За кулисами

Евгений Боуден
   Бордовый, расшитый золотом, занавес закрывается. Он отсекает шум зрительских аплодисментов. За ним почти тихо и темно. Только в левой кулисе режиссерский пульт светится огоньками, да помреж Ася Ароновна кого-то вполголоса матюкает и поторапливает.

   Там, где сплетения канатов и грузов-противовесов, тоже горит тусклая лампочка за жестяным козырьком, прикрывающим свет от сцены. Тут постоянное движение. Одни канаты стремительно взлетают вверх, другие, наоборот, опускаются. К ним прикреплены длиннющие металлические штанги-трубы, тянущиеся через всю сцену.
   
   Налетает куча рабочих сцены, которыми командует Тася Марцинковская. Они быстро отвязывают от штанг одни декорации, привязывают другие... Самые тяжёлые декорации - это так называемые задники. Скрученные в тугой рулон, они напоминают гигантских 40-метровых удавов. А мы как как муравьи облепляем этого удава и волокём его под штанги. Наконец задник взлетает вверх. Теперь надо прибить его низ через специальный брусок к полу. В темноте не очень хорошо видно шляпку гвоздя, а прибить надо точно и, желательно, двумя ударами молотка. Первым как-бы слегка вбить гвоздь, чтоб он получил направление и не падал, а вторым вбить по самую шляпку.
 
   Чьи-то тени тянут стоячие декорации, и прибивают их таким же манером к полу.

Я тоже рабочий сцены Донецкого театра оперы и балета. Но у меня несколько другая направленность. Я мебельщик.
   Нас двое. Я и мой начальник, Славка Марцинковский, Тасин муж. Наша задача вытащить из пыльного, завешенного паутиной подсценного пространства соответствующую спектаклю мебель. Мебель это не только предметы мебели, но и скульптуры, и фонтаны, и стенки с окнами, и двери, а также гробы, тюремные решетки, лестницы и тому подобное. Это все бутафорское, конечно же. Но это не значит, что оно легкое и сделанное из папье-маше. Ничего подобного. Некоторые предметы "мебели" жутко тяжелые и сделаны из самого настоящего дерева, обиты самой настоящей парчой, и даже обивочные "золотые" гвозди самые настоящие. Нет, они, конечно, не золотые. Они бронзовые или латунные. Но мне полагается так их надраить, чтоб они сверкали не хуже золотых. А все эти рыцари, латы, секиры, шлемы... Будь они прокляты, какие они тяжеленные!

   Особо мы со Славкой не любили "Бориса Годунова" вместе с его царскими палатами. Такая тяжеленная мебель - умереть не встать. А мы как настоящие грузчики, с брезентовыми шлеями через шею и плечи, вынуждены её таскать.

   Зато "Летучая мышь" - наша любимая оперетта. Мебели и тяжеленных задников немного, и можно во время "бала" шуметь, смеяться. А еще давиться смехом, когда смотритель тюрьмы выпивает из бутылки вино, опускает взгляд книзу и, глядя на штаны, говорит: "Ик, и не протикаеть". Или "Господин начальник тюрьмы, заключенные тюрьму раскачивають".

   Но таскать, это еще не все. Надо помнить каждую сцену, и даже место и поворот, с которым надо установить все это добро. А если не так что-то поставишь - не миновать тебе матюков Аси Ароновны. Были случаи, когда даже неправильно поставленный пуф приводил к падению какого-нибудь ревнивого мавра, в самое неподходящее время. Кроме того, нельзя даже подтащить заранее мебель поближе к сцене. Если кто-то из артистов или балерин и танцовщиков на бегу зацепится за нее, да еще если порвет что-то из одежды... Ну, не мне вам рассказывать. Сами представляете, что потом будет.

   Наша мебельная находится прямо рядом со сценой. Немаленькое помещение, на первый взгляд беспорядочно заваленное под самый потолок мебелью и бутафорией. Вдоль стен нескончаемые полки со всякой мелочью. Однако, этот беспорядок на самом деле очень даже порядок. Ведь все должно располагаться так, чтобы в нужный момент можно было легко, не перетаскивая и не переворачивая груды тяжеленной мебели, немедленно достать нужную.

   В передней части сцены уже идет действие, и не дай Бог теперь стукнуть или что-то протащить!!! ТИШИНА ЗА КУЛИСАМИ. Если не ошибаюсь, именно такая надпись зажигалась над режиссерским пультом.

   Прислушиваясь к голосу Аси Ароновны из динамика и отзвукам действия, мы со Славкой с фонариком осматриваем мебель, на предмет ее пригодности к безопасному сидению, лежанию и тому подобное. И чтоб ничего не шаталось, не болталось, не цеплялось... Помню, как-то у царского стола ножка подломилась и все царские яства начали скатываться и соскальзывать к одному краю. Хорошо, кто-то догадался и мигом нырнул под стол, а потом до конца сцены держал его на своей занемевшей спине.

