В предвечерье, от остановки, по центральной сельской дороге, медленно двигалась одинокая фигура старой женщины. Татьяне Семёновне было уже за восемьдесят. Время и тяжкий труд огородника согнули её уставшую спину. Славившаяся в молодые годы своей дородной красой и статью, к старости женщина высохла, ссутулилась и как-то вся сжалась. Кожа на её лице, в младости упругая и свежая, с годами стала сухой, дряблой и морщинистой, как кожура у закатившегося под куст и пролежавшего там до поздней осени яблока.
Она чувствовала, что день за днём силы покидают её. Путница иногда останавливалась, тяжело переводя дыхание. Правой рукой она опиралась на палочку, так как вены её натруженных тяжёлой работой ног давно поразил варикоз. С годами они стали похожи на грозди переспевшего винограда и не давали женщине покоя. В такое время, на исходе дня, будучи дома, Семёновна давала своим ногам отдых, покрывая их мазью и оборачивая тряпицами. От этого распирающая боль в икрах, переходящая иногда в судороги, и жар, немного проходили. Но сейчас она не обращала внимание на боль: ей нужно было во что бы то ни стало выполнить ту миссию, с которой она на попутной легковушке приехала в село из соседнего городишки.
- Скажи-ка, милая, а где здесь проживает Ольга Петровна? – спросила она, остановив встречную женщину лет тридцати.
- Да, вон же, бабушка, по этой улице, через три хаты, зелёные ворота, – ответила понимающе молодичка.
Подойдя к указанному месту поближе, женщина увидела, что ворота во двор открыты настежь и из них выглянула сваха Ольга в чёрном траурном платке. Она провожала нескольких женщин, по виду которых Семёновна поняла, что это, вероятно, певчие, которые приходили обрядить, как требовал обычай, новопреставленную и почитать над усопшей молитвы. Женщины были в тёмных платках. Одна из них, с востреньким личиком и бегающими глазками под большими круглыми в чёрной роговой оправе очками, вероятно, главная, уже за воротами, активно жестикулируя одной рукой (под мышкой второй она держала увесистую книгу Псалтырь), продолжала громким, режущим слух голосом наставлять мать умершей. Церкви в этом селе не было ещё со времён большой смуты, когда по решению партийной ячейки она была снесена - и поэтому эти несколько женщин, активные верующие соседнего прихода, помогали иногда священнослужителю исполнять здесь немудрёные церковные обычаи по просьбе сельчан.
Петровна, завидев родственницу, сдавленным голосом запричитала:
- Опоздали, сваха, нет больше Любоньки, сегодня в полдень преставилась. Моя доченька золотая, моё дитятко! Отмучила-а-ась. Встречай гостей, Любушка-а-а. Свекровь твоя приехала. Последний денёчек здесь и в путь-дороженьку дальнюю…Мать разрыдалась, подавляя жалобный стон, вырвавшийся из груди. Минуту спустя, Петровна вытерла вынутым из кармана пиджака платком слёзы и деловито сказала:
- Проходите, сваха. Покойница там, в комнате. Никого с ней нет. Я на минутку вышла певчих проводить. А девчата, дочки её, у соседев. Ведь приехали-то они со своими малыми. Так я их определила к Ивановне да Валентине, племяннице дедовой. Пошли детей покормить да и ночевать там останутся. Завтра – день тяжёлый. Чего они здесь будут мучиться?
Женщины не обнялись, не поручкались, как бывает между родными, а только взглядами как бы поприветствовали друг друга. За долгие годы совместной жизни их детей, Любы и Алексея, сопровождающейся частыми раздорами из-за непробудного пьянства главы семейства, их отношения давно перестали быть доброжелательными и родственными. Они часто укоряли друг друга, кто из супругов больше виноват в их такой неладной жизни. Но сегодня был не тот случай.
Семёновна вошла в низенькую мазанку. Это был даже не дом, а, как здесь говорили, флигель. Когда-то это строение, летняя кухня и большой кирпичный дом, расположенный теперь в соседнем дворе, были одним целым. Здесь жил дед Иван и сынова большая семья. Лет десять назад, когда старик овдовел, он пригласил к себе из города в качестве новой жены Ольгу Петровну, приходившуюся его покойной Агафье родной сестрой. Тогда-то сын и поставил посреди двора небольшую изгородь, которая притом была весьма условным знаком разделения и ровно ни о чём не говорила. И пара стала жить в этом флигеле.
