Расскажу я тебе про такой случай, который и сама не понимаю. Но было дело так. Однажды ночью пришлось нам за город ехать. Ты знаешь, у нас в Санкт-Петербурге-то звезд не видно… Выехали мы за город и ахнули!
В полуночном небе за Петербургом вдруг вспыхнули, зажили своей, далекой и неизвестной нам жизнью, звезды.
Оказывается, они существуют!
Смеёшься! А мы как-то, так уж получилось, давно на небо не поглядывали. Что толку, когда из центра Города месяцами не выглядываешь, тут уж не до звезд…
Ехали мы почти в полночь, к Приоратскому Дворцу Павла Петровича, который воздвиг он над чудесными прудами в Гатчине.
Мы видели небо и звезды, дышали ночью, невольно окунувшись в давно забытое…
— Гатчинцы! Гатчинцы приехали! — восторженно кричала навстречу нам, только вошедшим в длинный коридор ленинградской коммуналки, Мария Петровна, хозяйка двух маленьких комнат, которые выделили ей с сыном Александром после реабилитации.
И мы, счастливые уже от одной возможности встречи с ней и Александром, мчались к ней, всегда солнечно гостеприимной.
– Bonjour, ma ch;re, bonne journ;e! Je suis tr;s heureuse de vous voir! Comment allez-vous? – говорила она, сидя в большом единственном кресле, протягивая навстречу мне руки, и я, внутренне горя от счастья видеть ее живой и здоровой, отвечала ей в тон:
– Bonne journ;e! Je vous remercie! Comment vous sentez-vous?
– Pas mal, pas mal du tout pour mon ;ge!
– Мальчики, накрывайте на стол, а мы немного поболтаем, — говорила она, царственным жестом показывая мужчинам в сторону кухни и поворачивала так же царственно ко мне своё чудное лицо.
И сколько же светлой радости было в этом приветствии немолодой уже тогда Марии Петровны Араповой, правнучки Натальи Николаевны Ланской – урожденной Гончаровой, той самой, – вдовы Александра Сергеевича Пушкина.
Марьи Петровны, которую протащила судьба через войны и лагеря, расстрел мужа, и, едва ли не чудом найденного – после всего-всего! – сына Сашу, остававшегося совсем маленьким на попечении бабушки – мамы Марии Петровны – в Гатчине.
«Гатчинцы приехали!» – звенело когда-то свободно и восторженно на всю ленинградскую коммуналку.
Она любила Гатчину, юность ее прошла здесь, в небольшом – в два этажа – родительском доме с мезонинчиком.
Только на этот раз все было наоборот: это мы едем из Петербурга в Гатчину.
Предчувствие приключения не оставляло.
Да и сам этот внезапный побег из уютной квартиры на Фонтанке за город, в полночь, – хоть и уже вроде бы вполне белую, но из самых-самых первых, когда в центре их ночного круга гаснет солнце и не видно ни зги, – был для нас приключением.
Мы ехали к гатчинцам, верным его гатчинцам, надеясь успеть к 2-часовому ночному факельному шествию у Приоратского дворца – того самого, который построил над огромным прозрачным прудом сам Павел Петрович, Великий Приор Российский правнук Петра Первого.
И, если уж признаться, мы ехали к хозяину Дворца Приора – единственного во всей истории Великой России приора Мальтийского ордена. Вот, как широко раскидывались чаяния Русских Государей!
До этой ночи мы часто бывали и рядом, и неподалеку.
Долгие часы летних каникул глазели на сказочный, волшебный Дворец-игрушку с островерхой красной башней, сидели на противоположном берегу пруда и с замиранием сердца ждали: а вдруг?
Но "вдруг" не происходило, и мы все реже забегали к пруду-озеру у Приоратского Замка, такого странного даже по названию, и, хотя от нас, живших тогда у Дворцового парка, прилегавшего к главному Дворцу Павла Петровича, было буквально два шага, мы, однажды поверив, что Приор к нам так никогда и не выйдет, перестали забегать туда.
Птицами перелетными, каликами мелькнувшими полетели годы…
И пустела наша Гатчина… И уходили вместе со временем куда-то, в непостижимое, родные голоса.
А потом и их не стало.
И вот, спустя годы, бросив все, что держит человека дома, мы мчимся по ночному шоссе из Петербурга в Гатчину.
И где-то снова идет война за Русь, и звезды, огромные звезды смотрят на нас, и в черноте гатчинских парков самозабвенно поют птицы, уже почувствовавшие близкий исход белой ночи, одной из первых, майских.