   Ну вот. Можно и отдохнуть. И мы устраиваемся в кулисах наблюдать за спектаклем. Здесь же в кулисах переодеваются балерины. Обычные, в сущности, девчонки. Вот только потные и загнанные, как лошади. Нас они не стесняются, как будто они совершенно бесполые. Впрочем, и мы к ним тоже привыкли. Обычное дело.

   А запахи сцены! Это же поэма целая. Над всем царит запах громадного, бархатнаго, расшитого занавеса. Запах густой, древний, осязаемый. Понятно, что аплодисменты не пахнут, но вот занавес пахнет именно аплодисментами и цветами. И роскошью.
   Круг сцены пахнет работой, деревом и пожарной пропиткой, а сквозь него пробивается запах смазки огромного механизма поворота сцены. Смазкой и железом пахнут канаты подъема задников и декораций. Нагревшиеся прожектора и рампа пахнут чем-то резким и жженым. А когда включают ультрафиолет - пахнет больницей. Во всю эту симфонию вплетаются вкусные запахи свежего дерева отремонтированной мебели, краски декораций... Мне кажется даже бронза колоколов пахнет. Это сплетение запахов очень уютное. Оно делает театр обжитым и домашним.

   Неважно, что мы знаем каждую реплику, каждое движение. Все равно каждый раз снова и снова переживаем то, что происходит на сцене. И знаем, в какой момент перевернет суфлер страницу в своей полукруглой будочке, в какой момент режиссер всплеснет руками и обругает артистов, за то что они что-то не так сделали. Да мы получше этого режиссера знаем, что здесь не так. И мы знаем в какой момент повернется световая пушка, или включится рампа, или заскрипят слегка блоки, натянутся канаты и одна декорация взлетит ввысь, к колосникам, а другая упадет в нужном месте.
   Неважно, что мы сзади видим всю механику и все секреты неожиданных появлений якобы из могилы, или вылета ведьмы из трубы, или растворения в тумане. Все равно все волшебно.

   А еще мы не прочь "подраться" за то, кто ударит в определенный момент в один из четырех разнокалиберных колоколов, подвешенных тут-же, на некоем подобии лавочки с перекладиной над ней, или выстрелит из стартового пистолета, или зазвенит "саблями". А еще классно изображать гром, тряся и ударяя большой металлический лист. Или шепотом поругаться за роль в "мимансе".

   Миманс - это мимическая сцена. Раздеваешься до трусов и тебя переодевают, скажем, в рыцаря. Быстро-быстро-быстро. Кто-то натягивает на тебя штаны, кто-то латы, кто-то вооружает мечом или алебардой, кто-то густо красит тебе физиономию густокоричневой краской, кто-то натягивает парик. Раз, два три - готов. И вот ты, с колотящимся сердцем, на яркоосвещенной сцене, а там, за оркестровой ямой, в темноте, смутно просвечивают лица страшных зрителей. Несколько минут бурлящего и пьянящего адреналина, и в конце спектакля бухгалтер выдаст тебе честно заработанные рубль пятьдесят.

   Но самое лучшее время в театре - Новый Год. Тут почти нет декораций. Ничего таскать не надо. Так, по мелочам. Сцена разделена на две части. На одной, передней, самая настоящая, украшенная, огромная Елка, где и просходит главное действие, а на второй фанерный лес, избушка на курьих ножках... И все это время от времени приходит в движение и прямо на глазах зрителя сцена вместе с артистами и декорациями медленно поворачивается к зрителю второй стороной.

   И спектакли на Новый год веселые, интересные, музыкальные, и зрители в них участвуют. А зрители самые непосредственные - дети. Все рабочие сцены наряжены разными сказочными персонажами и почти все время участвуют в представлениях.

   Иногда в нашем театре случаются вещи из ряда вон выходящие.
... Однажды, после окончания спектакля, поздним зимним вечером, в фойе что-то грохнуло и зазвенело. Мы все, и артисты и рабочие, выскочили туда. Господи! Несколько портретов народных артистов сброшены со стен, осколки битого стекла блестят на надраенном паркете. Мы, остолбенев, взираем на это богохульство, и тут... ба-бах! Где это? Кажется на втором этаже, в буфете. И снова, дзынь, трах! Бросаемся туда. Стеклянная стена буфета разбита, а внутри разбита витрина и по полу разбросаны пирожные, бутылки с шампанским, колбаса...
   В это мгновение тут внизу, в зрительном зале - треск, чья-то ругань...

   Поймали его. Мужик какой-то невзрачный. Он дергался, сыпал матами, пытался нас лягнуть ногой. Кто-то плеснул на него холодной водой из стакана и он неожиданно затих и стал плакать. Оказалось, что он мстил Никите Хрущеву. Какому Хрущеву? Шел 1968 год и уже четыре года как у власти был Брежнев. Стало ясно, что вызывать надо не только милицию, но и спец бригаду из психушки.