Вскоре Бог прибрал к себе старика. Петровна, привыкнув к сельской жизни, жила с роднёй да сельчанами в согласии. Но тут новая беда постучала к ней в двери – заболела жившая в соседнем городе дочка. Всё произошло очень быстро. Люба, измученная постоянными сварами с непутёвым мужем, начала жаловаться на боли в желудке. Перепробовав безуспешно разные способы лечения и лекарства, которые ей рекомендовали подруги, родственники, аптекари и врачи, женщина попала на операционный стол, где местный эскулап в одночасье озвучил матери неотвратимый приговор – рак! Петровна никому не сказала об этом диагнозе, чем могла, помогала дочери, временно почувствовавшей улучшение, и потихоньку готовилась к новым испытаниям.
Гостья тихо вошла в маленькую прихожую, а затем в одну, вторую клетушки-комнатки, в третьей она увидела стоящий посередине гроб. На столике возле стены была поставлена икона Пресвятой Богородицы, под которой горела свеча, стояли стакан с водой и кусочком хлеба, блюдце с насыпанным пшеном. На гроб по углам были поставлены четыре свечи. Голова покойной покрыта большим платком, полностью закрывающим волосы, в руки вложено Распятие. Венчик, возложенный на лоб, как надежда на грядущее воскресение.
Женщина перекрестилась на икону и посмотрела на новопреставленную. Её было не узнать. Высохшее, съеденное болезнью тело едва проступало под покрывалом. Двумя глубокими провалами темнели на лице покойной глазницы. Свекровь вспомнила, как в первый раз увидела свою красавицу-невестку. Каштановые, волнистые до плеч волосы, карие, сверкающие молодостью и счастьем глаза. Певунья и плясунья. Беззаботно весёлая. Правда, с непокорным, немного строптивым характером, который она, вероятно, унаследовала от своей матери-казачки. Сын Алексей в первые годы семейной жизни был без ума от своей молодой жены, хотя уже тогда любил без меры приложиться к чарке.
Старуха подошла поближе к домовине, поправила складку на покрывале, отмахнула рукой откуда-то взявшихся мух. Лето было жаркое, был июль – и этих насекомых развелось кругом предостаточно. Что-то было не так, как всегда, во встрече этих двух женщин – свекрови и невестки. Конечно, не так! Ведь Люба умерла…И нет, и не может быть больше между ними никаких ссор, никаких выяснений отношений, никаких делёжек!
Женщина начала читать молитву. Она молила Бога о том, чтобы душа усопшей сумела пройти те испытания, с которыми она неминуемо столкнётся. Молитва за умершую шла из самого её сердца. «Помяни, Господи Боже, в вере и надежде живото вечногопредставльшуюся рабу Твою, сестру нашу Любовь, и яко Благ и Человеколюбия, отпущай грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечные муки…».
В комнату тихо вошла Петровна.
- Вот, сваха, свечи ещё, на всю ночь, должно хватить. А это веточка с черешни, мух отгонять. Откуда они берутся? Что выгоню – они опять здесь. Немного помолчала и добавила: «Люба любила черешни. И незадолго до смерти спрашивала, не поспели ли те, жёлтые?». Она снова достала платочек из кармана и вытерла глаза. Посетовав, что совсем ослабла от бессонницы в последние несколько суток, предшествующих кончине дочери, и на то, что нужно успеть подготовить всё к завтрашнему поминальному обеду, Петровна ушла, оставив сваху одну.
Женщина вернулась к своим нерадостным мыслям. Вот они и остались вдвоём, свекровь и невестка. Как два начала или две реки, впадающие в один океан. Это была.. Нет, не ирония, а, пожалуй, гримаса судьбы. Наверное, узнай Люба ещё при жизни, что молиться о спасении её души перед погребением будет свекровь, она бы никогда не поверила в это. Но гримаса в том и состояла, что именно эта женщина, которая, как ей казалось, никогда не понимала и не любила её, и никто другой, сидит в этот скорбный час у её нового жилища!
Семёновна продолжала читать молитву: «Тем же милостив тому буди, и верую я же в Тя. Вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко щедр, упокой: несть бо человека иже поживет и не согрешит…». Поправив свечи, она обратилась в мыслях к умершей:
- Что ж ты лежишь, горемычная? И никого рядом с тобой нет. Может быть, ты бы и не хотела, чтобы свекровка твоя сейчас рядом с тобой сидела и оплакивала тебя в твой предпогребальный час? Но, ничего не изменишь. Нужно принимать всё, как есть. Душа-то твоя ещё здесь, витает над тобой, мечется. Неладно мы с тобой жили, не по-божески. Ты за мать меня никак не принимала, а я в ответ в сердце злобу копила. Но вот и ты уж собралась в дальний путь, и мой конец, видно, близко. Самое время отпустить все обиды, забыть их. Прости меня, Люба, если я неосторожно сказанным словом или неблаговидным поступком обидела тебя. Для этого и пришла сюда». Скупые слёзы показались в уголках глаз Семёновны, и, не имея сил скатиться, вновь расплылись по воспалённым очам женщины.
