1. Мой заказчик был невысок ростом, кругло лиц, чуть смугл, чуть курносый, симпатичен, чисто выбрит, чисто одет. На вид я ему дал лет сорок, в чём, как после убедился, и не ошибся. Когда я подъехал к нему, он жестом, по которому я понял, что имею дело с водителем, открыл дверцу "Волги" и с лёгкостью сел от меня справа.
- Ну что? Поедем, наверное, на автовокзал? - голос его был мягок, приятен, однако немного подрагивал.
- Вы думаете найти там желающих поехать в областной центр? - догадался я.
- Да. Одному ведь дорого станет.
В знак согласия я несколько раз утвердительно покачал головой.
Настроение у меня было хорошее. А когда хорошее настроение - всегда хочется им поделиться. Не замечали? Но вот "попутчик" мне попался не из тех людей с кем это можно было сделать.
Он закурил с какой-то нервозностью. Я бы этому особого значения не придал, если не заметил, как его взгляд скользнул по мне, он явно проявил беспокойство насчёт своей неуравновешенности. Мне ничего не оставалось делать, как только успокоить его. Сосредоточившись дорогой так, что это бросилось ему, я, обуреваемый любопытством, да и не лишними предосторожностями, решил незаметно косить глаза в его сторону.
Он долго держал зажжённую папиросу в руке, затем смяв её, бросил на полек, тут же спохватившись.
- Простите, - извинился он и, собрав остатки, выкинул в окно.
Пока доехали до автовокзала, такое с ним повторилось несколько раз.
- Мне нужно дозаправиться, - произнёс я, как только мы въехали на стоянку такси.
- Я не рассчитывал на столь дальний путь.
Пассажир вздрогнул. Его глаза забегали из стороны в сторону, как бы ища того места о которое можно зацепиться.
- Что вы сказали? - они, наконец, остановились на мне.
- Я говорю: заправиться надо. Иначе топлива не хватит.
- А, пожалуйста, пожалуйста. Так это же автовокзал? - он с трудом ориентировался. - Знаете, я выйду, наверное. Пока вы заправляетесь, я подыщу попутчиков, - произнеся это, заказчик открыл дверцу и вышел.
Через десять минут, заправившись (заправка находилась поблизости), я застал своего клиента на том самом месте, где и оставил. Было видно, что он и не пытался искать желающих попасть в Кемерово. Это меня несколько озадачило. Я подъехал к нему - он не отреагировал. Пришлось выйти из машины и подойти. Осторожно дотронувшись его плеча, я спросил.
- Вы поедите?
- А... Да... Как же, поеду. Знаете, пожалуй один, - он замолчал. И уже направляясь к машине, добавил.
- Деньги меня не устроят.
Пока мы ехали в пределах города, поведение моего подопечного ничуть не изменилось: он также часто закуривал, дёрнув раза два, бросал окурок на полек, извинялся, подбирал и выбрасывал на улицу; часто хмурился. Что и говорить - всё это пришлось мне не по нраву. Настроение моё терялось. Интуитивно чувствуя, что житель он местный, я уже стал подумывать не уговорить ли его вернуться, отложить поездку, если такое в силах, хотя бы до следующего дня, как он, взглянув на меня, вдруг спрашивает.
- Вас, видимо, удивляет моё поведение?
Всё что угодно, а вот этого вопроса я никак не ожидал. Он оказывается ещё контролирует как-то своё состояние. Растерянность (а она на моём лице появилась) он ни мог не заметить, но, тем не менее, чуть задумчиво продолжил.
- Я вам расскажу одну историю. Хотите?
И не дожидаясь ответа, он, более для себя нежели для меня, начал своё повествование. Начал он своеобразно, издалека.
- Вы знаете, было солнышко. Солнышко, солнышко... Во всём солнышко. Не было ночи - темноты тоже. Радость во всём, - он замолчал, задумался. Резко повернувшись ко мне, неожиданно поинтересовался.
- У вас какая мечта была в детстве?
Я не готов был к подобному вопросу, потому и пожал неопределённо плечами.
- А я мечтал стать музыкантом. Точнее - баянистом, - в моём ответе он и не нуждался. Усевшись как положено, он достал папиросу, но подержав её в руках, засунул опять в пачку, а пачку в карман. И опять задумался - теперь надолго.
Пробежал последний домишко пригорода, дорога пошла на подъём. Машина шла легко и я начал забывать, что не один нахожусь в салоне. Меня устраивала его задумчивость. Его, кажется, моя не назойливость.
Незаметно подъехали к первому на пути селу. Я сбавил скорость, как то требовали правила. "Волгу" начало слегка потряхивать. Приходилось кое-где объезжать выбоины. В одном месте выбоина была настолько существенна, что довольно-таки прилично тряхнуло машину.
- Это надо же так асфальт испортить? - в сердцах возмутился я.
- Колхоз, колхоз. Что хотите? - вдруг отозвался сосед. - Дорога видите как проложена - через середину села. Вот и попробуй с одной стороны переехать на гусеничном тракторе на другую.
- Я ничего ему не ответил. А он, как бы разбуженный мною, немного оживившись, решил продолжить свой рассказ. Честно говоря, не желал я после такого начала его слушать. Но что поделаешь?
"Бог с ним, - подумалось, - пусть изливается. Может человеку и лучше станет", - твёрдо однако решил в детали его рассказа не вдаваться.
- Так вот. Мечтал стать баянистом...
Я искоса взглянул на него. Грустная ухмылка пересекла задумчивое лицо. Глаз мне видно не было, но я отчётливо представил, как они у него смотрят вперёд, вдаль... и ничего не видят.
- Помню, сидели мы с сестрой на уличной лавочке. Было раннее утро. Мы только что встали... Знаете, есть такой момент летним утром, когда солнышко уже довольно-таки высоко над горизонтом, однако ночная свежесть ещё в силах. Не знаю, как вам, а мне вот нравится этот час. До сих пор я предпочитаю летом, если есть возможность, выходить в такое время на улицу: яркое солнце, вдалеке дымка, очертания предметов чуть смыта. Ко всему этому - необыкновенная лёгкость во всём вашем организме, раскованность движений, небольшой озноб - прекрасно!
