Шерлок Холмс и доктор Ватсон летят на воздушном шаре. Туман, ничего не видно, заблудились. Внезапно внизу, прямо под шаром, туман расходится, и становится видна дорога. По дороге идет путник.
- Сэр! - кричит ему доктор Ватсон. - Скажите, пожалуйста, где мы находимся?
Путник поднимает голову вверх и, секунду подумав, отвечает:
- Вы находитесь в корзине воздушного шара.
- Это математик, - флегматично констатирует Холмс. - Только математики дают такие точные и совершенно бесполезные ответы.
Анекдот
Мой друг Иван Степанович Коровин — математик. Не выдающийся, не великий, не из тех, имена которых знает весь мир. Обыкновенный доктор наук, профессор, директор маленького провинциального института. А впрочем, даже если бы он был и выдающимся, вряд ли его имя вам что-то сказало бы. В наше время на слуху лишь имена поп-звезд да футболистов, если конечно отвлечься от тройки-четверки самых одиозных политиков. Однако же в своем кругу, среди таких же как он математиков, Коровин пользуется заслуженным уважением — несколько лет назад его даже избрали в Академию наук. Хотя, надо сказать, сам факт избрания в Российскую Академию (а ранее в Академию наук СССР) отнюдь не бесспорно говорит о реальном месте избранника в науке. Я знаю сколько угодно достойных ученых - не членов Академии, и знаю академиков, не сделавших в науке ничего примечательного.
Вокруг Академии наук вообще прижилось множество мифов. Один из них заключается как раз в том, что академиками, якобы, становятся лишь самые выдающиеся ученые, второй - в том, что Академия наук СССР (преемницей которой видит себя сегодняшняя Российская Академия) происхождение свое ведет от Петра Первого и Ломоносова. Не вдаваясь в детали отличий петровской Императорской академии и Российской академии, основанной Екатериной Второй, осмелюсь напомнить, что к моменту прихода к власти большевиков в России имелось не более пятидесяти академиков и ни одного (!) академического института. Большевики долгое время вообще не знали, что делать с индифферентно (а то и враждебно) настроенными «гнилыми интеллигентами», их частично разогнали, частично расстреляли, и лишь к 1925-му году Сталин понял, что без науки, и в первую очередь — технической, не удастся подготовить страну к будущим войнам, и решил организовать свою, советскую Академию наук — АН СССР, принципиально отличную от дореволюционной. Принципиальность этого отличия заключалась в полной подчиненности АН СССР партийному руководству и в обязательной нацеленности всех научных исследований на нужды народного хозяйства. Вот тогда-то и были созданы академические институты, а по числу академиков мы быстро перегнали самые развитые страны.
Однако я вовсе не ставлю себе целью бегло пересказать всю историю советской науки — о ней много написано, а будет написано еще больше, когда мы постепенно отойдем (я надеюсь) от привычных нам лицемерия и лакировки, и станем называть вещи своими именами. Моя цель — рассказать о моем друге Иване Степановиче, хорошем математике и славном человеке.
Иван Степанович пришел в науку в буквальном смысле от сохи и к народному хозяйству имел самое непосредственное отношение. Он вырос в старинной русской деревне, на Орловщине, в семье механизатора и доярки, и к четырнадцати годам наравне со старшими братьями вполне профессионально водил трактор и работал на комбайне. Был он крепок в кости, широк в плечах и гордился тем, что может «вкалывать» в поле наравне со взрослыми. Но в отличие от братьев и от деревенских своих однокашников Ваню тянуло еще и в сельскую библиотеку, а в ней — не столько к приключениям мушкетеров и карибских пиратов, сколько к тайнам возникновения галактик и к парадоксам теории относительности. Мальчик побеждал на районных и областных олимпиадах по физике и математике и по окончании школы отважно поехал поступать в МГУ.
