оторвана, ног не чувствую совсем. Верно повредило позвоночник той миной, что разорвалась рядом. Нас было трое. Гришка Пастухов и еще один, я не помню, как его зовут. Имена толпятся в мозгу, я пытаюсь вспомнить кто он, но ничего не выходит. Мне нужно вспомнить. Кто он, черт его знает, но у него было фото Тони и это меня беспокоит. Тоня, интересно какая она? Такая же светлая, тоненькая, как тогда в дверном проеме, освещенная светом от большого окна, выходящего на проспект. Да, я помню, как она открыла мне дверь и посторонилась, давая пройти в квартиру. Мать вызвала меня из Ленинграда, перевела в Московский институт, и я бросился выполнять приказ матери, убегая от той потаскушки, что решила меня сделать папой. Вот же дура! Какой я папа? Я сынок, сыночек, сынка, Павлик, Павлуша, а по настроению мамочки Павел. Когда она меня так называла я сразу становился взрослым и сильным. Что же черт возьми происходит? Мне все безразлично! Но как же его зовут?
Тоня такая хрупкая, с вьющимися длинными волосами, заплетенными в две косы. Её большие глаза светятся. Свет переполняет её, он беспрерывно льется ото всюду: от окна, от освещенного большой люстрой коридора, где я стою и смотрю на нее. Тоня и сейчас здесь. Только она другая, поминутно меняя свой вид, то она беременная, то в стареньком платьице на кухне, то в грязном маскхалате с испачканным лицом и испуганными глазами, взгляд которых перебегает от меня то влево, то вправо? Что происходит? Голова кружится. Кровь пульсирует и толчками выбираясь наружу прямо из сердца.
Я стою на кухне с высокими белоснежными потолками и большим, почти во всю стену окном. На круглом столе белоснежная скатерть. Вышитые края белоснежным шелком
переливаются, создавая нереальный вид снежной долины. Я держу невесомую фарфоровую чашку в своих крупных, толстых пальцах и боюсь раздавить ее. В чашке душистый чай. А тогда в прежней Ленинградской жизни я пил чай, налитых в граненные стаканы в металлических подстаканниках. На том столе лежала клеенка, подклеенная изнутри на местах разрывов. Хлеб лежал не на блюде, как теперь, а на разделочной доске, щербатой от старости. Чай такой ароматный, но пахнет почему-то спиртом. Я открываю глаза и вижу Тоню. По её щекам катятся слезы, промывая дорожки от грязи. Она держит мензурку со спитом и уговаривает меня выпить и плачет. Я выдохнул и выпил. Легче, сразу стало легче.
Я долго боялся разбить это фарфоровое чудо. Я дрожал, старался пользоваться стаканом, но мама настойчиво наливала мне каждый раз чай в эту проклятую хрупкость. Мы поженились. Тоня уже не стала такой утонченной, какой была раньше. Уже не светилась прозрачным светом. Она стала такой же, как и все те потаскушки, что были у меня раньше. Все они одинаковые. Только по-разному преподносят себя, завлекая меня. Она уже не вылезала из халатов и фартуков. Тоня с тряпкой, Тоня на кухне, Тоня с детьми. Как все-таки это скучно. Нет праздника, нет света и радости, а потом эти дети. Первого я еще хотел. Хотел увидеть продолжение себя. Но не получилось. Только ор, круглыми сутками. Скука. И я разбил фарфоровую чашку, я разбил ее с радостью, когда на кухне никого не было. Прибежала мать и с порога: «Ох! Ах! Да как же, это же царский фарфор!» Да поровну, хоть какой, мне все равно! Больше чашек я бить не стал. У меня при взгляде на эти аккуратные чашки в ушах звучал звон разлома тонкого фарфора.
Как холодно. Снег ложится на мои ресницы, и я медленно засыпаюсь снегом. Скоро я рассыплюсь как та чашка, и меня выметут с этой земли, как выметают лишнее и бесполезное. Мне самому понравилось выметать лишних людей из моей жизни. Все я устал! Тоня, ты где? Забери меня отсюда…..