Околоток Сорокопут

Абрамин
1980 год. Северо-западная окраина Кизияра. Хата Борисенка, знаменитая тем, что стоит на отшибе, поэтому всегда – как бельмо в глазу. Импровизированный базарчик с поставленными на попа ящиками из-под яблок – в качестве седалищ для продавцов. Автобусная остановка около хаты Талалаевых – конечная точка длиннющего маршрута  – от «А» до «Я». Место схождения двух знаменитых улиц –  Северо-Линейной и Продольной. Гирло («сухопутный Гибралтар»), где через дорогу, одно перед другим раскинулись два подворья – Дерезы и Шабовтихи, мимо глаз которых даже мышь не проскочит. И, конечно же, «Ванистрой» (Военстрой). Создаётся впечатление, что тут тыщу лет ничего не менялось – вот это настоящий застой!


Перебравшись через железнодорожный переезд – пуп данного региона – повернув направо и пройдя метров двести, утыкаешься в лесополосу. Не очень длинную, зато строго сагиттальную –  возникающую прямо перед носом и от начала до конца не имеющую ни малейшего  изгиба (по-латыни sagitta – стрела). Вдоль лесополосы – грунтовая дорога на село Терпение. Топая по этой дороге дальше, ныряешь в балку – довольно широкую и довольно глубокую. А когда выныриваешь из балки, видишь другую лесополосу, идущую влево, длинную-предлинную, и по сравнению с первой лесополосой кажущуюся  дикой и неприветливой. Вот это и есть тот самый околоток «Сорокопут», точнее – его эпицентр.


Не ходи туда! – если, конечно, не хочешь угодить в демоническое место. То там мёртвого человека найдут без признаков насильственной смерти – умер как бы сам по себе, а от какой болезни – неизвестно. То чей-то роскошный малахай обнаружат, может быть даже ненадёванный ещё, и это притом что малахаи тут никогда не носили – предпочитали обычные шапки-ушанки. То на окровавленную старинную секиру наскочат, лежащую где-нибудь поперёк едва виднеющейся тропинки.


А однажды какие-то негодяи заманили сюда девушку, подняли ей платье, закрутили узлом на голове, привязали несчастную к дереву, причём задом наперёд, изнасиловали, а отвязать не отвязали – забыли. А может, кто-то вспугнул. И только утром один тракторист, остановивший поблизости трактор с тем чтобы справить на опушке большую нужду, услышал стоны – и освободил почти умирающую женщину. Когда спаситель, так, кстати, и не опроставшийся («перехотел на нервной почке», – шутили шутники), привёл бедолагу в чувства, она не стала называть насильников, а поспешно ретировалась, не удосужившись поблагодарить.


Много нехороших вещей творилось здесь, иной раз представишь – и страшно становится. Говорят, кони тоже чувствовали что-то неладное: пробегая мимо, косились на лесополосу и тревожно всхрапывали.


Уже в наши дни учёные усиленно протаскивают гипотезу, согласно которой где-то рядом в недрах земли геологический разлом пролегает – недаром, мол, балка такая глубокая образовалась. Причём разлом не простой, а какой-то особенный. Аморфное название «природная аномалия» подходит ему как нельзя лучше. В сфере действия этой аномалии люди плохо контролируют свои поступки и ведут себя как полоумные.


У некоторых  «сдвиг по фазе» остаётся навсегда, как у деда Жебровского, например, который лет пять тому назад попас там козу – и стал «вольтанутый». А у козы молоко пропало – пришлось под нож пустить. Слободчане ни на йоту не усомнились, что причиной всему – то треклятое место. Так ли это, не так – кто знает!


Название околоток Сорокопут – не официальное, его придумал народ. И всё благодаря сонмищу сорокопутов, водившихся в этой дикой лесополосе (дикой в том смысле, что по ней нормальные люди не ходили).


Сорокопут – птица малознакомая городскому жителю – в городе ей делать нечего. По величине он чуть больше воробья и чуть меньше скворца. Самец имеет широкую  чёрную лицевую маску, идущую от ушей через глаза к основанию клюва. У самок лицевая маска  тёмно-коричневая и отодвинута светлой разделительной полоской от коричневой верхней части головы. Их пропитание – в основном крупные насекомые, но в исключительных случаях небольшие рептилии, птенцы других птиц и даже мелкие млекопитающие.


