Это очередной отрывок из книги: « «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма», первый том которой продается в интернет магазине Озон.
Начало самостоятельной жизни.
Я приехал учиться в город Грозный, нашел техникум, но рабочий день уже кончился, и мне из-за двери сказали, чтобы я приходил «завтра». Идти мне было некуда, постелил я на пол перед дверью пиджачок, подложил под голову котомку и заснул. Так в 44-м году началась моя самостоятельная жизнь.
Утром пошел в парк у Сунжи, позавтракал на скамеечке и явился в техникум. Оформление было быстрым и меня, уже в качестве учащегося, направили в общежитие. Таким образом, дядя Марк уберег меня от призыва в армию, а мои одногодки прослужили по 7 лет, чтобы поддержать необходимую, по мнению Сталина, численность армии в мирное время. Дело в том, что после войны фронтовиков демобилизовали, а малолеток призывать перестали.
В 2014 году мне довелось лежать в одной палате с двумя фронтовиками. Николай Григорьевич 26 го года рождения в конце войны в Венгрии был ранен, В части что-то напутали и родителям прислали похоронку с указанием конкретной венгерской деревни, где он похоронен, а он 4 месяца пролежал в госпитале в Югославии, а потом еще 4 года служил, уже после войны. То есть не всех фронтовиков демобилизовали – далеко не всех.
Василия Ивановича 19 го года, тоже не демобилизовали, а после войны использовали в качестве живой модели при атомных испытаниях сначала на Семипалатинском полигоне, а затем у нас здесь на Тоцком. На Тоцком их расположили в пределах видимости взрыва, и он видел взрыв.
Я не историк, я только собираю факты, не анализируя и не обобщая их, но представляю, как обрадуются некоторого сорта историки этим фактам, хочу только им напомнить, что Сталин в то время очень боялся войны, в которой не исключалось применение атомного оружия. Мы покорили половину Европы, и надо было быть такими сильными, чтобы у защитников свободы не возникало даже мысли о попытке её освободить.
Наше общежитие помещалось в 6-ти или 7-ми бараках, в которых было по 12 комнат на четыре кровати. В дверях комнат были глазки – говорили, что раньше в бараках была казарма, теперь глазки были забиты. Комнаты отапливались печками голландками с топкой из общего коридора. Во дворе туалет, водопроводный кран, турник и спортивное сооружение в виде буквы П, на котором сохранились кольца. Вокруг был невысокий заборчик.
Комендант общежития жил с семей здесь же. Не все бараки были заполнены.
Для поселения в общежитие в первую очередь надо было пройти санобработку. Я еще и еще раз восхищаюсь тем, как во время войны было все четко организовано. Страшным явлением Первой Мировой войны был «сыпняк» и вообще тиф. Сыпной и брюшной тиф. Во время Второй Мировой (Отечественной) войны не было ни брюшного, ни сыпного тифа. В блокадном Ленинграде, где в пищу шло все, похожее на еду, на улицах продавали газированную воду, которую приготавливали из слабого раствора марганцовки с крупинкой сахарина. Крупинка сахарина вреда не приносила, а марганцовка служила антисептиком.
Во всех городах, на всех перевалочных пунктах были организованы пункты санитарной обработки. Их устроили при банях. Приходит человек в эту баню, раздевается, и его одежда помещается в камеру, где она выдерживается какое-то время при высокой температуре – прокаливается. Разносчики сыпного тифа – вши при этом погибают. Сам человек в это время может помыться. Справка о прохождении санобработки была обязательна во всех местах скопления людей.
В Мариинске справки о санобработке мама добыла за несколько картошин, которые у нас остались от дороги в Мариинск. В Новосибирске мы с Валиком пошли в баню, но в бане было холодно, вода была чуть теплая и мы с остальными мужиками сидели голые в предбаннике, пока шла пропарка одежды. В Ташкенте справки купили, а в Красноводске с удовольствием после поезда все сходили в баню.
Я прошел санобработку, принес со склада матрас, получил постель с одеялом, занял койку и стал учиться. Посредине комнаты для занятий стоял большой стол, и у каждого была тумбочка. На стене общая вешалка, под кроватью свой чемодан.
В общежитии я стал регулярно делать зарядку, – сначала только подтягивался на кольцах, а потом стал и кувыркаться. По утрам в любую погоду стал под уличным краном обливаться до пояса. В мороз вода на волосах замерзала сосульками. С тех пор я не только ни разу не болел воспалением легких, но и вообще болезнь стала редким явлением в моей жизни.
