Недели за две до прошедших новогодних праздников пришло мне известие из тайги от тамошних мужиков о кончине моего знакомого егеря. Честно сказать, его и знакомым-то с полным правом очень трудно назвать. Встречались мы всего один раз, лет пять тому назад, когда меня городские друзья, страдающие охотничьей болезнью, уговорами вытянули поехать с ними на пару-тройку дней в верховья реки Сукпай, что течет по Сихотэ-Алиню в бассейне Хора, большого притока великой Уссури. Зная, что я противник охоты, они заманили меня возможностью просто погулять по зимней тайге, полюбоваться картинами природы во всей её почти нетронутой первобытной красе. Короче, я поехал.
Добирались долго. Сначала на хваленых самых лучших в мире японских джипах, а потом уже на отвратительных русских уазиках, так как там, куда мы ехали, хваленые джипы, хоть американские, хоть японские, ездить не могут - кишка тонковата. Наконец, приехали на какую-то заимку, представляющую из себе группу различных зданий, рубленых из добротной лиственницы, рубленных с большим знанием и умением, с большой любовью к красоте и аккуратности.
Уже темнело. Не теряя времени, быстро разгрузились, занесли поклажу в жилье, и хозяин заимки, местный егерь, мужик примерно моего возраста, гостеприимно пригласил нас в баню. Отменно попарились, вернулись в дом все довольные, усталость от долгой дороги куда-то ушла. На столе уже нас дожидалось обильное угощение. Здесь была и строганина, и отварная сохатина, вареная картошка, посыпанная зеленым (!) укропчиком; в мисочках скромно поблескивали матовыми боками разного рода грибочки, и соленые, и маринованные. Стояли чашки с солеными помидорами и огурцами.
Охотники - народ разного рода церемонии не очень-то любящий. Без лишних приглашений, напоминаний и прочих экивоков и увещеваний быстренько уселись за стол, откуда-то возникла приятно поблескивающая бутылочка коньяка. Ужин начался.
Ужинали с аппетитом, алкоголем не увлекались, говорили в основном о завтрашних планах. Местные мужики приглядели хорошую стайку кабанов в районе какой-то там сопки, не помню уже названия. Обсуждали, что и как завтра поутру будут делать. Поужинав, быстро легли спать - подъем намечался рано. Утром мои неугомонные фанаты поднялись ни свет, ни заря, сноровисто и молча все собрались и ушли. Я остался дома один. Повернувшись на другой бочок, я снова сладко задремал, и проснулся, когда солнышко уже заглядывало через ветки здоровенного кедра в оконце моей комнатки. Умылся ледяной водой, позавтракал и пошел гулять по лесу.
К вечеру вернулись мои промысловики, как я их в шутку называл. Быстро спроворили ужин, За ужином горячо и живо обсуждали все перипетии событий дня. Выходило, что вернулись с хорошей добычей. Планировали, что надо бы завтра пойти на другую сторону сопки, куда по предположениям охотников убежала основная часть кабанячьей стаи, но их планы были прерваны появлением двух затрапезного вида мужичков, заявившихся на заимку уже в полной темноте, аккурат к концу ужина.
Эти мужички, оказавшиеся хорошими знакомыми нашего гостеприимного хозяина, поведали, что где-то, по их рассказам по ходу какого-то распадка, нашли они знатную берлогу, и взахлеб предлагали взять всенепременно эту матерую зверюгу. Если сказать, что порох хорошо горит от спички, то это ничего не сказать про тот взрыв энтузиазма, которым это известие было встречено.
Мужики, которые с тайгой на ты, народ легкий на подъем. Тут же был организован короткий "военный совет в Филях" и было решено с утреца двинуть в тот распадок за Михайло Потапычем.
Поскольку, путь был туда не близкий, то на всю операцию отведено было три дня. Собрали провиант, одежду подготовили, и утром затемно небольшой отряд "медвежатников" исчез в заснеженной тайге. Хозяин заимки с ними не пошел, остался дома, при нем остался и я.
