И почернели дни, и ночи стали длинными и тяжелыми – без снегов и дождей. Видимо, если и осыпает небо что-то на землю в эти дни, то я не слышу.
Однажды, ближе к утру, разбудил крик – страшный, отчаянный. Женщина кричала. Или девчонка.
Бросаюсь к окну, распахиваю форточку и таким же диким голосом – по черным окнам, двойным нашим аркам, по плитам двора – выбрасываю в мертвое небо звенящее:
– Ты чего это там затеял, а? Щщас милицию вызову! Ты слышишь, милиция тебе нужна?!
Забыла про полицию. И телефонов ее не знаю…
Женщина затихла, громыхнул под аркой чей-то тяжелый гулкий бас, хотя проговорить ему хотелось, наверное, шепотом: «Милиция».
И все затихло.
Через пару секунд вспыхнул неяркий свет под аркой, едва слышно прикрылась внизу дверь – наверное, домофон у того, кто скрылся в подъезде, наготове был, в руке. А может, кто выйти хотел на крик.
Не бывало у нас раньше такого.
Может, дворник Муххамед под утро баловать начал?
Он человек странный. Похож на деревенского дурачка – дебелый, лицо круглое, плоское, без выражения. Как раз в это время меняет мусорные контейнеры.
Нет, пожалуй, попозже. На час-два…
Откуда он? Не знаю.
Приехал вместо тети Халимы, которая знала всех и все.
И ее знали, и детки ее на наших глазах выросли.
Камиле было 13, когда они приехали в Петербург, а теперь у самой уже двое. И старшенькой уже 4 года.
Нездорова старшенькая. Что-то при родах, наверное, повредили.
Недаром Халима просила меня с Гузель поговорить, чтобы та согласилась взять Камилу на роды к себе в клинику.
Я позвонила. Мы с Гузель соседями по 55-дому были, пока дельцы заморские у нас этот дом под гостиницу не оттяпали. Отторговали - точнее-то сказать, и поделать мы сними ничего не могли, хоть все в доме были уже собственниками квартир: кто приватизировал, кто купил.
Как отторговали? Да силой. Мы, как Брестская крепость в 41-м, стояли.
Даже немец с семьей был в нашей дружной когорте. И китаец. Тот по-русски вообще не говорил, но меня понял как-то, и к коллективу примкнул. Я уже рассказывала об этой истории как-то…
Но и тогда у нас была уже добрая наша тетя Халима со своими двумя детками. Чужие дети быстро растут…
Ну вот, позвонила я Гузель, а она мне:
– Узбеки?
– Да, говорю. Да ты знаешь – дочка нашей тети Халимы родить должна, да вот мать боится за нее.
– Брось, – говорит мне Гузель. – Они, как кошки рожают. Приноровились ко мне со всего города бегать.
И голос недобрый такой.
От Гузель я такого не ожидала. И вспомнила, что Халима сказала: ты ей скажи, мы заплатим, только бы взяла.
Не взяла.
И вот, стоит передо мной очаровательное создание 4-х лет, и вижу я, что с ней не все в порядке. Смотрит как-то снизу, кривовато, словно шейку ее кто к земле тянет.
Побежала я на кухню, к холодильнику, взяла святой воды, да к ней. Лью ей прямо на голову, а сама одними губами молюсь...
Не сообразила, что испугать можно так. Да и не русская она.
Ничего я не сообразила.
А малышка как засмеется, мордашку подняла вверх, и что-то бормочет по-своему и руки ко мне тянет.
У Халимы слезы на глазах. Говорит:
– Понравилось ей. Говорит внучка-то: «Какой хороший дождик, бабушка!»
– Это святая вода, – говорю ей виновато.
Забыла я, что не русские они.
А Халима улыбается:
– Поняла я, – говорит. – Поняла я, доченька.
Малышка руки ко мне тянет, говорит что-то. А я не понимаю узбекский-то. Халима говорит:
– Еще дождичка Вашего просит, что бы на ручки.
А мне что, жалко?
Брызнула я святой водой в детские ладошки. А она смеется, к лицу прижала и говорит, говорит что-то. Радостно так.
– Хороший у тети дождик, – переводит Халима.
– Халима, – говорю я. – Хороший ребенок. К врачу бы надо ее. Хорошему.
И протягиваю малышке книжечку яркую, на обложке - дудочник, а на конце дудочки кто-то Черный в плаще, едва заметный.
А малышка к глазам книжку-то яркую поднесла, рассматривает, чуть не носом по ней водит, потом пальчиком провела от Черного к Веселому Дудочнику и протягивает книгу мне, возвращает.
– Возьми себе на память, – говорю я. – Возьми.
Она прижала к себе мой фолиант двумя ручками, смотрит на меня огромными красивыми, почти ничего не видящими глазами и снова говорит, говорит что-то.
Ожила.
Халима смеется, переводит:
– Внучка спрашивает: можно я еще к тебе приду?
– Конечно, приходите, – говорю я.
– Спасибо, – говорит Халима. – Мы ведь попрощаться зашли. Уезжаем мы. Домой, в Узбекистан.
– Насовсем? – спрашиваю.
– Насовсем, – говорит Халима. – Лечить внучку надо. Правильно вы сказали. А вы приезжайте к нам. Какие у нас фрукты! Приезжайте! А какое солнце у нас! Вы, вон, какая бледненькая… Денег на дорогу накопите, а там не надо будет денег. У нас будете жить. Солнце, фрукты! У нас лучшие фрукты в мире. Приезжайте!
– Спасибо, – говорю. – Не смогу я…
И так горько мне, что и не передать.
…Посветлело за окном. Сегодня обещают минус 2.
Нет, не Мухамед это был. Вон, он только сейчас появился, грохочет контейнерами, закатывает их с Фонтанки во двор. А лицо у него такое, потому, что, как выяснилось, молоденький он совсем. Просто росточком в дядю Степу узбекского, видимо.
Новый день наступил. И опять все будут говорить про Сирию и беду нашу, о которой уже даже думать невозможно. Забалтывают, забалтывают. Оставьте нас, болтуны, наедине со своей бедой, не лезьте в душу сапогами, или тем, во что вы там, по свои обычаям, обуты.
Плохо.
Плохо, когда уезжают те, к кому привык. Навсегда уезжают…
Ольга ЛАНСКАЯ,
Санкт-Петербург