– Соловьи? Откуда соловьи в это время?
– Да самое время и есть!..
Бездонной показалась чернота Приоратского пруда. Четкие его отражения не улавливала слабая наша кинотехника. А так хотелось «запечатлеть»!
Подумалось: как часто теперь нам хочется что-то запечатлеть, взять с собой, навсегда. Наверное, потому, что вторично мы можем уже этого не увидеть?...
Слабая наша кинопленка вообще оставила нам отпечатки Бог знает, чего.
Мы долго не могли с этим разобраться. Признаться, так и не смогли до конца понять…
Но поначалу казалось: чего уж такого необычного?
Толпа в полночь у освященных окон…
Лиц почти не видно. То там, то там мелькнут…
Серьезные мужчины, сдержанные женщины. На плече одного даже ребенок лет двух прикорнул: очередь длинная.
Я – к двум женщинам, по-хозяйски, спокойно сидящим в закуточке, в предбанничке Дворца, в каком-то помещеньице… Каком – не рассмотрела.
Темно было.
Потому, что ничего кроме звезд, черного неба и еще более черного, как антрацит, озера внизу, где-то под нами видно не было.
Словно оказались все мы так далеко, будто и Дворец сам был вообще не на земле, а где-то высоко в небе…
И в то же время, он как бы не был оторван от земли.
Так вот, казалось, что кроме этого странного ощущения оторванности, внезапного и незамеченного никем бесшумного взлета вверх, в поднебесье, ничего нет на свете. Да и сам он, вздет этот, возможно, причудился только из-за обманчивой близости огромных звезд и бездонной черноты вокруг.
Но мы-то знали, что там, внизу, был тот самый пруд, около которого в летние каникулы часами сидели мы в зеленой траве, покусывая травинки, и глядя, кто выйдет из Загадочного Дворца.
Но выходили все не те.
Какая-то женщина, какой-то мужичишко…
Было ясно, что это – челядь. А мы ждали Самого.
Мы всегда его ждали там почему-то.
Дети всегда ждут сказку. Это, наверное, нормально.
Ненормально то, что сейчас.
Почти нет детей во дворах.
И где-то идет война, где убивают детей.
И это где-то – часть России.
Часть святого юга ее, откуда пошла вся Святая Русь, где сама княгиня Ольга, псковитянка, так полюбившаяся одному из рюриковичей – Игорю, и так полюбившая его, что согласилась выйти за него замуж и стать киевской княгиней.
Да, это Княгиня Ольга крестила Русь, дикую, лохматую, упорную, хранящую Перунов своих крылатых…
Но я отвлеклась. А тем временем толпа вокруг нас почти не движется.
На нас поглядывают, потому что приехали мы на машине, на которой ярко высвечено: «Петербургское такси», да на шофера, который очумело ходит вокруг грани, очерченной фарами, словно за светлый круг и ступить боится…
И говорим мы тем двум женщинам:
– Ну, здравствуйте, гатчинцы! Как давно мы вас не видели!
А женщины спокойно так, с достоинством отвечают:
– Здравствуйте, коли не шутите! Проходите, гости дорогие. Только народу-то у нас, видите, сколько? Устоите ли?
Я говорю:
– Да ничего, чего там, устоим! Что, мы зря ехали что ли?.. А когда шествие-то начнется?
– Какое шествие? – певуче спрашивает одна из женщин. – На шествие вы уже опоздали.
– Как так?
То ли спрашиваю, то ли нет. В горле застряло, не вымолвить.
– Шествие-то было в 12, в полночь, как и положено, – поясняет вторая. – Как при Павле Петровиче, или, по вашему, – Павле Первом.
– Как же так? – обретаю я, наконец, голос. – Как же так? По радио сказали, что будет второе шествие – в 2 часа ночи. Иначе мы бы и не поехали… Мы бы не успевали.
– Да для того, наверное, и сказали, чтобы вы поехали. Да вы не переживайте. Вон, если за Дворец-то слева зайдете, со стороны пруда, там народу поменьше.
И ухмыляются. Но не зло так. По-доброму.
Пошли мы. Обогнули длинную очередь, которая стояла прямо тут, от шикарных древних ворот к тетушкам. За билетами, наверное. Ночь Музеев, но наверно билеты…
Хотя нет. Быть может, просто поговорить – давно не виделись…
Обогнули мы по узенькой тропиночке и по траве невидимой над бездной висящий угол Дворца, и в это время Серж почему-то обернулся, резко поднял фотоаппарат вверх и начал фотографировать.
