от http://www.proza.ru/2016/01/29/668
Всё же прекрасно думалось здесь, на Мостике. И звёздной ночью – вперившись взором в раскинувшийся от края и до края шатер, вытканный мерцающими созвездиями; и мягким утром, когда заря спешит осушить влажные слёзки росы уже проснувшегося мира, да истосковавшегося – как ребёнок по матери - по свету дня; и вечером хорошо думать, глядя как раскаленное светило покидает свет, погружая в тень глубокие долины – только на склонах ещё розовым налётом задержится прощальные лучи в то время, когда багровый шар плющится о горизонт, обращаясь в крестьянскую ковригу хлеба, нет, малую уже лепёшку его, и тает совсем в купели зари вечерней. Но и в полдень, возлежа на ладони прогретого карниза, как чудесно впасть в забытье и возомнить себя распростёртым на тёплом влажном песке в полосе прибоя . Ленивые волны с ласковым шелестом отходят в глубь моря и, помешкав томительной паузой в движении, снова начинают подступать к тебе, чтобы коснуться где-то слабым проявлением прохлады и начать обтекать каждый изгиб тела, искусно рисуя изолинию раздела воздуха и воды. Всё выше поднимается волна, без труда вползая на твою грудь, подтопляя совсем твою шею и лицо – так ты из субстанции эфирной переходишь в субстанцию жидких амброзий, которая не навязчива, нет – напротив – чувственно скоротечна – едва подступив, уже начинает свой путь туда, где наполняется новой нежностью, силой и очарованием прохлады. А на тебя тут же проливается полуденный жар, прижигая избранные места твоей наготы. Ты томен и распят на песке, ты отдаёшь своё тело сладкой муке ожидания, а глаза уже устали восхищаться бездной синевы и полузакрылись, так чтобы ослепительная синева сменилась красноватым свечением, проникающим сквозь – оказывается, прозрачные – веки.
Разве может в такие мгновения явиться забота? Нет! Конечно же – да! Ты отказываешься от дальнейших экзерсисов пребывания в неге, ты решительно переворачиваешься на живот и открывшимся взором отметаешь прочь эти пляж и море, а с высоты твоего ложа открываешь для себя вид зелёного безмолвия, всё ещё продолжающего пребывать в знойной спячке и не собирающегося участвовать в новых твоих сумасбродствах .
Ты же говоришь себе: - Однако, лес этот густ! – едва ли осознавая к чему сейчас это определение, в котором угадываются некоторые нюансы смысла, всё больше удаляющиеся от простой констатации факта густоты. Некоторая укоризна улавливается в этом определении; ожидания, которым не суждено воплотиться в то, чего хочется тайно даже для себя и уже давно, давно, давно.
Однажды он, наконец-то, догадался, как можно обойти, неосторожно взятый, для себя обет, заключающийся в запрете для своего воплощения нарушить одиночество. Всё просто – он заведёт себе друга не вполне телесного, впрочем, и отнюдь ни виртуального. А из кругов реальности, допускающих в определении своей сущности черты вполне человеческие.
Это будет сын духа звёздных миров и животворной материи, в изобилии проявляющей себя окрест.
Огонь. Да, притом, огонь рукотворный. И он знает, как можно его добыть. О, это так просто, хотя и без труда тут не обойтись.
У подножья горы, в курумниках, он найдет два камня, подходящих для реализации задуманного проекта. Один – по возможности круглее, а другой будет как корытце – с углублением в центре. Выбрать такие будет не так уж сложно – имея такое множество материала. Сложнее будет придать круглому вид двух соединенных уплощенных полусфер, гладких как капля воды.
Вот тут-то и потребуется много труда да сноровки. Хотя, на взгляд со стороны, что тут сложного?– знай вовремя подсыпай в углубление каменную мелочь: песок, а затем уж доводочную пыль, и качай-крути камень один в другом.
