Ветер мчался как запряженный, не отклоняясь ни вправо, ни влево; узкая улица гудом гудела, редкие пешеходы брели спиной наперёд, а те, кто шел им навстречу –– не шел, а бежал, –– боялись, что расшибутся. Так было несколько суток. Потом слегка поутихло, но добавился снег.
Татьяна Петровна привыкла вставать в шесть утра. Ко всякой погоде привыкла, однако сегодня ей было тошно. Черные окна залеплены мокрыми хлопьями, что-то тягуче гудит... Облокотившись на подоконник, близко приставив лицо к стеклу, пыталась вглядеться, что происходит на улице?
Включила чайник, умылась, поставила кошкам корм; перекусила сама на скорую руку. Вчера маленькой Катьке отметили день рождения, Татьяна Петровна с ней поиграла, а Кисонька, умница и ревнивица, шлепнула Катьке лапой по уху. «Ишь ты, драчунья!» –– сказала Татьяна Петровна; и много еще говорила, –– кошки ее понимали.
Кошки были ее спасением, ибо с тех пор как не стало мужа, пришло нелюдимое одиночество. В светлое время суток оно не так донимало, но наступала ночь, и начинались мысли о смерти. Она их гнала, а они настырно толкали ее на кладбище.
Как страшно ей было узнать, что муж умер! Зачем? И так рано! Спрашивала, склонившись над ним: «Ты, может быть жив?..»
Горе и страх. А надо ходить по конторам и оформлять документы. К вечеру, поздно уже, нашла, наконец, кто будет копать могилу. Поехали к кладбищу, однако метель не дала подняться машине, и добирались пешком. Там, где виднелась дорога, шли скоро, но дальше –– ползли. Она перемерзла, черные тучи пугали, –– и было так жалко себя! Дома пила корвалол, а ночью плакала и молилась.
На другой день съехались родственники, позже приехал сын, Татьяна Петровна слегка успокоилась, смогла дозвониться диспетчеру, прося расчистить дорогу, ей обещали, но... обманули. Автобусы встали на половине пути, гроб до могилы несли на руках. «В каком же мы веке живем?» –– металась душа. Дальше были поминки, родственники разъехались, и она осталась одна.
Сперва все ждала, что сын позвонит, и она хоть немного согреется, но миновали кошмарные сорок дней, а он не звонил. Пыталась забыться, не помнить, не знать, не ужасаться тому, что случилось, –– но вздрагивала и просыпалась ночами. Холодный гараж, умерший муж, вынос его в машину –– как будто бревно. «Зачем мы родимся, зачем? Зачем такая несправедливость? Будто игрушкой тобой поиграли и бросили!» Выла и выла, бессильная остановиться.
Тогда и решилась сама позвонить, сказать, насколько ей тяжко, услышать теплое слово. Но сын ей ответил: «Я не могу тебя взять в двухкомнатную квартиру». Да разве она просила? Были конечно такие мысли: жить вместе, но время не прежнее, когда старики доживали свой век с детьми.
–– Ладно, девки, пошла я, –– сказала кошкам. –– Оставайтесь хозяйничать.
Она работала на железной дороге, и надо было идти полтора километра пешком.
Подъездная дверь была приоткрыта, хотя на приклеенной к ней бумажке четко виднелась просьба: «Закрывайте пожалуста». Это бабушка с первого этажа написала: холод по коридору. В «предбанник» насыпался снег. Татьяна Петровна протиснулась в дверь, сугробом зажатую с улицы, ветер ударил в лицо. Дорога не чищена, двигаться трудно. Сейчас бы до остановки, а дальше автобусом, но шофера АТП бастовали, автобусные маршруты были сокращены.
«Ну, как это можно? –– задыхалась она от снега и ветра. –– Продано муниципальное АТП! Частник что хочет, то и творит, и нет на него управы!»
На днях с работы подвез ее Алексей, бывший сосед, сказал, что начальник хитер: выдаст зарплату трем-четырем шоферам, а те уж и рады, в рейс выезжают, а надо всем вместе забастовать, только тогда будет толк!
–– Мы с сентября не имеем зарплаты, приходится пробавляться извозом. Автобусы старые, слесарей сократили, продано все, что можно продать.
Господи, что творится! И ведь не девяностые годы с их беспределом, с тех пор уж почти двадцать лет прошло.
Воротник у пальто Татьяны Петровны был поднят и вместе с шапкой обвязан платком, она теперь шла к ветру спиной, дышала в тепло, но это тепло, поднимаясь к глазам, леденея, склеивало ресницы. В валенках, толстых брюках, тяжелом пальто кое-как дотащилась до станции.
В восемь часов путейцы выехали на линию.
Двое мужчин толкали тележку дефектоскопа, следили за показаниями, Татьяна Петровна, сигнальщица, шла впереди метров на тридцать, предупреждая составы. Задний сигнальщик отсутствовал, поскольку, плюнув на технику безопасности, его сократили из экономии. Шли уже долго, два раза оттаскивали тележку, пропуская товарняки. Стало светать, метель забивала глаза и рты, и вдруг –– дикий, пронзительный вопль! Кинулись с линии кувырком, –– удар! Налетевший сзади электровоз врезался прямо в тележку! Выскочил машинист, матом кляня руководство железной дороги, выползли из сугробов путейцы, белые от испуга и снега. Один из путейцев заплакал –– двое детей могли бы остаться сиротами!
Что было дальше, как кончилась смена, Татьяна Петровна почти не помнила. «Сто семьдесят тысяч! Сто семьдесят тысяч!»» –– бухало сердце. Не было никакого сомнения, что стоимость дефектоскопа будут выплачивать «виноватые». Кричали вокруг нее и ругались, она понимала плохо. И, возвращаясь домой, все так же пешком, не ощущала ни ветра, ни холода, ей только сильно хотелось спать.
Выла метель, но ранняя зимняя темень ее отгоняла и обнимала Татьяну Петровну покоем. Свет с потолка, кухня в родительском доме, на матери платье в зеленый горошек, засучены рукава, отец в линялой рубашке, сестричка в платьице на трех пуговках, и она, Таня, стоит у окна. «Счастье... –– проходит в сознании. –– Счастье...»
Села, сгорбившись, вытянув руки. Топится печь, горкой дрова на железном листе, «плачет», оттаивая, окно, все за столом, дымятся вареники... Счастье! Тихо на душу ложилось тепло, котик пушистый терся о ноги. Котик пушистый... Вздрогнула даже сквозь смертный сон: кошки голодные! И поползла. Вперед.