Мона. Рассказ 4

 
             Хламидомонада

  Время от времени в "Ковчеге", выбитые из колеи жизни, обитатели, раздражённые (чаще всего) незначительным событием, устраивали бунт, каким-то невозможным способом у них появлялось что-то спиртное и наступало время, которое Мона называла "хламидомонада". На этот раз "хламиду" Мона успела засечь в зачаточном состоянии, бутылку распить не успели, она была отобрана Моной и наступило время "Великого молчания", когда у Моны опускались руки и все понимали, что перегнули палку, случилось то, что не должно было случиться и ещё понимали, что Мона расстроена и в таком настроении ничего хорошего от неё ждать не приходится. Больше всего обитатели "Ковчега" опасались её ухода, так как ставку, которую получала Мона в этом благотворительном приюте, сократили и она приходила к ним исключительно на энтузиазме и волонтёрском "глазу", тащила на себе уборку и психиатрию, не говоря о функциях социального работника. На месте Моны жители этого пристанища заблудших судеб не могли представить никого, они по-своему, любили Мону, привыкли к ней, но исковерканные алкоголем и бродяжничеством души, не могли справиться с приступами агрессии, даже по отношению к ней.
  Великое молчание усмирило ковчеговцев, они жалели о содеянном, точнее о несостоявшимся содеянном, молчание пугало, выброшенная бутылка ещё ранила и обижала и смесь этих чувств витала в воздухе чем-то недобрым и пахнущим больницей.
 - Монка, прости.
 - ....
 - Сами не знаем что нашло. Этот придурок...
 - Сам ты придурок...
 - Ну, Монка, ну прости, ты сама говорила, это - хлами...Как дальше? Хлимидодомата?
 - До мата, я думаю, у нас не дойдёт, но вы меня очень подвели, вся моя жизнь тут, с вами, гроша ломанного не стоит, всё, о чём мы говорили, всё, что пережили вместе - коту под хвост, как же так можно...
 - Монка, прости...
Вот заладили, прости, прости, за что ей прощать этих несчастных людей, она по сути и сама такая же неприкаянная, как и они, с той разницей, что не пьёт, есть крыша над головой и какая-никакая работа на этом чёртовом заводе. Конечно, она пожалеет, обнимет своих дылдочек, ну идите сюда, что с вами делать, нужно же выбираться из ямы, а не утрамбовываться в ней.
  Ковчеговцы мощно и учащённо засопели и виновато-счастливо полезли обниматься.
 - Моночка, расскажи что-то, а то так паршиво...
 - Тащите стулья, подушки, я поставлю чайник.
Что же им рассказать, как пробиться к их сердечкам, изуродованным собачьими обстоятельствами и пьянством? Хорошие же люди, кто их обидел, сбил с пути, изгнал из общества?
 - Ну, слушайте. Дело было после войны. В наш двор вернулись из эвакуации две еврейские семьи, одна семья беспрепятственно вошла в свою квартиру, которая пустовала, а квартира тёти Цили оказалась занята, в неё незаконно вселился контуженный, однорукий инвалид войны, он занял большую комнату, очень быстро превратив её в свинарник, а в другую не успел попасть, она была заперта и выбить такие добротные двери, тем более, одной рукой, он не смог. Инвалида звали Харитон, во дворе за ним прочно закрепилась кличка Харя, он был безобидный, когда трезвый и очень агрессивный и опасный, когда пьяный. И ещё Харя был заядлый антисемит. Таких ещё поискать. Он ненавидел евреев до обморока, в прямом смысле, орал проклятия так, что терял сознание. Никто не знал, что именно ему сделал хоть один еврей, знали только, что ненавидел и поговаривали, что сдавал их немцам и даже принимал участие в уничтожении. Так или иначе, но другого места на земле у Цили и её больного сынишки не было и она с ордером на свою же собственную квартиру, позвонила в свою же собственную дверь. Харя был явно недоволен этим приездом, но сказал, что из квартиры не съедет, ему некуда, а в свою деревню он возвращаться не собирается и вообще, у него есть справка о контузии и право жить там, где он живёт. Бесконфликтная и измученная долгой дорогой Циля, вздохнула: " Живи. Места хватит" и заняла вторую, малюсенькую комнатушку.
 - Монка, как же так можно, а органы куда смотрели?
 - Какие органы? После войны справка о контузии - это пропуск куда угодно.
 - Заткнитесь вы, Моночка, а дальше?
 - Сам заткнись, скажи ему, Монка.
