Бородатый кузнечик. Хроника одного заговора

БОРОДАТЫЙ КУЗНЕЧИК.
ХРОНИКА ОДНОГО ЗАГОВОРА.


Любимой жене Женечке, посвящаю!

– Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.

Н.С. Лесков, «Левша»

ОГЛАВЛЕНИЕ
Вместо предисловия
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
3 марта. Вечер. (Вобла)
4 марта. Вечер. (Корзухин)
5 марта. День. (Бабки на лавке)
5 марта. Вечер. (Пушкин)
6 марта. Утро. (Гулькин)
6 марта. Вечер. (Внучки)
7 марта. Утро. (Рапорт)
7 марта. Вечер. (Комсорг)
13 марта. Утро. (Подслушка)
13 марта. День. (Снайпер)
13 марта. То же время. (****рюкин)
14 марта. Вечер. (Гумумба Третий)
15 марта. Поздний вечер. (Микрофон)
15 марта. То же время. (Теория некомпетентности)
15 марта. То же время. (Услышали)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
16 марта. День. (Самая Секретная Служба)
16 марта. Вечер. (Что сказал Михалыч)
17 марта. День. (Президент Курицын)
17 марта. Вечер. (Пупер-эффект)
18 марта. День. (Гулькин и ****рюкин)
18 марта. Вечер. (Сельхозвойска)
19 марта. Ночь. (****рюкин в больнице)
19 марта. Вечер. (Следователь и инопланетяне)
25 марта. День. (Как Сезонов к Гулькину ходил)
25 марта. Вечер. (Предупредить Президента)
26 марта. День. (Институт подслушивателей)
26 марта. Вечер. (СМЕРС)
1 апреля. Вечер. (Подсматриватель)
2 апреля. День. (****рюкин на переходе)
2 апреля. Вечер. (Подгляд)
3 апреля. Вечер. (Параллельная Россия)
11 апреля. Вечер. (Подготовка)
12 апреля. Вечер. (А Президент знает)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


Вместо предисловия

К 2025 году жизнь в России наконец-то наладилась и стабилизировалась до такой степени, что недовольных уже совсем не осталось, хотя многочисленные секретные службы и не теряли надежды их найти.
И правильно, потому, что в России никогда нельзя знать, что от чего произойти сможет.
Вот, например, встречаются друзья после работы вечером. Просто встречаются и все. Но это, же Россия. А встреча в России означает выпивку. Выпивка способствует разговорам. Разговоры сводятся к политике. А обсуждение политики приводит к желанию, что-нибудь изменить.
А в результате? А в результате бытовая пьянка в России иногда приводит к таким последствиям, о которых и не подумаешь, пока сам не выпьешь.

3 марта. Вечер. (Вобла)

Вы никогда не замечали, что вяленая вобла в руках выпивающего в дружеской компании человека неожиданно обретает новый, неизвестный, сакральный смысл?
Нет, это уже не просто закуска к пиву. Это нечто большее. Нечто,  выходящее за пределы обыденного. Нечто, связывающее между собой все поколения мужчин, восседавших и восседающих на тайных от жен пиршествах. Вобла – это их знак, их маршальский жезл, гетманская булава и царский скипетр в рыбьей чешуе. Знак, выделяющий держащего его из общего ряда, возвышающий надо всеми и наделяющий правом повелевать.
В тот раз вобла оказалась у Семена Павловича Балакина. Он взял её как-то случайно, как-то нечаянно и теперь, кажется, даже стыдился этого. 
И, вероятно, поэтому он не ударил ей изо всей силы по столу, как поступил бы Корзухин, и не постучал легко и неслышно, как Либерман, а только аккуратно положил засушенную рыбную тушку на покрытую тонкими ножевыми шрамами столешницу и накрыл сверху рукой. Но и этого оказалось достаточно. Все поняли его жест и безоговорочно, признав право Семена Павловича говорить, повернулись к нему и замерли в ожидании.
Но он ничего не сказал. Семен Павлович вообще говорил мало. Разговоры мешали ему думать, отвлекали от задачи, над которой он бился несколько лет. Бился, а придумать ничего не мог, из-за чего первое время нервничал, а потом решил исключать или хотя бы минимизировать все, что препятствовало достижению поставленной цели. Так, для начала Семен Павлович стал меньше разговаривать, потом сократил круг общения, затем уволился с работы, а после даже ушел от жены.
В настоящее время Семен Павлович жил один и работал в ресторанном бизнесе. Каждый день в костюме сосиски он с утра до вечера не торопясь ходил около метро, то удаляясь шагов на тридцать от ларька с «Хот-догами», то возвращаясь обратно.
Такая работа устраивала Семена Павловича. Она давала ему средства для существования и не мешала думать.   
При иных обстоятельствах Семен Павлович, конечно бы отмолчался, но вяленый символ власти брал свое. Что-то кольнуло Семена Павловича в руку и он рефлекторно отдернул её, а после поднес к лицу и внимательно осмотрел ладонь, но ничего не увидев подумал, что укололся о плавник, и успокоился так и не поняв, что всё, что должно было произойти уже произошло. Неустановленная наукой субстанция проникла в Семена Павловича и так пронеслась по смешанной с алкоголем крови, что ему неожиданно показалось, что его окружили тени предков, и встав за спиной набросили на покатые плечи невидимый плащ. Показалось, что на мокрые волосы опустилась широкополая шляпа с высоким плюмажем, и тяжелый меч, а не слипшийся веник отодвинул край белой простыни.
И от всего этого Семена Павловича закачало и бросило в жар, но справившись с собой, он приподнялся, выпрямился, поболтал, отгоняя видения головой, подобрал живот и, высоко подняв кружку с пивом, сказал, не обращаясь, ни к кому отдельно, а словно продолжая неоконченный спор:
– Я не согласен. Я не согласен с тем, что все говорят. Не согласен. Не может быть у нас до такой степени всё плохо. Не может. Да, воруют. Тут соглашусь, воруют. Да, к власти пробрались лица, озабоченные своими интересами, а не интересами страны. И тут соглашусь. Но страна-то. Страна-то не потеряна. Страна-то жива. Жива-то Россия. Жива. Смотрите, кто только не приходил к нам. Татары, поляки, французы, немцы, большевики. Как уверенно они себя чувствовали. Как по-хозяйски оглядывали наши просторы. Но время прошло и всё. Где они? Ау. Их нет. Они исчезли. От их могил не осталось и следа. Их нет, а Россия есть. Они слетели с неё, как блохи с упавшего на землю резинового мячика. И так будет всегда. Рано или поздно и новых захватчиков она стряхнет с себя. Исчезнут в небытие их ебонитовые шляпы,  как исчезли крылья из лебединых перьев, кожанки и малиновые пиджаки. Всё исчезнет, а Россия останется. А Вы как считаете, Захар Иванович, – обратился Семен Павлович к Либерману и, ожидая его ответа, отпил из кружки.
Официально по паспорту Либерман именовался Захарий Израилевич, но так его называла только покойная тетя из Житомира, да дальние родственники, изредка звонившие из-за границы, а друзья, бывшая жена, соседи и сослуживцы звали его Захаром Ивановичем, на что ассимилировавшийся Либерман давно никакого внимания не обращал. Более того, он отзывался не только на Захара или «Иваныча», но и на Ивана, как говорили также достаточно часто, и даже на Андрея, как его почему-то иногда обзывал Корзухин.
Либерман не стал поправлять Семена Павловича и сейчас, а, только сделав несколько быстрых глотков, открыл было рот, чтобы ответить, но не успел, поскольку Корзухин, до этого, как казалось, внимательно изучавший процесс оседания пивной пены в стакане, неожиданно закричал:
– На … эту власть, на … эту партию, на … этого Президента, на … этого мэра, – и вдруг замолчал, задумался и начал загибать пальцы на правой руке, вероятно, сверяя уже перечисленных лиц и органов с каким-то своим внутренним списком.
– Префекта? – предложил Володя и от того, что без спроса влез в разговор, смутился и покраснел.
– И префекта тоже на … – легко согласился Корзухин, не обративший никакого внимания на Володину бестактность, и заорал далее.
 – Какой …? Какой … из них запретил поворачивать налево с проспекта Путина в наш Чубайсовский тупик? Почему? Почему именно с 8.44 до 9.47. Почему? Почему именно в это время? А если у меня часов нет, а если часы отстали или спешат? Мне, что время … мерить? Откуда? Откуда берутся эти … идиоты? Их, что специально отбирают на руководящие должности? Где? Где нормальные люди. Почему их не назначают?
К высказываниям Корзухина к его манере выражаться и широкому использованию табуированных слов и словосочетаний давно привыкли, но столь громкое проявление негодования неожиданно заинтересовало собравшихся.
– А, действительно, а почему, собственно, с 8.44? – глядя на Либермана, произнес Семен Павлович.
Либерман вновь попытался что-то сказать, но и на этот раз его опередили.
– Наверное, из-за школы. Тут же школа. Дети. Дети к девяти утра в школу идут. Поэтому, наверное, и с 8.44, – высказал свое предположение Володя и снова покраснел.
– А почему до 9.47? Чтобы опоздавшие могли спокойно дорогу перейти? – продолжал недоумевать Семен Павлович.
– Какая на … школа, – по-прежнему громко доносил Корзухин свое возмущение.
 – Какая школа на …. Школьники с половины девятого учатся. И не … им опаздывать. Пусть вовремя приходят. Но почему с 8.44 до 9.47? Почему не с 8 до 10, а с 8.44 до 9.47? Почему?
– Не знаю, – честно признался Семен Павлович и продолжил, как бы  размышляя сам с собой.
 – Возможно, в этом есть какая-то неизвестная нам тайна. Есть, какая-та тайна, которой мы не знаем. Поскольку разумного объяснения, почему именно с 8.44 до 9.47 у меня нет. Поэтому, наверняка есть какая-то тайна, хотя, конечно, выглядит, как глупость. Как полная глупость выглядит, если тайны нет. Хотя нет. Не может быть тут тайны. Ну, какая тут может быть тайна. Ну, откуда в Москве может быть тайна? Да и для чего Москве тайны? Хотя без тайны полная, абсолютная глупость. С 8.44 до 9.47. Ну, надо же. Ну, полная глупость, если не тайна. Хотя.
И они ещё долго дискутировали по данному поводу, но ни к какому выводу не пришли, а лишь допили пиво, и разошлись, даже не спев, как обычно, песню и не отправив Володю за добавкой.