Когда же изгиб поверхности войдёт в соответствие с задуманной гармонией формы, когда вовнутрь прозрачных полусфер станет проникать излучение мира внешних воплощений, тогда и обнаружит себя скрытое свойство камня. Лучи высокого светила преломятся там в некоторой точке и на выходе сосредоточатся в точке другой, уже на поверхности - любой: скалы ли, куска ли дерева, пригоршни ли пересохшего мха – и тогда нестерпимо жарко станет там, легкий дымок заструится и вспыхнет язычок огня!
…. О, это будет чудесно! Он будет смотреть на пляску языков пламени, чувствовать тепло исходящее от пылающих заготовленных впрок поленьев, улавливать запах дыма. Переливчатая игра углей будет доступна ему в любое время, - но совсем не так, как установил неведомый ему повелитель, не в его непреложном порядке, зависящем от небес, а просто так - по собственной своей прихоти.
Да, он знает, как это можно устроить. Но он поступит по-другому. Более изощрён будет его выбор. Он не станет делать ничего из задуманного. Потому, что не уверен в своей готовности жертвовать хоть частицей своей свободы и воли для поддержания своего творения: собирать топливо, чтобы поддерживать огонь, следить за тем, чтобы искры его не разлетелись окрест и не устроили бы вселенский пожар, опасный для живущих во глубине леса, сохранять на время отлучек его жар в виде тлеющих в золе углей. Да мало ли что! Он не простит себе допущенной оплошности.
Да, огонь требователен, капризен и своеволен и, вырвавшись из-под контроля, он может натворить немало бед. Нет, он не доведёт это дело до конца. Я знаю, как добывать огонь - этим и ограничимся.
Оказываются, ограничения нам так же важны, как и устремления.
В этом нет ничего обидного для личности, если естественные самоограничения рассматривать, как радикальный способ оградить мир - а он, оказывается, нуждается в этом – от сумасбродств, свободных же устремлений безответственных проказников.
Мы в ответе за тех, кого приручили.
А тот, кто приручён нами - не может быть нашим другом.
К тому же он не готов отвечать. То есть к ответу-то готов - почему нет? - но, вместе с тем, сознаёт, что в нём самом, в его ли владении, за ним ли - не стоит ничего, что могло бы послужить компенсацией за причинённый урон в случае не контролируемого им развития ситуации.
Так пусть же общение с огнём останется мечтой. Но не только. Остаётся знание того, что задуманное возможно, да, но опасно для других – вот в чём дело-то!
Что из того, что это открытие может быть доступно и кому-то другому, более свободному в своих нравственных исканиях. Но тогда и выбирать придётся тому.
Если он не знает того, что раз сделанный выбор, никуда не исчезает, а заявляет о себе всякий раз, даже и тогда, когда так не хочется вспоминать о былом! – то уж это его проблема.
Его же выбор был таков, каков был.
Что же теперь делать? Как дальше-то жить в этом мире открытых возможностей.
- Беспредельных – язвительно усмехается - Кто? Да - Никто? Ну, я же чувствую этот его сарказм! Да это же ты сам. Да уж, действительно! – бредить начал, дружок - охолонись.
Но ведь другом вполне мог бы быть этот вот ручей. Но он холоден, вовсе не студёностью своих ключевых струй, а своей отстранённостью, безразличием: – Ты ли близок мне сейчас, кто-либо другой – мне всё равно.
А как же алмазный стоп – разве ты не признал его дружественность тебе?
- Об этом умолчим. Тут речь идёт не о каких-то там утилитарных вещах. Хочется душевных исканий в сфере, свободной от обязательств, ставших уже формальными.
А тут ещё этот орёл.
Он появился однажды, легко нарушив известный запрет пришельца. Свободно появился из своей неизвестности, сделал пару парящих кругов вокруг горы, потом снизился, грузно сел на выступ скалы, рядом с карнизом Мостик, сложил крылья и недовольно глянул своим гордым взором на незнакомца.