Сорокопуты – классические «душители» (по официальной научной номенклатуре). Заготавливая корм впрок, они предварительно душат добычу, прищемляя её в определённых анатомических местах, хорошо им известных. Затем нанизывают на шипы и колючки растущих поблизости веток – чтобы добыча, если паче чаяния и оживёт, никуда не убежала. И, конечно же, чтобы всегда была в пределах досягаемости – как говорится, под рукой. Заготовленную пищу потребляют по мере необходимости, в частности, когда идёт дождь и насекомые прячутся. Да и ловить их под дождём трудно. Или рано утром, когда всякие там бабочки, мотыльки и стрекозы не летают – спят ещё. Короче, сорокопуты – запасливые хозяева.


Умению – можно даже сказать, искусству – умерщвлять добычу путём удушения и накалывания на всякие острия птенцы учатся, начиная со второго дня после вылета из гнезда (не ранее), производя клювом характерные – тампонирующие – движения на какой-нибудь выстилке, в том числе той, что покрывает гнездо изнутри. И учатся довольно долго, а до этого клянчат корм у родителей, пронзительно крича «квэи» или «квээ». Сорокопуты весьма шумливы. Часто имитируют голоса других птиц.


Хоть, как уже говорилось, нормальные люди в ту лесополосу не ходили, Юрка Вытрищак всё же пошёл – отважился. Потому что нужда заставила. Юрка был красивый парень – «предел мечтаний», по выражению местных женщин. «Одна беда,– констатировали прошедшие через его руки красавицы, – не так крепок в постели, как хотелось бы. Где-то на троечку с минусом». И этот «минус» стал особенно жирным после того как его вызвали «куда следует» за продекламированное в кругу друзей четверостишие, которое знали все, да не все озвучивали, потому что касалось оно главы государства. А он озвучил:


«Брови чёрные, густые.
Речи длинные, пустые.
Нет ни масла, ни конфет.
Нахера нам этот дед».


За это его таскали по разным карательным инстанциям – шили дело. И чуть было не отдали под суд. Грозились впаять по самое немогу. Прицепились к слову «нахера» – мол, если бы вы, гражданин Вытрищак, сказали хотя бы «нахрена», то куда бы ещё ни шло, а так... извините-подвиньтесь. Юрка попытался оправдаться: «Да какая разница – что в лоб, что по лбу – тут ничего плохого не имеется в виду». На него накричали: «Не валяйте дурочку, гражданин Вытрищак! Будто вы не знаете разницы между хером и хреном. Хрен – это растение, а хер... Так что не прикидывайтесь, не удастся».


Над Юркой изгалялись как хотели. Черенком лопаты, правда, его не насиловали, но мысль такая у Юрки проскакивала: «А вдруг кто-нибудь из „доброжелателей“ подкинет идею насчёт шпионажа, и скажет, что я-де работаю на английскую разведку?.. Станут выбивать признание... Я, конечно, буду отнекиваться... И вот тогда в ход пойдёт всё, в том числе и держаки совковых лопат», – трясся Юрка и днём и ночью. Уж очень сильно он переживал. И как только вынес всю эту эмоциональную экзекуцию!


Одна партийная леди по кличке ПЗД (не подумайте ничего плохого, тут чисто случайно столь неблагозвучно сложилась аббревиатура имярек – Попсуйко Зинаида Дорофеевна)... Так вот, ПЗД на одном из бесконечных собраний, ковыряясь, что называется, в носу, вдруг вспомнила ещё один «жуткий» эпизод из жизни Юрки. По контексту короткой перепалки, возникшей между ними, было очевидно, что эпизод вспомнился ей и к месту и ко времени – то есть как нельзя более кстати... Она именно так и выкрикнула через весь зал: «Кстати!.. У тебя, Вытрищак, ещё старый грешок не погашен. Мы тогда тебя пощадили... А напрасно, как я погляжу». – Вытрищак испуганно спросил: «Какой грешок?». – «Как какой?! – почти до фальцета возвысила ПЗД свой противный глас. – А про чукотский унитаз забыл?». (Говорят, ПЗД мстила Юрке за его красоту и свои безответные к нему чувства. Когда-то у неё в его адрес даже фраза такая вырвалась: «Ничего-ничего, отольются ещё кошке мышкины слёзы». Под мышкой она имела в виду себя, под кошкой – его. Так что мужику рождаться красивым тоже плохо, потому что никогда не знаешь, с какого боку и в каком виде эта красота вылезет).