   Ну, а поскольку виновник уже поман, мы, вечно голодные, молодые ребята, лакомимся пирожными, которые не засыпаны осколками и даже открываем пару не разбившихся бутылок шампанского. Ему же все равно - одной бутылкой больше, одной меньше.

   В театре гастроли приезжих коллективов. Иногда это труппы таких-же театров как наш. Киевского, московского, ленинградского... А иногда это артисты эстрады.
Это как праздник, как отпуск для нас. Мы со Славкой наблюдаем чужую мебель, сравниваем ее со своей, обсуждаем все ее достоинства и недостатки, рабочие сцены наблюдают за мастерством "их" рабочих сцены. Помогаем, конечно. Но это не тот накал работы.

   А потом бесплатно смотрим концерты, балеты, оперетты.
Понятное дело, что если в театре гастроли эстрады - для нас двойной праздник.
Здесь я познакомился с "Машиной времени" и Андреем Макаревичем. Причем еще понятия не имея, что "Машина" и Андрей - это уже не эстрада, а самый настоящий рок. Наверное, Андрей сейчас не помнит рабочего сцены с вечным фотоаппаратом "Смена" на груди. Скорее всего, не помнит и тех гастролей. Но у меня остались его фотографии.

   Как я тогда прикипел к их усилителям! Сколько там огоньков, сколько красивых ручечек, ползунков. Нет бы снимать лица, портреты. Я же фотографировал технику, а потом еще и всякими фокусами с фотомонтажем занимался. Теперь бы цены тем давним фотографиям не было бы.

   Познакомился с ансамблем "Дружба" и его руководителем Александром Броневицким. Не помню, что было написано на афише, но все валили на ансамбль, а не на молоденькую солистку ансамбля Эдиту Пьеху. Пьеха тогда была еще только восходящая звезда.
   Смешно сейчас рассматривать на фото почти игрушечные колонки, которые мы расставляли на стульях, а потом, слушая их ,говорили друг другу: "Ох и моща! А бас - аж в животе чувствуется!"

   Наиболее любимый "заезжий" гастролер - Юрий Гуляев. Весь коллектив театра буквально расцветал улыбками, уж очень он был светлый человек. И еще он был "свой в доску парень". Он был наш, украинский и донецкий. Ведь его творчество начиналось именно здесь, в нашем театре. Здесь его знали все. Даже гардеробщики, натирщики полов, и тетя Таня на проходной.

   Накрывались столы, а баритон Юрия слышался по всему театру. А еще он брал баян и пел украинские народные песни. Ох, как пел! И все мы пели вместе с ним.

   А летом, наоборот, мы выезжали на гастроли. Суматоха, погрузка всего и вся в огромные трейлеры, потом поиски чего-то затерявшегося, потом вытаскивание из трейлера и снова погрузка... Наконец трейлеры, как корабли, выплывают из из двора театра, выпуская синие струи дыма, а уставшие донельзя артисты, рабочие, гриммеры, режиссеры и балетмейстеры рассаживаются в автобусы.

   Наш автобус трогается, и под его покачивание мы пытаемся задремать. Но не тут-то было. С задних сидений вдруг раздается взрыв хохота. Это кто-то рассказал анекдот. Эстафету тут же подхватывает следующий разказчик. И вот уже все равны в званиях, заслуженные и не заслуженные, народные и простонародные, артисты и осветители, балерины и мебельщики...

   Время бежит незаметно. Кончились огни города, за окном темнота. Только встречные, ослепляя на минуту фарами, проносятся мимо.
- Жень, давай что-нибудь! Где твоя гитара?

   В заповедных и дремучих
   Страшных муромских лесах
   Всяка нечисть бродит тучей
   И в проезжих сеет страх...

   Мигом забыты различия в статусе, обиды, интриги, сплетни. Сейчас никого не интересует кто с кем спал, кто через чью постель роль получил, а кто своими силами пробился. Все равны и все едины. А в хоре голосов и мощный оперный бас, и ломкий мальчишечий голос, и колоратурное сопрано, и прокуренный голос нашей командирши Таси:

   Когда мне невмочь пересилить беду
   Когда подступает отчаянье
   Я в синий троллейбус сажусь на ходу
   В последний, случайный.

   И сейчас моя гитара - дирижер. А настоящий дирижер и не дирижер вовсе. Да и какой же он дирижер, если он в джинсах. Он сейчас массовка...
Чей-то баритон заводит:

   Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю.
   Чому я не сокiл, чому не лiтаю?

Потом дружно:

   Расцветали яблони и груши
   Поплыли туманы над рекой.

   Русские, украинские, эстрадные, народные, частушки и даже блатные...
Нас хватает надолго. Но постепенно все стихает... Театр на колесах засыпает. А мне чудятся балаганные кибитки, катящиеся под звездным небом.

   А потом чужая, не такая как у нас, сцена, путаница с мебелью, с декорациями, нервы... Ася Ароновна срывает голос, пытаясь командовать всей этой неразберихой. И мы уже скучаем за нашим родным Донецким оперным, за родной сценой.
   Быстрее бы уже вернуться!