Вот и в этот день утро было именно таким. Я уж забыл о чём мы с ней вели разговор. Кажется, обо всём понемногу. Детали, вот убей, не помню. Но вот врезалось в память, как она после непродолжительной паузы ни с того, ни с сего вдруг заявляет: "А знаешь, Серёж, я вырасту взрослой и буду играть на пианине". Сказала она это так просто, что сразу я и не нашёл даже, чем бы поддержать этот разговор. Она затихла. Губки её немного надулись. Мне отчего-то её стало жаль. С минуту так сидела, затем говорит: "Я люблю смотреть, как тётеньки играют. У них руки в это время, как лебеди летят". Почему-то ей так казалось.
Сергей (теперь я знал его имя) отвернулся и стал смотреть в боковое окно. Так мы проехали с километр. Видимо успокоившись, он принял положение, в котором находился до этого, и продолжил.
- Хм. Интересно, когда ей успели понравиться "тётеньки", которые играют на пианино? Телевизоров тогда у нас в городе не было. По концертам нас родители не водили. Кино? Но брали нас туда редко и потом, ну сколько там могут уделить времени для исполнения какой-либо героиней фильма музыкальной пьесы на пианино? А лебеди? Где она могла их видеть? Нет, не понять мне этого. Наперёд забежав скажу: не стала она пианисткой. Мне вот сейчас кажется, что её тогдашняя грусть в чём-то была пророческой. Она, как бы, предчувствовала своим детским сердечком безысходность своих мечтаний. Может быть... и моё сердечко тоже в чём-то было солидарно с её. Ведь мне Любу стало жаль. Эта неосознанная жалость!
Ему потребовалось какое-то время побыть с самим собой.
- Я был старше сестры, - снова начал он, - на два года, точнее, на год и девять месяцев. И вот при таком преимуществе до этого мне не приходилось задумываться о будущем. Теперь - не сомневаюсь: после этого я решил стать баянистом. Почему именно им? Да, видимо, потому что пианино я счёл инструментом сугубо "женским". Как ни смешно, но мне кажется это до сих пор.
- Да-а. Это было однажды. Не знаю отчего, но больше она со мною о своей мечте речь не заводила. Очень скрытным ребёнком росла. Даже тогда, когда родители купили мне баян, она не стала просить пианино. А ведь я видел, как она в нём нуждалась. Весь её вид об этом говорил.
Я сиял, доставая с футляра новенький баян. Радость переполняла не одного меня. Мать радостной была тоже. Отец беспрестанно шутил, подтрунивал надо мною. И Люба была рада. Но её радость была особенной, не такой как у всех. Когда я взял баян и, присев на табурет, стал беспорядочно нажимать на клавиши делая вид, что играю, она подпрыгивала и хлопала в ладоши. Такой находилась в продолжение нескольких минут. Затем, как-то вдруг разом обмякла, потеряв ко всему происходящему интерес, отошла и встала в сторонке. Некоторое время грустно глядела, сильно закусив нижнюю губку. Потом опять преобразилась. И опять к неё наступила апатия. А уже вечером, проходя мимо сарая, я услышал её плачь. Горько она плакала.
Сергей глубоко вздохнул.
- Долго я стоял у сарая. А она долго плакала. Я не решился к ней зайти. Чем же я мог её успокоить? Да и... Видимо, я был эгоистичен. Как бы мне её жаль не было, а вот, припоминаю, доволен я был тем, что именно мне купили баян, а ни ей пианино.
Я невольно взглянул на него - рассказ меня стал понемногу заинтересовывать.
- Не бойтесь. Жизнь внесла в моё мировоззрение коррективы. Сейчас я не эгоистичен. И потом, даже в то время я был всего лишь немного эгоистичен, - невесело пошутил он и отчего-то поёжился.
- Да-а. Солнышко, солнышко. Во всём было солнышко... А для меня вот оно зашло и кажется с того времени. Только не подумайте, ради Бога, что его у меня вообще не стало. Ведь как мы живём - у нас одно солнце, но светит оно для каждого нашего жизненного случая по разному. Бывает и взглянуть на него нельзя - так оно ярко горит, а ты его и не замечаешь. А бывает - сквозь тучу смотришь и видишь не контуры его затемнённые, а вполне слепящее тебя светил. Ну, это я уж так.
Сергей достал папиросу и не спеша стал её раскуривать.
- А родители наши так и не узнали о мечте Любы, - выпуская дым со рта, спокойно произнёс он.
И вот это спокойствие меня возмутило. Антипатия к клиенту появилась враз: девочку, сидящую в сарае и плачущую по его милости, было жаль. "Как же так... - думал я. - Вот те раз...". Недоумение было сильным. Пройдясь из крайности в крайность, я благоразумно решил ждать продолжения рассказа: плохо ли, если человек перестал переживания свои выносить наружу? Чем-то он меня всё же подкупал.
Докурив папиросу, Сергей повернулся спиной к дверце и навалился на неё, всем своим видом показывая, что собирается рассматривать меня. Стало не по себе. В таком состоянии я пробыл с минуту. Не выдержав более, я, вроде для обзора местности, повернул голову в его сторону. К своему изумлению пришлось отметить, что взгляд его был пуст. Я отвернулся. Заметить моей подозрительности (уж слишком грубо я сработал) он в таком состоянии конечно же не мог. Однако стыдно стало перед собой.
В одной из следующих деревень заказчик попросил остановиться. Я исполнил его желание.
- Пойду схожу пивка попью, - пояснил он и осведомился, - не возражаете?
- Да нет, - ответил я и заглушил двигатель.
Мне довольно пришлось сидеть в ожидании, безучастно поглядывая туда-сюда. Заинтересованности чем-либо в моём поведение не наблюдалось. Но в какой-то момент анабиоза, если так можно выразиться, захотелось понаблюдать со стороны за Сергеем. И я ни осмелился или не захотел, уж кто как расценит, отказаться ради этики от своей затее.
Прямо с порога я заметил его. Он стоял у стойки, в углу. Стоял в полуоборот. Перед ним кружка с пивом - ещё не тронутым. Обе его руки локтями упирались в столик: одна подпирала подбородок, другая держала зажжённую папиросу.
За прилавком находилась женщина опрятного вида. Сам прилавок сверкал чистотой, да и... в баре был порядок. Это произвела хорошее впечатление. Не знаю, кому как, а я, в описываемое мною время, ценил порядок в такого рода заведениях метко прозванных народом за вечную грязь "забегаловками". Мне важно было, чтобы Сергей меня не заметил. А чуть что, не менее важным счёл предъявить ему и оправдание, с этой целью и подошёл к прилавку.