Не буду рассказывать, как Иван учился, как влюбился, как женился... Не об этом мой рассказ. А о чем же? Как ни покажется странным и, может быть, даже неожиданным — о бренности бытия и о возвышенности разума. Возможно, я скажу банальность, но разум дан человеку вовсе не для того, чтобы как можно более комфортно обустраивать свое жилье и убивать себе подобных с помощью оружия массового уничтожения. Дан он для познания мира, изучения устройства его и открытия законов, им управляющих, а жизненный комфорт и прочие радости, каковые мы с вами именуем прогрессом и цивилизацией — это всего лишь приманка, вроде того как удовольствие от секса — приманка для продолжения рода человеческого. Вы спросите, кем же дан человеку такой дар и с какой целью? Уж не Богом ли? Да, отвечу, Богом — если вы верите в Бога. Или Природой — если вы верите в Природу. А о целях не нам гадать и судить. Мы - муравьи во Вселенной.
Бывший крестьянский мальчик не сильно задумывался над тем, кто и зачем наделил его разумом. Он постигал волшебный мир математики, восхищался его красотой, решал никем не решенные задачи и радовался своей способности их решать. Он рос, мужал, взрослел... И мир математики, мир науки казался ему все более простым и познаваемым. Иван защитил кандидатскую, начал работать над докторской... И не замечал, как меняется страна вокруг него. Да и мало кто замечал это. Тем более что перемена проявлялась как раз в отсутствии перемен. Позднее те времена назовут эпохой застоя, а тогда их называли «развитым социализмом». Страна многое пережила, прошла через голод, великие стройки, через войны, создание Бомбы, полеты в космос... Наука послужила государству на славу (акцентировать на таких «буржуазных» недоразумениях как генетика и кибернетика не будем), но поскольку новых войн как будто не предвиделось, у государства интерес к науке ослаб. И не просто ослаб, а даже некая враждебность начала проявляться. Уж больно разумными стали чувствовать себя некоторые «яйцеголовые»: то кукурузную революцию позволят себе критиковать, то идею поворота сибирских рек поставят под сомнение... Осмелели! Забыли, что такое «шарашки» и Соловки! А зарплаты, однако, как у директора завода!
И вот однажды услышал Иван Степанович (по телевизору), как очень ответственный государственный деятель, выступая с высокой трибуны, произнес с хорошо рассчитанным партийным пафосом: «Товарищи ученые! А можете ли вы сказать, какая польза от вашей науки рязанскому хлеборобу?» Иван Степанович слегка опешил. Он, хотя происходил не из рязанских, а из орловских хлеборобов, пользу эту отчетливо понимал, потому в партийном пафосе увидел не только желание «макнуть» заевшихся «дармоедов»-ученых, но и самую обыкновенную человеческую глупость. И ранее как-то не особенно задумывавшийся на эту тему, он грустно вздохнул: «Господи! И эти люди нами правят! Все как у Платона».
Надо сказать, что со временем мой друг стал находить для себя удовольствие не только в математических формулах, но и в строках поэтов и учениях философов, а предпочтение отдавал древним. И вот у Платона, в его «Диалогах о Государстве», он прочел, что идеальными правителями государств могут быть только философы, то есть стремящиеся к истине мудрецы, или говоря современным языком — ученые. Беда только в том, что истинный философ (ученый) выше всего в жизни ценит занятие наукой, утоление жажды познания мира, и ни за какие блага не променяет это занятие на управленческую рутину (а иначе он не был бы философом). Философ не стремится к власти и к богатству, он стремится только к знанию. И в правители неизбежно выходят люди не блещущие особым умом, но зато энергичные, честолюбивые и зачастую искренне уверенные в том, что они хотят осчастливить народ — даже вопреки желаниям этого народа, и что трудятся они для этого не покладая рук, «как рабы на галерах». А вот трудятся ли так «товарищи ученые», они не уверены, и не дай Бог, если в этом усомнится и многотерпеливый рязанский хлебороб!
«Что-то подгнивает в нашем королевстве!» - сказал себе Иван Степанович и, подгадав к уборочной, взял отпуск и поехал в родную деревню. Он и раньше туда наезжал, пока жив был отец и мать не перебралась к дочери Галине, в Орел, где та закончила школу милиции и дослужилась уже до чина капитана. Старший брат Арсений лет десять назад уехал на заработки в Сургут и пропал там, погиб в автомобильной аварии, а средний Сергей единственный пошел по стопам отца, продолжал жить в селе, работал в колхозе. Такой же широкий и кряжистый, как Иван, с такой же соломенной копной выцветших волос и голубыми, как летнее небо, глазами, он встретил брата по-родственному, сводил с дороги в баньку, напоил мягчайшей пшеничной самогонкой собственного изготовления.