4 марта. Вечер. (Корзухин)

Евгений Борисович Корзухин обладал уникальными способностями к изменению предметов и пространства. Он изменял всё и всегда.
В детстве он переделывал игрушечные машинки и самолетики, а к трехколесному велосипеду приспособил самодельный реактивный двигатель и ездил на нем, пока тот не взорвался, к счастью, без последствий для окружающих.
В школе и в институте он переделывал лабораторные установки и получал пятерки, если они начинали работать лучше, и двойки, если они ломались, и поэтому по среднему балу считался троечником.
По просьбе матери Ольги Алексеевны Корзухиной и её многочисленных подруг Корзухин то приделывал электромотор к ручным швейным машинкам, а то наоборот ручной привод к электрическим.
В армии Корзухин придумал переделывать списанные танки в дачные домики для офицеров, что чуть не закончилось для него плохо, поскольку негодных танков было мало, а желающих получить бесплатную дачу много, и Корзухину дали приказ пустить на это новые, боевые машины, и даже пригрозили за невыполнение трибуналом, но приказ он не выполнил, поскольку неожиданно и удачно сломал в двух местах руку, и до самой демобилизации больше в армии ничего не трогал.
А на гражданке потом Корзухин переделывал много. Когда в стране стало мало бензина, он переводил грузовики с бензина на газ, а когда не стало и газа, то на дрова.
И эту однокомнатную квартиру в стандартной пятиэтажке, доставшуюся ему после смерти матери, Корзухин тоже полностью переделал. В малюсенькой ванной он соорудил парную, в кухне – спаленку, а в единственной комнате – зал для приемов с огромным низким столом и подковообразным диваном вокруг.
И, несмотря на то, что современным гологрометром  Корзухин так и не обзавелся и в углу комнаты висел старый, небольшой (метра в полтора) плазменный телевизор, но и к нему хозяином был приделан уловитель, позволяющий переключать программы не только от взмаха руки, но даже от движения глаз, что свидетельствовало о том, что хоть Корзухин и придерживается традиционных ценностей, но ретроградом не является.
Где хранились Корзухинские вещи, было непонятно, хотя их у него было немного, поскольку человек он был одинокий, холостякующий уже не первый год после громкого развода с женой. Развода со скандалами, дележом кастрюль, ложек и стираных полотенец.
Вернее скандалила и делила совместно нажитое его жена Василиса Андреевна (в девичестве Пузякина), а сам Корзухин просто ушел от неё в эту квартиру, не взяв с собой ничего.
Несмотря на это Василиса ещё долго звонила ему и, ругаясь в трубку, требовала, чтобы он забрал от неё всё своё имущество, и лишь спустя год, поняв, что к ней он не вернется, звонить перестала и вышла замуж вновь.
Наличие большого стола и отсутствие жены и определило место для этих ежевечерних встреч. Обычно собирались часам к девяти, поочередно, поскольку все сразу не помещались, ходили в парную, потом усаживались за стол, выпивали, беседовали, пели, а иногда просто молчали под бормотание телевизора.
Но в тот вечер Корзухин ещё не успел разлить и по первой, как заговорил Семен Павлович:
– Я целый день думал о вчерашнем разговоре. Он совпал с проблемой, над которой я давно думаю. Совпал и позволил мне взглянуть на неё по-другому. Ведь, в сущности, проблема не в самом запрете поворота. Это не проблема. Точнее проблема, но проблема, которую нельзя воспринимать в отрыве от общей проблемы. От основной проблемы. От проблемы принятия решений, не имеющих логики и смысла. Вырванных из контекста. Не имеющих разумных оправданий и объяснений. Почему такие решения принимаются? Как они принимаются? Кто принимает эти решения? Зачем? Я не нахожу ответа на эти вопросы. Что-то здесь не так. Что-то неправильно. Они что, не понимают, что делают? Совсем не понимают? Или они делают это специально? Но за чем? Для чего? Чем они руководствуются? Какую цель преследуют? Какие планы реализовывают? Кто стоит за ними? Или никто не стоит, а они так? Но для чего?
Семен Павлович замолчал, пожал плечами и выпил.
Либерман тоже выпил и хотел что-то сказать, но Семен Павлович продолжил:
– А может принятие подобных решений вызвано кадровыми ошибками, когда назначение на должность принимающего решение лица определяется не степенью компетенции соискателя, а с иными, не известными нам причинами?
– … они все эти, принимающие решения, – решительно высказал свое мнение Корзухин.  – Одни … Ни одного нормального не встречал, одни ….
– А Вы так много встречались с лицами, принимающими решения? – улыбнулся Семен Павлович.
– Может быть, и немного встречался – отрезал Корзухин, – но те, с которыми встречался, сплошь ….
 Корзухин, который за время выступления Семена Павловича успел уже выпить раза три, вновь наполнил свой стакан и, отпив половину, продолжил:
 – Работал я тогда в автобусном парке механиком. И прислали к нам нового начальника колонны. Бойкого такого. Кипучего, как дрожжи в сортире. Он, видать, выслужиться решил и потребовал выгнать на линию побольше машин.
– Давай, – говорит, – Корзухин, выкатывай все, что ездит. Будем повышать качество транспортного обслуживания населения.
Я ему ещё пока спокойно отвечаю:
– …, что я тебе … выгоню. Все, что может ездить, на том уже … возят, а та …, что под забором стоит, то она ... только до автокладбища доедет, да и то … на буксире.
– Нет, – говорит начальник, – не болит у тебя, Корзухин, душа за производство.
Да мне-то в принципе все его слова по …. Болит, не болит, то же мне доктор … нашелся. Однако, этот … …, минуя меня, дал поручение слесарям, и они из трех … сделали  … одну …, но на ходу и подогнали её к проходной. Он водителю путевой лист в зубы.
– Марш, – говорит, – на линию, а то уволю.
¬А я смотрю у этого автобуса тормоза ни …, резина … … лысая. Такой только до первого столба доедет, чтоб об него … затормозить. Встал я перед машиной и говорю:
– Не выпущу его из парка, хоть ты … и все.
¬Он мне:
– Уволю.
¬А я:
– Да и … с тобой. А машину я … … … все равно не выпущу.
Он водителю:
– Дави его …
¬Водитель молодой, аж скулит как щенок от испуга.
¬Я кувалду взял. Подошел к начальнику и говорю:
– Сейчас … я … … тебе … … … голову … … … …  загоню. Лучше за одного … … … в тюрьму сяду, чем этот пацан невинных людей поубивает.
Начальник сиреневый стал от визга. Побежал в контору на меня жаловаться. Тем же днем меня … по статье и уволили.
А на следующий день водитель на этой … машине детей на пешеходном переходе снес. Тормоза не сработали. Его, конечно, под суд. Да и начальника этого … попросили. А толку-то что. Кто детей-то вернет?
Корзухин замолчал и выпил. И остальные, поминая погибших, тоже выпили молча. Да и вообще больше в тот вечер не разговаривали и даже не пили так посидели немножко и разошлись.

5 марта. День. (Бабки на лавке)

Сезонов не раз потом задавал себе вопрос:
– А что бы было, если бы он не подошел тогда к Смальцову и не начал тот никому не нужный разговор?
Задавал и с ужасом отвечал себе сам:
– Не было. Ничего бы не было, наверное. Наверное, ничего бы не было. Ничего.
Отвечал и озирался испуганно по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь прочтет его мысли и поймет, что всё, что началось потом, началось именно с него, с Сезонова.
А тот день не задался у него с самого вечера. Сначала тёща просто хандрила, потом ей стало плохо, и Сезонов ночью бегал встречать «Скорую» и поэтому не выспался. И кофе убежал утром. И жена Антонина Антоновна злилась, что не дали квартальную премию, и они не купили новый голограматор, и не разговаривала, а дочь напротив, говорила много и быстро, всё что-то требовала, но из-за брекетов говорила нечетко, и Сезонов ничего не понял, но на всякий случай согласился.
И «маскхалат» он тогда надел как-то неудачно, как-то чуть набок, и подплечный ремень перекрутился и тёр подмышкой. И от всего этого на душе было так беспокойно, что неожиданно для себя Сезонов поднялся со своего угла дома и, пройдя через двор к Смальцову, сел рядом с ним на лавочку и, почесав зачем-то накладную грудь, сказал: 
– Самое главное в стране кроме контроля – это надзор. И это надо помнить. Самое главное – это контроль, надзор и электрификация. Потому, что, как правильно говорит полковник Гулькин, грамотно организованный контроль, позволяет контролировать так, что уже и надзору делать нечего. А электрификация – это уже в дополнение. Ну не папуасы же мы всё-таки. Всё-таки и современные средства контроля за надзором тоже используем.
Майор Смальцов и подполковник Сезонов служили старшими контрольными надзирателями второй десяток лет. Но у подполковника этот десяток подходил к концу, а у майора только-только начался. Смальцов и второй просвет-то с первой большой звездой получил совсем недавно, и все не мог этому нарадоваться. Возвращаясь с работы, он осторожно и как бы случайно заглядывал в шкаф, где укрытый прозрачным чехлом висел его парадный китель, и нежно одними кончиками пальцев, как будто к бы той девочке, Сарафановой Любе, о которой страстно мечтал весь выпускной класс, но которой так никогда и не коснулся, дотрагивался до шуршащего целлофана.
На службу Смальцов в кителе не ходил. И Сезонов не ходил. На службу они надевали форму специальную. И даже не форму, а так – не знаешь, как и назвать. По документам это называлось «Специальный комплект обеспечения проведения специальных операций непосредственного контроля в поднадзорной среде» иначе «наряд-прикрытие», а неофициально, так как его называли и кладовщики, и сотрудники, и даже командование (в неформальных беседах конечно) «маскарадный халат» или просто «маскхалат».
По легенде они являлись пожилыми жительницами дома, сидевшими на лавочке у подъезда. То есть, в штатном расписании их должность называлась: «Специальный сотрудник специального контроля за поднадзорной средой», а по-простому так «бабка на лавке».
Почему на эту работу назначали сотрудников-мужчин никто уже и не помнил. Ходили слухи, что это вызвано необходимостью размещения в полостях, предназначенных для молочных желез, средств индивидуальной защиты и связи, но объяснения данного решения не имелось.
Чтобы сотрудники больше походили на женщин, специальная инструкция по специальному проведению специальных операций требовала выходить на дежурство гладко выбритым и покрытым специальным камуфлирующим кремом. Более того, некоторые офицеры, желая выслужиться, даже принимали специальные таблетки, от которых голос смягчался, а бедра округлялись. Однако, большинство контрольных надзирателей инструкцию нарушали и, даже, что считалось в их среде особым шиком, приходили на дежурство с трехдневной щетиной.
Вид небритых мужиков, сидящих на лавочке в женском платье, был настолько омерзителен, что пробегающие мимо тонконогие Нинки и Тамарки испуганно косились на них и с ужасом думали: «Ах, не уже ли и мы к старости станем такими же».
Ну, откуда же им было знать глупым, что это не бабки какие-то деревенские подозрительно косятся им в след, а секретные сотрудники с высшим секретно-профессиональным образованием, капитаны, а то и майоры?
Лейтенантов на такую работу не брали, а подполковники были, но редко. Сезонов, конечно, на этом месте засиделся. Он всё надеялся пересидеть начальника отдела Гулькина Кирилла Вадимовича, который в свою очередь ждал и не мог дождаться генеральской должности в Главке.
И, наверное, от осознания безнадежности этого ожидания бодрый тон Сезонова вдруг изменился, и он тоскливо спросил:
– Майор, ну, сколько нам еще сидеть?
Спросил просто так. Спросил, не ожидая ответа. Да и какого ответа он мог ожидать, если прекрасно знал, что сидеть им ещё долго. Ему, если Гулькин не уйдёт в Главк, то до пенсии. А Смальцову, если Сезонов уйдёт на пенсию, а место Гулькина будет ещё занято Гулькиным, то пока Гулькин не уйдёт в Главк, а если место Гулькина уже будет занято кем-то другим, то пока тот другой не уйдёт в Главк, или что более вероятно – тоже до пенсии.
И вот от этой безысходности, от пережатого скамейкой седалищного нерва, от тяжелой искусственной груди, Сезонов не только задал свой бессмысленный вопрос, но и повторил его:
– Майор, ну, сколько нам ещё сидеть? – а затем, не дожидаясь ответа, заворочал тяжёлым задом и начал приподниматься, но Смальцов, ранее во избежание провокаций со стороны подполковника на подобные слова не реагирующий, неожиданно встрепенулся и сказал:
– Надо писать по второй.
– Ну вот, – подумал Сезонов, плюхаясь обратно на лавку, – на глупый вопрос получил глупый ответ.
Смальцовские слова «Надо писать по второй» означали предложение подготовить не обычный рапорт об обнаружении признаков появления намерений на покушение на подготовку к совершению покушения на установленную систему управления, а рапорт о выявлении устойчивого потенциально-опасного объединения потенциально-опасных субъектов.
За таким рапортом следовал целый комплекс оперативно-контрольных мероприятий, и Сезонов помнил, как давно, когда он ещё был старшим лейтенантом, за одним потенциально-опасным субъектом в течение полугода бегало сразу три Главка.
Конечно, если проведенная проверка подтвердила бы факт появления намерений на создание подобного объединения, то сразу можно было рассчитывать на новую должность, звездочку, медаль, или премию, о которой так мечтала жена Сезонова.
Более того, на премию можно было рассчитывать, даже если бы информация и не подтвердилась, поскольку обычно, чтобы поддержать служебное рвение, да и просто оправдать проверку, премию всё-таки давали. Но на кого писать? На кого? У кого в этом заплеванном подъезде на краю Москвы могло появиться намерение покуситься на существующую власть? У кого?
Однако, своими мыслями со Смальцовым Сезонов делиться не стал, а только, слегка пожевав губами, как бы, перебирая в уме возможные варианты, вполголоса спросил:
– На кого?
– На сорок девятую, – ответил Смальцов.–  по Приказу больше двух. Двойной.
Идея Смальцова была и ожидаема и нет. Эту квартирку Сезонов приметил давно. И повод был. Приказ больше двух, а официально «Приказ о контроле за порядком осуществления надзора за состоянием масс населения, их интересами и отношением к вопросам политической, экономической, социальной и культурной жизни страны и внешней политики» предусматривал обязанность сотрудников докладывать обо всех случаях периодического собрания групп граждан.
Но, сколь часто граждане могут встречаться, Приказ не объяснял, и после появления нескольких сотен тысяч рапортов было дано неофициальное разъяснение, что каждый написавший такой рапорт, сам позднее будет проводить по нему проверку, а в случае не установления признаков появления намерений, ожидать не премии, а выговора, а при продолжении подобной порочной практики и более строгого взыскания.
Двойной же означало, что рапорт направлялся за двумя подписями сразу.
Именно поэтому, услышав предложение Смальцова, Сезонов в нерешительности застыл, продолжая при этом изображать задумчивость и шевелить губами, внутри же лихорадочно просчитывая варианты возможных действий, путаясь в них и теряясь в результатах просчета.
Сезонов понимал, что писать, конечно, очень опасно и, наверное, не надо, поскольку Смальцов мог специально предложить подобное, чтобы потом отойти в сторону, а все шишки свалить на Сезонова, как старшего по званию, и плакали тогда его мечты занять место Гулькина.
Но не менее опасно было и не писать. В этом случае Смальцов мог подать рапорт о том, что, дескать, он-то сообщить хотел, однако, Сезонов писать запретил, чем подверг установленную систему управления опасности не выявления возникновения намерения покушения на её изменение.
Поэтому, ещё с минуту пожевав губами, Сезонов решил, что второй вариант для него всё-таки опасней и, выдержав для важности небольшую паузу, сказал:
– Ладно. Пишем.

