Предыдущая часть http://www.proza.ru/2016/01/14/2138
– Ты вчера поздно вернулась? – спрашивает мама, когда мы пьём с ней кофе на кухне.
Если бы она спросила больше, я бы рассказала ей о Глуховском, об Оксанке, о моих новых отношениях с ребятами из школы. Да и о новой школе, в которой я проучилась уже столько времени.
Всего этого я маме говорить не стала, я только спросила:
– Мам, а тебя хоть чуть-чуть интересует, с каким настроением я возвращаюсь? Почему ты только спрашиваешь – во сколько?
– Ты взрослый человек, у тебя должна быть личная жизнь. Я не считаю возможным лезть в неё.
Хотелось бы думать, что это правда.
Мама много лет работает с детьми, поэтому ни на йоту не сомневается, что хорошо их понимает.
У детей должна быть своя территория – одно из её понятий.
Сколько я себя помню, у меня всегда была своя территория, огромная, как пустырь за сараем, на котором дедушка пас коз.
Весь день в школе думаю, что значит «близкие по духу» люди? Точно одно – это не всегда те, которые родные тебе по крови.
И я иду на следующий день после школы к Морозовой.
Дверь открывает Оксанкина мама. И с ходу начинает кричать:
– Что вы ходите?! Что вам надо?!
Я стою онемев.
Но тут наконец-то Оксанкина мать узнаёт меня.
– О, явилась – не запылилась, – ещё больше ошарашивает она меня. – Тебе-то чего надо?
– А Окси можно, – лепечу я.
- Нету её, – захлопывает передо мной дверь Оксанкина мама.
Весь остаток дня я ищу Морозову. Телефон Оксанкин не отвечает. В онлайн её нет. Пишу ей в электронке – тишина.
Морозова появляется на следующий день вечером. Она звонит в домофон и отказывается зайти. Я выхожу. Оксанка стоит возле подъезда спиной ко мне. Я не вижу её лица, но по каким-то худым и опущенным плечам понимаю: Оксанке худо.
Немного помолчав, она говорит:
– Искала меня?.
– Да, – киваю я.
Опять молчим.
– Что планируешь делать после школы? – как-то по-глупому спрашиваю я.
– Поеду к бабушке, она на Алтае живёт.
-А-а-а, – говорю я. – Бабушка – это классно.
Никогда раньше я не слышала от Оксанки о бабушке.
– Да, – кивает Оксанка, а мне кажется, что она вот-вот расплачется.
Я не знаю, как спросить, что с ней случилось.
– Ну, ладно. Пока, – говорит Морозова и смотрит на меня взрослыми глазами.
У меня в горле застревают всхлипы. Я боюсь сглотнуть – вдруг они вырвутся.
– Пока, – говорю я и обнимаю Оксанку. Оксанка упирается, и у неё дрожат губы. Видно, ей здорово не по себе.
Морозова уходит, а я стою возле подъезда. Смотрю в небо, оно тёмно-синего цвета.
Звуки двора реже и глуше.
А у неё, такая маленькая грудь,
И губы, губы алые как маки…
Уходит капитан в далёкий путь,
Целует девушку из Нагасаки, – поёт в беседке под гитару Моцарт, пацан из соседнего двора. Классно поёт, пригодилось музыкальное образование.
Ромку по кличке Моцарт я помню ещё просто мальчиком со скрипочкой. Будущего Моцарта его мама водила через наш двор за руку в школу, где преподавала моя мама. У мальчика были девчоночьи крупные локоны и печальные глаза старой собаки. Я наблюдала за ним из окна и сопереживала, я понимала его. «Мальчика со скрипочкой» из меня не растили, но очень надеялись, что я сама вырасту. А, чтобы избежать дурного влияния «двора», меня просто не выпускали во двор.
Мальчик вырос, мама его вышла замуж за пузатого учителя физкультуры из моей бывшей школы. И теперь, если выглянуть рано утром в окно на кухне, то обязательно увидишь маму мальчика и учителя, бегающих трусцой по корту. А Моцарт днями ошивается в нашем дворе.
Морозова ушла. Моя первая подруга Оксанка Морозова – девчушка в белой блузочке с немыслимыми, как-то чудно плетёными, косичками. Оксанкины косички – молчаливая зависть всех девчонок начального блока. Ещё я вспоминаю, как Оксанка закусывала нижнюю губу, когда писала, или читала на уроке.
Я сижу на лавочке возле соседнего подъезда и слушаю, как поют под гитару пацаны из нашего двора, как смеются их девчонки. В жизни, которая была у меня до ухода Оксанки, не было вот таких посиделок, не было никакого «двора», вообще как-то многого не было.
