В канун Нового года долгожданный снегопад накрыл город. На белоснежные тротуары цветочной пыльцой осыпАлся мандариновый свет фонарей, шуршали шинами машины, звенели озябшими звеньями цепей качели на детской площадке и перекликались морзянкой домофоны одинаково одиноких высоток.
К переполненному мусорному баку на перепутье дорог приближались два кота. Один – поджарый, с пристальным взглядом и вкрадчивой поступью чёрного кугуара, другой – толстяк с пышным полосатым хвостом и тёмной енотовой маской на мордочке. Подойдя нос к носу, они, выдержали минутную паузу, издали утробное «уу-ааа-а-у!» и одновременно запрыгнули наверх.
Гора пакетов под ними осела и, кое-где пронзённая кошачьими когтями, задышала плесенью, рыбной требухой, прелой бумагой, гнилой капустой и ещё бак знает чем. Коты принюхались, но не двинулись с места - приступать к «раскопкам» до того, как погаснут фонари, было не положено.
Какое-то время они сидели неподвижно, напоминая две выброшенные меховые шапки, а потом вытянули шеи и пристально стали вглядываться в небо. Они увидели, как снегопад сгущается в призрачную завесу, как сплетаются, потрескивая электрическими разрядами, жёлто-фиолетово-багр¬яные¬ нити людских эмоций и как кружится в танце загадочная птица сновидений.
От взмаха её невесомых крыльев погас и вдребезги разбился фонарь на перепутье дорог, а мусорный бак сложился карточным домиком, разбросав на снегу всё своё содержимое.
Чёрный кот согнулся в три погибели, прикрыл лапами глаза и вмиг превратился в привлекательного молодого человека – с пристальным самонадеянным взглядом и гладко зачёсанными чёрными волосами. На нём были джинсы и стильный лайковый пиджак, на ногах – дорогие туфли, в руке – последняя модель айфона.
Второй же чуть замешкался, но потом, кряхтя и шмыгая носом, крутнулся на одной лапе и, предстал уже в виде пожилого полного мужчины с седыми курчавыми бакенбардами и тёмными кругами под глазами. Одет он был в свободную рубаху не первой свежести, мятые брюки и вязаную крючком полосатую жилетку, в руках – реликтовый чемодан.
- Афанасий, – представился брюнет и протянул руку.
- Модест Альбертович, - толстяк скрепил рукопожатие дружественным кивком головы и, наклонившись, достал из грязной консервной банки два, смятых в гармошку, напомаженных окурка. – Закурим? Бычки хоть и не ахти, но дымить будут, пока не наговоримся.
Они сели на корточки, прикурив от огненно-парчовой бретельки, выуженной из кучи тряпья. Вокруг валялись серпантины картофельной кожуры, скомканные упаковки от белья и парфюма, изъеденные молью береты, сломанные куклы, ржавые, но ещё чуточку живые, пальчиковые батарейки…
Старик глубокомысленно затянулся:
- Новенький? Вижу, не обтрепался ещё. Как старожил этой «карусели», введу тебя в курс. Видишь ли, людям свойственно допускать ошибки. Мелкие зачастую сходят с рук, а вот за растоптанные чужие надежды, тем более – за чьё-то разрушенное счастье мы здесь и отбываем срок. Система котоколонии проста и гениальна одновременно: у каждого из нас есть семь жизней, а значит и семь попыток исправить свои огрехи. Главное – разглядеть среди мусора нужную метку, причём в новогоднюю ночь шанс многократно увеличивается! Удастся – вернёмся в привычный мир, нет – закончим земной путь бродячими котами. Я вот, например, уже пять жизней использовал – не те артефакты, не те ситуации, не те обстоятельства. Давно мяукаешь?
- Не помню, точно не скажу, - пуская кольцами дым, ответил Афанасий. - Первое время блохи донимали, а как отборным матом стал их крыть - обиделись и ушли.
