Иван Кузьмич плакал левым глазом…
Какой горькой тоски-печали в своих помыслах Кузьмич не отмечал, да и шершавые сожаления в душе не тёрлись. А слеза, всё одно наливалась на нижнее веко, спрыгивала с него и, щекоча, заползала в седую бороду.
КапЕль эта удивляла Ивана Кузьмича уже пару долгих минут, и он, вспоминая, не претерпел ли незаметно для себя какое насилие над конъюктивой, продолжал слезить.
Убедившись же в том, что никаких нехороших покушений на его глаз в обозримом прошлом не происходило, Иван Кузьмич утёр очередную слезу и решил, что это плачет его левая, сердечная половина.
Правая же половина вела себя при этом абсолютно равнодушно, и даже зачерпывала ложечкой клубничное варенье, и, дав полюбоваться такой красотой сухому глазу, отправляла сладость в нейтральный ко всему рот.
Видя в себе такое печальное противоречие, Иван Кузьмич покачал головой, стряхнул вновь набежавшую слезу, и тут же получил справа, ложку лакомства, отметив цоканьем языка, то ли левостороннее горевание, то ли восхищение пурпурной ягодкой. Положил ложечку, прихлебнул чайку и задумался…
Мысли о раздвоение личности Иван Кузьмич отмёл сразу, потому как личность – материя флюидная. Её, голубу, булавкой к обоям не пришпилишь, и в лупу не разглядишь – двоится там она или троится…
А потому Кузьмич здраво и полагал, что всё это двоение – троение придумки хитрых лекарей, желающих нагнать на себя больше форсу и важности, для облегчения облапошивания легковерных простаков,
Другое дело, когда бесы в эту самую личность ввалятся, да по углам и нагадят. Тогда оно конечно, тут и до малых внутренних коллективов дойти может. Но бесов в себе Иван Кузьмич не ощущал, так как на соседей не скалился, бетон ногтями не царапал, и чужого гемоглобина не жаждал.
А значит, была в его разладе иная причина, возможно, что и на каких других молекулярных уровнях. И причина эта лишала его, Кузьмича, может быть самого дорогого его сокровища – ощущения своей цельности. Потому как, когда всё в тебе раздельно – то и тебя вроде бы и нет. Тут и всякая левая нога, и любое правое ухо себе свой паспорт затребовать могут, в связи с киданиями в суверенитеты.
А это уж совсем не смешно… Это уж совсем зябко…
Зябко, потому как вроде вон он ты в зеркальном отражении стоишь, ножку выставив да подбоченясь, - весь един и непреклонен, а на деле всё это одно лукавство и самый распоследний оптический обман.
От этой мысли Ивану Кузьмичу сделалось душно, он открыл окно и стал смотреть на выплывающую из облаков луну. А как только светило явило себя во всей своей полноте, Кузьмич покачал головой и представил себя стоящим пред очами более яркими и всевидящими.
И будто бы идёт над ним Высокий Суд, а сам Судья сидит на табуретке посреди галактической туманности, глядит на Ивана Кузьмича, и сочувственно так говорит: «Эх, Ваня, Ваня… Что ж это ты, голубчик, весь такой расхлябанный… Прям не Ваня, а какая-то, прости Я, размазня! Чем же это ты, горюшко моё, всю жизнь занимался? К какой такой цели шёл? – тут говорящий заглянул в свой блокнот и продолжил,
- Ага-ага… Всё карьерил попрыгунчиком,… с барышнями в обнималки игрался,… да и детей своих по той же дорожке наладил… А себя самого взял, да и просрал! Одним словом, не Ваня, а руки-ноги-голова,… и всё это в раскарячку.
Проговорив этот неутешительный монолог, сидящий на табурете, задумался и будто бы про себя стал еле слышно шептать: «Ну, и куда ж мне тебя такого определить? Ясное дело не в кущи райские, ты там мне при своём Лжедмитрии в башке все кущи и затопчешь… Да и в гиену вроде тоже не за что…»
После чего Высокий Судья выпрямил спину и повелел громовым голосом: «В хлам его! В мусорку! К ржавым трёхколёсным велосипедам! Так как взрослой цельности не достиг, а Промыслом Моим пренебрёг!»
Повелел и шлёпнул Кузьмича по лбу увесистой печатью с надписью «Пустоцвет».
Иван Кузьмич ахнул и очнулся. Зябко передёрнул плечами, потёр ладонью лоб и засуетился, бормоча; «Ох ты! Это как же я? Но время-то ведь ещё есть… Нет-нет-нет… Тут надобно срочно, и тут же…. Ведь время-то ещё есть… А то ведь в хлам… Нет-нет.. Ай-я-яй… Время ещё есть…»