Баянист Петя Португалов и гобоист Сережа Секретов возвращались из филармонии или откуда там возвращаются музыканты поздно вечером.
В руках у них футляры с инструментами: у Пети побольше, у Сережи поменьше, на плечах примерно одинаковые плащи, на дворе – осень.
Шли проспектом вдоль однообразной линии домов сталинской постройки. Петя жил тут недалеко, в доставшейся от родителей четырехкомнатной квартире с высоченными потолками, а Сережа – на другом конце города, в снимаемой хрущебной однушке.
Оба – разведенные, оба люди еще молодые и нормально выпивающие.
Петя закончил местное училище по классу народных инструментов – баян, а Сережа московскую консу, чем по праву гордился.
Дружат много лет. Больше двадцати.
Даже больше двадцати пяти.
Ну, не считая того момента, когда Петя больше общался с цимбалистом Аркашей Апострофовым.
Тормознули у разливочной, переглянулись, а можно было и не переглядываться, синхронно вздохнули – обреченно, мол, от судьбы не уйдешь, и не ушли. В том смысле, что спустились пару ступенек в заведение.
Рюмочная «Перестройка», которую все местные и не только, называли – «Назад в СССР».
Налево, как войдешь – хлипкие пластиковые бурые столики в подтеках, направо – барная стойка, обшитая полусгнившей вагонкой, и бармен Федор Палыч Белужников-Гримуальдов.
Федор Палыч в конце восьмидесятых подсел ненадолго за мелкое хищение с особым цинизмом, а в начале девяностых приватизировал кафе «Вечерок», выжил и укрепился. Зубы, правда, все ему выбили в девяносто третьем рэкетиры Пашки Пятака, когда выпытывали казну. Говорят, подставляли напильник к зубу и били молотком по другому концу – зуб и вылетал. А новые он не вставил, Белужников-Гримуальдов, в смысле.
В общем, не сдал богатств Палыч.
А Пашку потом мешканули у седьмого дома, он, Пашка, из машины выходил, из «Форда-Скорпио» синего, а ему в голову из охотничьего ружья с отпиленными стволами.
Их, Валерик рассказывал, даже не отпиливают ножовкой по металлу, а делают такой надрез, а потом стреляют в бочке с водой. И стволы отрывает ровно по тому месту, где наметил.
Вот из такого обреза.
Ну, это типичная история, не больно интересная.
Значит, подошли музыканты к стойке.
Взяли каждый по стопятьдесят – чего мелочиться, плюс по бутеру с семгой и одиноким колечком лука – недавно была получка, и денежки у друзей еще водились. Да и халтурили утром на радио вместе, записывали Сен-Санса «Лебедя».
Сели в угол, футляры поставили, Петя – на пол, прислонив к стене, Сережа – на столешницу, слева от себя. На такое расстояние, чтобы рукой не смахнуть как всегда. Сняли: Петя – шляпу фетровую, Сережа – кепку восьмиклинку, с отгибающимся задком.
Стряхнули мелкие капли осенней мороси.
Посмотрели, сначала на прозрачные стаканчики с водкой, потом друг на друга, потом обвели взглядом знакомое до хруста помещение, и, крякнув от души, – выпили по-полной.
Закусили семгой.
Отдышались.
Прислушались.
Процесс пошел.
Вытащили сигареты: Петя – подешевле, Сережа – подороже. Хмыкнули, и оба взяли из Сережиной дорогой пачки.
С удовольствием закурили.
Петя сказал – Сен-Санс, Сергуня, по сути, говно – попсня… Вот Штокхаузен или там Маурисио Кагель…
И тогда Сережа, друживший с Петей много-много лет, выпивший с ним не один литр водки и сыгравший не один миллион нот, хоть в бемолях, хоть в диезах, поднялся из-за стола, обошел его, и с размаху дал Пете по морде.
За святое.
За музыку.