На мой осторожный вопрос - что у вас можно покушать? - я получил немного неожиданный ответ: "Слепой, что ли? Всё на витрине".
- Но там ведь кроме яиц и рыбы ничего нет? - изумился я.
- А тебе чего надо? Хочешь жрать, столовая рядом, - парировал торговый работник.
Я пришёл в замешательство.
Достав деньги, я попросил дать мне пару яиц. Каково же было удивление, когда увидел, что работник прилавка берёт кружку и наливает пиво. "Может не мне", - подумалось тоскливо, но нет: кружку двинули в мою сторону.
- Я яиц просил, - теряя терпение, напомнил я.
- Не глухая, слышала. Одно без другого не даём.
Возмущение во мне достигло крайности. Чтобы не вспылить, я вынужден был взять кружку с пивом и поскорее отойти.
- Что - тоже решили? - кивком головы показывая на злосчастную кружку с грустной иронией пошутил Сергей.
- Как вам сказать, - недовольно пробурчал я: стало понятно - он всё слышал. Да и как не услышать, ведь ответствовали шумно.
"Почему к тебе подошёл?" - силился я вспомнить, но вспомнить не мог: путались мысли. Наконец, почувствовав, что занят собою до неприличия долго, я, со словами "возьмите", подставил к нему кружку и добавил.
- Платы не надо. Меня угостили.
Сергей засмеялся. Впервые. Правда, не сказать, чтоб весело, однако откровенно.
- Вот так Машка, - произнёс он, но без восхищения.
- Это продавец? Вы с ней знакомы? - поднял я на него неодобрительно взгляд.
- Я? Что вы! Просто эту невоспитанность во всём её блеске раза два видел. А ведь и не подумаешь, да?
Я нахмурил брови, движением головы согласился.
- Вот это и страшно, - уже совершенно серьёзно и вместе с тем печально заключил Сергей. - Не знаешь, что ждать от человека.
Он помолчал. Затем резко взял кружку и выпил половину содержимого. Достав платочек, тщательно вытер рот, немного затянувшись папиросой затушил её и, подойдя к урне, выбросил.
Не знаю почему, но когда мы продолжили путь, у нас с ним долго не получалось разговора. Я, верный своим принципам, а именно: не начинать первым любой разговор, молчал. А он единственно, что произнёс - это попросил ехать немного потише.
"Даже пиво не подействовало на его настроение", - подумал я и поймал себя на мысли, что сильно хочу услышать кое-какие подробности о маленькой девочке горько плачущей в сарае. Отчего она мне так запала в душу, я объяснить себе до конца не пытался. Может и оттого, что у меня у самого дочь такого же приблизительно возраста. Её душа тоже для меня потёмки и мы с Верой также мало уделяем времени для изучения запросов малышки. Тем не менее...
- Я заметил: вы что - не курите? - неожиданно вдруг спросил Сергей.
- Нет.
- Ну вот, а я со своими переживаниями и разрешения не спрашиваю, - виновато выдавил он.
- Я на вас не в претензии.
- Вы простите меня. Это ни в коей мере меня не оправдывает.
- Ничего, ничего. А... - я чуть замялся, неудобно как-то, но я поинтересовался, - у вас, простите, большое горе?
- Травма жизненная, - ответ последовал не сразу. - Так будет вернее.
Этот диалог, по всему, и заставил Сергея продолжить свой рассказ.
2. Лет пять тому назад... - Сергей замешкался, что-то припоминая. - Да, - усевшись поудобней уточнил он. - Пять лет тому назад - время как быстро летит! - я шёл к Любе. Погода стояла пасмурная, накрапывал дождь, надоедливый такой, в настроение какая-то подавленность. Ну, как обычно, в такую погоду. Я не дошёл до подъезда Любы немного, когда увидел, как дверь его быстро распахнулась и мне навстречу выбежала племянница.
- А мне купили пианину, - сообщила она новость.
- Вам приходилось когда-нибудь наблюдать, как радуется ребёнок? - восхищённо обратился Сергей ко мне. - У вас дети есть?
Я хоть и не любил, когда меня о жизни моей расспрашивали пассажиры и собственно отвечал на такие вопросы всегда уклончиво: "Да, мол, есть", - что моя семья для человека ни разу до этого мною не виденного и через десять, двадцать минут, ну пусть час, вычеркнутого из моей жизни, - ему я дал подробнейшие данные своего семейства.
- Во-о-т, - протянул Сергей. - Тогда вы знаете, что такое детская радость. Маленький человечек в радость вкладывает такую силу, что став взрослым он уже никогда, ни при каких обстоятельствах так радоваться не сможет. Вот что это такое - детская радость!
- Да, ей купили пианино.
Подавленности в настроении у меня, как не бывало.
- Ты знаешь, "Кузбасс" называется, - путаясь под ногами, выкладывала подробности малышка. - В кредит взяли. Папка уже за бутылкой побежал, - она была прекрасна, моя племянница!
А дождь накрапывал и я боясь её простуды старался подталкивать рукой в спинку, чтобы побыстрее шла. Но она вертелась и это мало чем помогало. В общем продвигались мы сложновато.
Дверь в квартиру у них была открыта. На пороге стояла Люба. Как всё равно человек сделавший что-то нехорошее и тут же пойманный - таков оказался её вид.
- А я смотрю - ты идёшь, - слов она больше не нашла, развела руками, посторонилась.
Я прошёл, стал разуваться.
Судорожно перебирая пальцы, Люба вкрадчиво попросила.
- Да ты уж не разувался бы.
Сергей замолчал, отвернулся. Потом продолжил.
- Понятно, сделала она это ради приличия - на улице грязь, слякоть. Как же не разуться. Ни мог я не разуться - нет сомнения. А вот...
- Да что же ты, дядя Серёжа? - о, как девочке хотелось показать мне пианино!
И я торопился, а она бегала вокруг и опять, как на улице только затрудняла мои действия. Она тащила меня то за один рукав, то за другой, то пыталась помочь мне избавиться от обуви, то отойдя в сторонку и демонстративно трясясь всем телом в нетерпение, с недоумением заявляла.
- Ну мама же разрешила не разуваться. Пойдём скорее. Я её покажу.
И здесь до меня дошёл глубокий вздох Сергея.
- Вот она такая.
- Надо вам сказать, что в комнате у них конечно же произошли изменения. Пожалуй, единственное, что осталось на своём месте - это палас. Всё же остальное оказалось либо сдвинуто со своего места, либо вообще перестановлено к стене противоположной. Комната у Любы и без того не ахти какая стала ещё теснее.