 - Так Харя и остался у Цили. Она очень скоро навела порядок, большая комната, в которой жил Харя, заблестела чистотой, водопровод был разрушен и воду Циля приносила из дворового крана, никто не слышал от неё жалоб, Харя конечно, не помогал, но стал посмирнее, Циля стирала свои и сынишкины вещи, кипятила бельё и заодно обстирывала и вынужденного соседа, превратившего её квартиру в коммуналку. Жили они тихо, во дворе Харя продолжал разоряться о жидах, которым не место на земле, особенно доставалось второй семье, вернувшейся в родной город с крайнего севера. Однажды, напившись, Харя избил главу семьи, старого Исаака, его раздражало, что Исаак чинил всем соседям часы, он был очень хорошим часовщиком и до войны у него была мастерская, по старой памяти соседи приносили Исааку свои сломанные сокровища и тот с радостью и бесплатно помогал соседям, зная, что лишних денег ни у кого не было, во дворе жили в основном вдовы, откуда у них деньги на ремонт. От прежней жизни у него остался чемоданчик с инструментом, болтиками и гаечками, пока есть с чем работать, говорил, Исаак, приносите. К слову сказать ему несли не только часы, но и всё, что ломалось, он был единственным мужчиной во дворе, не считая Хари, а его никто за мужчину и не считал, злобная нелюдь. Единственной, кто считал Харю человеком, была Циля. Она жалела инвалида, защищала его перед соседками, доказывала, что он не всегда был таким, это проклятая война сделала из него такого монстра, искалечила жизнь, довела до ручки и, защищая Родину, он теперь вынужден ютиться в чужой квартире. Так считала Циля, забывая, что это она ютится в своём же доме, отдав ему лучшую комнату.
 - Монка, он сволота, а не защитник.
 - Да замолчишь ты сегодня? Дальшеееееееееееее, Моночка...
 - Харя избил Исаака, мотивируя тем, что тот работает подпольно и обманывает государство, потому что жид и все жиды такие, и через три дня бедняга скончался в больнице, не приходя в сознание. Во двор зачастила милиция, Харе светил суд, но со справкой какой с него спрос, максимум, что ему грозило - лечение. У Исаака осталась вдова и две дочки, которых Харя ненавидел, а после случившегося ответная ненависть этой семьи к Харе перешла и на Цилю. Семья ополчилась на неё за то, что живёт с убийцей, приписывая то, чего не было и в помине. Вдова Исаака поклялась отравить Цилю, две взрослые дочери издевались над бедной женщиной, позорили её, от этого выпивший Харя впадал в такую ярость, что весь двор понимал - это закончится гробами. Сама Циля очень много работала, днём прибегала навестить сынишку и покормить его и бешеного Харю, когда Харя не буянил и был относительно трезв, он превращался в обиженного ребёнка и плакал, стоя на коленях перед сидящий не стуле Цилей, уткнувшись ей в подол старенького платья. Циля гладила его по голове и что-то шептала на иврите, наверное, молилась за эту несчастную душу, за то, чтобы не грянул гром над их головами и Бог защитил эту землю от беды, Циля всегда молилась за всю землю и за всех людей, так тяжело на ней живших.
   Но несмотря на её молитвы гром вся-таки грянул, да ещё как. Одним тихим, летним вечером, когда хозяйки развешивали на верёвках бельё, во двор ввалилась пьяная компания молодых парней, совсем юные ребята хватали с верёвок рубашки и трико, простыни и наволочки, бросали на землю, топтали, одевали на головы, в общем, веселились, Циля, стоявшая неподалёку, попыталась образумить хулиганов, она просила их:" Солнышки, не нужно, идите домой, вам бы отдохнуть, мальчики, дались вам эти тряпки", Циля немного картавила и слово "тряпки" мягко прозвучало как "тгяпки". Шпана остановилась и зашлась пьяным хохотом, один из них закричал: " Жидовка собралась мной командовать, куда мне идти и что делать". Он хотел ещё что-то крикнуть, но не успел. С диким воплем: "Кто жидовка?", Харя набросился на молодого человека и рубанул его топором. Парень повалился на землю, заливая её кровью, бабы заголосили, шпана разбежалась, а что было потом я вам расскажу завтра.
 - Монаааааааааааааа. Боже. Как завтра? Что дальше, ты же не можешь бросить нас, не досказав.
 - А вы могли в меня бросить своей вонючей бутылкой? Плюнуть мне в лицо перегаром.
 - Ты же отобрала, мы не пили.
 - Сам факт, господа бродяги. Сам факт...
 - Прости, Моночка, родненькая, больше никогда, только скажи чем закончилось.
 - Хулиган выжил, это сыграло на суде в пользу Хари. Ему дали условный срок по совокупности, учитывая смерть Исаака, который, как было написано в экспертизе, умер не от ударов, а от инсульта, разбившего его в момент избиения, таким образом Харе присудили ещё и принудительное лечение в психиатрической клинике. Последнее слово подсудимый сказал тихим, но твёрдым голосом:
- Ненавижу жидов.
Потом помолчал и добавил:
- За Цилю зарублю любого. Вернусь. Найду. И зарублю.
Прошли годы. Давно нет Цили и Хари, да и дочери Исаака уже старенькие, если вообще живы, во дворе другие соседи, но молва передаёт историю воинствующего антисемита и его поклонения еврейке Циле. Всё бывает на земле, братцы, на той самой земле, на которой мы живём, за которую так молилась Циля. За землю и за нас с вами. Может её молитвами мы и живы. Спасибо тебе, Цилечка, где бы ты сейчас ни была - храни тебя Бог от Хари, вместе с его поклонением.
...
 Притихли ковчеговцы. Кто-то прерывисто задышал. Кто-то задремал. Кто-то вспоминал. Мона знала одно, им не хватает историй про тех, кому хуже, чем им. Не было никакого двора, Хари, Цили, она выдумала всё от первой до последней буквы, но другого способа как погасить разбушевавшуюся "хламидомонаду" она не представляла, зато теперь на некоторое время за эту "братву" она могла быть спокойна, не первый год наблюдая за ними и отлично понимая, как этим людям непросто жить на этом свете.