Весь день я то бродил по тайге, то помогал Михаилу Евсеевичу (так звали егеря) по хозяйским делам. Незаметно, за обычными разговорами, перешли на ты и стали звать друг друга по отчеству, как это водится у пожилых мужичков. Еще в обед я заметил, что Евсеич затопил баньку. Увидев мой вопросительный взгляд, ответил мне, что, дескать, вчера что-то в тайге немного прохватило поясницу, надо бы попариться.
Стемнело, банька уже ждала. Неторопливо, со знанием дела, мы вволю насладились этим чудом русского быта. После парилки долго пили чай с брусникой, потом Евсеич откуда-то извлек затейливого вида склянку с немного мутноватой жидкостью. Давай-ка по махонькой рюмашечке, Львович, - говорит он мне - это мое, самодельное, чистый самогон, настоенный на отборных кедровых орехах. Много его нельзя, зелья этого, но чуток принять во внутрь - отменное дело. Из любопытства я пригубил из предложенной мне рюмки.
Еще днем, в разговорах, я приметил, что мой новый знакомый нет-нет, да и употреблял различные медицинские словечки. А за ужином, рассказывая про свою кедровую настойку, он стал так часто употреблять медицинские термины, что я вынужден его был спросить:
- Евсеич, ты, часом, не из фельдшеров ли в прошлом?
- Бери повыше - отвечает - я в свое время закончил мединститут и несколько лет работал врачом. Тут я уже подобрался, как блудливый кошак перед прыжком на мышь, и спрашиваю его
- А какой институт-то ты закончил? - а внутренний голос, вот провалиться мне на месте, если я вру - мне шепчет: сейчас он скажет - Карагандинский. И что я слышу?
- Карагандинский, в семьдесят первом году, лечебный факультет.
Тут уже я раскрыл свои карты и выбросил их на стол. Для тех, кто не знает, поведаю, что я тоже окончил этот институт, только годом раньше. Не знаю, как у моего хозяина, а у меня удивлению не было границ. Впрочем, когда я сказал, было заметно, что он тоже удивлен, но какая-то тень легким облачком пробежала по его челу. Я это четко отметил.
Сами понимаете, тут уж беседа наша разгорелась вовсю...Вспоминали институт, профессоров, лекции, диспуты. Короче, всю студенческую житуху, нашлись даже общие знакомые. Самовар два раза ставили за разговорами. Мало-помалу беседа стала стихать, острота невероятного совпадения как-то притупилась, и у меня сам по себе исподволь возник вопрос:
- А как же ты, Евсеич, оказался в нашей дальневосточной Тьмутаракни, да еще в егерях? - спросил я.
- История эта долгая и запутанная, враз ее не обскажешь, да и притомился я что-то сегодня. Давай-ка на боковую. Завтра договорим. С этими словами Евсеич встал из-за стола, и стал прибирать снедь и посуду, я молча стал ему помогать.
Поутру выпитый накануне чаёк разбудил меня в несусветную рань. Я вышел во двор. Было темно. Небо не просматривалось, только где-то там, очень далеко, за вершинами перевала, в стороне Тихого океана, скорее угадывалось, чем ощущалось что-то мутное, отдаленно напоминающее пробуждение рассвета. Было тихо. Было очень тихо и тепло, градусов двадцать мороза, не больше. Шел редкий снег, не хлопьями, а еле ощутимыми крупинками. Я стоял и слушал тишину, какой в городе не бывает никогда. И вдруг я поймал себя на том, что слышу какой-то очень тихий то ли треск, то ли шорох. Еще не понимая, откуда идет звук, я напряг слух, и тут же понял, что звук идет со всех сторон - это я слышу, как падают на землю крупинки идущего снега.
Минут через пять в одной из построек мелькнул свет - открылась дверь, в проеме показалась фигура Евсеича. Он уже работал - задавал корм своим питомцам, годовалому бычку, корове и двум лошадям.