Братья долго сидели за крепким, еще дедовским столом, сработанным некогда из столетнего ясеня, пели песни, всплывавшие вдруг из глубины их крестьянских душ, поминали отца и брата, говорили «за жизнь».
- Ты представь, Серега! - в который раз пытался достучаться до брата захмелевший доктор наук. - Этот придурок, который только свою секретаршу умеет драть, спрашивает: «А есть ли польза от вашей науки советскому хлеборобу?» Нет, ты мне ответь: почему нами правят такие придурки! Неужели мы этого заслуживаем?
Брат же, механизатор широкого профиля и бригадир, все толковал ему про какого-то Славку, который неделю как ушел в запой, и заменить его некем, а хлеб на полях горит. Потом они допили самогонку, вышли на крыльцо и, усевшись в обнимку на теплых, давно некрашенных ступенях, прочувственно спели «Мы ехали шагом, мы мчались в боях!..» Половинка месяца висела высоко над селом, и когда певцы замолкали, был слышен звон запоздалых соловьев.
Наутро Иван был бодр и свеж, умылся во дворе из рукомойника, хотя в доме, в кухне, имелся водопровод. Лариса, жена Сергея вынесла полотенце.
- Как Таня? Как дочки? - спросила она. - Еще вчера хотела спросить, да вы с Сережей сразу так вцепились друг в дружку, тягачом не растащишь.
- Все нормально, - ответил Иван, с удовольствием утираясь свежей, пахнущей лавандой льняной холстиной. - Таня работает, дочки учатся.
- А наши огольцы с ранья на рыбалку удрали, - с словно виноватой, но и любовной улыбкой, объявила Лариса. - Заодно и корову повели попастись по речке.
Сергей с Ларисой припозднились с детьми, лишь десять лет назад в их семье случилось прибавление, но - зато сразу двойня. Работать в поле им было еще рано, а вот выпасти корову — самое мальчишеское дело.
За завтраком, на который Лариса подала яичницу с домашней колбасой и картошкой, Иван сказал:
; - Ты, Серега, вчера про Славку что-то говорил... Комбайн, мол, стоит, посадить некого... А я что, не комбайнер тебе? Или и ты меня в утиль списал?
; - Вань, ты это всерьез? - Сергей недоверчиво уставился на ученого брата. - Я думал, ты и не слушаешь меня. Все про какого-то придурка тянул... Нет, скажи: ты всерьез?
; - У меня все всерьез! - заявил Иван и краем сознания понял, что еще не окончательно протрезвел, но это не имело значения. - Любить, так любить, пахать, так пахать!
; - Нам не пахать надо, а наоборот - жать, - уточнил брат. - Дай пять! - И протянул через стол широкую натруженную ладонь. Иван протянул свою — такую же широкую, но мягкую от кабинетного труда. Ладони встретились.
Потом они встречались не раз, почти каждое лето приезжал с тех пор Иван Степанович в родную деревню, когда один, когда с семьей, садился за штурвал комбайна или за руль трактора и делал крестьянскую работу, вечную, как сама земля. А потом возвращался к своим формулам.
Я забыл упомянуть, что после окончания МГУ, Иван Степанович был оставлен там же, на одной из кафедр, где и трудился несколько лет бок о бок с корифеями советской (да и мировой) математики, но затем был отрекомендован одним из этих корифеев на Дальний Восток, в славный город Н-ск, где мы с ним и познакомились, а мало-помалу стали и друзьями. Здесь, в Н-ске, Коровина и застал развал Советского Союза.