– Чего ты расщелкался, – говорю я. – Лучше возьми кинокамеру. Она бесшумная, маленькая.
– Хорошо, – сказал он. Я буду снимать кинокамерой.
И стал снимать.
Да, действительно бесшумно. Но ничего не видно!
Я никогда в Петербурге не была в таком месте, где наша кинокамера ничего бы, совершенно ничего не видела. Она здесь ослепла.
Ну ладно, подумали мы, будем снимать, как снимает, дома рассмотрим.
– Давай, – говорю я. – Попробую, может, мне больше удастся.
Поворачиваюсь к пруду, а за ним как бы становище какое.
С большим шатром и невысокими кострами.
И все это отражается в воде, как в зеркале. Воды самой не видно. Черная, просто черный-черный провал. Как отполированное зеркало.
И я никак не могу поймать эти огни. Они пляшут. То ли стан этот загадочный так далеко?
– Как же далеко, – думаю я. – Луну-то ты снимаешь со всеми ее пятнышками, улыбочками, щечками, разворотами, глазками. Со всеми ее континентами… Ты луну снимаешь, что ж ты эти огоньки не снимешь? Я же вижу, там городочек, становище там. Я глазами вижу, а ты!
Это я кинокамеру свою тихонечко так упрекаю, а сама жму на «съемку», и снова снимаю…
И проверяю, не ошиблась ли? Может быть, не докрутила какое колесико…
– Ладно, – потом думаю, – пойдем-ка скорее в очередь. Раз уж шествия не будет, то хоть во Дворец попадем.
А Серж смеется:
– Ну, пойдем, – говорит.
И ухмыляется чего-то.
Завернули мы за угол, а там – толпища! И во сне не привидится.
Рядов в шесть стоят. Да все, видимо, знакомы. Между делом так, переговариваются потихоньку. Не спешат никуда. И вроде даже как не двигаются.
Я говорю:
– Чего это вы стоите-то, не двигаетесь? Вас что, во Дворец-то не пускают никого?
А мне так тихо какой-то дядечка говорит:
– Пускают, но по шесть человек. Не больше. Вот шестеро пройдут, вот там выйдут, где вы войти хотели, а потом еще шестерых пустят…
О, Господи, подумала я. Развернулась и окна увидела.
Огромные светящиеся, в которые видно все: и маленький белый рояль, и застывшую в чепчике, чуть дремлющую бабушку какую-то в длинном платье с белым фартуком, сидящую между входом в зал, в покои, и коридором с длинными рядами уютных таких стульев-креслиц.
Потом быстрым шагом вошел молодой человек. Высокий красивый.
Четкий профиль. Мальтийский крест во всю грудь шелками закрытую...
Широкая мантия со стоечкой. Нет, скорее темный плащ с капюшоном… Через окно не очень-то рассмотрела.
Красивый повернул к нам голову, взглянул гордо, но ничего не сказал. Отвернулся и быстро вышел.
– Снимай, – говорю я Сержу, – снимай, а то все пропадет.
А тот неразговорчивый. Смотрю, чего-то жмет, свое что-то фоткает.
Ну, ладно, думаю. И снова к обрыву. И откуда такой обрыв взялся?
И снова глаза-то к небу, туда, где островерхая башня. Словно кто позвал меня, оглянулась.
Самой башни как бы и не видно, и в то же время, вот она, словно звездами обрисована!
Загляделась я и вдруг вижу – какой-то белый туман стал кружится вокруг нее. И сбоку, и справа немножечко.
Густой, плотный такой, живой вроде…
И словно как что-то огромное гигантское неизмеримое шевельнулось, качнулось.
Я опять – Сержу:
– Смотри! Снимай, снимай!
Гляжу, он и сам это видит, Не привиделось мне.
Обернулась к Замку, а сквозь окна-то вижу, группа вошла. Из трех человек. А троих в коридоре придержали.
– Ага! Бог троицу любит. – подумала я. По три пускают, не больше. Говорят – шесть, а пускают по три.
Всё, вроде бы, рассмотрели и снова – к тем тетушкам, что у входа встречают, пошли.
Говорим:
– Ну, еще раз здравствуйте! Так значит, обмануло нас радио про факельное шествие в два часа ночи?
– Обмануло, – говорят.
– Так может, вы специально передаете такие обманки-то, чтобы народ ехал?
– Нет, – говорят. – Мы не передаем. Мы вот подарок можем сделать. Редко у нас такие-то ленинградцы теперь бывают. Очень редко.