Пианино она поставила неудачно. Оно загораживало проём окна. Я ещё, помню, подумал: "Хорошо бы его отодвинуть на полметра, метр вправо пожертвовав креслом", - но вслух мнения не высказал. Побоялся обидеть сестру, которая, чувствовалось, ожидала похвалы или, хотя бы, одобрения. Пришлось изречь.
- Отлично.
Что ещё женщине надо?
Я видел, что Сергею эта часть воспоминания доставляет неописуемое удовольствие. Но мне как-то чудилась и безысходная грусть засевшая в нём. Именно так, противоречиво я его наблюдал. А он рассказывал дальше.
- Николай, - имя своё я ему сказал. - Надо было быть там, чтобы видеть, как демонстрировала, если так можно выразиться, достоинства музыкального инструмента девочка. Да-а, об этом так просто не передать! Впрочем, я попытаюсь.
Она бегала и тыкала пальчиком то в одну клавишу, то в другую - звук раздавался то высокий, то низкий повергая в восхищение ребёнка.
- Смотри, смотри, - кричала, - смотри, как играет.
Нажимала следующую и скривив губы в нарочном удивление заявляла.
- А эта совсем не так звучит.
Несколько раз она подбегала ко мне, прося что-нибудь сыграть. Чудачка, ей казалось, раз играю я на баяне, то уж на пианино подавно должен. Я отказывался. И она не обижалась. Она снова летела к инструменту, крича:
- Я вон на ту ещё не нажимала.
И до того это всё заразительным было...
Долго мы любовались ею и сестра в продолжение этого была, кажется, очень счастлива. Мне даже порой думалось, что она как-то вроде с высоты на меня поглядывала. Я чувствовал: отчего-то она торжествовала. А...
Сергей с досадой махнул рукой и замолчал.
Лихо обогнав нас, затормозил КамАЗ. Дверь его кабины открылась и водитель усиленно замахал рукой требуя остановиться. Я подчинился. Камазист выскочил на асфальт и ещё издали, направляясь в мою сторону, совсем уж голосом не соответствующим его комплекции, закричал.
- Земляк, я правильно еду на Кемерово?
Камазист был серьёзен, но я рассмеялся.
- Если земляк, - сквозь смех ответил я ему, - то зачем спрашиваешь? А если нет - то правильно.
Юмор до дяди не дошёл, но суть, видимо, уловил: резко развернувшись, почти бегом он пустился назад. А мы ещё долго смеялись. После чего Сергей конечно же не мог сразу настроиться.
- Вернулся Володя.
Наконец услышал я.
- Надеюсь вы догадываетесь - это муж сестры. У него была такая сумка спортивного вида, а в ней - спиртного больше, чем съестного. Хотя...
Я уж давно заметил, что Сергей в продолжение своего повествования вёл какой-то скрытый от меня анализ чего-то для него важного.
- Я тоже пил.
- Пианино - вещь по тогдашним меркам престижная. Поэтому для соседей приобретение такое незамеченным едва ли возможно. Ну а, от детского мира такое скрыть вообще нельзя, - повернувшись ко мне, заметил Сергей. - И вот они начали появляться, дети имеется ввиду. Не все сразу. По двое, по трое, по одному. Так и дежурила моя сестра у дверей. А что поделаешь, - усмехнулся рассказчик. - Ничего не поделаешь. Это дети.
На приглашение Любы, - мол, проходите, - они реагировали как-то своеобразно, чисто по возрастному. Стояли и просто топтались на месте. Если двое, трое, то и перешёптывались. Я уж после догадался, кто был виною их нерешительности. Я, конечно. Проходить надо было мимо. Этим и смущались. Догадался ещё и по тому, что, в конце концов, пробираясь к пианино они уж больно недружелюбно поглядывали.
Сергей усмехнулся. Пошутил.
- Я бы даже сказал: враждебно.
И грустью отдались его последние слова.
- О том, как Ирочка принимала гостей, как она им объясняла обо всём, что их интересовало, исходя из опыта ею уже приобретённого, а также о том, как детская настороженность постепенно перешла в детскую раскованность - я вам рассказывать не буду, так как вы свободно можете это представить. Я только обострю ваше внимание на одном моменте. В то время, когда все малышки с детской непосредственностью слушали объяснения племянницы, одна из них явно выделялась. И чем бы вы думали? Она стояла в стороне и участия, ну никакого не принимала и взгляд её нахмуренный говорил о многом - это была сама зависть. Смотря на этого ребёнка, что-то закрадывалось в душу. Уж больно откровенную позицию она занимала. И меня, помню, немало поразило, когда Люба, показывая на неё, представила как лучшую подругу Ирочки. Впрочем, я чувства свои не выказал. А!
И я опять заметил, как Сергей с досадой махнул рукой. Голос его понизился.
- Да-да, - к чему-то сказал.
- Да, - повторил.
Я уже давно уловил и ритм рассказа Сергея, поэтому когда он долго молчал, я терпеливо ждал. Я знал, что продолжение последует - ему это надо.
- А Володя махом напился. Уже через полчаса с ним говорить стало невозможно. Его заумные, туманом покрытые речи, здорово нам с Любой мешала. А мы мечтали о будущем ребёнка. И такой прекрасной нам жизнь казалась! В общем, хороший вечер. Буквально на неделю я зарядился настроением.
- Давайте остановимся, - вдруг снова попросил меня Сергей. Я остановился, он вышел из машины. Подставив лицо к солнцу, закрыл глаза. Стоял в продолжение нескольких минут. В следующий момент, сунув голову в открытое окно дверцы, с сожалением сказал.
- Вот оно, солнышко. Кругом, - внимательно поглядел на меня, непонятно за что извинился.
- А через неделю, в воскресенье, - когда мы тронулись, продолжил Сергей, - я опять шёл к сестре. Опять накрапывал дождь и опять меня выбежала встречать племянница.
- А я тебя ждала, - подбегая и беря меня за руку, произнесла девочка. - Поиграю, поиграю на пианине...
- Пианино, - поправил я.
- Ну да, на пианине и скорей к окну. Думаю, не идёт ли дядя Серёжа. А тебя всё нет и нет. А потом смотрю: ты из-за угла появился - я скорей бежать. Ты знаешь, - без передышки щебетала она, - я песенку сочинила. Хорошая такая, при хорошая. Папка говорит чё попало, а мне нравится. Я тебе поиграю сейчас.