Читатель постарше помнит, как радовались мы (большинство из нас) упразднению КПСС (ума, чести и совести нашей эпохи), как ликовали, наблюдая за падением с пьедестала скульптуры «железного» Феликса, как читали взахлеб одна за другой валившиеся на нас разоблачительные статьи о Сталине, Молотове и даже о Ленине, как восхищались разрушителем Ельциным и гордились вновь обретенным флагом-триколором. Нам казалось, что еще немного, и многострадальная наша Россия стряхнет с себя проржавевшие большевистские оковы, смахнет паутину социалистического застоя и бодрой рысью, как та гоголевская тройка, помчит догонять и обгонять остальные страны — по пути развернутого строительства капитализма. Однако никто не знал, как это делать, с чего начать. На всякий случай начали с переименований. Ленинград переименовали в Петербург, КПСС — в КПРФ, Академию наук СССР — в Российскую Академию наук, заодно вспомнив Петра с Екатериной. Общественность на этом временно успокоилась, лица же пришедшие волею судеб ко власти, с завидным для любого мародера рвением начали растаскивать национальные богатства — одного металлолома сколько вывезли!.. А сколько заводов и пароходов для этого было пущено в этот самый металлолом!
Впрочем Академию наук, в которой трудились мы с Иваном Степановичем, новые реалии жизни почти не затрагивали. Ученые мужи и дамы по установившимся в годы застоя традициям продолжали сами себе задавать планы научных исследований, сами себя хвалили, награждали и выдвигали на премии, защищали диссертации, пестовали смену в виде аспирантов и студентов, принимали в академики и члены-корреспонденты новых «выдающихся» - взамен «безвременно ушедших». Государство, по той же застойной традиции, довольно исправно продолжало снабжать Академию деньгами (за исключением моментов, когда вся страна ложилась в очередной дефолт) и даже соглашалось иногда на создание новых институтов и на увеличение числа академиков. Но как-то вдруг академики начали жаловаться на невостребованность своих высоконаучных разработок. Вроде бы делали они все как и раньше, не хуже, а может быть и лучше, но те же самые предприятия, которые вчера охотно брали их разработки и (как было принято говорить) внедряли, исправно выплачивая немалые деньги, теперь дружно от них отказывались. И даже не потому, что у них не было денег. Просто раньше и деньги, и предприятия, и Академия были государственные, и предприятия были просто обязаны поддерживать государственную науку, а теперь вся промышленность сделалась вдруг частной, и частники начали блюсти свой частный интерес. И вмиг оказалось, что мы можем (да, можем!) придумать и сделать что-то замечательное и даже уникальное, но... Но только, если «за ценой не постоим», как в сорок первом - сорок пятом. В данном случае цена, однако, обрела значение, и частники предпочитали либо вовсе обходиться без так называемых «инноваций», либо покупали более продвинутые и апробированные западные разработки и технологии. Академики продолжали негодовать, но правительство призвало их задуматься и перестроить свои отношения с тем, что раньше называлось народным хозяйством, и предложило создать некий координирующий орган, в который на равных входили бы представители Академии, государства и крупного бизнеса, и который определял бы приоритетные направления науки и решал вопросы ее финансирования. Академиков такое предложение возмутило еще больше. «Мы не позволим никому нами управлять! Даже Сталин этого не делал! Давайте нам деньги, а чем нам заниматься, мы сами будем решать!» Как быстро они забыли и Соловки, и «шарашки», и прочие свои унижения, люди быстро привыкают к хорошему.
На очередном своем общем собрании члены Академии дружно и гордо проголосовали против предложения правительства, и только один член-корреспондент осмелился поднять руку «за». Мой друг Коровин к тому времени как раз был уже член-корреспондентом и тоже присутствовал на этом собрании, но «за» проголосовал не он. Я спросил его потом — почему? И он ответил с легким смущением: «Нам надо держаться корпоративных интересов. Иначе нас съедят». Мысленно я не одобрил его, но ничего не сказал. Потому что сам я не входил в эту корпорацию, и мне трудно было представить себя в роли ее члена. Было понятно, что корпорацией движет воля ее лидеров, однако поведение этих лидеров казалось мне неумным. Государство изменилось, должна изменяться и Академия. Умные люди должны это понимать. А ведь лидеры Академии почитали себя умнейшими людьми нации!