5 марта. Вечер. (Пушкин)

И в тот вечер первым заговорил Семен Павлович, у которого, как выяснилось, накопилось много вопросов к окружающим.
– Захар Иванович – спросил он Либермана, – а Вам не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда Вы сомневались в адекватности своего руководства?
Либерман отпил винца (в тот день пили модное «Когалымское особое», настоенное на навозе северных оленей) и хотел было что-то ответить, но Корзухин его перебил и, хлопнув ладонью по спине, сказал:
– Да подожди ты, Андрюха, пусть сначала молодой скажет. Вован, ну-ка расскажи нам про этих … начальников.
Либерман ничего не сказал и выпил, а Володя засмущавшись от выпавшей ему чести, покраснел, поперхнулся, закашлялся, высморкался, опять закашлялся, ещё сильнее покраснел, но затем все-таки с собой справился и начал:
– Я после техникума на завод электриком устроился. Начальник мой тоже новеньким был. Он мне говорит:
– Иди рубильник на подстанции втырь.
 Я пришел, а там их три. Звоню ему.
– Какой, – спрашиваю, – втырить? 
– Левый,– говорит.
Я втырил, а оно как шандарнёт до неба, я кувырьк и бочком обратно.
Говорю:
– Вы же мне сказали, что левый, а оно вон как.
А он:
– А я ничего тебе не говорил. Я тебе вообще сказал, чтобы ты тут сидел и никуда без старшего не высовывался.
А я:
– Да как же Вы? Ведь сами же Вы?
А он:
– Врешь ты все. Ничего не было. Это ты всё сам.
 Ну, вот и уволили меня сразу. Вроде как по сокращению штатов. Даже зарплату за три месяца вперед выплатили, но сказали:
– Вали отсюда поскорей, пока мы из зарплаты за ремонт подстанции не вычли.
– Да, – подытожил Семен Павлович, – получается, что не слушаешь руководителей, что слушаешь. Что по их приказу делаешь, что против, а всё равно ничего хорошего не получается.
– Да я бы это … руководство, – закричал вдруг Корзухин, – да я бы их. Да если бы они сюда … пришли, я бы их …, я бы их …, а после ещё и …, и …, и. … Представляете, открывается дверь, а они там стоят. Да я бы их тут.
Но толком развить свою мысль он не успел, поскольку неожиданно раздался резкий и тревожный звук его винтажного позднесоветского дверного звонка и Корзухин почему-то сник, замешкался, но пронзительных трелей не выдержал и входную дверь открыл.
– Пушкин, – сказал появившийся в проходе солидный мужчина.
– Александр Сергеевич? – от изумления ляпнул Володя, выглядывающий из-за спины Корзухина
– Почему Александр Сергеевич? – раздраженно произнес незнакомец, входя – Михаил Михайлович. Сосед снизу.
– Мы доставляем Вам беспокойство? – участливо спросил его Семен Павлович.
– Доставляете, – сурово ответил Пушкин  и, отодвинув Корзухина в сторону, прошел без разрешения в комнату и, быстро оглядевшись вокруг, выставил вперед левую руку, сомкнутую на коричневом горлышке литровой бутыли, и, улыбнувшись, добавил. – Принимайте в ансамбль.
Все сразу задвигались, заговорили, перебивая друг друга.
– Да-да, конечно.
– Проходите, пожалуйста.
– … мужик.
И больше в тот вечер ни чего не обсуждали. Просто дегустировали принесенный Пушкиным напиток. Пробовали его в различных вариантах и чистый и с оказавшимся у Корзухина нелегальным «Боржоми», и с клюквенным морсом, и с обычной водой, и даже отправляли Володю в магазин за «Квасо-Колой» , да и новый знакомый тоже пару раз бегал домой за дополнительными бутылками.
Вот так дегустировали-дегустировали и разошлись уже за полночь.

6 марта. Утро. (Гулькин)

Полковник Гулькин всегда приходил на работу в восемь часов утра, за час до официального начала рабочего дня.
У него все было рассчитано. Три минуты до метро. 15 минут в подземке и ещё 5 минут после. Если метро чуть задерживалось, он ускорял шаг, если ехало быстро, то шёл не спеша.
Чтобы не вносить в свою систему элемент случайности, он даже не пользовался лифтом и поднимался на седьмой этаж пешком.
За все три года своей работы начальником отдела Гулькин ни разу не отклонился от этого установленного самому себе графика и каждый день, за исключением командировок, отпусков и выходных, открывал дверь своего кабинета в одно и то же время.
Войдя внутрь, он не спеша переобувался в легкие летние ботинки с дырочками, шел в туалет, даже если ему и не требовалось, потом тщательно мыл руки, возвращался обратно, и только после этого приступал к изучению позавчерашних рапортов подчиненных.
Так уж у него получалось. Вчерашние рапорта после прохождения всей цепочки регистрации ему приносили накануне вечером, но Гулькин сразу их не читал, а отставлял на завтрашнее утро, когда они и становились позавчерашними.
Кроме того, по утрам, для того чтобы не упустить какой-нибудь мелкий, но важный момент, он перечитывал ещё и позапозавчерашние рапорта.
Конечно, никакой необходимости в этом не было, как впрочем, и не было необходимости читать рапорта в бумажном, а не в электронном виде, но Гулькин всем объяснял, что процесс распечатывания документов укрепляет формальную целостность иерархической структуры организации, а также дисциплинирует нижестоящих сотрудников, хотя на самом деле хотел лишь чем-то занять и их и свое рабочее время.
Отдел-то у Гулькина был небольшой, а точнее маленький, у него был отдел. Три человека: Смальцов, Сезонов и сам Гулькин, тоже много лет отсидевший в «маскхалате» у подъезда. 
Раньше, конечно, отделы были крупнее. По тридцать одних майоров на скамейки высаживали, а уж стажеров-лейтенантов, что сидели рядом, было так много, что их и не считали. Потом в рамках реформирования системы надзора количество отделов увеличивалось, а число сотрудников в них уменьшалось, и в результате произошедшей реорганизации их бывший отдел по контролю за настроениями и состояниями в третьем микрорайоне Бибирево вырос в самостоятельный Главк с соответствующим количеством руководящих должностей, что при общем сокращении приподъездных надзирателей, сильно повысило вероятность получения генеральских лампас.
Ах, как не нравилось Гулькину читать эти рапорта. Его давно уже не устраивала та мелочь, о которой писали его подчиненные. Ему хотелось настоящего, большого дела, такого, о котором потом бы долго разговаривали в коридорах Надзорной Службы, и, уважительно оглядываясь в след, шептали:
– О, это, он тот самый. Который, помнишь? Ну, тогда!
Но большое дело всё никак не появлялось, и от его отсутствия Гулькин страдал и оставался после работы.
Делал он это и потому, что не хотелось идти домой к жене, Гулькиной Галине Геннадьевне, но главное для того, чтобы начальство заметило, что он, Гулькин, остаётся после работы.
А оставшись, Гулькин открывал сейф и вынимал из его металлической утробы давно начатую, но не быстро продвигающуюся диссертацию. Он осторожно раскрывал заботливо купленную роскошную кожаную папку и внимательно читал:
«Специальная методика использования специальных средств при проведении специальных проверок специальных субъектов в специальных условиях».
Гулькин перечитывал и перечитывал название, и оно ему нравилось. Конечно, указание на специальность звучало в нём слишком часто, но с другой стороны, а что ещё можно было требовать от подобной темы.
И в тот день Гулькин сначала пересмотрел позапозавчерашний рапорт Сезонова о возникновении у проживающей в поднадзорном объекте гражданки Поссачевой Серафимы Авдеевны, 1948 г.р., намерений на покушение на жизнь и здоровье руководителей России путем их отравления грибами собственного изготовления, а также рапорт Смальцова о возникновении у гражданина Снегирева Василия Николаевича, 1975 г.р. умысла на развязывание мировой войны в связи с затяжным конфликтом с женой.
Он посмотрел на свои резолюции о постановке указанных граждан на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов, дополнил указанием канцелярии передать материал в Отдел по контролю за постановкой потенциально-опасных субъектов на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов и открыл папку с рапортами позавчерашними, в которой лежало одинокое донесение Смальцова.
«В ходе проводимого мной оперативно-контрольно-надзорного  наблюдения, – писал Смальцов, – были выявлены потенциально государственно-опасные действия гражданина ****рюкина Иннокентия Альфредовича, 1981 г.р., проживающего и зарегистрированного в подконтрольном объекте надзора.
Гражданин ****рюкин замечен в момент окапывания стены дома, в результате которого образовалось углубление размером 28 на 37 с половиной сантиметров.
Оперативно-опрошенный ****рюкин сообщил, что копал песок для тещиного кота, который использовать унитаз отказывается, а приобретать специализированную гранулированную смесь для него дорого.
****рюкину было разъяснено, что его действия были направлены не на добычу наполнителя кошачьего туалета, а на придание наклона многоквартирному дому в целях использования его вентиляционной шахты для стрельбы специально изготовленными минами в кортеж Президента России.
****рюкин длительное время отказывался признавать оперативно-выдвинутые обвинения, указывая на отсутствие у него доступа к взрывчатке, а также знаний в постройке летающих мин.
Кроме того, он как авиационный инженер-конструктор пытался доказать, что домовая вентиляция для подобной стрельбы не приспособлена.
Однако, после того как ему были сообщены адреса и телефоны торговцев взрывчатыми смесями, работающими под контролем Службы по контролю за распространением взрывчатых смесей, а также предоставлены чертежи и инструкции по изготовлению неуправляемых летающих мин, гриф секретности с которых был снят Службой по снятию грифа секретности, ****рюкин был вынужден признать, что смог бы изготовить указанные мины самостоятельно, чем подтвердил возможность возникновения у него намерений покуситься на жизнь руководства страны.
Более того, ****рюкин лично произвел расчет прочности вентиляционного канала, подтвердив возможность его одноразового использования в качестве направляющей для реактивного старта.
Таким образом, в ходе проведенных оперативно-контрольно-надзорных мероприятий выявлена возможность на появление намерения на покушение подготовки к покушению на Президента России.
Учитывая изложенное, полагаю необходимым:
1. Признать ****рюкина И.А. потенциально-опасным субъектом.
2. Поставить ****рюкина И.А. на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов для организации постоянного контроля за его настроением и поведением.
3. Направить в отдел Контрольной Службы России по месту работы ****рюкина И.А. информацию о его регистрации в картотеке потенциально-опасных субъектов для принятия установленных законом мер по контролю за потенциально-опасными субъектами».
Версия о появлении у ****рюкина намерений организовать покушении на Президента России показалась Гулькину непрочной, и он даже занес ручку, чтобы написать поперёк:
«Смальцов, прекратите фантазировать», – но остановился, почесал затылок, вздохнул и написал вверху листа:
«Согласен. Гулькин».