- Что, не спишь, земляк? - поприветствовал он меня вопросом. - Вишь, снежок, оттепель, ветра нет. Теперь мне понятно, что это у меня вчера спина разболелась, а я-то подумал, что на скрадке кабанов подпростыл, даже баньку истопил. А тут все просто, откуда-то нежданный циклончик с океана прилетел в гости, ладно, пойдем чаевать, а там и за дела примемся - закончил Евсеич свою тираду.
Мы зашли в дом, включили самовар, заварили чай, и с аппетитом позавтракали, степенно калякая о том, о сем...У хозяина моего были какие-то промысловые дела по проверке капканов, он встал на лыжи, и исчез в тайге.
Утро к этой поре обозначилось четко, уже рассвело и ночная таинственность тайги куда-то спряталась. Я взял колун, и пошел к поленнице кругляка, запасенного на будущее. Кругляк оказался весь ясеневый. Это - дрова высший сорт, колоть их - сплошное удовольствие. С охотки я помахал орудием колки что-то около часа, получая забытое с детских времен удовольствие от того, как круглые поленья превращаются в аккуратные и ровные полешки, которые всем своим видом так и просились в печку. Закончив колку, сложил поленья в аккуратную поленницу и зашел в дом, решив малость отдохнуть - с непривычки уже и притомился.
Согрев чайку, я посмаковал пару стаканчиков с брусничкой, прилег на свою коечку, да и не заметил, как уснул.
Спал долго, до самого обеда, разбудил меня вернувшийся из тайги Евсеич.
- Дремлешь? - спросил он меня с улыбкой - хорошее дело, полезное. Под такую погоду очень уж сладко спится. Сам, грешным делом, частенько, когда такое случается, этим балуюсь. Давай-ка, Львович, пообедаем, а там уже видно будет, чем займемся. Чую я, что наши сегодня никак не вернутся - очень уж тяжело по такому снегу рыхлому идти, да если еще и мишу взяли, то груз, сам понимаешь, не маленький. Никак им не осилить, будут ночевать на Соболиной пади, там зимовье хорошее, так я думаю.
Сели обедать. Со сна аппетит у меня что-то не заладился, должно быть, он, аппетит, еще не проснулся. Лениво похлебав борща и поковыряв скорее для приличия жареную картошку, я поблагодарил хозяина и принялся за чай. Мой новый знакомый добротно и не спеша пообедал, попил чайку, посидел на табуретке молча. Голова его незаметно склонилась - задремал. Минут через пяток он очнулся, да и говорит:
- А пойдем-ка мы с тобой снег покидаем, двор малость почистим.
Сказано - сделано. Пока расчистили двор, прошло много времени и стало уже смеркаться.Вроде бы и снег не большой, а нападало много, попотеть изрядно пришлось.
Незаметно и неожиданно быстро стемнело. Есть особо не хотелось, обошлись чайком с парой бутербродиков, прибрались по хозяйству, и легли спать. Встали-то затемно, день-деньской толклись, да и притомились малость..Уже лежа в постели, я напомнил Евсеичу про его обещание.
- Да-да, помню,- ответил он - короче, стало быть, начну сначала. Я - детдомовец. О родителях своих ничего не знал и не знаю. Когда школу окончил, поехал в Караганду с двумя нашими пацанами поступать. Я сдал и поступил, а друзья мои провалились, и пошли служить в армию осенью, а я, стало быть, как все студенты, поехал на сельхозработы.
Потом завертелось - учеба, общага, друзья, библиотеки, пирушки, ну и все такое. Как-то незаметно проскочили три года, и вот я уже студиозус четвертого курса. Конец августа, мы с приятелем пришли во двор института, предстояла отправка на горячо любимые сельхозработы. Стояли, толкались, переговаривались со знакомыми студентами, травили анекдоты. У меня и моего друга была некоторая льгота. За кое-какие работы, которые мы с ним проделали на каникулах для института, нам дали право свободного выбора, то есть мы могли поехать в любой совхоз по своему желанию. Вот мы и присматривались не спеша, кого куда собирались отправлять, чтобы хоть компанию подобрать хорошую.
