Писать с натуры я начал с восьмого класса, и тогда же окончил это увлекательное, по-своему обогащающее душу, заимствование живого и дышащего. Нет ничего проще, чем взять и перенести виденное на бумагу – смотри и пиши, будь то картина или текст.
Описываемый двор, как часть природы, мой полигон на сегодня (где буду «воевать» завтра – Бог ведает). Подоконное поле боя мое обстреливается зорким взглядом, вычленяющим особенные детали предметов и людей, которые тут же немедля переносятся на бумагу, дабы не перекочевать в пустоту и не растеряться во времени. Интересные подробности жизни моего двора занимают и обогащают лишь одного человека – созерцателя.
Четыре здания окаймляют мой двор. Два из них я называю «прямыми», то есть без загибов, один из которых мой. Третий, буквой «Г», стоит по правую руку от моего. И четвертое последнее здание – общежитие техникума.
Сейчас середина января. Снег, в основном белый, лежит только на детской площадке, символизируя своей белизной чистое, неиспорченное детство. Отойдя на два-три метра от площадки, можно наткнуться на пивные бутылки и сигаретные бычки – символ вступления во взрослую самостоятельную жизнь с ее грязью и неприглядностью. Все эти атрибуты самостоятельности и взрослости пока еще скрыты под слоем снега, но когда наступит весна…
Чем дальше от детской площадки я перемещаю взгляд, тем яснее различаю снег грязный серый с непонятным рыжеватым оттенком.
Облезлые тощие деревья натыканы без всякого порядка, а как придется, и в их полудиком расположении читается неразрывная связь человека с природой, его умение внутренним чутьем угадывать прелесть такой дикости, привлекательность в несоблюдении форм и правил, соблазна делать так, как Бог на душу положит. И это прекрасно: по веленью человеческой души, мой двор превратился в первозданный парк, будто не задетый разрушительным влиянием цивилизации, стремящейся все упорядочить и подчинить живое многообразие мертвой жесткой схеме. Да и как русскому человеку жить в каких-то рамках, подчиняться чьей-то воле, исполнять навязанные законы? Нет, нам суждено жить в хаосе, когда не знаешь, что будет завтра, что принесет тебе на блюдечке сегодня, и что хочет от тебя сейчас.
Подчиняясь хаосу, живя в нем, я не могу даже писать на листах в клеточку, потому что – клетки, всюду клетки. Другое дело – чистый девственный лист бумаги. Я, как птица, порхаю по листу, мараю его, пачкаю, черчу чего хочу, леплю что на ум лезет, и выходит…
Впрочем, мое, так сказать, умение отходить от темы также часть общего, всем доступного хаоса, поэтому я вынужден загнать себя в рамки, в клетку, и встать на рельсы.
Итак, деревья. Посреди двора растут деревья: облезлые тощие, без единого листа, и только одно низкорослое, неопределенной породы дерево, с разлапистой, наполовину отпиленной кроной держит на своих жиденьких веточках коричневые листья. Они причудливо прилипли друг к дружке и висят, будто вытянутые осиные гнезда. Деревья покрыты редким снегом. Ветер обдул снег так неряшливо, будто вчера кидался маленькими снежками в кривоватые стволы цвета потертых голенищ кирзовых сапог. Подобное не поэтическое сравнение может вызвать у читателя невольные подозрения, что его сделал солдат или офицер, но это далеко не так – я лишь офицерское дитя, ведущее солдатский образ жизни, но об этом в другом очерке – «Солдатские будни московской деревни».
Внизу работают дворники – они пашут уже пятый день подряд, вкалывают сутками, ликвидируя «опасную» снежную массу, «бич» городского и личного транспорта. Самое смешное, что легкий снежок постоянно становится причиной тяжелейших пробок во всем городе; многих дорожно-транспортных происшествий; задержек десятков рейсов в московских аэропортах.
Как-то непростительно я отвлекся от описания двора. Что еще? Десятка три припаркованных автомобиля, ни одного десятка птиц – это странно; и совершенно обезлюдевшее пространство, за исключением тех двух дворников.
Прошло два часа. Двор начинает оживать. Показались две вороны, три голубя и полворобья (он сел на мой подоконник и, скрытый частью оконной рамы, показывает лишь свою голову и спину без хвоста).
На детскую площадку высыпали, наконец-то, дети. Как же они оживляют своими криками мертвенную тишину жилого квадрата, зажатого грязно-желтыми кирпичными коробками. Шесть детей – двое побольше, четверо – поменьше. Они кучкуются по возрастам: старшие не бегают, не копаются в снегу, стоят в стороне от маленьких и что-то обсуждают. Маленькие же напротив – неутомимые «вечные двигатели» людской радости, особенно их матерей – вон, стоят три кумушки в шубах, с большими продуктовыми пакетами, и тоже, как большие дети, не играют, не валяются в снегу, не плюются, а серьезно обсуждают что-то или кого-то.
Машины отъезжают, подъезжают, гудят в гудки, работают моторами.
Дети продолжают играть. Иногда это продолжается до глубокого вечера, и это радует – жизнь до глубокого серого вечера, до черной сонной ночи.
Поминутно из небесной отученной мглы выглядывает не смелое солнце. Я бы сказал, что самого солнца не видно, заметен лишь его свет, и я верю, что за тучами есть солнце, как верю, что где-то есть Бог.
Но, чу! Пролетел вертолет, курсом на юго-запад. Он так быстро двигался, что я успел заметить лишь тусклый белый цвет его корпуса, да грязно-красное пятно на брюхе. Шельмец не позволил себе затормозить, а мне детально рассмотреть его ладно пригнанные детали. Ну, пусть себе торопится, летит – надо сделать много важных дел…
Мой двор похож на живую летопись, первые строки которой начинаются с рождения человека, когда молодые мамы гуляют с колясками под слепым январским солнцем.
Середина летописи показывает лик молодых, зрелых и пожилых людей, по-разному ведущих свой образ жизни: от первого глотка пива и веселых песен, до горького шатания по улице на старых слабых ногах, хозяин которых, кляня все на свете, не может найти своего подъезда.
Иные, с устроенной жизнью, утром садятся в иномарки, уносящие их куда-то в центр Москвы на хорошую работу, и возвращаются тем самым серым вечером, когда дети убегают со своих пластиковых горок и скрипучих качелей.
О конце летописи говорить тяжело. Да и как можно спокойно писать о том, что ночью приезжает труповозка и в полной тишине два крепко скроенных человека выносят покойника в простыне, кладут его на асфальт, закуривают, говорят о минувших и будущих делах, а в дверях подъезда стоят либо родственники, либо соседи, провожая того – в простыне, в последний путь.
Двор, где все кипит и все утихает. Двор – начало и конец, веселье и печаль, крики радости и вопли отчаяния. Двор – рождение и смерть, и вся наша жизнь здесь.
Москва, январь 2016 г.