6 марта. Вечер. (Внучки)

В тот вечер у Корзухина был ректифицированный спирт в обшитой зеленым чехлом армейской фляжке, у Семена Павловича бутылочка водочки, Михаил Михайлович принес чуть початую (немножко, в два глотка) бутылку виски, а Либерман и Володя пришли пустые.
Володе, конечно, простили, а вот Либерману попинали, укоризненно покачав головой, на что тот, принимая упрек товарищей, только развел руками.
Однако, несмотря на всю недальновидность Либермановского поведения настроение у собравшихся было приподнятое, поскольку алкоголя на первое время должно было хватить.
И, наверное, именно от этого радостного возбуждения, от предчувствия скорой выпивки и доброго разговора, Корзухин стал так активно жестикулировать, что сам собой включился телевизор, в котором возник упитанный мужчина, что-то говорящий с трибуны.
Корзухин недовольно поморщился и уже было начал поднимать руку, чтобы новым взмахом убрать так некстати вторгшееся в их компанию лицо, как вдруг замешкался, остановился, нахмурился, наклонил голову и, молча, играя желваками на скулах, начал слушать говорившего.
А тот говорил. Говорил горячо и яростно. Размахивал в такт словам сжатой в кулак правой рукой, заводя и себя и колыхавшуюся под его ногами толпу молодых людей из движения «Внуки победы» или как их называли в домашних разговорах – «внучки». Со стороны казалось, что он зовет их на штурм Берлина или Конотопа, а тот лишь рассказывал о планах развития сельскохозяйственного производства. Но как рассказывал.
– Мы, – и уверенность сквозила, да пожалуй, даже и не сквозила, а просто перла во все стороны от оратора. – Мы! Мы будем развивать не только развитое кроликовыведение, но и развитое кроликовыращивание, что, несомненно, позволит нам развить в последующем развитое кроликопотребление по всей стране.
Мы будем! Но для этого нам необходимо развить данное сельское направление до столь развитого уровня развития, чтобы достичь кроликовыведение до уровня 7,4 крольчат с крольчихи, кроликовыращивание до 97% безпадежного подъема поголовья на приплод, что позволит нам уже через семь лет достичь уровня кроликопотребления до 3,7 тушек на человека, а также получения не менее 2,3 шкурок с одного кролика.
Но, как Вы понимаете, достичь данных плановых величин мы сможем только при условии достижения уровня не менее 8,7 крольчих на одного кроля и в этом нам особенно должны помочь наши молодые люди.
Объяснять чем именно юноши могут способствовать повышению количества крольчих на кролика выступающий не стал, а сразу перешел к птицеводству.
– Не менее активные усилия нам необходимо активно направить и на активное усиление нашей птицеводческой активности. В этом направлении нам необходимо повысить яйценостность несушек в 4,2 раза, яйцекладность в 7,3 раза, достигнув уровня от 3 до 4 наседок на одну несушку с тем, чтобы не позднее чем через 15-20 лет достичь уровня количества бройлерных петухов до планового соотношения по одному на курицу, а на каждого петуха до двух.
Но все понимают, что указанного в достижениях уровня мы достигли бы уже давно, если бы кое-кто не мешал бы нам достигать достижимого не менее нескольких раз.
И все мы понимаем, о чем я хочу сказать, поскольку это накипело уже у всех, и никоим образом мы не позволим, чтобы оно не получилось у нас опять.
В этой связи нам необходимо наметить ряд намеченных шагов как в перспективе на несколько лет, так и уже с завтрашнего дня.
На первый взгляд они могут показаться Вам и не такими, чтобы сделать их прямо тут, но без этого, как Вы понимаете, у нас не получится, ни за что.
– Ура, – ответили ему «внучки», демонстрируя понимание всей глубины сельхозтрибуновской мысли.
Воодушевленной поддержкой молодежи выступающий перешел к конкретным предложениям, которые почему-то оказались не связанными с затронутой им ранее проблематикой.
– Мы не позволим никому замахиваться на наше здесь. И поэтому нам необходимо немедленно запретить эту «Ромовую бабу». Что это? Что это такое? Что это за ром? Что это за приседание перед иностранщиной? Не было в России рома и не будет. Водка! Вот истинно русский напиток истинно русского россиянина! И что это за фамильярности такие. Что это за бабы? Никаких баб! Не было в России никаких баб и не будет. Женщины. Одни только женщины. Никаких «Ромовых баб». Никаких! Только «Водочные женщины». Наши водочные женщины и все. И только тогда мы, несомненно, покажем наше несомненное отсутствие сомнений относительно наших несомнительных дел. А дела-то мы делать умеем. Мы всем покажем наши дела, чтобы они знали, как эти дела мы можем им показать.
Докладчик чуть остановился, набрал в легкие воздуха и закричал, размахивая поднятыми над головой кулаками:
 – Мы им покажем. Мы всем покажем. Всем покажем. Всем покажем кто мы такие. Ну-ка, покажем, кто мы такие им. Ну-ка. Вместе. Мы?
– Победою горды! – отвечала толпа.
– Делу Путина?
– Верны!
– Мы? – продолжал оратор.
– Народные внучата, мы отцов своих сыны!
– Верным путем идем, товарищи, – кричал выступающий. – Верным путем. Путем Путина. Вперед. Вперед. Вперед. А почему мы идем правильно? – он обратился к собравшимся с вопросом, на, что те промолчали, но по этому радостному молчанию становилось понятно, что ответ уже всем известен.
– Потому, что? – продолжал спрашивать оратор.
Толпа продолжала напряженно молчать.
– Потому, что Путин с нами, – выбросив вперед руку, заорал он.
– Воистину с нами, – взорвалась толпа.
– Путин с нами, – повысил голос кричавший.
– Воистину с нами, – орала толпа в ответ.
– Путин с нами, – голос перешел на визг.
– Воистину с нами, – бесновалась толпа.
– Сука, – сказал Корзухин, внимательно глядя в телевизор.
– Путин? – удивился Семен Павлович.
– Комсорг, – ответил Корзухин и замолчал.
Семен Павлович удивился ещё больше, но вопросов задавать не стал. Не стали задавать вопросов и Либерман с Михаилом Михайловичем, которые тоже заинтересовались поведением Корзухина и, повернувшись в его сторону, выжидательно молчали, ожидая разъяснений.
Один только Володя, сидевший чуть поодаль, на произошедшее движение внимание не обратил и продолжал увлеченно чистить жирную, копченую мойву, облизывая стекающий с грязных пальцев золотой сок и размазывая тоненькие рыбьи внутренности по расстеленной газете.
 – Пока с нами Бог и Антон Петрович Курицын мы реализуем все завещанные нам Великим Путиным цели, какими нереализуемыми они бы не казались на момент реализации, – завершил свое выступление привлекший внимание Корзухина мужчина, широко перекрестился и сошел с трибуны.
– Комсорг, – вновь повторил Корзухин, растягивая последний слог, – Выжил …  – и выпил.
Больше за тот вечер он не сказал ни слова. Он молчал и на расспросы Семен Павловича, и на просьбы Либермана, и на грубые подколки Михаила Михайловича.
Он только пил, пил и пил, что было необычно даже для Корзухина.
Уже давно под задорную песенку:
– Не журись моя Маруся,
Рви рубаху на груди
С нами Путин, с нами Путин,
С нами Путин, впереди, – ушли с экрана «внучки».
Уже ушли и Либерман, и Володя, и Семен Павлович, и даже мучающийся бессонницей и поэтому старающийся попозже лечь спать ушел Михаил Михайлович, а оставшийся один Корзухин продолжал пить.
Он выпил так много, что ему стало казаться, что больше не влезет, но новый алкоголь поступал в желудок без отторжения, и Корзухин продолжал пить.
Он пил всю ночь и лишь под самое утро зажав в руке недопитый стакан, Корзухин упал лицом на стол и забылся в пространстве ограниченном надкусанным помидором и надломленным куском хлеба.