– То есть, как это «такие»?
– А такие, которые к Павлу Петровичу приезжают.
«Интересно, – подумала я. – Как это она догадалась?»
Потом, гляжу на Сержа-то…
– А-а, – говорю. – Ну да, вы все знаете! Он-то здешний, он-то здесь родился. Гатчинца-то сразу видно.
– Ну, да, – говорят. – У нас парни вот такие, вот. Под два метра ростом, да плечистые. Гатчинцы.
Посмотрела я на супруга со стороны, погордилась немножко.
А он говорит:
– Ну что, из сувениров есть что-нибудь для нас?
– Есть, – говорит. Постарше которая. – Есть. Вот Вам – сабелька!
И подает ему футляр.
Красивый.
Небольшой. Ладони две мужских, если одну за другой протянуть. Ну, с полруки.
– А Вам, – говорит, – Утятю.
– Чего? – удивляюсь. – Какую еще утятю?
– А нашу, гатчинскую.
Гляжу, птичка небольшая. Терракотовая.
«Гатчина» на боку написано. А на другом – силуэт Приоратского Дворца белыми линиями выписан. И – отверстия.
Надо подуть, и музыка будет какая-нибудь, думаю я.
Подула. Какую-то дырочку прикрыла, потом другую, и мелодия полилась.
Народ смеется. Не очень громко. И глаза добрые.
Тут мы про таксиста нашего вспомнили.
Глядим, а и тот вроде бы уже не очень-то нервничает. А то всё пыхтел себе под нос вот, мол, завезли куда ночью-то…
Спокойнее смотрит. Не спешит. А чего ему спешить? Наша-то денежка в его карман капает.
Я говорю хозяюшкам-то:
– Ну, ладно. Спасибо вам огромное, земляки. Приедем мы к вам не в ночь Музеев, а в обычный какой-нибудь день, если вы не против.
– Отчего ж против? Приезжайте. Павел Петрович гостей-то любит…
Негромко так сказала, с лукавинкой, и улыбнулась.
…Сколько времени с той поры прошло, точно не скажу. Может, месяца три, может, с полгода.
Рассматривали мы как-то старые пленки, фотографии. Понадобилось для чего-то.
Видим, на тех снимках, что Серж в темноте щелкал, обнаружилось вдруг то непонятное, что появлялось в ту ночь над Приоратским Замком – необъяснимое, огромное, космическое…
Смотрим и глазам не верим: на фото-то – рука, как бы не вся, а кисть ее над Замком поднимается.
А на ладони у нее – огромный светящийся, словно из света сотканный, крест.
И не одна фотография, а несколько, сколько Серж раз щелкнул своим фотиком, столько раз и зафиксировал это чудо.
Смотрели-смотрели мы на них. И вспомнилось: а, наверное, не зря в народе шепчутся, что лучше убиенного Павла Петровича мало, кто помогает от хворей и несчастий. Как мало, кто.
Есть у нас в Санкт-Петербурге такое поверие.
А вчера смотрю я по ТВ репортаж про десницу Георгия Победоносца, которую на Афоне хранят, и глазам не верю!
Та же ладонь, тот же крест в ней и три зеленых, вроде как пальмовых, листа справа! Всё, как на наших фотографиях из Гатчины.
Монах, хранящий это сокровище, что-то рассказывает, а я не слышу. Всё смотрю и смотрю. И глазам своим не верю. Бывает же!
После той нашей ночной фотосессии в Приоратском Замке Павла Петровича, или, если хотите, Павла Первого – правнука Петра Великого и сына Екатерины Второй, одарившей его задиристым профилем, появились внутри объектива нашей «мыльницы» три красных пятнышка, словно прожгли его в ту ночь лучи неизвестной природы.
А на фотографиях пятна стали появляться.
Мы приловчились поначалу. А они – все крупнее и крупнее становятся. Видимо, придется менять технику-то.
А через пару дней рассказываю я про странные совпадения эти знакомой своей. Она всю жизнь в нашей "Публичке", то есть Российской национальной библиотеке проработала и знает всё.
Выслушала спокойно, а потом строго так спрашивает:
- А вы что, не знали, что святая десница Иоаннова хранилась одно время в нашем гатчинском Приоратском дворце? Собственно, ради нее и Приоратский Дворец Павел Петрович построил. Ради этой святыни...
И снова подивились мы небывалому: вот, ведь как случается! Чудо-диво мудреное думаешь перед тобой, а оказывается, что всё оно - жизнь человеческая.
Ольга Ланская,
Санкт-Петербург