Питаться приходилось по-разному. Обедали на карточки в столовой, иногда давали дополнительные талоны на кашу. Присылали продукты из дома. Но были периоды и не редкие, и не кратковременные, когда, получив пайку хлеба, я нес ее на базар и менял на банку кукурузной муки крупного помола. Варил кастрюлю мамалыги (кукурузной каши) и, делая домашние уроки, по ложке, по ложке съедал ее всю – и так до следующего дня.
Домашние уроки делал регулярно, учился с удовольствием. Диктантов не было. Успешно и с удовольствием решал задачи по физике девчонкам со II курса, которые жили в соседней комнате.
Для конспектирования лекций покупали дешевые политические книги на хорошей бумаге. Конспект по физике я писал между строчек одного из томов Ленина. Кое-что при этом прочитал, восхитился логикой в какой-то работе Сталина, познакомился с Энгельсом и проникся! В комсомол я, как мне тогда казалось, вступил сознательно.
Жили весело и беззаботно. Ума была палата. Во время каких-то практических занятий на заводе «Красный молот» я в кузнице хотел отковать нож, но получилась просто острая железка. Мы с этой железкой развлекались, кидая ее, как «пираты» от окошка, через всю комнату в дверь. Нож – железка была настолько тяжелая, что она многослойную фанеру двери пробивала насквозь. Однажды, когда я кинул этот «пиратский нож», открылась дверь, но нож уже успел долететь до двери и пронзить ее. Если бы я кинул на доли секунды позже, или Катя открыла бы дверь на доли секунды раньше, нож раскроил бы ей череп. По горячему следу решили, что при «тренировках» дверь надо закрывать на крючок, но потрясение было настолько велико, что всякое желание играть в эту игру пропало.
Беззаботны мы были в отношении своего имущества – его не было. Очень скоро мы потеряли ключ от комнаты и, услышав звон трамвая, закрывали дверь изнутри на крючок, а сами выпрыгивали в окно, перепрыгивали через забор и вскакивали на подножку трамвая. После занятий дверь с крючка срывали. Зимой крючок ставили в такое положение, из которого он, при захлопывании двери, сам попадал в гнездо.
Когда начались холода, стали изредка топить наши голландки. По инициативе девчат из соседней комнаты, шли с ними в кино на последний сеанс (билеты были очень дешевые), а идучи из кинотеатра, ломали по пути чужие заборы и топили свои голландки. Нагреть их было невозможно – мы, сидя в коридоре, часто с тихой песней, наслаждались огнем через открытую дверку печи. Дровами нас не снабжали.
С наступлением зимы, девчата купили козла – это керамическая труба на четырех длинных ножках, на которую намотана нихромовая электрическая спираль. Задумался об электричестве и я. У коменданта оказалась целая бухта простой тонкой проволоки из мягкой стали. Зачем она могла быть у него в то время, или хотя бы, когда здесь была казарма, я до сих пор не могу придумать. Но была, и я от нее отмотал несколько витков. Ни ее диаметра, ни удельного сопротивления металла, ни законов электричества я не знал, и стал, как в детстве изобретать и экспериментировать.
Вначале у меня перегорали пробки – пробки заменил толстым «жучком», тогда стала перегорать сама проволока, из которой я собирался сделать «козла». Первый, примерно метровый, кусочек сразу, как только подсоединил к розетке, перегорел, а потом увеличивая время работы, по мере увеличения ее длины. Больше я решил не экспериментировать, а сразу сделать спираль. Из спинки кровати выдернул пруток и согнул его в виде заводной ручки для автомобиля. Перевернул табуретку и эту ручку положил на перекладины ножек. Проволоку к этой ручке протянул вокруг ножек стола, чтобы создать натяжение и, вращая ручку, мы стали на нее накручивать проволоку. Получилась спираль.
В углу комнаты без глины сложили кирпичи, на один из которых намотали спираль, – получилась электропечь. Но, низкоуглеродистая проволока, накаляясь до красна, быстро окислялась, превращаясь в окалину. Служили наши спирали не больше недели. Нам надоело их крутить, и тогда я натянул проволоку вокруг всей комнаты на гвоздях, вбитых в стены. Проволока, под которой мы спали, нагревалась до красного каления, а мы лежали как бы внутри гигантского раскаленного витка.