Члены правительства тоже почитали себя умнейшими людьми нации и решили одолеть Академию «не мытьем, так катаньем». Был подготовлен новый закон о науке, согласно которому при правительстве создавалось некое Федеральное Агентство научных организаций - ФАНО, к которому отходили все академические институты, а Академия наук фактически оставалась общественным «клубом по интересам», почти таким же как многочисленные сейчас Союзы писателей и собаководов, за той лишь разницей, что членам академии была милостиво оставлена (и даже увеличена) пожизненная и немалая рента — нечто вроде персональной пенсии.
Вот тут лидеры-академики всполошились не на шутку. Потерять институты! Это несравненно страшнее, чем потерять часть самостоятельности. Конечно, рядовой академик — научный сотрудник, заведующий лабораторией (есть и такие!) будет себе работать, как работал, а что делать такому, который уже до мозга костей превратился в «менеджера»? Как ему быть без института? Ведь сам, своими руками и своей головой, он делать уже ничего не умеет (а может и не умел?) Тут уж на карту поставлена самое жизнь.
С запоздалым рвением и послушанием лидеры ринулись в Правительство выговаривать для Академии хотя бы право избирать (как раньше) директоров институтов (А то ведь и мы сами можем перестать быть директорами!), однако Правительство оставило это право за Агентством, а для кандидатов в директора еще ввело и возрастной ценз - 65 лет. И это при том, что средний возраст членов Академии — за семьдесят! В довершение всего Агентство объявило о проведении проверки работы всех институтов, с последующим закрытием неэффективных или слиянием их с эффективными.
Тут и Коровин мой, до того пытавшийся не обращать внимания на эту политическую суету и заниматься лишь любимой своей математикой, не выдержал.
; - Ну, ладно, я согласен, - говорил он мне с плохо скрываемым отчаянием в голосе, когда мы с ним сидели в уютном ресторанчике в центре Н-ска, - я согласен, что реформа Академии нужна, согласен, что у нас в Академии много маразматиков, но ведь в ФАНО вообще нет ученых! Там одни менеджеры, бухгалтера! Как они смогут руководить наукой? Это же идиотизм!
; - А как могут руководить люди, каждый из которых считает именно свое направление приоритетным и без стыда и совести тянет на себя одеяло во всю меру своих сил? - возразил я и напомнил ему историю, свидетелем которой был сам еще на заре перестройки, когда американцы вовсю с нами «дружили», и некий американский фонд выделил несколько миллионов долларов на развитие нашей дальневосточной науки.
Собрали тогда наши дальневосточные академические лидеры (директора крупнейших институтов) всех потенциальных участников этого общего проекта и сказали: “Пишите заявки, с указанием количества статей, которые будут опубликованы в результате этой работы». Проект был рассчитан на год, тематика его лично для меня была довольно новая, поэтому я как нормальный ученый (а был я в ту пору кандидатом наук, руководителем небольшой группы) пообещал опубликовать одну статью. А по правде говоря, за год и одну-то статью по новой тематике опубликовать нелегко, особенно в российских журналах, где рукописи могут и два, и три года лежать. Примерно так же поступило большинство коллег по проекту. Но не наши лидеры-академики! Собрав нас вторично, они, привычно восседая за столом президиума, не моргнув ни одним глазом, объявили, что распределять деньги будут пропорционально количеству обещанных статей. И тут же довели до общего сведения: один из них обещает 17 статей, другой 20, третий - 25!.. Зал ахнул. Молчание длилось около минуты, пока наконец самый смелый не спросил робко:
; - А если не напечатаете?
Академики, готовые к такому вопросу, даже не шелохнулись, даже не переглянулись, а самый главный усмехнулся в начавшие седеть усы и с простецкой миной ответил:
; - Ну, как говорят в народе: "Обещать — еще не значит жениться!" Будем стараться!
И тут зал примолк окончательно. Думаю, многие тогда усомнились, что Академик — это звучит гордо.
- Что ты мне анекдоты какие-то рассказываешь! - отмахнулся Коровин, терпеливо, но без интереса выслушав мой рассказ. - Я этих людей знаю совсем с другой стороны. У всех есть недостатки, но эти-то, по крайней мере — ученые!