- Повезло, а моя так и живёт в правом бакенбарде, паразитка! Даже дустом посыпАл, хоть бы хны! Говорит, привязалась, жить без меня не может! Ну, рассказывай о себе, душевные разговоры тут - уроки историй.
Афанасий пригладил волосы на висках и, прищурившись, сплюнул струйкой сквозь зубы:
- Начну с главного - работать я не привык. А вот с женщинами мне везло – они во мне души не чаяли, правда всё больше - бальзаковского возраста, кустодиевских форм, с рокфеллеровским состоянием. Избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Нинон!!! Мечтательная, в струящемся платье и ореоле божественного сияния, она играла на виолончели в органном зале кафедрального собора. Звучал ноктюрн Шопена и я, погружённый в эту музыку, на какое-то мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора. И при этом, везде я видел только Нинон: в плаще - на фоне старинных церквей и мостов, с ридикюлем - в фиакре, запряжённом липицанерами, танцующей - среди комедиантов, задумчивой - возле «штопальщицы», латающей господский сюртук. Я любовался ею в толпе карнавального шествия и у реки, где грузчики перетаскивали товары с плотов на берег, хохочущей – у трактира, с веером - в крытом пассаже над людными улицами. Мне казалось, что я знаю её тысячу лет и люблю столько же.
Когда музыка стихла, я понял, что без этой девочки и её чарующего волшебства больше не смогу жить и сказал ей об этом.
Но жена губернатора не хотела меня отпускать и придумала план мести: пригласила Нинон выступить на юбилее своего мужа, подбросила в её сумочку бриллиантовое колье и обвинила в краже. Не помогли ни адвокаты, ни свидетели, ни суд присяжных, приговор был – тюрьма.
Догадавшись, кто за этим стоит, я в отместку, побил все окна в доме у озера, исписал забор последними словами и сжёг миллионную яхту на причале. Откуда же мне было знать, что на ней постоянно жил охранник? Скрываясь от полиции, я залёг на дно, а однажды в зеркале увидел вместо себя - чёрного кота.
В воздухе повисла тишина. Друзья по несчастью какое-то время молча попыхивали окурками, пахнущими одновременно и помадой, и шпротами, а потом Модест Альбертович скривился так, словно его пронзила зубная боль:
- Вот ведь как переплелись ревность, подлость и глупость! Да, тюремная камера – не место для ноктюрнов! Благодарю за откровение, дружище! А я, знаешь ли, - художник. Сколько себя помню, картины писал. Рано овдовел, дочку Риточку сам растил, прививая любовь к живописи. В двадцать два выдал её за ректора художественной академии, там же она стала преподавать историю искусств. Всё бы хорошо, а она возьми да и влюбись в студента своего - итальянца Флориана. Не нравился он мне – худой, длинный, чернявый, весёлый, к тому же его манера рисовать жутко раздражала. Ну, где это видано – чёрным фломастером мир изображать? Я назвал его бездарью, дочке это прямо сказал и велел не дурить, к мужу вернуться. Вскоре он уехал к себе и всё слал и слал ей письма, да только я их из ящика изымал и прятал на антресоли, в старом чемодане. А Рита моя всё бросила, отправилась в Италию Флориана искать, да только не нашла. Работает гувернанткой, учит рисовать пастелью девочку из русской семьи. Знаешь, с горя я даже запил, где ж это видано, любимую дочь оттолкнуть от себя! Что стоило поговорить, разобраться, поддержать, помочь? Сидел как-то, тосковал, глядь в зеркало, а там – физиономия кота! А чемодан с письмами теперь с собой ношу – на всякий случай.
Он всхлипнул, замолчал и часто-часто заморгал.
- Спасибо за урок, Мольбертыч!
- И тебе спасибо, Альфонсий! Нам пора!