Тут откуда-то вынырнул знакомый парень с пятого курса, поздоровались, спрашивает,
- Чего тут делаете, пацаны?
- Да вот, собираемся в колхоз.
- Понятно.
- А ты чего тут? Вас же, вроде, старшекурсников, не сегодня отправляют?
- Да я сестренку тут жду, поступила на первый курс, хочу узнать, куда поедет..ой, а вон и она, кстати, стоит на крыльце.
Мой рассказчик примолк, полежал минуточку, потом слышу, вроде, как встает. Точно, включил ночник, прошел к ведру с водой, попил, вернулся, присел на краешек кровати, да так и остался сидеть.
- Понимаешь, Львович, я к той поре вроде бы уже не пацан какой сопливый был, как-никак - четвертый курс. Были у меня кое-какие отношения с девочками до этого. То одна приглянется, то другая. Похожу, повстречаюсь, то, сё - чувствую - не моё, никак не приходит нечто такое, чего я все время ждал. Как бы это тебе поточнее сказать - что-то весомое, устойчивое, что бы как-то уравновесило душу, внесло в чувства некую стабильность и уверенность. Вот, наговорил тебе целую кучу слов, а выразить точно так и не сумел,мудреная это штука, чувства в словах выражать.
Ну так вот - продолжил рассказчик - указал нам приятель, где его сестренка стоит. До крыльца было метров тридцать. Честно сказать, я ее и не разглядел там, но что-то меня толкнуло под сердце, отчего я как-бы весь насторожился. Приятель помахал рукой, и девушка пошла в нашем направлении. До нее еще оставалось несколько метров, а я уже почувствовал некий холодный комок под ложечкой, который тут же раздвоился, и одна часть подступила к горлу, а вторая опустилась в низ живота и разлилась там холодком. На несколько минут я как бы потерял пространственно-временную ориентацию, девушка подошла, нас познакомили, я что-то промямлил в ответ, но даже имени ее не запомнил. Узнал только из разговора, что ее вместе с группой первокурсников отправляют в совхоз Свердлова. Это решило и мой выбор. Отозвав своего друга, я сказал ему, что хочу ехать в Свердлова, он согласился, и мы пошли в соответствующий автобус.
Не буду тебя утомлять лишними подробностями, скажу только, что я стал, как заколдованный. Каждую минуту свободного времени я старался проводить так, чтобы она была где-то поблизости, чтобы я мог ее видеть, слышать ее голос.. Вечерами я пропадал в комнате, где она жила, сидел там допоздна, травил анекдоты, рассказывал байки, играл, точнее бренчал, на гитаре и пел модные тогда песни Окуджавы, Галича, Высоцкого.
Полтора месяца колхоза пролетели мигом, и вот мы уже в институте. Первым делом я разузнал, где поселилась моя волшебница, и стал самым аккуратным и постоянным вечерним посетителем этой комнаты. Все повторялось. Песни, рассказы. разговоры. Так продолжалось еще месяца полтора-два.
Наконец, я собрался с духом, выбрал подходящую минуту и признался ей во всем. Лучше бы я этого не делал и продолжал жить, теша себя сладкими мечтами! Она меня очень благожелательно выслушала, вроде бы даже душевно и с участием, но сказала, что она ко мне никаких иных чувств не питает, кроме дружеских. Сказать, что свет померк в моих очах - это ничего не сказать. Я был сражен чувством разочарования, чувством утраты чего-то святого и безумно важного. Посидев минут пяток, я попрощался и без лишних слов покинул их уютную комнатку.