- А что отцу не понравилась, - машинально задал я вопрос и в ответ услышал.
- Да он пьяный был. А её ведь слушать надо. Я при нём стараюсь не играть. Он ругается. Говорит: хватит ерундой заниматься, в ушах звенит. Вот пойдёшь в музыкальную, тогда играй - хоть слушать будет что. А сам, как только по телевизору показывают игру на пианине...
- Пианино, - поправил я её снова.
- Ну да, на пианине, так он выключает. А мне так хочется послушать, - не зло пожаловалась Ирочка. Губки её надулись, личико омрачилось. Но тут же всё это пропало, она улыбнулась. - Хорошо хоть он часто пьяный. Я успеваю наиграться. Его то нет, то он спит и ничего не слышит.
- Вот так-то! - многозначительно обратился Сергей ко мне.
- А песенка хорошая. Вот увидишь. Тебе она понравится, я знаю. - Да. Она знала, что мне её песенка понравится.
И я потом слушал. Дома у них никого не было, нам никто не мешал. А песенка... набор бессистемных звуков. Но она что-то улавливала в этом. Хм. Чудно она играла. Вот нажмёт несколько клавиш, потом говорит: "А дальше, дядя Серёжа, ля, ля, ля и вот тут ещё ля-лям, ля-лям", - и нажимает следующие, как бы продолжая.
А вы знаете, не вызывало всё это у меня улыбки. Я с уважением отнёсся к её труду.
Потом она уставала, садилась со мною рядом на диван и совершенно откровенно посвящала меня в планы свои. Ей не мыслилось жить без "моей, - как всё же таки называла, - пианине". Поверти, Николай...
Мы с ней пробыли до прихода Любы - часа три, четыре. Сестра пришла усталой, но увидев меня обрадовалась, кинулась хлопотать у электропечи. Однако на чай я согласился из вежливости. Мы сидели, вяло беседовали, попивая чай. Так и прошёл бы вечер скучно, бессодержательно, не начни она рассказывать об подружке. Девочка к этому времени ушла: за ней зашла та самая её лучшая подруга. Собственно, потому и завела Люба разговор.
- Не хочу я чтоб они дружили, - так она начала. - Вот хоть убей, Серёж, а не хочу.
Сергей заёрзал на сиденье, потом достал платочек, прилично держал его в кулаке правой руки. А когда заговорил, то в голосе появилась дрожь.
- Знаешь, у моей сестрёнке с детства была какая-то предрасположенность к догадкам для неё совсем нежелательным, - виновато улыбнулся Сергей разведя руками и я почему-то представил, как его сестра Люба, встречая его в день покупки пианино, развела точно также и... посторонилась.
- Жили они над Любой: у Любы второй этаж, у них третий. Учились девочки в одном классе. И Люба с матерью Оксанки (так звали подружку) работала на одном предприятии и даже в одном цехе. Вот ведь как! В тот день, неделю назад, когда купили пианино, соседка приходила тоже посмотреть, после моего ухода. Видно её дочь ей рассказала. Походила вокруг молча и, ничего не выразив, удалилась.
А через день, встретив Любу (Любе показалось не случайно), как бы между прочем, заявила: "Мы тоже купили пианину. Приходи, посмотри".
Люба у нас хоть и не падкая на любопытство, но здесь ей что-то изменило - собралась и пошла.
Пианино оказалось иностранного производства. Где достали - Бог весть. Конечно же шикарное и стоило, конечно же, не как "Кузбасс". На вполне резонное замечание Любы - оправдано ли для ребёнка, который возможно и учиться не захочет, так тратиться - Альбина не двусмысленно ответствовала: мы для своего дитя не жалеем ничего.
Люба ещё о них рассказывала кое-какие вещи. Помню интересные, но мне на память приходит только вот это, да ещё пожалуй... Ну это не так важно.
Когда прощались, Люба вдруг ни с того, ни с сего и объяви.
- Не знаю, Серёж, что меня касается, то я на всё пойду ради ребёнка. Ведь у нас только и счастья, что дети: им хорошо и нам хорошо; им весело и нам весело; им плохо - нам вдвойне хуже.
Тогда этим словам я значения не придал.
3. - Так вот. Приняли ведь её, - Сергей расцветает в улыбке, заражая и меня. Чему-то и я радуюсь. - Было там, на класс фортепиано, - он с хитринкой щурит глаза, - пять девочек и один мальчик, - прерывается, - а что я говорил? - и не дождавшись моего солидарного кивка, продолжает.
- Устроились, да ещё как! - это Люба говорит, - делает пояснения Сергей.
- Нет, нет, мам, я дяди Серёже расскажу, я, мам, - в нетерпении перебивает её Ирочка и оставляет моей сестрёнке всего-то возможности комментатора, чем та и пользуется.
- Мы с Алкой их водили.
- Тётенька там такая была: говорит слух у неё хороший.
- Да. Похвалила.
- Меня и записали в первый класс. К этой, как её... ну... - Ирочка наморщивает лобик, но потуги её напрасны и тогда за помощью она обращается к Любе.
- Мам, как звать учительницу?
- Ну вот, уже и забыла, - укоряет её добродушно сестра и напоминает, - Маргарита Ивановна звать её. Запоминай.
- Да я запомнила, - звенит колокольчик. - Знаю, Ивановна. А вот забыла, что впереди.
- Маргарита впереди.
- Ага, дядя Серёжа, она, - подтверждает Ирочка, - Маргарита Ивановна, - и с сожалением выдыхает, - скорей бы в школу.
Минутного замешательства дочери хватает Любе ненадолго перехватить инициативу.
- Учительница молодая, - ставит быстренько она меня в известность. - Одета модно. Такая на ней юбочка... - начинает было сестра, но взглянув на Ирочку, торопливо заканчивает, - в общем, девушка приятная. Объяснила, что нужно иметь к учёбе, где взять.
- А знаете, с какой жадностью я их слушал. Невозможно вообразить. Для меня желанными были даже рутинные подробности, не говоря уже о мелочах незначительных. И когда она решила проверить слух у дяди Серёжи, тут уж...
И Сергей постарался как можно достовернее передать мне свой экзамен.
- Я подчинялся ей во всем, - он грустно улыбнулся. Виделось мне это со стороны. Отвлекаться от вождения нельзя было - очень сложный участок преодолевал. Но рассказ свой он не прекратил.