Когда от соседей требовалась какая-либо помощь, то или мы их, или они нас звали стуком в стену. Однажды я натянул проволоку зигзагом на косяки двери, вставил концы в розетку и постучал в стену. Кто-то из девчат открывает нашу дверь, а перед ней красная молния. Девушка смеется: «Эдька, так же напугать мог! Ну, чего тебе?» А мне ничего не надо было, мне и хотелось её напугать.
Электричеством обогревалось всё общежитие и не только наше. В общежитии нефтяного института, куда я зашел, как «агитатор» по случаю каких-то выборов, я тоже увидел «козлы». Расход электроэнергии был чудовищный, и для всего квартала электричество отключили совсем. Нам в качестве топлива стали выдавать то ведро керосина, то ведро угольной пыли, а то и ведро настоящего нефтяного кокса. На Грозненском нефтеперегонном заводе из нефти выгоняли все, что могло быть жидким топливом: бензин, легроин, керосин, мазут, так что оставался только твердый осадок – для нас это было самое желанное топливо. Для голландки ведро угля на один раз. Холодно было неимоверно. Освещались коптилками. В нашей комнате остались мы с Костей вдвоем – остальные сказали, что они уже научились по горло. Общежитие наполовину опустело.
В надежде найти какое-нибудь горючее мы зашли в пустой барак, и увидели валяющуюся чугунную плиту от разрушенной печи и кирпичи. Глину можно было в этом бараке накопать под полом, которого уже не было. Решили себя спасать сами. Про то, что для кладки в глину надо добавлять песок, нам не было известно, но я слышал, что в глину, чтобы она не трескалась, добавляют навоз.
Пока перетаскивали к себе плиту и кирпичи, стемнело, но терпеть холод мы уже не хотели. Пошли по улице, собирая замерзший конский навоз. Во что класть навоз не взяли, да и нечего было взять. Оооо, как мы старались из голых замерзающих рук не растерять драгоценные ледяные конские котяхи и бежали, потому, что руки уже отваливались.
Колосники мы нашли, а дверки не было, топливо загружали через конфорку, дым отвели в голландку через отверстие для ее чистки.
И наступило блаженство.
Зимний вечер, только что пришел из техникума, растопил печку и сварил мамалыгу. На большом столе горит коптилка, разложены чертежи и стоит кастрюля с мамалыгой, а в углу топится наша печурка. У печурки стоит ведро с мокрым угольным порошком. Я черчу при свете коптилки и время от времени то съедаю ложку мамалыги, то отодвигаю конфорку, и потолок освещается бликами живого огня. А я леплю из мокрой угольной крошки комочки, как для игры в снежки и эти самодельные брикеты кладу в раскаленное чрево на уже спекшиеся комки и закрываю конфорку. Опять остается свет только от коптилки, а плита раскаляется докрасна.
Хуже, если нам выдают ведро керосина, потому что тогда приходится выдергивать вату из матраса, макать ее в ведро с керосином и бросать через конфорку в топку. К концу зимы мы с Костей спали на одном матраснике без ваты. Чтобы было теплей, спали вместе на полутора спальной кровати с дощатым настилом (была одна такая в нашей комнате), из остальных матрасов вату вытащили еще раньше. Но, никакого уныния в нас не было. А через некоторое время и свет дали, но к проволочной экзотике мы уже не вернулись – топили печурку, и ни одного праздника не пропускали. Отмечали и светские, и церковные, религиозные, и революционные.
Большей частью отмечали с девчатами из соседней комнаты. С девчатами жила и молодая женщина–фронтовичка, демобилизованная по беременности. Ее ребенок сейчас был у ее родителей, учиться ей надо было только два года. Однажды я с ней пошел на базар покупать «водку» – разбавленный водой спирт. Фронтовичка, прикладываясь к горлышку, оценивала качество спиртного, а я слышу за спиной голос торговки: «У…, мальчишку за собой водит», хотя по возрасту, Люба была всего года на три старше меня.
На радостях по любому поводу мы, с Костей, обнявшись, ходили по баракам и пели во весь голос: «Вдоль по улице метелица метет…», в общежитской стенгазете нарисовали этот дружеский шарж.
Особенно ждали Новый Год. Задолго перед новым годом мне прислали кусок сала, но мы его не ели, а положили в тумбочку в предвкушении новогоднего веселья, – питались только тем, что нам страна выделяла.
