Как говорится, всё смешалось в доме Облонских. Верней, все: Полина, Джордан, Катаржина, Мари…Я лежала и думала – а что, если отпустить свою единственную любовь (долгую, прогорклую), выдохнуть запах тела, некогда дорогого? И что, не проверить ни разочка, по- прежнему ли это важно, либо же являлось наваждением? Может, никотин придавал его телу особое очарование. Может, я отрезвлена и не захочу целовать простыни, хранящие его след.
По крайней мере, не буду неустанно упиваться, искать глаза чьи-то с жадностью наркомана, не будет мельтешения глаз, рук, лиц, улыбок, смеси духов, от которых в носу щиплет, и шотов, и рвоты, и подавления боли. Только представь – ни склонившихся участливо фигур, ни принуждения, ни мерцания дискотечных огней, ни вредных паров изо рта – ни-че-го. Ничегошеньки. Никаких тебе разодетых девиц, настырных, шлюшьих, или, напротив, ломающихся.
Два года минуло. Перестала играть в агонизирующего на полу эмбриона…Помню, руки сжимались остаточным рефлексом; шторка в ванной падала, сорванная – им же. Когда переворачиваешь бокал, порой можно увидеть, что на дне плещется переломанная, ма-а-аленькая такая луна. Диван загромождают коробки из-под всевозможной заказанной еды разных сортов; везде хаос, разлад и диссонанс. Устало переворачиваю брошюры; усталость здесь ключевая, во всех моих стихах можно проследить это слово, оно не уходит и не прогоняется.
У. Первая буква – упрямство. В том, как одежда шуршит об одежду таких же уставших, пока ты неугомонно пытаешься протиснуться мимо, или притереться с ними, завлечь, неумолимо разочароваться. Покупаешь алкоголем их наготу, их поверенные секреты, их бессонный ум, озлобленность, жёсткую нетерпимость и подростковые принципы. Их, в конце-концов, скорбь. Проблема в том, что тебе ничего не удастся. Ни достучаться, ни засесть занозой в сердчишке хоть кого-либо. Но ты трёшься, и лепечешь несусветное, и врёшь, и напрашиваешься заночевать, и да, все прекрасно: вино-мелькание-горячительный шёпот…до тех пор, пока не наступает утро.
С. Сон. Сколько же времени ты в нем бултыхаешься. Последняя инстанция всех отчаявшихся. Плот забвения, шаткий, миражистый. Ты не можешь дождаться, пока не совершишь в него свой спасительный «плюх». Как заправский ныряльщик за жемчугом, набираешь побольше воздуха в легкие, - и готово.
Т. Томление. Это гложет мучительно. Скука овладевает тобой и в стуке вагонных колёс, и в выкриках мороженщика, и в похрупывании снега под сапогами. Скучать по тому, кого уже успел надумать. Ты этим не делишься, таким не делятся, чтобы не быть отвергнутыми. Мысли о том, где ты сейчас находишься, в правильном ли месте, та ли точка отсчёта, - томят тебя, как пирог в духовке. А не просиживаешь ли свою жизнь, не мотаешь ли сроки зря с лишними людьми бок о бок? Может, пора их отрезать, словно неподходящий ломоть?
А. Апатия. Унылое созерцание абсолютно любого предмета-пустоты. Пускай все уйдут, прекратят спрашивать, ела ли я сегодня, я всё равно не помню…Пусть не включают в этом бедламе свет. Тут кругом горы окурков плавают в чашках с недопитым чаем; залежи посуды и шмотья. Нет, не надо мне звонить, телефон все равно отключен. Но я могу пообещать взять трубку – только если уйдете. Нет, я не хочу есть или пить, не надо бежать в буфет, не нужно просить посидеть со мной наших общих друзей и паниковать, маячить перед глазами…Я не желаю открывать веки, что бы там ни было. У меня на повестке дня…или какое там время суток – чудесные кислотные сны. И головная боль, от которой я не могу избавиться, потому что боюсь, если выпью одну таблетку, то не удержусь и высыплю в рот весь пузырек, поэтому лучше не искушать судьбу. В висках ломит, все выплакано и уже не плачется, шторы плотнейше задвинуты. Уходите, нечего тут ловить. И нет, я не зайду в интернет…что непонятного? Любое движение причиняет неудобство, каждое слово выдавливается сухим песком, царапающим горло. Безэмоциональные фразы, которые хочется ограничить до минимума. Вы спрашиваете, расстроилась ли я? Смешно. На грусть это мало похоже. Ладно, я укрываюсь одеялом с головой и вновь погружаюсь в чудный, неизведанный мирок апатии.
Л. Любовь. Мда, лучше бы ее не знать. Люди, спрыснутые ею, все как на подбор становятся похожи на виктимных, жалких, оглупевших существ, сносящих любые издёвки от предмета своего обожания. Они превращают нытье в свой культ. Но ты будешь лежать рядом с тем, кого любишь, гладить его втихомолку, смотреть, как солнце золотит волосы этого человека, и понимать, что это глубоко и чисто, кромешно и неизмеримо, и истекать сукровицей нежности, и клясться и подобострастничать, и прощать даже самые сильные боли, хотя тебе будет казаться, что не простишь. И ты будешь обнимать фонарные столбы, плеваться злостно, проклинать и отрекаться, - но ненадолго, не насовсем. Помчишься на зов, на малейшее мановение, чтобы сокрушаться и жалеть о своей сильной слабости.
О. Отчаяние. Не хотелось бы подробно останавливаться на этом пункте. Это – поглощаемый без меры и особой надобности никотин, закупорка сосудов; сигареты ломаются, как пальцы; комната задымлена так, что скоро сработают датчики… Но разве это останавливает? Разве хоть что-то тебя останавливает? Прохожий спьяну швыряет бутылкой в твою сторону, она разбивается вдребезги, даже не прикрываешься от осколков. Через силу глотаешь…снотворные ли, болеутоляющие, семя молодого самца, недавно встреченного чужака, слюну подцепленной барышни, но метания не помогают. Ввязываться в перепалки, сочиться ненавистью, блевать, подниматься, танцевать и улыбаться насильственно. Раздеваться – жестом отчаяния, жестом утопающего, ложиться и отдаваться также. Ударяться в работу, массовые мероприятия, кропать вирши, быть примерной; воздержания, никаких излияний, медитации, но всё не то и не так. Срыв, скоропальный звонок, бессонница и трясучка, обнимать себя в ванной, мёрзнуть и плакать, отчаявшись.
С. Судорожность – всхлипов, обещаний, дел. Импульсивно разбить лампу: свет слишком ярок. Высказаться потоком и больше не писать – никогда, никогда, хотя распирает прямо-таки.
Т. Тоска. Особенно накатывает по сливовым вечерам. Зовут куда-то – отказываешься, придумав сто поводов и причин. Потом жалеешь. Иногда начинается паника, проходишь и через это. Главное – переждать. Она как прилив. Тебя словно пропускают через соковыжималку, и ложишься убитой, с вытрясенной дурью, бескостной и бесхребетной. Склизкие пальцы тоски шарят по нутру, обмазывают тебя липким и прохладным. Со всеми – моросящая прохладца.
И – финальный, мягкий знак, который совсем не мягкий. На нём тебя ошарашивает, сгибает, переламывает. Но в транскрипции его нет.