7 марта. Утро. (Рапорт)

Начало того дня ничем не отличалось для Гулькина от начала дня предыдущего, предпредыдущего и предпредпредыдущего тоже.
Он как всегда в восемь часов утра пришел на работу, переоделся, сходил в туалет, перечитал позапозавчерашние рапорта и, убедившись в правильности своих указаний, открыл позавчерашние.
Сверху лежал рапорт Сезонова:
«В ходе проводимых мной, старшим контрольным надзирателем, подполковником Сезоновым А.А. оперативно-контрольных мероприятий по надзору за состоянием масс населения на поднадзорной территории установлено, что у Суйкиной Светланы Валерьевны, 2007 г.р., зарегистрированной и проживающей в подконтрольном объекте надзора, возник умысел на поступление в высшее профессиональное заведение для обучения по специальности «актер театра и кино».
В связи с полученной информацией была выдвинута оперативная версия, что в случае поступления в театральный вуз у Суйкиной С.В. может возникнуть умысел на совершения покушения на жизнь руководителя страны в момент получение звания «Народный артист России».
В целях пресечения данного преступления с Суйкиной С.В. проведен ряд оперативно-профилактических бесед, в ходе которых оперативно-подозреваемой Суйкиной было разъяснено, что на специальность «актер кино» существует большой конкурс, пройти который с её заиканием будет крайне затруднительно.
Суйкина не сразу, но приняла предложенные доводы, и решила поступать не в театральный вуз, а в педагогический, где конкурса нет, и её заикание значения также иметь не будет.
Таким образом, в результате грамотно организованных и проведенных оперативно-разъяснительных мероприятий покушение на жизнь руководителя России было пресечено на стадии возникновения умысла на его совершение.
Учитывая изложенное, полагаю возможным Суйкину С.В. на оперативно-контрольный учет не ставить, ограничившись ранее проведенной работой».
– Какая глупость, – подумал Гулькин, – опять этот разгильдяй Сезонов не дорабатывает. Как можно так халатно относиться к своим обязанностям. Как можно миндальничать с этими потенциально-опасными субъектами. Как можно подобным личностям предоставлять возможность влиять на неокрепшее сознание наших детей.
И, подумав, Гулькин широко написал в левом верхнем углу:
– Сезонову А.А.: Признать Суйкину С.В. потенциально-опасным субъектом, поставить на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов и принять меры к постоянному контролю за её настроением и отношением.
Расписавшись и поставив сегодняшнее число, Гулькин переложил рапорт Сезонова в папочку для канцелярии, и потянулся к следующему документу.
«5 марта 2025 года, Москва», – было напечатано вверху, дальше следовало слово «Рапорт», а ещё ниже оказалось то самое, чего Гулькин ждал уже несколько лет.
Он даже не поверил сначала, что это произошло. Он даже отложил листок в сторону, встал, подошел к окну, вернулся обратно, снова взял его в руки и вновь прочитал:
«Рапорт», но дальше читать не смог, а, вскочив, начал быстро ходить, а скорее даже бегать по кабинету от окна к двери, и только минуты через две, немного успокоившись, сел за стол и продолжил чтение.
«Мы, старшие контрольные надзиратели подполковник Сезонов А.А. и майор Смальцов Ф.С.», – читал Гулькин, – «в ходе проводимых оперативно-контрольных мероприятий по надзору за населением установили, что в квартире 49 поднадзорного объекта контроля №3 по тупику имени А.Чубайса оперативно-контролируемым гражданином Корзухиным Евгением Борисовичем, 1968 г.р., организовано незаконное место незаконного проведения незаконных массовых мероприятий в виде незаконного совместного распития алкоголесодержащих жидкостей с оперативно-контролируемыми гражданами Балакиным Семеном Павловичем, 1969 г.р., Либерманом Захарием Израилевичем, 1971 г.р., а также Редькиным Владимиром Сергеевичем, 2006 г.р., зарегистрированными и проживающими в подконтрольном объекте надзора.
Оперативно-контролируемые лица на оперативно-контрольный контакт не идут. От оперативно-профилактических бесед уклоняются.
Таким образом, можно предположить, что на подконтрольном объекте надзора выявлено устойчивое потенциально-опасное объединение потенциально-опасных субъектов, имеющих потенциально-опасные намерения на создание потенциально-опасных обстоятельств для совершения потенциально-опасных действий.
Учитывая, что в ходе оперативно-контрольных мероприятий приняты все исчерпывающие меры контроля за надзором, полагаем необходимым применить меры контроля второго уровня, в том числе организовать оперативно-техническое контролирование потенциально-опасных субъектов».
Гулькин словно опасаясь, что прочитанное ему только привиделось, зажмурил глаза, но, открыв их, увидел, что рапорт никуда не делся, а по-прежнему лежал на столе и вновь, вскочив, начал в возбуждении бегать по кабинету.
– Наконец-то, – думал он на бегу, – наконец-то и на моем участке появилась потенциально-опасная группа. Группа, на которой можно будет не только проверить разрабатываемую специальную методику на практике, но и обосновать необходимость её внедрения в масштабах всей России.
А если методика будет внедрена в масштабах России? – Гулькин даже остановился и замер посередине комнаты. – Если методика, будет внедрена в масштабах России? Если методика будет внедрена в масштабах России? Если методика будет внедрена в масштабах России? – Мысль так захватила Гулькина, что он никак не мог додумать её до конца, а возвращался и возвращался к началу. – Если методика будет внедрена в масштабах России? Если методика будет внедрена в масштабах России! То это всё! Это всё, о чем он мечтал столько лет! Это переход в Главк. Это повышение. Это генеральские штаны с лампасами, которые так подошли бы к его плотной фигуре.
Гулькин сделал ещё несколько кругов по кабинету, потом подбежал к столу и даже не присаживаясь, а просто опершись о полированную столешницу и чуть нагнувшись вперед к панели колондробука  и начал выкрикивать рапорт об обязании Отдела акустического обеспечения оперативно-контрольных мероприятий Главка технического обеспечения оперативно-контрольных мероприятий Службы обеспечения оперативно-контрольных мероприятий обеспечить техническое обеспечение оперативно-контрольного мероприятия в виде проведения оперативно-контрольного мероприятия по установлению оперативного контроля за оперативно-контролируемыми субъектами.

7 марта. Вечер. (Комсорг)

Корзухин встретил поднимавшихся друзей у двери квартиры. Пытаясь оправдаться, он даже вышел на лестничную площадку, но произнести ничего не мог, а только беззвучно шевелил губами, и, то прижимал к груди, то разводил в стороны большие, трясущиеся от ночного застолья руки, покрытые белыми шрамами от длительной работы с металлом.
Его успокоили, дружески похлопывая по плечам, хотя по неодобрительным взглядам было видно, что вопрос об окончательном прощении будет решён лишь после получения разъяснений о причинах произошедшего инцидента.
Уговаривать Корзухина не пришлось и, быстро выпив поднесенную банку пива, он начал рассказ.
– Я … … если честно, комсомолец со … стажем. Тогда ещё, в те ещё … годы без комсомольского билета можно было только … на комсомольские стройки попасть и то … под конвоем, а так ни в институт … поступить, ни на работу устроится. Да и мальчик я был … … правильный, ни пил …, ни курил, и даже нецензурные слова не использовал, хотя и знал.
А поскольку я и октябренком был, и пионером, то, как только мне четырнадцать исполнилось, решил я и в комсомольскую организацию вступить.
Пришел, говорю:
– Принимайте …
А мне отвечают:
– … тебе Корзухин, а не комсомол. Рано тебе в нашем движении участвовать. Не активный ты.
Расстроился я, конечно, но с избранного пути не свернул, а пошёл к своей любимой бабушке за помощью.
А бабка у меня была хоть и дворянского, чуждого для комсомола происхождения, но партийная, того ещё, военного набора. Причем эта бывшая кисейная барышня за долгую жизнь с народом его язык выучила и использовала с таким совершенством, что даже меня со многими оборотами ознакомила. 
– Баб, – говорю, – ты меня знаешь?
– … – отвечает она.
– Рекомендацию в комсомол дашь?
– … … … … … … … – соглашается и пишет, что знает заявителя хорошо и кандидатуру поддерживает, поскольку уверена, что будет он бороться за пролетарское дело не хуже иных, кто за него борется, и, указав номер своего партбилета, расписалась и дату поставила.
Схватил я заявление и бегом в райком комсомола, ну, что мол, теперь примете? Посмотрели там, на бумаги, видят все, как положено. И число есть, и подпись, и номер. Не подкопаешься. В общем, морду скуксили, но приняли.
Вот так я и стал комсомольцем. И в школе им был, и в институте, и не скажу, чтобы инициативничал, но взносы платил регулярно.
А вот курсе на третьем появился у нас новый комсорг. Весь такой сытенький, гладенький, довольненький. И стал он нам о планах на строительство коммунизма рассказывать о том, что для этого сделать нужно как всем скопом, так и каждому по отдельности.
И правильным мне казалось это тогда, и не спорил я с ним вовсе, хотя и не поддакивал.
Но была у нас в группе одна девчушка. Обыкновенная такая. На которую взглянешь, и не заметишь. Ни толстая, ни тонкая. Ни высокая, ни низкая. Ни умная, ни дура. Никакая. И сама серенькая, и платье серенькое, и держится в сторонке, и дружбу ни с кем не водит, и на вопросы отвечает тихо, и сама ничего не спрашивает. Так, ходит себе в институт и ходит, сидит за соседним столом, и сидит. Думает о своем чём-то и краешками губ улыбается. И дела до неё у меня не было, и внимания я на неё не обращал, но девушка та была религиозная, что новому комсоргу не понравилось сразу.
– Не может, – голосил он, – в советском вузе учиться антисоветский элемент, не верящий в планы партии по созданию справедливого общества в нашей стране.
На одном её собрании обсудили, на другом. Стенгазету вывесили, про клерикализм и мракобесие, с подробным обоснованием отсутствия высших сил. Что мол и взяться им негде, и спрятаться некуда, поскольку советские космонавты специальное задание по богоискательству имели, но Бога в космосе не нашли и в рай не уперлись.
А она, как ни в чем не бывало в институт ходит, ну может чуть ссутулилась только.
А комсорг вцепился в неё, как бульдог в тапок, не отстает. Приказал рядом с ней постоянно ходить и читать атеистическую литературу вслух.
Ко мне подкатился.
– Есть, – говорит, – для тебя Корзухин комсомольское поручение. Будешь свою несознательную одногруппницу до дома провождать и по дороге неприличные истории про Бога рассказывать.
– Не смогу, – отвечаю, – у меня за прошлый семестр хвост по политехнической механике висит, пока не ликвидирую, не могу соответствовать высокому званию советского студента.
– Ну ладно, – процедил комсорг, – иди, соответствуй,– и отстал на время.
А девчушку все сильнее давят. Комсомольцы за ней стаей бродят и орут хором:
– Попам и поповнам пошлем наш ответ.
Партия есть, Ну а Бога же нет.
А она, как не замечая ничего идёт улыбаясь, лишь край губы подергиваться начал, да под глазами тени легли.
А комсорг от безответности её озверел просто, однажды лично подскочил, с груди девичьей крест сорвал и в лужу бросил.
А она на колени в воду грязную встала, крестик нашла, поцеловала, надела и пошла мокрая молча.
И не по себе мне тут стало вдруг. Ну, как же это так всё же. Ну, подумаешь, в Бога верит. Ну и пусть верит. Ну, подумаешь, в церковь ходит. Ну и пусть ходит. Ну, кому это мешает-то? Ну, кому же? Ну, нельзя же это так всё же. Ну, нельзя так же.
А на следующий день она под поезд попала. На смерть. Переход там такой поганый был. Как-то так неожиданно электричка из-за поворота выскакивала, что вроде бы все об этом знают, и поезд свистит при подъезде, и машинист притормаживает, а глядь, вновь у путей в машину с мигалкой кровавые носилки грузят.
И неясно никому было, что произошло там. То ли задумалась она, то ли оступилась, то ли ещё что, но и неважно это уже было. 
  А на похороны её народу мало пришло. Совсем мало, но я был. От группы один был.
А она такая красивая в гробу лежала. Как спящая царевна. В платьице белом, в котором и живая-то не ходила. И не мучения никакого на лице, ни скорби, ни грусти, ни обвинения. А наоборот даже улыбка на краешках губ осталась.
И так меня забрало это, что и сон потерял. Как глаза закрою ее вижу. Будто виновен я перед ней в чём-то. Что промолчал, что ли. Что не заступился как-то. Что не сказал. Что струсил. Что в сторону не увел.
И решил я тогда, что раз не смог защитить живую, то заступлюсь за неё за мертвую. Но как? Как это сделать-то. Как? Подумайте сами, ну кто я против комсорга. Где он, а где я. Он в президиуме – я в зале. Он на машине с водителем – я в электричке. Морду набить – посадят. Анонимку написать – не ответят. И решил я действовать нетрадиционно.
Стою, раз с однокурсниками в курилке, а мимо комсорг проходит и походка у него такая мягонькая, такая нежненькая. Попочка при ходьбе так и перекатывается по-бабьи, туда – сюда, туда – сюда.
– Не могу, – говорю мужики, – хочу эту жопу комсомольскую на … и все. Вы только посмотрите, какой анус без … простаивает.
Ну, посмеялись все и разошлись, а я дальше. Только он появится, я окружающим:
– Пропадаю, – говорю, – просто … хочу эту задницу … аж дым из … ушей … лезет.
Через неделю весь институт о моих чувствах к комсомольскому лидеру знает. Он в коридор выходит, а сзади смех. Он на трибуну, а вокруг хохот. Он про решения партийного съезда, а все его ляжки обсуждают.
И исчез через месяц комсорг, как не было.
А я купил бутылку водки, цветы и поехал к девчушке той на кладбище. У могилки её посидел, цветы положил, водку выпил.
– Все, – говорю, – прощай. Я сделал всё, что мог. И все. А как её зовут, звали, то есть, не помню. Пытался потом вспомнить и не смог. Не смог просто. Вера? Люба? Таня? Не помню.
Корзухин замолчал, посмотрел на зажатый в правой ладони ещё почти полный стакан, отставил его, не выпив в сторону, и, обхватив руками наклоненную голову, закачался из стороны в сторону.
– Ну как же это, – приговаривал он,– как же. Что же это происходит с нами братцы, что же? За, что же это нам снова? Ведь не должно же это быть больше? Неужели это вновь вернулось. Недолжно же больше быть также? Никогда же не должно больше. Никогда же. Никогда, так же?
И никто не смог дать ответа Корзухину. Ни Семен Павлович, ни Либерман, ни Пушкин, ни Володя. Никто. Все только, молча, уткнулись в свои в стаканы и тихо пили. Пили, словно это их и не касается.