Перед самым новым годом, 31-го отправились с Костей искать выпивку. Обошли множество подвальчиков, но было уже поздно – уже все накрывали столы, а мы еще что-то искали, в результате купили то, что другие не взяли. Вернулись раздосадованные с мыслью: «Ну и черт с ним, сейчас сала с этой досады поедим». Открываем тумбочку, а сала нет. Бухнулись поперек (наискосок) кровати и заснули. Заснули, сраженные этим ударом. Никогда нам в голову до этого мысль о воровстве не приходила. Бросали мы комнату условно закрытой и вот такое дело.
А следом еще одно дело. Девчата из соседней комнаты тоже оставляли дверь своей комнаты только условно закрытой. Как-то не найдя у себя кастрюли, мы открыли условно закрытую дверь у девчат и взяли кастрюлю, а на следующий день Люба сказала, что у нее пропал отрез, выданный профкомом техникума в качестве помощи, и заявила об этом в милицию. Такой вид помощи в годы войны и в первый год после войны был широко распространен. Удостоившийся такой помощи, отрез или другое что-то получал по государственной цене, и нес его на базар, где продавал по рыночной цене. И я такую помощь получал, не помню в техникуме или в институте на первом курсе.
Пришел милиционер, стал интересоваться у соседей, т.е. у нас: не заметили ли мы чего-нибудь подозрительного. Мы сказали, что ничего не видели, и в комнату к ним заходили за кастрюлей, и там ничего не заметили
- Как, заходили?
- Так, открыли дверь и зашли.
Мы пошли с милиционером в милицию давать объяснения и нас поместили в камеру предварительного заключения – КПЗ, в подвале под милицией. Некоторое время были там вдвоем, а позже привели еще двоих, помоложе нас. Эти двое в таком месте были не новичками.
Им сразу захотелось закурить. Мы не курили. Эти друзья поскребли в карманах, наскребли табачку, нашли обрывок газеты и свернули самокрутки. Спичек у них не могло быть – их при задержании изымают. Они выдернули из телогрейки клочок ваты, как-то свернули его особым образом, послюнявили, и стали перевернутой табуреткой катать по дощатым нарам; вскоре вата задымилась, и они прикурили.
Ночью нас вызвали на допрос. Когда мы поднимались из КПЗ, мне показалось, что из милиции вышел человек похожий на Макара Семеновича, но как он мог узнать о том, что я сижу в милиции? Вероятно, мне это показалось – дома это не вспоминалось.. Сидим в коридоре. В кабинет вызвали парнишку лет четырнадцати. О чем-то его спрашивают, а затем велят подбросить дров в печку и, когда он это делает, прижимают его руку раскаленной дверкой печки. Раздается дикий вопль. Допрос продолжается, а в это время одна за другой слышатся команды: «Ограбление на такой-то улице, наряд такой-то на вызов». «Домашняя кража на такой-то улице, наряд такой-то, с собакой на вызов…». Одни наряды выбегают, другие возвращаются. Сигналы идут непрерывно. Не предполагал я, что в милиции такой калейдоскоп событий. Всю ночь милиция ловит воров и грабителей.
Во второй половине ночи нас вызвали в кабинет и предложили подписать протокол. Ни допроса, ни расспроса. Протокол был противоречив, в нем стояло: «Вошли в комнату, якобы!!! за кастрюлей», а кончался протокол словами: «отреза не брали». Мы расписались.
А в общежитии девчата, взволнованные случившимся, ожидая нас, не спали. Было три часа ночи, видно только к этому времени следователь выкроил время, чтобы написать протокол. Много дней мы ломали головы, пытаясь хотя бы предположить, кто же «спёр» отрез. Мы даже устраивали «сеансы» спиритизма и водили по столу блюдечко. Блюдечко упорно нам называло имя Шурова из тандема эстрадных артистов «Шуров и Рекунин» (уж не помню, как звали Шурова), пока у девчонок не возникло подозрение, что потерпевшая, таким образом, хотела получить второй отрез.
После зимней сессии поехал домой. Я не помню, как обстояло дело с билетами на поезд. Ездили мы самыми невероятными способами. На перроне безбилетников отлавливали, так что те, кто не имел билетов или становились на заднюю площадку паровоза, или садились в вагоны на ходу за перроном у стрелки, где поезд шел еще медленно, а то и на крыше вагона ехали. Я испытал все способы, не помню уж, когда какой. А вот первую обратную дорогу помню.