После реплики ПЗД у Юрки всё так и оборвалось внутри – как тогда говорили, «опустилась матка». Потому что, конечно же, про чукотский унитаз он не забыл. «Как же! Забудешь тут с вами...» – пронеслась в его горемычной голове досадная мысль.


А было вот что. Около года назад, как-то после получки, выпили ребята малость и стали изощряться в своей продвинутости, болтая кто о чём. Тогда в моду входили армянские анекдоты, очень, кстати, смешные. Вот Вытрищак и спрашивает: «А знаете ли вы, господа хорошие, что такое унитаз по-чукотски?». Никто не знал. И Вытрищак пояснил: унитаз по-чукотски – это две палки, не больше не меньше. Одна палка втыкается в снег – чтобы держаться за неё, а то ветром сдует, другая – предназначена для того, чтобы от волков отбиваться.


Ой! Что было! Что было! В юркином чукотском унитазе узрели очернительство советской действительности и разжигание межнациональной розни. Тем не менее, на удивление, Вытрищак отделался в тот раз лёгким испугом; его пожурили-пожурили да этим и ограничились. Как говорится, спустили дело на тормозах.      


Зато теперь кишки помотали будь здрав. Но в конце концов тоже отстали. С большим нежеланием, правда, но отстали. В основном благодаря трудовому коллективу, взявшему Юрку на поруки. «И вот с тех пор у меня не стоИт. Бывает, что хоть отруби – не стоИт, – жаловался Юрка. – Или падает в самый что ни на есть ответственный момент. А если когда и встанет просто так, от нечего делать, то постоит-постоит трошки (немного) – и валится, как голодающий с Поволжья в обмороке. Иногда, правда, бывают случаи, когда более или менее... Но всё равно, это же не дело – зависеть от воли случая. – В завершении перечня жалоб, дабы избежать встречных вопросов, всегда неудобных и поэтому всегда лишних, Юрка давал пояснение, и тем самым ставил точку в разговоре: – Ну а что ж вы хотите, братцы. Пересрал я изрядно. Перебздел. Вот и результат. Нервная система – она всему голова. Хотел бы посмотреть на вас, как бы вы отреагировали на моём месте. Может, у вас там вообще бы всё поусохло. А у меня хоть когда-никогда стоит – и то дело».


Когда Вытрищак вырвался из лап спецслужб и отошёл от потрясения, решил вплотную заняться собой – хорошенько полечиться, повысить потенцию. Естественно, обратился к Ивановне, прима-знахарке – к кому же ещё! Она была уже никакая – от старости и болезней – но, всё же, назначила хлопцу «поповы яйца» (ятрышник по-научному, растение семейства орхидных, на корнях его вырастают клубни, похожие на яйца, откуда и название «поповы яйца», старинное народное средство для лечения импотенции).


Яйца от Ивановны ничего не дали.


И тут одна ведьма из приезжих, Лилиана Жабоедова, видевшая как Юрка зачастил к знахарке, сказала ему, случайно встретив у Огурца (торговая точка, названная по фамилии хозяина дома, в котором эта точка располагалась): «Чё ты к Ивановне шастаешь без толку? Она уже ничего не соображает, все мозги жиром заплыли, не сёдня-завтра гыгнется. Возьми ото лучше налови сорокопутов (только штоб не сорокопутиц!) та й съешь их. Варить не надо – так съешь. Главное, чтоб они тебе сырыми в глотку полезли, а то некоторые мужики не могут – тошнит...» – Юрка перебил её, клятвенно заверив: «Да я буду хоть гамно в разболтанном виде пить, лишь бы помогло!»


«Ну, тогда хорошо, – сказала Лилиана, – раз так, не медли и начинай. И вот когда 66 голов съешь – спасибо мне скажешь. – Лилиана куда-то спешила, долго распотякивать не могла, поэтому, кинув идею, развернулась и пошла, но тут же притормозила и добавила: – Да, вот ещё что. Не жди, что после первого сорокопута у тебя вскочит. Нет. Всё наладится после шестьдесят шестого, и то не сразу, а постепенно».


Жабоедиха говорила «с учёным видом знатока», и Юрка на все сто процентов ей поверил, даже задаток дал, сказав многообещающе: «Вот… А остальное – что полагается – потом… За мной не заржавеет, ты же знаешь…»


Ловить сорокопутов, да ещё выбирая самцов, было очень трудно. Многочасовые зАсидки (засады), маскировки, силки из конского волоса, длиннющие шесты. Стрелял и из рогаток, да попадал плохо. Преодолел всё, и, наконец-то, съел шестьдесят шестого сорокопута. Ну и что? А ни-че-го. «Как было, так и есть, – упадническим голосом промычал Юрка на приёме у Жабоедихи. – Вот только волосы из ушей попёрли. И из носа тоже. С чего бы это, а? Не в то место пошло, что ли?»