13 марта. Утро. (Подслушка)

Пятый день Гулькин переписывался с Отделом акустического обеспечения оперативно-контрольных мероприятий.
Пятый день Гулькин пытался добиться от них подслушки интересующей его квартиры.
Пятый день Гулькин звонил, писал, требовал, носил контрабандный коньяк, ругался, льстил, ссылался на нормы закона и пункты Инструкции, но подслушивательной бригады не получал.
И это несмотря на то, что из 73 томов Инструкции по оперативно-техническому обеспечению контрольно-надзорной деятельности, два описывали порядок взаимодействия подразделений при подготовке подслушки оперативно-подозреваемых и прямо указывали на обязанность Главка оперативно-контрольных мероприятий организовывать её проведение не позднее 24 часов с момента выявления потенциально-опасного сообщества.
Впрочем, ровно через сутки после Гулькинского рапорта отчет об установке подслушивательной машины ему приносили. Да и не только отчет, но ещё и несколько томов распечаток подслушанных разговоров. Но разговоры-то были не те. Точнее разговоры были те, что надо. И о подготовке к диверсиям, и к саботажу, и к вооруженному мятежу. Но разговоры-то не тех. Более того, Гулькину даже показалось, что все  диалоги списаны с какой-то читанной в школе книжки, но вслух произносить это не стал.
В слух Гулькин потребовал, чтобы ему принесли распечатки разговоров тех, и только тех, кто собирается по вечерам в квартире 49.
На Гулькина обиделись и попытались пожаловаться, но он опередил всех, сбегав с докладом к Начальнику Главка, генералу секретных войск Турундасову Виктору Михайловичу и ещё раз объяснив всю важность и необходимость подслушки оперативно-выявленной квартиры.
На него обиделись ещё сильнее, но подслушивательную машину к Корзухинскому подъезду притащили. Но какую! Какую!
Когда-то давно эта машина называлась «Волгой» и даже считалась очень престижной, но сейчас машина переживала явно не лучшее свое время, и даже чем-то напомнила Гулькину виденную в раннем детстве лошадь, которую ввиду дальнейшей непригодности к работе отправили на мясокомбинат, но которая до него так и не добралась, сдохнув по дороге.
Представленная подслушивательная машина выглядела странно и абсолютно не соответствовала основному требованию, предъявляемому к подобным системам – не выделяться из окружающей среды. Эта машина выделялась. Выделялась да ещё как.
Её цвет когда-то канареечно-желтый от толстого слоя ржавчины стал коричневым. Двигатель был давно украден кем-то из снабженцев, а тяжелые аккумуляторы в багажнике пока стояли, и поэтому передняя часть задралась так сильно, что казалось, будто старая машина встаёт на дыбы.
Причем поскольку передвигаться самостоятельно она не могла, а подмененные интендантами аккумуляторы требовали постоянной подзарядки, то каждую ночь за ней приезжал эвакуатор Главка технического обеспечения оперативно-контрольных мероприятий и отвозил её в гараж для подключения к электропитанию.
Но самое обидное для Гулькина было то, что подслушивательная машина ещё и не подслушивала.
Сначала её, как положено по Инструкции, установили на расстоянии 300 метров от объекта спецконтроля. Проверили. Не слышно.
На следующую ночь перетащили метров на 50 ближе. Проверили. Не слышно.
На следующую – ещё на 50 метров ближе, и вновь ничего не услышали.
И в результате подобных перетаскиваний её поставили под самое окно квартиры Корзухина, так близко, что даже тот заметил, и обратился к Семену Павловичу:
– Смотрите, машина какая-то странная. Вроде не на ходу, а с места на место перемещается.
Однако увлеченный своими мыслями Семен Павлович углубляться в заинтересовавший Корзухина предмет не стал, а лишь отмахнулся от него:
– Да ерунда какая-то. Не обращайте внимания. Дети балуются.
Поняв, что вариант с подслушивательной машиной не сработал, Гулькин подал рапорт на установку микрофона, чего уже не выдержал и прибежал к нему разбираться сам начальник Отдела акустического обеспечения Переделов Самсон Николаевич.
– Да ты вообще понимаешь, что значит микрофон установить? – злобно шипел главный акустик на Гулькина – Понимаешь?
Гулькин Инструкцию читал и понимал, что микрофон установить не просто, поэтому только вздохнул и качнул головой, подтверждая, что понимает величину возникающей проблемы, но тут, же развел руками, подчеркивая, что сделать ничего не может, и после этого провел ладонью по горлу, показывая насколько сильно эта подслушка ему нужна.
Просмотрев Гулькинскую пантомиму, Переделов матюгнулся в полголоса и ушел устанавливать микрофон, что было действительно совсем  нелегко, поскольку одни подготовительные мероприятия занимали порой несколько дней.
Например, по Инструкции по оперативно-техническому обеспечению при проведении установочных мероприятий по установке объектов аудиоконтроля оперативно-подозреваемых субъектов требовалось устранение объектов искусственного освещения в радиусе 100 метров от места установки.
При этом Инструкция не указывала, какие именно осветительные приборы должны быть уничтожены: только работающие или все подряд.
Некоторые сначала высказывали необдуманные мысли, что это может быть ошибкой, потому, что глупо разбивать и так не работающую, перегоревшую лампочку, но потом поступило специальное разъяснение, что при проведении установочных мероприятий необходимо ликвидировать все, находящиеся в установленном радиусе лампочки, дабы неработающая неожиданно не зажглась в ответственный момент.
Причем уничтожение лампочки допускалось, только методом разбивания, что в городских условиях было достаточно затруднительно.
Первоначально Инструкция предусматривала привлечение для выполнения данной задачи мальчиков с рогатками, но позднее, когда выяснилось, что не каждый мальчик может попасть камешком в лампочку для их подстраховки при ламполиквидации стали привлекать снайперов, которые и добивали контрольным выстрелом осветительное устройство, если мальчик промахивался.
Несколько лет эта схема успешно работала, но потом Главк Правового регулирования правового обеспечения надзорной деятельности решил продемонстрировать свою значимость и указал на недопустимость использования детского труда в специальных секретных операциях, что вызвало необходимость поручать ликвидацию лампочек сотрудникам совершеннолетним с последующим закреплением данной нормы в Инструкции.
Поэтому Переделов на Гулькине отыгрался, потребовав от того, как от инициатора установки микрофона, выделить для ликвидации объектов освещения сотрудников своего отдела.
В результате у Гулькина возникла дилемма, кого же послать на лампочку: Смальцова или Сезонова, которую он впрочем, быстро разрешил, поручив это Смальцову, как младшему по званию.

13 марта. День. (Снайпер)

Старший снайпер семнадцатой снайперской группы Главного снайперского управления Снайперской Службы почетный снайпер России капитан снайперских войск Василий Иванович Ёлкин последний раз из снайперской винтовки стрелял давно, ещё при Путине. Впрочем, из пистолета, автомата и пулемета он не стрелял ещё дольше, а из гранатомета не стрелял вообще никогда.
Конечно, ему хотелось бы выстрелить из гранатомета, но всё как-то не доводилось.
А стрелять Ёлкин начал ещё в школьном тире, затем стрелял в колледже, в армии, а потом уже и в Снайперской Службе. Стрельба так глубоко вошла в его жизнь, что, даже гуляя по городу с женой, Ёлкиной Людмилой Николаевной, Ёлкин постоянно ловил взглядом какой-нибудь предмет, и тут же рассчитывал до него расстояние и поправки на ветер, влажность и температуру воздуха.
По вечерам Ёлкин любил сидеть у окна своей двушки в Марьино и мысленно расстреливать с семнадцатого этажа идущих внизу прохожих, представляя как, нелепо взмахнув ручками, они будут падать под его пулями. 
И вообще раньше Ёлкин стрелял много и хорошо, но потом как-то закрутилось, понеслось. А понеслось всё с того случая, когда накануне Международного женского дня к нему подошёл интендант второго класса Мельхиор Аганезович Казаев, и, сказав, что это премия за экономию патронов, передал белый конвертик, который Ёлкин так удачно на завтра подарил жене.
Людмила так обрадовалась подаренным деньгам, что Ёлкину стало даже неудобно не приносить дополнительные к окладу средства, которые супруга ласково называла «добавочками».
Нет, по отчетам Ёлкин стрелял регулярно. Так за один прошлый год за ним числилось более ста тысяч выстрелов с результативностью свыше 96 процентов попаданий, а также специзъятий 7 объектов специального контроля, в том числе 3 потенциально-опасных и 4 потенциально-особоопасных нарушителей установленной системы управления.
Но все это было только на бумаге, а на само деле акты о расстреляемости патронов он подписывал тыловикам, даже не выходя из своего кабинета, а те расписывались в его журнале попадаемости и отсчитывали деньги за неиспользованный боезапас, который даже и не покупали, а лишь оформляли по своим запутанным интендантским схемам.
Также по бумагам оформляли и специзъятия.
Служба специального изъятия готовила рапорт о необходимости специального изъятия потенциально-опасного субъекта из потенциально-податливой среды. Он совместно со старшим по контролю за поднадзорным объектом составлял акт об отстреле. А затем акт на спецпокрытие (захоронение) специзъятого спецсубъекта.
Со временем сам Ёлкин стал рассматривать патроны как особый, специфический эквивалент денег, считая негосударственным подходом бесцельное расстреливание казенных припасов.
Ликвидацию лампочек Ёлкину тоже оформляли не раз.
Поэтому и сегодня, когда его вызвал командир группы Стрелков Кронид Матвеевич и приказал ликвидировать лампочку, Ёлкин решительно шагнул к столу, ловко вынимая по пути авторучку, и только потом понял, что его просят не расписаться в акте, а суют листок с адресом спецоперации.
– Выдвигаешься без прикрытия, – сказал Стрелков, – дублируешь и закрепляешь ликвидацию лампочки. При необходимости прикрываешь отход.
Но, даже услышав эти слова, Ёлкин всё равно некоторое время не мог сориентироваться и всё пытался найти в полученной записке знакомые поля стандартного отстрельно-расстрельного бланка.
И потом, когда он уже ехал в метро со спрятанной в коробку от перфоратора винтовкой, Ёлкин ещё надеялся, что это чья-то глупая шутка, и, что сейчас позвонят, засмеются и отменят эту неожиданную и непонятную стрельбу.
И только приехав по указанному адресу и поднявшись на место, Ёлкин окончательно понял, что стрелять всё-таки придется, и, поняв это, покрылся холодным потом.
Однако, несмотря на все его переживания, Ёлкин на удивление легко собрал винтовку, и даже огорчился от того, что так давно не стрелял из неё.
Ласково погладив дерево приклада и нежно прижав винтовочный ствол к щеке, он, почувствовав его железный холодок, подумал, что, наверное, справится и разобьёт эту проклятую лампочку, но, прижав винтовку к плечу, взглянул прищуренным глазом в прицел, и  понял, что не попадет.
– Соберись, – сказал сам себе Ёлкин, – Соберись. Ты снайпер. Ты офицер. Ты русский офицер. Ты должен попасть. Должен. Должен. Должен. Соберись. Это не лампочка. Это враг. Враг. Враг. Враг. Враг.
К сожалению, на все эти уговоры Ёлкинский организм не отреагировал, и руки продолжали трястись так, что винтовка болталась из стороны в сторону.
Чтобы чуть успокоиться, Ёлкин опустил её, и тут же увидел, как у столба с лампочкой появилась опасливо оглядывающаяся старуха, которая, постояв немного, вытащила откуда-то из-под юбки рогатку, вновь оглянулась и, натянув резинку, выстрелила.
В лампочку старушка не попала, поэтому выстрелила второй раз. Третий. Четвертый. Пятый.
– Ёлкин, мать твою, – пискнуло в наушнике – сука, ты стрелять будешь?
– Господи, помоги мне, – подумал Ёлкин в отчаянье, перекрестился, зажмурил оба глаза и нажал спусковой крючок.