- Знаешь, дядя Серёжа, я тебе сейчас покажу, как меня принимали. Вот смотри, - Ирочка завертелась что-то ища. - А вот, - подняла палочку, сконфузилась. - Пианино нет. (Были они у меня.) Я сейчас покажу. Вот смотри. Мар...Мар... Мам, не говори, не говори. Я вспомню. Ага, вот, Мар-га-рита, - да? - Ивановна, вот так вот побила по клавише (ведь запомнила же термин!), - она подошла к окошку веранды и начала стучать, но этого ей показалось мало. - Счас, обожди, - бросила Ирочка мне и нагнувшись отыскала ещё одну палочку. - На, дядя Серёжа, вот делай так же, как я. Стучи, - попросила.
Я постучал.
- Вот. А теперь вот так вот, - она простучала продолжительнее.
Я отлично понимал к чему клонит ребёнок, поэтому и изменил несколько конец подражания. Это вызвало неимоверную радость.
- Вот видишь, вот видишь, - подпрыгнув и хлопнув в ладоши, зачастила племяшка, - видишь, как трудно. Ты же неправильно постучал в конце. Ха-ха-ха-ха. Я же вот как стучала, а ты вот, - Ирочка показала и я с удовольствием отметил наличия у неё музыкальной памяти.
- Вот так-то! - не без гордости добавил Сергей.
Долго ещё шла проверка дядиного, то есть, моего слуха. Наконец, найдя его слабоватым и подивившись: как же это я ходил в музыкальную, Ирочка направилась в сад, "посмотреть, - как выразилась, - что там поспело".
Люба этого и ждала - ей давно уже не терпелось проинформировать более подробно меня.
- Алка недовольная пошла, - почему-то с неё начала. - Обиделась на меня. А за что - и сама не знаю.
Я постарался успокоить сестру.
- Да ну и Бог с ней. Стоит ли в этот день огорчаться? Вон вы какие довольные пришли, - напомнил.
Люба со мною вроде бы согласилась, однако заявив.
- Да как-то неприятно сознавать себя в чём-то виноватой. А обиделась она здорово: я её знаю не первый год.
Ну а дальше...
- Ведь встала сегодня - знаешь во сколько? И не гадай - бесполезно. Шести не было. Я проснулась, а она уже одета. Стоит перед пианино и нажимать-то боится, а как всё равно играет: пальцами по воздуху. Я лежала, смотрела - время семь. Думаю: надо вставать. Оделась, в восемь пошли к Алке, за ними. Наряжались, наряжались они - я думала вообще не дождёмся. Дождались. Ну, Оксанка и на пианино ни разу не взглянула. Пошли. Приходим. А народу и не очень. Сейчас ведь мода в спорт манеж всех пристраивать. Ждём. Начали принимать. Оксанка с Алкой вперёд попали. Недолго там были. Выходят довольные такие. На подготовительные, говорят, посоветовали походить. Пошли мы. Прослушали мою. Побеседовали. Ну что, говорят, можно сразу и в первый класс. Посидели, посидели. Потом одна и говорит - я так поняла: директор - вот этой самой Маргарите Ивановне: "Возьмёте себе в класс?". А та говорит: "С удовольствием". Ну, начала объяснять как, что, почему. В общем, неплохая учительница. Правда, молода. Только что, наверное, из училища. Да какая разница.
Сергей прервался.
- Я уж после узнал, что подруга Ирочки попала тоже к Маргарите Владимировне.
И совсем уж ни к месту, мне показалось, он вдруг перевёл разговор на себя.
- А ведь и я водителем работаю. На большегрузе.
- Ну и как, - преодолевая нежелание вести эту тему, спросил я.
- Да как. Нормально.
Мы помолчали. Разговор явно не клеился.
- Простите. Вот вы помните, когда мы ехали через село, то там на обочине, у края асфальта дети играли. Ведь совсем ещё глупышки.
Я выжидал, глядя на собеседника.
- Помните, - решил. - Так вот, меня что заинтересовало: вы почему ни остановились и не сделали им замечание, а объехали эту "компанию" с левой стороны.
"Как почему?" - подумал оскорблённо я и не смог в своё оправдание привести более или менее веского слова.
- Вот видите, - произнёс Сергей с небольшой долей торжества и отвернувшись, стал смотреть на поля. Я управлял машиной озадачившись словами "вот видите".
В конце концов Сергей повернулся и опять непонятно, с улыбкой, ни в коей мере не радостной, сказал.
- Вот так-то оно бывает.
Я часто в своей жизни замечал такие вещи: в большинстве своём, если человек тебе при первых минутах встречи неприятным показался, то уж это точно - ты к нему симпатии проявишь при длительной беседе.
- Да-а, - после непродолжительной паузы произнёс Сергей. - Но... не полным был бы мой рассказ утаи я некоторые подробности. Вам мало это что даст, ну да мне такое надо. А если честно, вам бы этого и совсем необязательно знать. Целостность не нарушится.
Я невольно вспомнил начало нашего знакомства, где сделал вывод, что клиент мой более для себя нежели для меня начал рассказ. Я совершенно оказался прав, хотя и обидело это.
- Я сразу пришёл к мысли, что моя помощь в учёбе Ирочке будет необходима. Сам учился. Не всё доходило до меня, а спросить преподавателя лишний раз стеснялся. И вот когда девочка стала посещать музыкальную (два раза в неделю ходила), я чуть ли не ежедневно их посещал, благо автобаза находилась рядом. И знаете, смешно, работа для меня оказалась вторичным делом. Вот можно ли в это поверить? Я не мог дождаться конца смены. Вот работаю, а думы... думы все там, у них.
Люба условия нам создала идеальные. По приходу, поила меня чаем, на что в отличие от еды я соглашался охотно, и пока я пил, она посвящала меня в свежие новости, естественно, вопреки желанию дочери. О ней ведь все разговоры. А потом мы занимались. Ирочка играла гаммы, арпеджио, простенькие пьески, я её поправлял, не давал сбиться с ритма (уж очень увлекалась скоростью). "Ну точь-в-точь Маргарита Ивановна", - удивлялась девочка. И однако она всё также не принимала моих объяснений, что пианино инструмент не мой. "Ты попробуй, попробуй, - раскрыв произвольно сборник и указав на какое-нибудь произведение просила она, - у тебя получится". Ну не хотелось ей верить в мою "ущербность". О, наивность!
Сергей улыбнулся.