Старая зажгла вместо сгоревших новые свечи. Смотрела на пламя и думала: «Люба была в этом мире. Заблуждалась, искала истину, но была и приносила любовь. И я здесь не только потому, что она умерла, а потому, что она жила». «Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша…», - исступлённо шептала она.
Заменив сгоревшие свечи и присев на стул, она вновь окунулась в свои горестные воспоминания. Последний раз живой свою невестку свекровь видела более полугода назад. Ослабленная болезнью, операцией и каждодневными пьянками мужа, Люба решила, наконец, уйти из дома. Уехать к матери, в село, как это она не раз делала, когда дети были маленькими, взяв своих девочек за руки, а младшего Серёньку посадив к себе на плечи. Правда, через 2-3 месяца, поддавшись на уговоры вдоволь погулявшего Алексея, она всегда возвращалась. И даже какое-то время в их доме было подобие счастья… Но этот уход был последним. Люба не знала своего истинного диагноза, но что-то подсказывало ей, что сюда она больше не вернётся. Мужа дома не было. Наверное, где-то пьянствовал с друзьями. Дети давно выросли и жили своей жизнью. В одном дворе, в отдельном флигеле, построенном ещё свёкром, дедом Степаном, жила только свекровь.
Семёновна вошла в дом, когда Люба уже почти закончила собирать вещи. В прихожей стояли несколько больших сумок и узлов. Невестка из последних сил тянула из кладовой стиральную машинку.
- Ды-ты штой-т удумала, окаянная? Куда-эт ты? Зачем? Вот шалапутная!
Свекровь никак не могла принять это бунтарство невестки, не желающей смириться со своей судьбой и покорно терпеть все выходки своего благоверного. Родившись в самом конце 19-го века и выйдя два раза замуж (один раз в шестнадцать лет за соседского сына Васеньку, вскоре сгинувшего на первой мировой, а затем - за Степана, который до революции батрачил на её же отца), Семёновна была твёрдо убеждена в правомерности домостроевского постулата «Жена да убоится мужа своего». Ведь супруг дан Богом!
И вот обе женщины отчаянно вцепились в предмет их раздора. И дело-то было не в этом видавшем виды агрегате, а совсем в другом! Будто бы вся злость, накопленная Любой за все эти годы на сына женщины, сделавшего её больной и несчастной, и вся безысходность матери, оказавшейся бессильной в борьбе с пороком сына, слились вместе, воедино, в одну бушующую смесь. Они безжалостно толкали друг друга, цепляясь за ободок установки, пока не повалили её наземь. И тут свекровь, обычно тихая и не сквернословная женщина, вдруг выкрикнула: «Иди, уходи, раз надумала! Червивая!». В это слово она вложила всё своё деревенское понимание состояния неизлечимо больного человека, его непригодности для жизни. В её представлении это слово было самым большим, самым обидным оскорблением невестки. После этого старуха, обмякнув и схватившись за сердце, ссунулась на пол.
- «…токмо Ты един, Иисусе Христе, вземляй грехи всего мира. Темже, очистив раба Твоего от прегрешений, вчини во святых Твоих дворех…», - шептала слова молитвы Семёновна. «Ты прости меня, Люба, за это слово. Сама не знаю, как оно вылетело. Да, нешто человек виноватый, што на него хворь напала и всего изъела? За какие-такие грехи? И за што ты на меня всегда так злилась? За то, что сына своего защищала и хотела, штобы он по-человечески жил? Так это каждая мать так», - завершила она своё прошение.
В памяти Семёновны снова всплыли картины из прошлого. И за что только воспитанная в советское время невестка не корила свою свекровь? И за то, что та была сильно набожной, соблюдала все посты, в церковь ездила и на большие праздники выстаивала всенощные службы. И, что на выборы никогда не ходила, так как ещё с давних пор залегла в её сердце обида на власть, возведшую напраслину на её трудягу-отца и объявившую его «подкулачником». И за то, что та слыла местной целительницей. Умела вылечить больных рожистыми воспалениями. Приходили к ней несчастные с отёками и коржами на коже рук и ног. Пошепчет-пошепчет Семёновна, несколько сеансов молитвы почитает – и больные уходили домой здоровыми. А, когда, было дело, заболевали внуки, коклюшем или скарлатиной, украдкой заходила в дом, осеняла малых святым крестом, сбрызгивала святой водой – и тоже помогало. Нередко Люба выговаривала свекрови и за то, что Алексей часто выпивал на деньги матери, которые у неё бессовестно крал. Так есть ли в этом её вина? А, может, за то злилась Люба, что тёмными вечерами, когда пьяный сын устраивал очередной дебош, свекровь, не находя себе места, ходила вокруг сынова дома и заглядывала в окна, прикрывая от света рукой глаза? Так какая мать это не поймёт?