13 марта. То же время. (****рюкин)

Фамилию и национальность при рождении не выбирают. Они, как естественные права и свободы,  возникают у человека вне зависимости от его желания, а равно желания иных, окружающих его лиц.
Не выбирал фамилию и ****рюкин. Он стал ****рюкиным по факту рождения, и годам примерно к тридцати со своей фамилией смирился, и лишь уточнял при знакомстве:
– ****рюкин, через «е».
Впрочем, то ли от своей неоднозначной фамилии, то ли от особенностей характера ****рюкин достаточно легко смирялся с любыми неприятностями и только глубже и глубже уходил в самое тихое после макраме занятие, передвигание черных и белых фигурок по клетчатому полю.
Так, ****рюкин смирился с женой Зармандухт Ерджаниковной Калатарян, с которой до подачи заявления в ЗАГС был знаком только три дня, с тещей Анаит Таведосовной, с которой познакомился на свадьбе, но которая сразу же переехала в его квартиру. Смирился с сыном Вараздатом, появившимся через полгода после регистрации брака и весившим четыре килограмма, хотя и родившимся, по утверждениям жены и тещи, преждевременно.
Вместе с тещей ****рюкин смирился с её котом, которому по вечерам приносил свежий песок для лотка, хотя вредное животное хорошего отношения к себе не ценило и регулярно нагло гадило в ****рюкинские ботинки.
Смирился ****рюкин и со своим начальником Альбином Александровичем Рогатько-Затыкиным, который удачные ****рюкинские идеи выдавал за свои, а свои, часто неудачные, за ****рюкинские.
Смирился ****рюкин и с той безумной заросшей рыжей щетиной старухой, обычно сидевшей на лавочках, то у одного, то у другого подъезда их дома, а тут неожиданно приставшей к нему и часа три подряд уговаривавшей его убить Президента России.
****рюкин смирился даже с тем, что его внезапно отстранили от разработки левого заднего крыла самолета, над которым он работал все двадцать два года после окончания авиационного института, и пересадили на проектирование выпускаемых на их же заводе инерционных полотенцевыжимателей, которыми он раньше не занимался, да, честного говоря, считал подобное ниже своего профессионального уровня.
Хотя в последнем случае ****рюкин смирился не сразу. Минут пятнадцать после того, как ему сообщили о переводе, он сильно возмущался внутри себя и даже собирался громко стукнуть рейсшиной, но затем успокоился и смирился.
И в тот день, когда теща, оторвав ****рюкина от шахмат, в которых он с детства привык искать убежище от невзгод, попросила его сходить в магазин, он тоже было вспылил, но потом как всегда, смирился и пошел.
На выходе из подъезда в глаза ударило весеннее солнце, и ****рюкин остановился, зажмурился, но тут же продолжил путь, поскольку высунувшаяся из распахнутого окна пятого этажа Анаит Таведосовна крикнула:
– Иннокентий Альфредович, и измайловского половиночку, пожалуйста.
****рюкин задрал голову вверх, с ненавистью посмотрел на тещу, а, опуская взгляд, увидел ту недавнюю рыжую старуху, целившуюся из рогатки в лампочку, и прошептал:
– Весна. У бабок крышу сносит, а моей-то стерве хоть бы хны.
И вдруг неожиданно для самого себя зло подумал:
– А может быть и правда взорвать этого Антона Петровича к черту?
Но дальше он подумать не успел, поскольку растягивающий рогатку Смальцов в пятый раз отпустил резинку, камешек вылетел, и Ёлкин выстрелил.
Правда, несмотря на все Ёлкинские просьбы пуля в лампочку не попала.
Пуля попала в столб, отскочила от него и, чуть пошевелив седые волосы торчащей в окне ****рюкинской тещи, влетела в внутрь кухни, сбила висевший на гвоздике синий эмалированный ковшик и застряла в стене.
Ковшик упал на дремлющего кота, который, не разобрав спросонья, что произошло, взвыл и бросился вперед.
Прямо впереди него оказалась стоящая на подоконнике наполовину наполненная трехлитровая банка с серебряной ложкой, в которой отстаивалась вода для полива тещиной герани.
Влетевший головой в банку кот столкнул её с подоконника на улицу и вылетел вслед за ней, но в последний миг уже в воздухе всё-таки извернулся, зацепился когтями за жестяной отлив, и, отчаянно завывая, начал ползти по нему обратно.
От кошачьих воплей ****рюкин вновь задрал голову вверх и, увидев летящую в него стеклянную емкость, успел только открыть рот, как та, обдав его водой, грохнулась рядом, а выскочившая в полёте ложка стукнула ****рюкина в лоб.
Мокрый ****рюкин ещё не успел закрыть рот, как услышал визг тормозов и грохот.
Это тормознул ослепленный отскочившим от летевшей в ****рюкина ложки солнечным зайчиком гражданин Лепешкин Сергей Андреевич, прибывший из поселка Бычье Вымя Брянской области для встречи с сыном Лепешкиным Андреем Сергеевичем, попавшим по дурному делу в Бутырское СИЗО.
Лепешкин-старший не знал, что в Москве тормозить нельзя, что ему  незамедлительно разъяснил гражданин Мамедов Мамед Мамедович посредством удара в зад лепешкинской «шестерки» джипом «Ниссан-Супертундра».
От сильного удара колесо древней машины отскочило и весело попрыгало вдоль проспекта Путина.
Водитель автобуса Павел Захарович Сидоркин, увидев столкнувшиеся перед ним автомобили, успел вывернуть руль до упора вправо, чем избежал столкновения с участниками ДТП, но тяжелую машину на мокром асфальте не удержал, и ее, закрутив, понесло прямо на ****рюкина.
Ошалевший ****рюкин только успел взглянуть на несущийся на него автобус, как рядом с ним упал горшок с геранью, который свалила ****рюкинская теща, кинувшаяся на спасение своего кота.
Правда до кота она так и не дотянулась, поскольку тот уже почти выбравшийся на подоконник, увидев стремящуюся к нему хозяйку, на долю секунды, чтобы набрать новую порцию воздуха, расслабился, прекратил  вой, ослабил когти и соскользнул с блестящей жестянки вниз.
Глаза ****рюкина, смотревшие одновременно на падающего с пятого этажа кота и визжащий в заносе автобус, разъехались в разные стороны и так и остались потом, несмотря на все последующие усилия окулистов.
Но автобус до ****рюкина не доехал, а врезавшись в столб, согнул его почти до самого ****рюкинского носа. А вот мерзкий кот до Иннокентия Альфредовича дотянулся и, пропахав на его лице глубокие борозды, задержал свое падение, ловко приземлился на четыре лапы, и с обиженным воем бросился в кусты.
Расцарапанный ****рюкин не успел ни испугаться, ни закричать, как на него упала огромная кастрюля, которую гнусный котяра, изогнувшись, сбросил в полете с подоконника третьего этажа.
Кастрюля была сработана в эпоху развитого социализма мастером цеха самонаводящихся противотанковых ракет Николаем Константиновичем Прокофьевым из лично вынесенного с завода титанового наконечника реактивного снаряда.
И, несмотря на то, что от самого Николая Константиновича осталась только фотография с «Доски Почета», его творение за годы активной эксплуатации практически не изменилось и празднично искрилось на весеннем солнце.
С кровавыми бакенбардами и сверкающим цилиндром на голове ****рюкин ещё секунды полторы смотрел окосевшим взором на мир, а затем со звоном рухнул на асфальт.
И именно в это момент через него перекатилось оторвавшееся от лепешкинской машины колесо, которое распластанное тело не заметило и попрыгало дальше.
– Иннокентий Альфредович, как Вы себя чувствуете? – участливо спросила всё ещё выглядывающая из окна ****рюкинская теща, на что ****рюкин невежливо промолчал.

14 марта. Вечер. (Гумумба Третий)