; -Да что ты кипятишься? - удивился я. - Тобой что, кто-нибудь руководил в Академии? Ты всегда сам писал себе планы, сам на своем же Ученом совете за них потом отчитывался, а академики только подписывали (утверждали!) твои планы-отчеты и надували щеки. Никто ведь ни разу ничего не прибавил, не убавил. Точно также и сейчас будет. Только деньги государственные раньше шли тебе через Академию, а теперь идут через ФАНО.
; - А зачем они хотят институты закрывать? - не сдавался мой друг. - Похоже, им вообще наука не нужна. Особенно фундаментальная. В Правительстве сейчас одни невежи и недоучки. Один Чубайс чего стоит!
; - Чубайс не в Правительстве, - поправил я, - хотя жук еще тот. Универсальный менеджер! Ему что приватизация, что энергосети, что нанотехнологии... Но это отдельная история. А академики сами виноваты. И ты в том числе. Если бы семь лет назад вы согласились на реформу, то институты остались бы в Академии, и вы бы сейчас вместе с правительством и олигархами решали все вопросы. А теперь их решать должно ФАНО, а в ФАНО сидят менеджеры, управленцы. Управленцы прежде всего озабочены повышением эффективности управления. С их точки зрения для повышения эффективности надо прежде всего упростить систему, сделать ее более однородной и прозрачной. С этой точки зрения абсолютно логично по-возможности уменьшить число управляемых единиц за счет слияния мелких, что они и предлагают. А уж потом, со временем, они займутся и повышением эффективности науки.
; - Да, да! Точно также они при советской власти укрупняли колхозы. Я видел это своими глазами. А что из этого получилось, видели мы все. А ты слышал, что сказал наш губернатор?
; -О чем?
; - О науке! С ним, видно, уже менеджеры из ФАНО посоветовались. Он сказал, что нашему краю нужны экономические науки, горные и инженерные, а математика не нужна. Математикой надо в Москве заниматься, а не на Дальнем Востоке!
; -Не переживай! - попытался я вполне искренне успокоить его. - Мы же с тобой знаем нашего губернатора. Инженер он хороший, самолеты строить умеет, но за слова не отвечает. Тем более, что мы с тобой ему не подчиняемся. Будет так, как Москва решит. И не ФАНО, а Правительство. ФАНО — только исполнитель. Понимаешь?
Иван Степанович нахмурился, потом сосредоточенно изучил графинчик, в котором прозрачная жидкость плескалась уже на самом донышке, и сделал рассеянный жест официанту:
; - Нам еще водочки! - И, глянув на меня слегка уже замутненными глазами, неожиданно твердым голосом произнес: - Ну и черт с ними! Меня земля всегда прокормит. Я прошлым летом четыреста центнеров зерна взял и в этом возьму.
Через неделю он улетел на Орловшину, к брату. Сергей к тому времени сделался уже справным фермером, завел несколько тракторов, два комбайна, коровник отстроил на сто голов. Само собой, и без наемного труда не обходился, все как в развитом капитализме. Брату-академику он как всегда обрадовался, однако обратил внимание на его подавленный вид.
; - Ты чего такой смурной? - по-родственному, с нарочитой легкостью в тоне спросил он Ивана, усадив его в новенький, темно-синий «Патриот» и выведя авто на узкую, но на удивление гладкую дорогу, идущую меж желтеющих уже пшеничных полей. - Дома все в порядке?
; - А чего бы? - пожал тот плечами. - И вообще, никакой я не смурной. Устал немного с дороги, вот и все. - На трезвую голову он никогда на жизнь не жаловался. Да и что мог сказать он брату-крестьянину? Разве объяснишь ему, что такое ФАНО, и для чего нужна (и кому нужна) реформа науки? А в том, что Сергей примет его в пай, если дело дойдет до закрытия института и сворачивания в стране математики, Иван не сомневался. Земля всегда прокормит. - Лучше скажи, как тут у вас народ к войне относится? У вас же Украина под боком.
; - С чего это под боком? - искренне удивился Сергей. - Это у курян она под боком, а до нас ей еще шагать и шагать. Да и не ввяжется Путин напрямую в войну! Там ведь не с Украиной придется воевать, а с НАТО! А с НАТО нам пока тягаться не с руки!
; - Что значит, не с руки? Что значит, пока? - Мой друг с недоумением посмотрел на брата. - Я думаю, хватит с нас и санкций.