Из совхоза в Грозный шла машина, (грузовик, разумеется), и я был отправлен на нем. Запомнилась дорога через горы между Грозным и Гудермесом. Широченная просека – не менее ста метров, шоферы на глазок, оценивая обстановку, пытаются определить, где можно проехать. Конец зимы, то тут, то там застрявшие или в громадных лужах, или в непролазной грязи машины. Все зависит от чутья шофера. Мы, то рывком, то ползком переваливаем через хребет и по дороге вниз одна гайка, крепящая колесо слетает, а остальные отворачиваются и колесо начинает выписывать восьмерку, но шофер это замечает и останавливается прежде, чем колесо, а может быть, и машина с нами не срывается в ущелье. Порывшись у себя в ящике, находит запасную гайку, но она почти не держится на почти сорванной резьбе. Чтобы ее закрепить, он на резьбу накручивает медную проволоку, а затем уже на эту проволоку ставит гайку и затягивает и ее, и остальные гайки. Доехали.
Приближались майские праздники, уже отметили 8-е Марта, Пасху и вот теперь 1-е Мая. Пошли разговоры, что к 1-му Маю возьмут Берлин.
Сейчас, спустя более полувека, я думаю, вернее, вижу, понимаю, возмущаюсь и сострадаю. Какое это было жуткое преступление – брать Берлин к празднику!!! Берлин окружен. Где будут стоять после победы наши войска и войска союзников, давно договорились Бей, добивай из пушек, из Катюш, бросай с самолетов многотонные бомбы, но не дай убить ни одного нашего солдата, которому довелось дойти до Берлина. Не лишай еще сотни, тысячи, сотни тысяч семей мужей, отцов, сыновей.
А тогда об этом не думали, хотелось радости, хотелось поскорей Победы.
Но, ведь в Политбюро были не мальчишки и не рядовые обыватели, которые не могли соизмерить результат с ценой, но правители, видно, мыслили другими категориями, а народ считали быдлом. Задержка на финише могла обернуться пессимизмом населения: «Что уж они там?». А предстояло еще восстановление страны. Надо было сохранить победный дух народа – «все преодолеем», и посчитали, видно, они, что горем сотен тысяч семей можно заплатить за радость миллионов. Не догадались, что ли они, что наша пропаганда могла быстро объяснить народу, что к чему, и представить Верховного радетелем о жизни Советских людей. Или не посчитали нужным, – самим, как мальчишкам, хотелось подарка к празднику?
И маршалы бросали солдат пачками. Только за один Кенигсберг бросили в братские могилы до ста тысяч, хотя исход войны был уже определен. Понятна спешка в Будапешт, Вену, Прагу – под лозунгом освобождения от фашизма, мы уже в рамках Великого Эксперимента вершили Мировую Пролетарскую революцию. Но, Германию уже в Ялте поделили на зоны оккупации. Союзники с радостью согласились с пожеланием Сталина, чтобы Берлин брали мы.
Впрочем, подлостей по отношению к народу много было со всех сторон. После оккупации Польши немцами, польское правительство перебралось в Лондон и оттуда руководило польским сопротивлением, создав в тылу у немцев боевые отряды. А после того, как немцы напали на нас, то и мы у себя организовали польскую армию, которая участвовала в боях. Когда наши войска подошли к Варшаве и были уже на берегу Вислы, лондонское польское правительство подняло в Варшаве восстание, только для того, чтобы к приходу в Варшаву наших войск, там уже было представлено это правительство – нам это было совсем не нужно, у нас уже было заготовлено свое польское правительство. Ведь не ради помощи нашим войскам было поднято это восстание. Немцы подавили его. И не имеет значения, были ли наши войска к тому времени готовы форсировать Вислу, или не были готовы, гибель польских патриотов ради политики – на совести Лондона.
Мы с Костей 1-го Мая отметили, как могли и, будучи заметно хмельным, я чернилами нарисовал на руке от локтя до кисти нефтяную вышку. Мне это казалось так красиво, так романтично. За пояс я и Костя воткнули, подражая Маяковскому, по редиске корнем вверх и пошли гулять. И надо же так случиться, что нам встретился завуч техникума. Остановился, поговорил, ни слова не сказав, ни по поводу нашего полупьяного состояния, ни по поводу вышки, ни по поводу редиски. Как талантливый педагог, он своим разговором как бы успокоил нас, притушил наше возбуждение. А мог бы возбудить, если бы выговаривал, а, возбудившись, пошли бы мы искать возможности добавить.
Кончился еще один рекламный отрывок из книги: « «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма», первый том которой, по цене 342 р, продается в интернет магазине «Озон».