Они бросили окурки наземь и, запустив руки в мусор, стали прощупывать и изучать каждую находку. Их пальцы касались утерянных ключей и старых визиток, вырванных из блокнотов страниц, рекламных буклетов, пивных банок, битых чашек. И пожилой художник, и молодой жиголо перебирали в своей памяти знаковые события в своей жизни. На их лицах блуждали гримасы раскаяния и мольбы о том, чтобы всё, в конце концов, срослось и сложилось, и чтобы каждому хватило сил и ума изменить полярность своей жизни с минуса на плюс.
Птица новогодних сновидений провела над ними своим восхитительным крылом, и поток искрящегося снега окутал и увлек за собой - и Афанасия со сломанным смычком в руке, и Модеста Альбертовича с чемоданом и верёвочной лестницей под мышкой.
* * *
В переулке между площадью Сан Марко и мостом Риальто, озираясь и почёсывая правый бакенбард, торопливо шёл человек в старомодной жилетке. По сторонам сияли витрины с венецианскими масками, вазами из муранского стекла, сувенирами и кружевами, слышны были восторженные возгласы туристов и плеск водной глади под песни и сказки гандольеров.
Проходя мимо кофейни, он несказанно обрадовался белой кошке в красном колпачке, сидящей на ступенях, и даже сказал ей «мрр-рр», а потом шмыгнул в узкую тёмную улочку, повернул направо, налево, ещё раз направо и остановился, как вкопанный.
- Надеюсь, на этот раз интуиция, меня не подвела, - пробормотал он и посмотрел вверх: на маленьком полукруглом балкончике горел слабый свет.
Модест Альбертович, а это был именно он, закинул край верёвочной лестницы на выступающую консоль, закатил до колен брюки и, кряхтя и шмыгая носом, добрался до цели. Балконная дверь была приоткрыта и, он заглянул внутрь.
На узкой кровати, укрывшись радужным одеялом, спала девочка-подросток: вздёрнутый нос, веснушки на щеках, длинные каштановые кудри. На столе -альбомы для рисования, мелки пастели, рядом – книга с чёрным фломастером вместо закладки. Старик открыл её и, беззвучно шевеля губами, прочитал выделенную чёрной галочкой, цитату: «Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»
Модест Альбертович осторожно отодвинул край шторы – на подоконнике, в горшочке, украшенном мозаикой, цвела белая маргаритка. Он сорвал один цветок и, словно пазл, приложил к фломастеру – тонкому, длинному - совсем, как Флориан.
«Фло-мастер и маргаритка» - подумал он. - Может Флориан и впрямь мастер своего дела, а моя Маргарита, может, и впрямь любит его настоящей, верной и вечной любовью? Кажется, я – дурак… нет, не так, я - кот-дурак… а может, всё-таки не кот?»
Он пожал плечами, и на цыпочках вышел на балкон. Огненный круг луны сиял над Венецией, словно вырезанный из известной парчовой бретельки. Шёл лёгкий-лёгкий невесомый снег, его ажурные волны закружились над лагуной, засверкали инеем и окутали умиротворённого Модеста Альбертовича…
Девочка села в кровати, и отрешённо глянув на пустой заснеженный балкон, сладко зевнула. Потом опять плюхнулась на подушку, обняла её двумя руками и пролепетала: «Что это за жёлтый чемоданчик там стоит?» Она заулыбалась и прежде, чем снова погрузиться в сон, подумала: «Завтра с синьориной Ритой заглянем в него – там может быть новогодний сюрприз… и к чему, интересно снятся чудаки в полосатых жилетках?»
* * *
Заходящее солнце залило румянцем роскошную спальню с видом на лесное озеро. Алые блики пробежали по зеркальным стенам и по золотой мебельной фурнитуре в стиле ампир. Белоснежный тюлевый балдахин над кроватью тоже наполнился закатными лучами, словно бесцветный стеклянный графин прозрачным клюквенным морсом. Тут и там стояли напольные вазы с розами, струился шлейф дорогих духов, коньяка и сигарет с ментолом, а на банкетке сидела крошечная пучеглазая собачка в кружевной пелерине и бантиком на чёлке.