Жабоедиха, машинально посмотрев на область юркиного гульфика, выразительно кивнула на него (на гульфик) и задала уточняющий вопрос: «И что, совсем ни-ни или какой-то сдвиг всё же есть?» – «Не-а, в одной поре, – горестно вздохнул Юрка. – Я ж говорю, как было, так и есть. Только волосы прут и прут... гады... прям не успеваю выдёргивать, так больно».


По Лилиане было видно, что она усиленно соображает, как успокоить Юрку и реабилитировать себя. Надо отдать должное, она довольно быстро сориентировалась – что называется, нашлась. Выкручиваться из аховых ситуаций ей приходилось часто, так что опыта было не занимать.


Лилиана принялась пудрить Юрке мозги: «Хорошо хоть не хуже, – сказала она, –  а ведь вполне могло быть и хуже. Учитывая то, как ты лакаешь водку, у тебя там всё могло бы упасть навеки. И наверняка упало бы, не встреть ты меня и не пролечись сорокопутятиной. Ещё чуть-чуть – и было бы поздно. Пришлось бы крест ставить, – тут она опять выразительно кивнула на гуьфик. – А так хоть когда-никогда баб будешь тешить, и то дело. Хоть по великим праздникам. Всё же лучше чем ничего. В мире, знаешь ли, всё относительно. Так что говори спасибо...»


Вытрищак только сейчас понял, что Лилиана его одурачила. Одурачила и продолжает дурачить. Но он был смирный парень и по-своему благородный, бить ведьме морду не стал. К тому ж в значительной степени она была права – употребляет он проклятую сивуху без меры, есть такой грех, что да то да.


А ещё она многозначительно повторила фразу, которую как бы между прочим сказала тогда, при их первом разговоре, состоявшемся у Огурца: «Помнишь, я тебя предупреждала: всё наладится после шестьдесят шестого сорокопута, и то не сразу, а постепенно. Пос-те-пе-нно! Так что жди и не раскисай, ещё не всё потеряно». Юрка скептически хмыкнул «жди у моря погоды», тем не менее поблагодарил её и без всяких торгов сунул в руку то, что обещал – остаточную денежную сумму, чтоб всё было по-джентльменски: пацан сказал – пацан сделал. Даже перед ведьмой нельзя терять лица, считал Юрка.


От Жабоедихи он поплёлся на вокзал, злачное место для всех – для счастливых и для несчастных, для держащихся на плаву и для тонущих, для порядочных и для падших. Там он вначале выпил в буфете у Марьи Ивановны. Оказалось мало, и было скучно. Юрка, как та муха, что перелетает с одной кучи каловых масс на другую, стал заглядывать во все шинки и липнуть к разным сомнительным компаниям – в поисках приключений на свой зад. Его привечали. И угощали. Но приключений – в том понимании, в каком представлял их Юрка – всё не было и не было.   


Так он прокантовался до вечера. Когда стало смеркаться, отправился к Белле «Кровь с молоком» – он давно её знал и под предлогом «тряхнуть стариной» планировал там сегодня заночевать – авось на этот раз скакун не подведёт. Но Белла его вытолкала взашей: во-первых, изрядно «нажратый», во-вторых, слабак ведь, хоть и красив как бог, в-третьих, она была уже занята, и в этом Юрке можно было убедиться самому: чьи-то кальсоны – с поворозками – противным конгломератом лежали на стуле вместе с застрявшими в них трусами – не иначе как в страстной спешке к соитию были сняты одним махом.


Юрка вернулся на вокзал – допивать свою горькую чашу.


А ночью свёл счёты с жизнью. Его нашла в своей каптёрке, придя утром на работу,  уборщица привокзального рынка баба Маня. Сорвал с петель хлипкую дверь, ввалился и повесился. Прямо среди уборочного инвентаря и всяких лохмотьев. Поползли ядовитые слухи. Кто говорил, что Юрка покончил с собой от пьяной тоски, кто – что от состояния нестояния, кто – от того, что Белла «Кровь с молоком» помазала ему секилем губы*.   

-----------------------------------------
*Помазать секилем губы – не ответить взаимностью – весьма распространённое на Кизияре выражение тех романтических лет.