; - А что санкции? - ответил его брат, невозмутимо глядя, как бесконечная асфальтовая полоса набегает под капот внедорожника. - По мне, так нам надо Богу молиться, чтобы эти санкции никогда не отменили. Глядишь, и промышленность наша начнет развиваться. Про нас, аграриев, я уж и не говорю. Все магазины забиты импортными продуктами, а мы вроде как и не нужны! Обидно! Ну, скажи... - Он полуобернулся к Ивану. - Если бы тебе объявили, что математика твоя никому не нужна, тебе не обидно было бы?
Тот встретил его взгляд с понимающей и грустной усмешкой.
; - Было бы. И даже очень. Хлеб можно купить на нефть, а мозги не купишь. Без математики у народа мозги иссохнут, вот в чем беда. Тогда нас и НАТО возьмет голыми руками. - И, вздохнув как-то особенно тяжко, отвернул взгляд и повторил в раздумье: - Вот в чем беда!
Некоторое время братья ехали молча, потом Сергей спросил:
; - Слышал как-то по телеку — один наш математик какую-то мировую теорему доказал. Ему премию в миллион долларов присудили, а он отказался. Ты, случайно, не знаком с ним?
; - Знаком, - без выражения кивнул Иван. - Это Гриша Перельман из Стекловки. Правда, из Стекловки его к тому времени уже турнули: он в институт не ходил, дома работал. Наверное, потому и от премии отказался, хотел показать, что не ради денег, не ради зарплаты и премий, занимается математикой, а потому что математика — это его жизнь.
; - А теорема-то стоящая?
; - Стоящая. Только не теорема, а гипотеза. Гипотеза Пуанкаре. Ее сто лет не могли доказать, а Гриша доказал.
; -Ну и что теперь?
; - В каком смысле?
; - Ну, доказал. А дальше что? Другим математикам от этого польза будет?
Мой друг усмехнулся.
; - Будет, Серега! Непременно будет. И главная польза в том, что гришино достижение еще кого-то подтолкнет к занятию математикой, к решению других задач...
Он замолчал и глаза его засветились особым внутренним светом, хорошо знакомым мне и не раз меня смущавшим. В такие мгновения окружающий мир для Ивана Степанович переставал существовать, его разум уходил в мир математики.
Я тоже уехал из Н-ска на все лето, но не в пшеничные поля Орловщины, а в снежные горы Алтая, отдыхал там от горестных дум о будущем российской науки и конкретно — о будущем своего института. С Коровиным мы встретились в сентябре. Он был привычно опален жаром полевой крестьянской работы, копна русых волос еще более светилась, ладони как всегда огрубели. Но глаза сияли необыкновенной голубизной.
; - Ты это... на сайт Минобра давно заходил? - без предисловий спросил он меня.
; Вообще-то давно, - ответил я неуверенным голосом. Впрочем, я и не был любителем заходить на сайт Министерства образования и науки: не ждал я там ничего хорошего. - Я в горах был. А что?
; - Есть все-таки и умные люди в Правительстве, - ответил Коровин. - Понимают, что нельзя стране без математики, когда она к войне готовится.
; - К какой войне? Ты о чем?
; - Ладно, про войну опускаем, это военная тайна, об этом на сайте нет.
; - А что есть?
; - Есть постановление о создании четырех федеральных математических центров. Один из них будет на Дальнем Востоке. Федеральных, понимаешь? Мимо ФАНО. Так что ФАНО мне вообще не указ!
; - Про Дальний Восток там точно указано?
; - Нет, но я узнал, по своим каналам.
Мой друг выглядел очень счастливым.
; - А как урожай? - спросил я его. - Сколько центнеров взял?
; - Четыреста двадцать! - ответил он с гордостью и лицо его сделалось еще более счастливым.
И я подумал: наверное, он лучший комбайнер среди математиков и лучший математик среди комбайнеров! Но его тезис насчет подготовки к войне мне определенно не понравился. Как-то не хотелось верить в такую перспективу и тем более — радоваться ей. Конечно, мой друг шутил. Математики тоже шутят.
Или это была не шутка?