Несколько дней я ходил сам не свой. Потом как бы успокоился, во мне вновь вспыхнула надежда, что я ее завоюю и что все равно мы будем вместе. В их комнате я не появлялся дней, наверное, двадцать, и когда пришел вновь, то девчонки все без исключения встретили меня очень радостно и приветливо. Все вернулось на круги своя: вечера под гитару, разговоры, рассказы. Так прошел мой четвертый курс, так прошел мой пятый курс. Во время весенней сессии пятого курса я повторил попытку объясниться, результат был прежний.
На шестом курсе я первый семестр так и продолжал захаживать к ним вечерами, но все оставалось неизменным и после нового года я как-то, утратив всякие надежды, практически совсем перестал к ним заходить. Не ходил до самой весны.
Приближались госэкзамены и вместе с этим зарождалось чувство, что скоро все закончится, и я уже вступлю в жизнь практически взрослым человеком, врачом. За все это время я так и не знакомился ни с какими девчонками и даже не помышлял о другом выборе,так она застряла в моем сердце глубокой кровоточащей занозой.
Самое странное, что я уже внутренне как-то смирился с безнадежностью, но что-то в самой глубине души теплилось, не затухало некое чувство неизбывно теплого и святого по отношению к ней. Как-то погожим майским вечерком я оказался, уже не помню по какой надобности, в районе их общаги, и решил зайти туда последний раз, попрощаться со всеми девочками, которые, видимо, догадывались обо всем и которые, я это ощущал, были в некоторой степени на моей стороне.
Когда я зашел в комнату, то почувствовал, что девочки очень рады моему визиту, защебетали враз: где-ты пропадал, почему не заходил, мы уже соскучились, ну и все такое, что в таких случаях говорят. Появился чайник, какие-то печенюшки, конфетки. Сидим, болтаем. Вижу, что как-то незаметно, одна за одной, девушки испарились из комнаты, каждая нашла что-то пробормотать о важных делах, и так далее. И вот мы остались один на один.
Возникла неловкая пауза. Я подумал, что пора мне сказать слова прощания, ну и все такое, что приличествует говорить в таких ситуациях. Но я опоздал. Мой Лучик, так звал я её про себя за удивительно чистые глаза, вдруг стала меня упрекать, что я ее забыл, что я так долго к ним не ходил, и что она поняла, что любит только меня, и будет любить всю жизнь.
С этого момента стена, стоявшая между нами, рухнула и мы просто провалились в бешеный водоворот страсти. Я послал к черту все госэкзамены, каждую свободную минуту мы были вместе, и не расставались ни днем, ни ночью. Нам немного повезло, один мой старший друг, человек уже женатый, поехал в отпуск куда-то в Воронеж и нам на целый месяц оставил благоустроенную квартиру на Пришахтинске. Я честно скажу, что госы я сдавал в каком-то тумане. Самое смешное, что все сдавалось на одном дыхании на отлично. Все остальное время, мы отдавали друг-другу, и любили, любили, любили. Я уже знал, что мне предстоит ехать в Забайкалье, служить там в качестве военного врача два года. Мы строили планы, что и как будем делать, когда я вернусь. Она оставалась в институте, ведь ей еще предстояло учиться три курса.
Потом мы как-будто очнулись и решили узаконить наши отношения, подать заявление в ЗАГС и зарегистрироваться. Однако немного опоздали. Тогда существовало правило, что заявление должно отлежаться тридцать дней, вроде, как давалось время для обдумывания этого серьезного шага. Нам не хватило двух дней, я позже уже не мог выезжать, мне была предписана четкая дата прибытия в Читу. Как я ни уговаривал строгую даму из ЗАГСа, она осталась непреклонной, и заявление наше не приняла.
Оставшееся время промелькнуло со скоростью пули, и вот она уже провожает меня на вокзале. Я тогда испытывал очень сложное чувство. Мне очень не хотелось с ней расставаться, оставлять ее одну, и где-то в глубине души ютился страх, что я вижу ее в последний раз, и больше мы с ней никогда не встретимся. Я всячески гнал это чувство от себя.