- Успехи нашей Ирочки, - не буду ложно скромен: благодаря и мне, - были поразительны. Не даром Маргарита Ивановна ставила её в пример многим своим ученикам, прося непременно подружиться и поучиться у неё как усидчивости, так и целеустремлённости. К несчастью с такой же просьбой она обратилась и к Оксанке.
После этих слов его улыбка сошла на нет.
- Нелады у Любы с Альбиной пошли. Теперь гораздо чаще я стал слушать обличения Альбины, чем то, зачем приходил. Я слушал сестру обычно молча. Я знал сестру - пока она не выпустит пар, бесполезно переводить её внимание на другое. А сестра... С каждой секундой, с каждой минутой заводилась и заводилась, торопясь высказаться, избавиться от накипевшего гнева, ни сколь не думая, а нужно ли это мне. Я был разочарован. Особенно я разочаровался последними нашими встречами.
Как-то пришёл и выслушав теперь положенное мне, я удостоился лицезреть Владимира, - он вылез из спальни. Мутно оглядевшись, найдя Любу, а заодно и меня, решил прихвастнуть небезразличием к воспитанию ребёнка, играя на меня.
- Как моя дочь? Не дай Бог...
Лицо, которое он пытался сделать строгим, едва претендовало на благоразумие. Нельзя сказать, что это вызвало у Любы раздражение соразмерное с делами соседскими, тем не менее ответ был дерзким.
- Иди ты спать.
Владимир повернулся, пошёл назад. Удивило другое - огрызаться не стал. Впрочем, удивление прошло тут же - как только послышался стук бутылки о стакан.
- Я уж одетым стоял, - чуть задумчиво продолжил Сергей, - когда из спальни опять выполз Владимир.
- Ну... как моя, - он икнул, - дочь? Не дай Бог...
- Иди спать, - на этот раз в сильном раздражении бросила Люба. Но его несло.
- Ну... это, предположим, я и без тебя знаю, - ответил грубовато супруг. - А вот если она...
Я не дослушал, вышел.
4. Последняя наша с Сергеем остановка была почти у самого города. Мы съехали с трассы, вышли из такси.
- Может сядем на травку, - робко предложил он. Я согласился.
- Надоел, наверное, вам. Замучил, - он усмехнулся. Какое-то сожаление я уловил в его словах.
- Нет, нет. Всё в пределах, - поспешил я успокоить Сергея.
- Сейчас вот почти лето, - констатировал он, будто мне известным это не было. - Зима тогда выдалась суровой. Начальные классы в обычной школе от занятий освободили. Девочка наша восприняла это с радостью. Всё твердила: "Вот наиграюсь на пианино", - теперь она знала правильное название инструмента. "Я спрошусь у Маргарите Ивановне, чтобы она разрешила мне ходить ещё и в среду или в четверг, раз в такую нельзя", - мечтал ребёнок. Ей и невдомёк было что посещать музыкальную Люба не даст, да и не работала в эти морозы и музыкальная школа.
А когда кончились морозы... О, как она собиралась в свою школу. С каким настроением шла! Я был свидетелем. Это было что-то невообразимое. А пришла в слезах. Я обеспокоился не менее Любы. На прямые вопросы девочка долго не давала ответы. Люба упорно настаивала и в конце концов ответ ей удалось получить. А всё просто. В первое мгновение ни я, ни она не нашли отчего здесь можно так расстроиться. Лишь видя, что ребёнок и после рассказанного долго не может прийти в себя, Люба решила выяснить с Альбиной отношения по этому поводу. Впрочем, как она после призналась, замотавшись так и не сделала этого.
Ребёнок стоял к нам спиной, не желая поворачиваться. Вздрагивая плечиками, заикаясь, говорил.
- Да, мам. Тётя Алла в школу приходила.
Что особенного.
- Да, - продолжала, - я хотела с ними домой идти, а Оксанка обернулась и говорит: "Ты с нами не ходи. Мы с мамой не хотим", - и тётя Алла промолчала.
Сергей вдруг поднял руку к глазам и стал кулаком тереть их, неуклюже создавая у меня впечатление, будто попали соринки и сразу в оба глаза.
- Мне иногда кажется, - пересилив себя начал Сергей, - что всё хорошее находится где-то вверху и чтобы подняться до туда, надо как по лестнице делать усилия, а вот плохое - внизу и чтобы попасть туда, усилий делать не надо: самого несёт. Потом, поднимаясь, ты можешь на любой ступеньке постоять, осмотреться, но вот при падении с какой бы ни было ступеньки, нет у тебя такой возможности - падаешь без остановок...
- С месяц всё было тихо. Но вот снова девочка приходит вся в слезах. На этот раз Люба вскипела не на шутку.
- Что опять случилось?
Она спрашивала требовательно, пугая тем и без того обиженную дочь.
- Я тебя спрашиваю, - чётко, выделяя каждое слово, повторила вопрос сестра. - Что случилось?
И Ирочка поведала.
Идут они из школы домой. Разговор заходит о родителях. Каждый рассказывает что-то хорошее о семье. Подходит черёд нашей, но её перебивает Оксанка. "Не верьте ей, - говорит, - у них отец пьяница. Он всё у них пропивает, мама говорит. И дерётся. Они даже от него прятаться бегают".
Узнав в чём дело, Люба собралась и к подруге своей. На вопрос: почему её дочь такую гнусность распространяет, - та, не моргнув глазам, отвечает: "А раз правда, что он пьёт у вас". Люба, конечно, таких слов ожидала, а оторопь её всё же взяла. Растерявшись, она обронила: "Он же ничего не тащит из дома. Нас не гоняет, ты же знаешь". "А что я могу поделать, - перед тем, как нагло отвернуться, изрекла подруга, - если ребёнок так пьяниц представляет".
Попало в этот вечер Иринке. "Мямля ты! Недотёпа! Что ты плачешь? Оксанка делает так, ты сделай эдак. Сколько тебе можно вбивать в голову: она тебе сделала пакость, ты ей сделай. Раз они такие. Заклюют же. Они и так не стали проходу давать, - напутствовала Люба. - Мне ведь за всем не уследить".
Последние слова были адресованы мне.
А я сидел молча, а девочка оборонялась: "Мам, я не буду этого делать. Это нехорошо". "Нет будешь, - властно настаивала Люба, - будешь, заклюют ведь. Для тебя ведь стараюсь". "Мам, я не буду этого делать", - надрывался ребёнок. "Будешь, я тебе сказала. Я не позволю, чтобы тебя оскорбляли. Будешь у меня всё делать, что тебе мать говорит".