Дверь распахнулась и в спальню, цокая каблучками домашних туфелек, вошла полная ухоженная женщина средних лет – синеглазая, с пухлым ротиком и короткой стрижкой цвета платины. Будучи неглиже, она легла на застеленную бордовым шёлком, широкую постель и, прижавшись к полуобнажённому мужчине, капризно проворковала:
- Мой карамельный пупсик… ну, просыпайся! Я уже соскучилась… завтра приезжает муж, а нам так много нужно успеть.
- Зая, я всю ночь играл в покер и хочу спать.
- Афанасий, сегодня в ночном клубе большое новогоднее шоу! А через час я надену бриллиантовое колье и, мы поедем в органный зал! В программе – фуги Баха и ноктюрны Шопена!
Услышав слово «ноктюрн» Афанасий мгновенно проснулся. Он вскочил, и слабо отбиваясь от ласк, обхватившей его, Заи, вспомнил, что в верхний ящик комода он ночью спрятал сломанный смычок. Ему казалось, что он подобрал его на помойке, но это было абсолютно невозможно, потому, что возле покерного клуба нет, и не может быть никаких помоек! «Ноктюрн» заставил его быстро собраться и уже через час глазеть на витражи, кариатиды и лепные своды кафедрального собора.
- Я отойду ненадолго, - сказал он и чувственно сжал белый локоток своей спутницы.
Оббежав коридор с подсобными помещениями и, заглянув за каждую дверь, Афанасий, наконец, обнаружил подобие театральной гримёрной и зашёл внутрь. На вешалке висели жакет и шляпка, на трюмо лежала пудреница, а в углу стоял серый карбоновый футляр для виолончели! Словно под гипнозом, не понимая, зачем и почему, он терпеливо расстегнул все семь замков, вынул из держателя лакированный смычок, завернул в какие-то тряпки и спрятал под стол, а сломанную копию положил на его место. Вскоре, Афанасий, как ни в чём не бывало, сидел на своём велюровом месте в первом ряду и ухмылялся, слушая взволнованную речь ведущего:
- Уважаемые дамы и господа! По техническим причинам в нашей программе произошли изменения. Вместо виолончели и ноктюрна Фредерика Шопена, вашему вниманию предлагается «Escala Palladio» Антонио Вивальди в исполнении скрипки и органа…
* * *
Новогодняя ночь подошла к концу. До рассвета оставалось около получаса, а птица сновидений уже засобиралась в самую гущу самого тёмного леса, ведь на свету её оперение выгорало и теряло краски, а разноцветные сны становились блеклыми и безрадостными. Она сделала прощальный круг над городом и, от взмаха её великолепных крыльев зажёгся и чудным образом склеился фонарь на перепутье дорог, а мусорный бак вновь стал самим собой – целёхоньким и переполненным до краёв. В положенное время к нему подъехал грохочущий мусоровоз и великодушно освободил от горы накопившегося прошлогоднего хлама.
Впереди маячил первый зарождающийся день Нового года, в котором обязательно будут: и новый мусор, и новые встречи, и новые потрясения, события, приключения… и новые уроки историй – разумеется, при условии, что старые уроки благополучно усвоены.
* * *
Поздно вечером возле развалившегося, в который раз, мусорного бака, как обычно сидели два кота. Один - поджарый, с пристальным взглядом и вкрадчивой поступью чёрного кугуара, другой – рыжий, с рваным ухом и опаленными усами. Они дымили кубинскими сигарами и беседовали по душам. Чёрный делился сокровенным:
- Начну с главного - работать я не привык. А вот с женщинами мне везло – они во мне души не чаяли, правда, всё больше - бальзаковского возраста, кустодиевских форм, с рокфеллеровским состоянием. Избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Софи!!! Она играла на скрипке в органном зале кафедрального собора. Звучал «Палладио» Вивальди и я, погружённый в эту музыку, на какое-то мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора. И при этом, я везде я видел только Софи - на фоне старинных церквей и мостов… в фиакре…. среди бродячих комедиантов…