Не буду тебе ничего говорить о службе. Военка мне никогда симпатична не была, и я не собирался связывать свою жизненную дорогу с погонами. Загнали меня под Борзю в какой-то затерянный гарнизонишко. Вот там я и оттарабанил свои два года. Каждый день я писал письма в Караганду, иногда даже по два в день, так сильно я скучал по ней, и так мне с ней хотелось общаться. Она мне тоже часто писала, правда реже, чем я, оправдывалась, что мало свободного времени, что очень сложно учиться.
Вот так все и шло, я уже малость привык к новым условиям, даже два раза удалось поговорить с ней по межгороду, когда выезжал в командировку в Борзю. И вот, представляешь, Львович, семнадцатого января вижу сон, что я приехал в Караганду, захожу в какую-то квартиру, где, якобы, она ждет меня. Захожу и вижу, что она какая-то чужая, холодная, отстраняется от меня, и вся в крови. Не говорит ни одного слова. Мне становится страшно, я просыпаюсь и понимаю, что это всего лишь сон. Утром я пишу ей письмо, где описываю этот сон, пишу ей, что тревожусь о ней, все ли там у нее хорошо?...А восемнадцатого мне приносят телеграмму, что ее насмерть сбила автомашина, когда она бежала в Михайловке из первой больницы через дорогу к остановке. Телеграмму мне послали девочки из их комнаты.
После армии я поехал в Читу, мне как-то было все равно, куда ехать, был я на всем белом свете один, и никто нигде меня не ждал. Года полтора я работал в одной из городских больниц. Скажу честно, работал без души, просто тянул лямку. В душе я понимал, что так нельзя, что врачебная работа не должна исполняться таким образом, но ничего с собой поделать не мог: что-то треснуло в моей душе. Я даже когда женщин в белых халатах видел, все время вспоминал ее. На женщин так и не глядел, и даже на миг себе не мог представить кого-либо иного на ее месте. Кончилось все тем, что я уехал в Иркутск, поступил там в институт, и выучился на охотоведа. Меня направили в Нанайский район Хабаровского края, где я и проработал до пенсии в одном из заготхозяйств, проводя все свое время в тайге. Выйдя на пенсию, переехал сюда, взяли меня по знакомству егерем на этот кордон.Здесь и живу, здесь работаю, здесь, наверное, и помирать буду - ехать некуда.
На этом мой Евсеич и закончил свой рассказ. Помолчали, потом я, повинуясь внезапному чувству, спросил, - Евсеич, а нет ли у тебя фотографии этой девушки, хочется мне посмотреть на такую, которая способна была взять в плен тебя на всю жизнь. Минутку поколебавшись, он встал, порылся в каком-то сундуке, и достал альбом. Поискал там, и подал мне фотографию стандартного размера девять на двенадцать. С фотографии мне улыбалась поразительной красоты кореяночка с удивительно лучистыми глазами. Как мужчина, я понял его, очень даже понял, а если она еще и душевно была хотя бы в половину так прекрасна, как внешне, то и говорить тут больше нечего.
К обеду следующего дня приехали наши медвежатники. У них все было успешно. Особо не задерживаясь, мы попрощались и выехали в Хабаровск - путь предстоял очень даже неблизкий.
Сидя на заднем сидении теплого японского джипа, я размышлял о судьбе Евсеича, размышлял о том, что очень часто вот такая любовь, о которой мне поведал мой новый знакомый, отчего-то заканчивается трагически, тому есть множество примеров в литературе.
История эта так поразила меня тогда, что я дал себе слово когда-нибудь ее рассказать, но все тянул время, как-то не решаясь это сделать без одобрения со стороны Михаила Евсеевича. Его кончина с одной стороны, как бы развязала мне руки, а с другой даже в некотором роде заставила сделать это непременно...