И вот такие инциденты вошли в регулярность.
Последним я возмутился настолько, что и к сестре перестал ходить, отговаривался чем мог.
Я долго к ним не ходил, теперь уже и не отговариваясь ничем. А когда однажды пошёл... Ни кто меня не выбежал встречать. Ни кто-то мне не крикнул: "А я тебя ждала". Я увидел свою племянницу сгорбленно сидящей одиноко в песочнице под грибком что-то палочкой чертящей - где по оттаявшему песочку, а где ещё и по мёрзлому. Она не обрадовалась, она только подняла на меня утомлённые глазки и тихо, - но с какой же твёрдостью в голосе! - произнесла: "Не пойду я больше в музыкальную. Не люблю я пианино".
А через месяц её не стало. Неожиданно и у меня на виду. Я шёл к ним от остановки, а она с подругой (с другой уже) шла через поляну. Около них пустырь находился, он и сейчас есть. Она увидела своего дядьку. Она мне даже крикнула: "Дядя Серёжа, сейчас вот отдам", - и остановившись, подняла, согнув в колено, правую ножку, поставив на неё портфель (ведь был последний её учебный день) и, расстегнув, начала вытаскивать чего-то. Подружка стояла тут же и надо же так случиться - осталась невредима. Москвич её сбил. Я даже могу номер его назвать, да как вам, так и мне зачем это. Самая нелепость заключалась в том, что водитель оказался совершенно трезв. Нет, его не закинуло, у него и скорость была от силы сорок, а всё гораздо прозаичней - любительского стажа второй день: он на пустыре опыта набирался. Попал кирпич - руль выбило, человека не стало. Сбило её правой стороной машины. Чуть-чуть бы и всё обошлось для неё хорошо. Но...
Портфель с раскинувшими книжка и тетрадками отлетел метра на три в сторону. Она лежала навзничь, с подогнутой ножкой. Такое впечатление: вот как она стояла - её взяли и в таком же положении положили, только без портфеля. С ушек и носика вытекала кровь, а рука была положена на сердечко и крепко держала на ветру шевелившийся листок бумаги. Глазки оказались открытыми, удивлёнными такими и когда подбежал я, мне показалось, смотрит она на грудку, на листок. Я машинально взглянул туда же и увидел, что это листок из нотной тетрадки, а на нём ещё не оформившимся её почерком - гамма до мажор.
Я не напугался. Я не стал её шевелить, не стал прослушивать сердце (было и так понятно: висок - дело серьёзное), не стал звать на помощь, а только сел у изголовья и периодически носовым платком вытирал выбегавшую тоненькой струйкой из носика кровь. Сколько так просидел - не запомнил, видимо не долго. Кругом собирался народ, а я вытирал и вытирал и вот уже этот небольшой платочек сделался совсем уж мокрым от крови, а я вытирал и даже не замечал, что давно им не вытираю, а просто размазываю кровь по личику.
Больше Сергей мне до самого Кемерово ничего не сказал, хотя оставалось километров десять. И только в самом городе, когда мы подъехали к месту, он как-то виновато, совсем уж грустно улыбнулся и произнёс.
- Я каждый год в день её смерти езжу в свой родной город. К Любе в этот день не захожу, а схожу на могилку - положить цветочки, потом съезжу и постою на месте её гибели - тоже с цветами. Люди в это время меня, наверное, не совсем за нормального принимают. Забылось ведь для многих, а здесь - дядя в любую погоду иногда и со слезами на глазах вдруг на пустыре у тропинки молча с цветами стоит минут двадцать вперив взгляд в землю, затем положит их и торопливо уходит.
Народ всякий у нас, - неожиданно пожаловался Сергей. - Раз положил, отошёл, оглянулся, а их парни пинают. А раз молодая женщина шла с ребёнком годов трёх. Он у неё потянулся и поднял несколько цветочков, а она зло выхватила их и со словами: "Разве можно с земли всякую гадость поднимать?" - зашвырнула прям в лужу.
Бываю я и в музыкальной. Похожу по коридору, загляну в какие классы и ухожу. Однажды видел Маргариту Ивановну. Я её по описанию Ирочки и сестры узнал, и она на меня обратила внимания.
- Вы что ходите? - поинтересовалась.
- Так, - ответил я. - Племянница у меня здесь училась.
- А кто? Может знаю?
- Ирочка Наместникова.
- Как же, помню, помню. Хорошая девочка. Способная была. Жаль потеряла она интерес к учёбе. Жаль. Ну, как она сейчас?
- Да ничего.
- Музыку, конечно, забыла.
- Да. Навсегда.
- Ну и хорошо. Я рада за неё. Ребёнок. Всем в детстве что-то хочется, но быстро всё это проходит. Она правильно сделала: пропало желание - нечего себя насиловать. А я тогда с обменом квартиры занята была. Да и потом решила - правильно она сделала. Я же видела, как её интерес к музыке падал. Что человеку душу теребить.
- Да, да, - ответил я. - Вы правы, - подтвердил и направился к выходу. Я понял: ни Любу, ни Аллу, ни Оксану с тех пор она не видела.
Сергей постоял, как бы не желая расставаться, добавил.
- Вот я в Кемерово сейчас. Ну а Люба... - он стиснул зубы, даже скрипнув ими, махнул рукой и быстро стал удаляться.
Много времени прошло с того рассказа Сергея, много утекло воды. Моя девочка выросла, вышла замуж, сделав меня дедом, чему (не могу удержаться) я очень и очень рад. Все мои волнения, беспокойства в её отношении свойствами изменились. Теперь я к ней отношусь как к человеку взрослому, принимая все её переживания, поступки, неудачи иными качествами. И всё бы ничего, да вот нет, нет, а встанет Ирочка перед моими глазами и не уходит. Разными образами представляется. Домашним я никогда этой истории не рассказывал, хотя ими было замечено, что с какого-то момента я более внимателен стал к дочери.
Где-то сейчас Сергей... Чем-то занята Люба... И вот она, Ирочка: хрупкая, не пропорционально сложенная, жизнерадостная.
- А меня приняли в музыкальную, - кричит она дядьке и смеётся, смеётся, смеётся... Так и звенит её голосок с моей интерпретацией у меня в ушах. Представляется он мне громким, чистым, по-детски задорным.