Да, мало ли ещё из-за чего могут спорить свекровь и невестка, живя одной семьёй? Семёновна вспомнила и о том, что Любе никогда не нравились те наряды, которые она шила. А швеёй она была знатной. Её называли модисткой. Всех обшивала - детей, родственников, причём, могла это сделать, как она говорила, «за один присест», на одной ниточке узелками пометив мерки своей «модели». Но Любе она угодить не могла. Очередную пошитую свекровью вещь она примеряла и затем бросала ей со словами: «Носите это сами!».
Устав сидеть без движения, женщина встала, отогнала веточкой от усопшей надоедливых мух и снова села на стул. «И что я только ни делала, чтобы помочь невестке? И каждое утро картошку чистила (а она, как на грех, каждый год вырастала мелкой, как горох), чтобы Люба успевала детям до работы сварить суп или поджарить картофель. Ходила в магазин за хлебом, молоком. Огород был полностью на мне: вскапывала землю, сажала, ухаживала за ростками, поливала, собирала урожай. А ещё цветник какой успевала развести! Сидела с детьми, колыхала их в колыбели, когда маленькими были. Ведь всё это было, было. И даже самое плохое не казалось уже таким страшным, так как Люба тогда была жива. А теперь не будет этого ничего.
Женщина трижды прочитала тропарь с поклонами: «Покой, Господи, душу усопшей рабы Твоей, Любови, и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави, Небесному Царствию причастника учини и душам нашим полезная сотвори». Поправила свой платок на голове. Больные ноги нестерпимо ныли.
- Прости меня, горемычная. За то слово нечаянное. Ни со злости оно было сказано, а от отчаяния. «Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй».
За окном посерело. В дом вошла сваха Ольга. Чмыхая носом, она поправила свечу под иконой. Когда рассвело, Семёновна вышла во двор. Выходя, в прихожей за занавеской она увидела стоящие в ряд две стиральные машины. Одна из них была «та», из-за которой подрались. «А ведь и не нужна она ей была, совсем не нужна! Вот ведь характер!». Но всё равно на душе у женщины было легко, как обычно бывает после усердной молитвы. Она была рада, что успела попросить прощения у умершей невестки и теперь может сама спокойно уходить в мир иной. Постепенно двор начал наполняться людьми. Пришли дети Любины, приехали родственники, Алексей, на удивление трезвый.
Но пожилую женщину это уже мало интересовало. Она неподвижно сидела за двором на лавочке и думала о чём-то своём. Неожиданно пошёл дождь. Слепой. Светило солнце и поливал летний дождик. «А ведь простила меня Любушка», - подумала Семёновна и улыбнулась. Ближе к полудню процессия двинулась на кладбище. Семёновна шла почти в конце колонны. Рядом с гробом сидел Алексей и, не скрывая слёз, рыдал. Когда родственникам было предложено попрощаться с покойницей, свекровь не стала подходить к гробу и целовать новопреставленную. Она уже простилась с ней ночью, и всё, что она хотела сказать душе умершей, уже сказала.
Не дожидаясь поминального обеда, Семёновна двинулась по той же сельской дороге, по которой сюда пришла, на остановку. Сидя в маршрутке, женщина вдруг начала ещё вспоминать какие-то моменты их совместной с невесткой жизни, которые раньше ей как-то не приходили в голову. То – как Люба присыла к ней внучек прибраться в её доме, или приносила ей на блюде что-то из еды, только приготовленное и свеженькое, то приглашала за праздничный стол на дни рождения внуков, или присылала внучек, когда бабушка изрядно постарела, хорошенечко выкупать её в ванной. Да, и Алексея она любила. Ведь всё же троих детей ему родила. Семёновна улыбнулась этим своим мыслям. «Да, нет, не было у неё на меня злости. На жизнь только была, неудавшуюся, серую, несчастную жизнь…».
Семёновна умерла, аккурат, на сороковой день от кончины невестки. Тихо и смиренно. Выражение лица её было умиротворённым и благостным.