И я пронзительно понимаю, что мне необходимо наполнить всем этим свою следующую жизнь.
Ещё одно воскресенье.
Выглядываю в окно – всё тот же дождь.
На кухне пахнет клубникой — это папа пьёт чай с бабушкиным вареньем.
– В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит, а ты Аську отправляешь, – говорит папа, отхлёбывая из большой чайной чашки.
– Помолчи, а то сам сейчас пойдёшь, – говорит мама, и папа продолжает чаёвничать.
Я вздыхаю, громко и продолжительно. Беру сумку и плетусь к двери.
– Надень, а то застудишь голову, – протягивает мама мне берет. – Французский. Маргарита тебе в подарок привезла.
– А почему красный? – бурчу я. – В надежде, что под красным появятся мозги?
Как всё просто у этих фэн-шуйцев.
Делать нечего: напяливаю берет. Уже на выходе меня ловит мама и заставляет переодеть его заново: более женственно.
Погода по-прежнему дрянь. Мерзко моросит. «Бр-р-р», – передёргиваю я плечами.
– Эй, малиновые береты, – кричит мне из беседки Жорик.
Они в любую погоду зависают во дворе. Прошмыгнуть незамеченной не удаётся. Делаю шаг быстрее. Жорик подскакивает и идёт мне наперерез. И не лень ему?
Он останавливается напротив, расставив ноги. Наверное, представляет себя этаким бывалым моряком.
– Ну чего тебе? – говорю я и изображаю жуткую усталость от их дебильных выходок.
Жорик целится в меня указательным пальцем.
– Пиф-паф, Красная шапочка, – говорит он и щёлкает языком, имитируя выстрел.
Больше сказать нам друг другу нечего, и мы молчим.
Пока стоим, на тротуар подтягиваются остальные. Последним подходит Моцарт.
Вперёд выдвигается крупный, высокий парень по кличке Пупсик.
– Час расплаты настал, – говорит Пупсик и срывает с меня берет.
Пупсёныш, оказывается, ещё и тупой.
– Ты думаешь? – спрашиваю я.
А что мне ещё говорить, не молчать же?
Пупс мнёт в руках мой красный головной убор, а затем его лицо озаряет мысль и он, тупо улыбаясь, плюёт в него. Я делаю вид, что меня это никак не касается. Над беретом наклоняется пацан, стоящий за Пупсиком, и тоже плюёт. Все ржут.
– Вы здесь развлекайтесь, а я пойду, – говорю я и пытаюсь обойти амбала.
– Стоять, – задерживает он меня рукой, и лицо у него при этом такое счастливое.
– Ну, ты бы руками её не трогал, – неожиданно говорит Моцарт.
Лицо Пупсика ещё раз озаряется счастливой мыслью и он, резко повернувшись к Моцарту, протягивает берет:
– Плюй, гнида.
Моцарт растерянно молчит. Лицо его делается пунцовым. На передний план тут же выдвигается Жорик.
– Ты чё, не слыхал? Плюй, лошара, – говорит он и презрительно сплёвывает под ноги Моцарту.
Наверное, из всех ситуаций, известных мне не понаслышке, эта – самая непростая. Я чётко её чувствую. И мне даже жаль этого Моцарта, но помочь ему выйти из нее с достоинством не в моих силах. Может быть, в следующий раз, когда я стану взрослой? Взрослым, им вообще, по ходу, живётся проще.
Смотрю на Моцарта и вспоминаю слова папы о том, что иногда молчание – это не трусость, а мудрость. И понимаю, что «Мальчик со скрипочкой» сейчас поступит мудро.
- Отдай ей шапку, кретин, – говорит Моцарт и выдёргивает злосчастный берет из рук дылды.
Мы сидим возле соседнего подъезда. Ромкины нос и губы распухли, а левый глаз слегка прикрылся. Я смотрю на висок, там у него бьётся жилка.
– Скажешь своей маме, что…
– Да дома никто и не заметит, – говорит он.
Шарю в кармане. Достаю носовой платок и осторожно промокаю Ромкины губы-вареники. Так, я видела в кино, медсёстры в госпитале вытирают лица тяжелораненым. Он улыбается.
Я смотрю на Моцарта и где-то под сердцем звенит жалость. Мне кажется, у меня тоже начинают болеть и нос, и губы. Это же ненормально, когда девчонке хочется пожалеть парня, это же парни у нас сильный пол, но всё равно, хочется погладить Моцарта по щеке и так хочется обнять его.
Я думаю, что мне хорошо. И мне хорошо!