Сразу стало ясно, что Пернатый - завсегдатай этих мест, а может быть, и хозяин. Так что когда прилетать, куда улетать и сколько времени проводить в отлучке, да чем там заниматься – его полное право, а, может быть и обязанность, долг перед скрытыми силами этих мест.
Хотелось бы узнать его поближе. Ведь что-то тянет пришельца к этой своевольной птице. Не зря же подозрительная сущность пришельца так просто дала имя Пернатому другу.
Вот тебе и раз! Уже и друг.
А что?
Друзья сами выбирают нас, когда мы выбираем их. Тут всё просто.
Так что, со своей стороны, Пернатый тоже вправе дать тебе кличку – в этом ведь возникла же сейчас необходимость, не так ли? Какое имя было бы тебе приятно? Думаю, что орёл называет тебя Двуногим. Хотя, вряд ли, - слишком длинно. Голый. Так и есть – он называет тебя так – не Лысый же (это было бы слишком!), а Голый – в самый раз!
Что общего было меж ними, чтобы могла возникнуть привязанность – трудно сказать. А, вот смотри же, явилась потребность видеть друг друга, наблюдать, как отражается в этом другом существе всё то, что есть вокруг, и что волнует тебя самого. Находить в движениях другой души, следы собственных переживаний, но не такими, что живут в собственном вместилище, а выстроенными как-то иначе.
Совсем другими, иными, искажёнными до неузнаваемости, а вот – смотри! – всё равно близкими тебе. И вот эта-то непохожесть, неподвластность тебе, но не наперекор, не против, а зовущая к новым открытиям друг друга.
Часто сидели они: Голый – на Мостике, а Пернатый – на Скале; долго смотрели в одну сторону и чувствовали надежность этого мира, более высокую, нежели в одиночестве.
Но приходило время и Пернатый улетал. Словно тяжёлым вздохом оглашал окрестности первый взмах его крыл – никогда не оглядывалась птица, но было видно, с каким напряжением духа одолевал он первые меры пути в тайное своё пространство.
Когда же последние намёки его былого образа совершенно растворялись в небе, печальное обыкновение обыденности заполняло мир одиночки Голого.
Но время знало своё дело, давая пищу его занятиям, приближая миг новой встречи, которая и приходила в своё черёд. Не всегда, впрочем, удачно.
Почувствовав в очередной раз прилёт Пернатого, Голый решил немного поиграть.
Он спрятался в укромное местечко и наблюдал, как птица делала свой первый круг, как уходила на второй, снижаясь ниже и выискивая своими зоркими глазами что-то, и, ничего не находя, заходила ещё и ещё.
Полет Пернатого утратил свою степенность, то и дело озирался он по сторонам, резко взмахивая крылами, чувствовалась даже несвойственная ранее нервозность, дрожание оперения. Безнадёжность прижимала птицу к земле.
Тогда Голый выскочил из укрытия и завопил:
- Эй, Пернатый, ты чего это потерял!
Резко развернулась птица, камнем стала падать на Голого и на последних пядях хлопнула вниз крыльями, обдав обидчика дуновением воздуха. И, развернувшись, гордо ушла на излюбленное место, присела и отвернулась в сторону, стараясь скрыть своё нечеловеческое облегчение, радость свою за напускной обидой.
-Неужели я так дорог ему? - думал Голый, взбираясь на Мостик, поближе к Пернатому, - ну, что за дурацкая выходка!
-Не сердись, Пернатый, ну, виноват я. Но пойми и ты – как долго тебя не было. Думаешь, просто - ждать? Тут ещё и не так крыша поедет!
Где уж тут было сердиться, ведь так быстро приближается миг, когда опять надо будет улетать!
И орёл улетал, таял в синеве, почему-то всегда рано утром. А ведь насколько лучше было бы расставаться вечером! Тогда ночная темень закрывает картину жизни и сознание чувствует себя настолько уставшим, что нет сил переносить не то что тоску прощания, но и само бдение, способность думать, чувствовать и страдания прекращает сон, открывая новым утром мир для новых впечатлений.
к http://www.proza.ru/2016/01/30/1155