Михаил Михайлович оказался мужчиной компанейским. И выпить приносил, как все, и закусить, и в беседах участвовал. А как он пил! А как он пел! И поэтому дня три или четыре только пили и пели, а лишь на пятый, или на шестой день, в паузе,  образовавшейся пока Корзухин разливал вишневую настойку, полученную за ремонт унитаза от соседки сверху, Семен Павлович неожиданно спросил:
– Михаил Михайлович, а у Вас были случаи, когда Вы замечали некоторую странность или может быть даже неадекватность действий собственного руководства?
– Спрашиваешь, – отпив вишнёвочки, ответил Пушкин, – уж чего-чего, а …, козлов …, идиотов, …, и прочих непонятных личностей в нашей системе всегда хватало.
Вот помню, отправили меня, тогда ещё совсем юного, для оказания практической и методической помощи в деле построения светлого будущего в одну далекую теплую страну, название которой я сообщить не могу.
А страна чудесная. Климат прекрасный. Бананы, ананасы всякие сами собой растут. Населению вообще ничего делать не надо. А население - полтора миллиона туземцев, все без нижнего белья и все ничего не делают. Ну и действительно, а зачем им что-то делать, если у них и так всё есть ну кроме, конечно, трусов. Практически рай на земле или по-другому сказать чуть-чуть недоразвитый коммунизм.
И вот окончательному построению их туземного счастья в отдельно взятой пальмовой роще препятствовали только две проблемы: отсутствие мяса и оппозиция, которая как раз почему-то присутствовала.
Причем, если нехватку мясных изделий объяснить ещё было можно, поскольку туземцы ни растить, ни ловить скотину не желали, а всё, что мы им отправляли, пропадало ещё по дороге от большой влажности и количества посредников, то наличие оппозиции при таком климате и способе производства объяснению не поддавалось.
И, возможно, указанные проблемы ещё долго преследовали бы молодое суверенное государство, но тут в ситуацию вмешался случай в лице нового Главы нашей дипломатической миссии Вильямира Антиповича Комиссарова.         
Вильямир Антипович, как ему показалось, очень быстро и хорошо разобрался в особенностях местного менталитета и туземных обычаях, и поэтому предложил действующему Президенту Гумумбе Третьему привлечь к решению первой проблемы проблему, вторую, то есть использовать оппозицию в целях обеспечения населения мясными продуктами, объяснив, что подобная методика давно и широко используются в нашей стране.
Гумумба подсказке обрадовался и тут же выпустил соответствующий указ, что привело к его окончательной и, можно сказать, бесповоротной победе, поскольку в стране чудесным образом появилось мясо и исчезла оппозиция. И хотя нижнее белье туземцы так и не обрели, но желающих спорить с властью поубавилось.
Правда спустя некоторое время у меня возникло какое-то странное чувство, вызванное исчезновением некоторых знакомых и появлением гадких слухов, о чем я Вильямиру Антиповичу, у которого тогда помощником работал, незамедлительно и доложил.
К сожалению, он в мою интуицию не поверил, а заорал:
– Да как ты смеешь, Пушкин, не доверять нашим тёмнолицым друзьям, борющимся за возможность отобрать мясо у тех, кто его им не даёт. Ты, что умнее других себя считаешь, что ли? Ты, что не понимаешь, на чью ты мельницу воду льешь?
А поскольку я в то время был ещё очень скромным и старших по званию беспрекословно слушал, то, отбросив свои подозрения в сторону, сказал:
– Извините, ошибся, – и вернулся к исполнению основных обязанностей, рассказывать о которых не буду, в связи с взятыми на себя обязательствами и ограничениями.
А Комиссаров-то наш не успокаивается, и все пристает к Гумумбе.
– Давайте, – говорит, – мы Вам специалистов по работе с оппозицией пришлем, у нас-то этого добра много подготовлено.
А тот ему, мол, не надо, мол, сами справимся, тоже чай не бананом деланы.
И видно ведь, что справляются неплохо, поскольку мяса с каждым днём всё больше и больше, а недовольных всё меньше и меньше.
А вот слушок поганый не прекращается и всю идеальную картину портит.
И ведь ерунда вроде, подумаешь слух глупый, но уже и иные страны забеспокоились, и у нас в Центре так озадачились, что даже Вильямиру Антиповичу, несмотря на опасность в чужую канализацию струю пустить, пришлось у Гумумбы Третьего спросить напрямую:
– А где же Ваши лагеря-то, любезный?
А тот:
– Какие такие лагеря, любезный, не знаем мы никаких лагерей-шмагерей, любезный, не было их у нас, отродясь, и даже слова мы такого не слышали ранее.
– Так, а где же Ваши оппозиционеры-то любезный содержатся? Те, которые это мясо прекрасное к нашему столу поставляют, – Комиссаров упрямо спрашивает.
А тот:
– Да нигде у нас оппозиционеры и не содержатся, поскольку дорого для нашего неокрепшего бюджета их содержание обходится, да и охранять их в нашем народе из-за природного свободолюбия желающих нет.
– Так, а где же Ваша-то оппозиция тогда, любезный всё-таки? – не успокаивается наш.
А Гумумба небрежно так на мясную нарезку на столе показывает и говорит:
– Вот она, вся наша оппозиция-то и есть. Мы с её помощью и благодаря Вашему мудрому и своевременному совету всю нашу продовольственную проблему и решили, да и оппозиционную, кстати, тоже.
И вот тут Вильямир Антипович очень не дипломатично из себя останки жертв политических репрессий на стол и выплеснул. Да так это ему всё в душу запало, что он затем вегетарианцем стал.
Вот так и бывает, когда, не разобравшись, в чужую страну лезут.
А ты Семен Павлович, все про … разных спрашиваешь, есть они в нашей системе, нет ли. Есть они у нас Семен Павлович. Точно есть.
– Мишаня, – спросил потрясенный рассказом Пушкина Корзухин, – ты, что человечину жрал?
– Что значит «жрал»? – возмутился Михаил Михайлович. – У нас, у дипломатических работников, такие слова не приветствуются. Ел, это да, это, пожалуйста. Если Родина прикажет, то для развития отношений ты всё, что поставили, и съесть и выпить должен, хоть вареную человечину, хоть маринованных тараканов. Работа у нас такая, что Родина прикажет, то и делаем – сказал и выпил. А после выпил ещё, и ещё, и все не мог, и не мог успокоиться, и все бурчал, и бурчал себе под нос:
– «Жрем», ну что же за слова такие, некультурные, «жрем» понимаете, неправильно это, неправильно, неправильно.

15 марта. Поздний вечер. (Микрофон)

Через два дня лампочку все-таки убрали.
Точнее не убрали, а решили не ликвидировать, а ещё точнее Гулькин просто подал рапорт о разрешение проведения микрофоноустановочной операции без ламполиквидации.
Прочитав рапорт Турундасов сказал:
– Ну и … с ней, с лампочкой, начинай, – но документ визировать не стал, а швырнул через стол Гулькину и добавил, – начинай … под свою ответственность.
Демонстрируя осознание возложенной на него ноши, Гулькин протяжно вздохнул и согнул голову, хотя на самом деле готов был скакать от радости, поскольку наконец-то можно было прекратить эту бесконечную переписку с Отделом акустического обеспечения и поставить микрофон для подслушки  оперативно-подозреваемых.
А как нужен был этот микрофон Гулькину, как был нужен. Ведь только с ним, только благодаря ему, он мог влезть внутрь этой потенциально-опасной группы, записать и позднее использовать их преступные мысли в качестве эмпирического материала для своей диссертации.
Именно поэтому Гулькин не стал доверять операцию никому, а лично вышел в «маскхалате» к корзухинскому подъезду и выбрал большую березу, которая не только дотянулась до окна подконтрольной квартиры, но даже и чуть переросла его.
Выбрав место установки, Гулькин построил перед собой весь отдел в количестве двух человек и сказал:
– Ну? – затем, чуть с прищуром покосил глазами на обоих подчиненных и повторил:
 – Ну? – а уже после этого перешел к главному, – лампочка ликвидирована. Кто пойдет?
– Я микрофон ставить не умею, – тихо сказал Смальцов Сезонову.
– Я тоже, – также тихо ответил Сезонов.
Громко они говорить не могли. Разве можно было громко  признаться в том, что два старших офицера надзорной службы не умеют устанавливать элементарные подслушивающие устройства.
Нет, по отчетам они их, конечно, ставили и не раз. В специальных надзорных книжках за Смальцовым и Сезоновым числилось несколько десятков подслушевательных операций. За одно только прошедшее отчетное полугодие за ними было записано соответственно 7 и 9 установок, но на самом-то деле Сезонов за всю свою службу микрофон ставил только однажды, ещё капитаном, а Смальцову это вообще не доводилось.
Поэтому сослуживцы инициативы не высказали, а скромно стояли, опустив взгляды в могучие искусственные груди.
Впрочем, отсутствие добровольцев Гулькина не смутило и, повторно осмотрев личный состав, он приказал:
– Майор Смальцов, установить микрофон. Срок сутки. 
– Опять я, – возмутился Смальцов. – Да сколько же можно. Есть же более опытные и старшие по званию.
– Сколько нужно, столько и можно, – резко оборвал его Гулькин. – Вы майор спецслужбы и приказ обязаны выполнить. Вы, что забыли, что умышленное неисполнение приказа начальника, отданного в установленном порядке и не противоречащего закону, является  уголовным преступлением? Забыли? – а потом, смягчившись, добавил:
– Ну, сам подумай, ну не Семеныча же туда посылать.
Представить, как тучный Сезонов полезет на березу, Смальцов не смог и ответив:
– Есть, – пошел выполнять приказ.
Вернее он хотел приготовиться к его выполнению и  переодеться в спортивный костюм и кроссовки, но закрутился, весь день просидел на посту, готовя новое донесение на ****рюкина, и в результате был вынужден прибыть на точку установки, в чем был: норковой шубке, платье с блёстками и розовых сапогах на каблуках.
Лазать по деревьям в таком виде было, конечно, неудобно, но выхода у Смальцова не было, и поэтому, трижды перекрестившись и скинув меховое изделие, он полез вверх, вполголоса уговаривая себя по дороге:
– Соберись. Соберись. Ты сможешь. Ты должен. Ты офицер.
Возможно, самоубеждение ему помогло, поскольку этажа до третьего Смальцов долез достаточно быстро, но тут дерево так неприятно закачалось, что ему стало страшно, и на несколько секунд он остановился и прижался к влажной коре щекой, чтобы восстановить дыхание.
Дыхание восстановилось, и, посмотрев вниз на кусты, в которых засел прикрывающий его Сезонов, и вверх на яркий квадрат света из потенциально-опасной квартиры, Смальцов решительно полез дальше.
К сожалению, его решительности хватило сантиметров на тридцать, а потом он вновь был вынужден останавливаться и приникать горящим от напряжения лицом к березе.
Однако, несмотря на сердечный дребезг, путавшееся в ветвях платье, соскальзывающие каблуки и ободранные руки, Смальцов минут за сорок всё-таки добрался до своей цели и завис на раскачивающейся верхушке напротив раскрытого, несмотря на ночной мартовский холодок, окна Корзухинской квартиры.
– Я смог. Я смог, – произнес Смальцов дрожащим голосом. – Я сделал это. Я смог.
Смальцовым овладела такая радость и гордость за преодоленные трудности и страх, что он, наверное, пустился бы в пляс, если бы смог оторваться от этих тонких и упругих веток. Но, в тот самый миг, когда он был уже готов закричать от восторга и плюнуть с высоты и на надоевшую работу, и на жирного Сезонова, и на зануду Гулькина, он вдруг понял, что забыл внизу веревку, которой должен был привязать микрофон.
Владевшая Смальцовым радость моментально сменилась ужасом, и даже холодный пот побежал по его спине от лопаток к ремешку бюстгальтера и вниз по бугоркам позвоночника к казённым пятнистым трусам.
Понимая, что спустится на землю, а затем подняться назад он уже не сможет, Смальцов сидел, обхватив руками и ногами тонкую верхушку, и медленно качаясь вместе с ней из стороны в сторону, размышлял, о том, что же делать дальше.
Минуты через полторы решение было найдено, и он осторожно начал снимать с себя платье, чтобы добраться до надетого под ним фиолетового тёщиного бюстгальтера.
Вообще-то раз в полгода Смальцову на службе выдавали бюстгальтер форменный, защитного окраса, но материал у него был некачественный, быстро протирался от носимой в нем аппаратуры, и Смальцову, кипя от ненависти, приходилось надевать лифчик тещин, поскольку в белье жены рация не влезала, а дочь по малолетству подобными предметами гардероба не пользовалась.
Конечно, снимать платье, сидя на высоте пятого этажа, на раскачивающемся дереве, было занятием не простым, но Смальцов справился с ним достаточно быстро, а потом, ещё не одевшись и дрожа от морозца, он как смог аккуратно привязал микрофон к ветке, и, внимательно осмотрев получившийся узел, заправил чуть выбившиеся фиолетовые бретельки внутрь. После этого, очень довольный собой он, чтобы вытереть о платье руки, отпустил сук, за который держался, но тот спружинил и отскочив оцарапал ему щеку. Смальцов чуть не закричал от неожиданности и боли, но сдержался, и только впился зубами в белый, горьковатый на вкус березовый ствол.
Вместе с тем произведенный Смальцовым шум привлек внимание Корзухина, который высунулся из окна и начал внимательно всматриваться в темноту, но, ничего не разглядев, спросил самого себя:
– Кот что ли? – и тут же громко крикнул. – Кыш!
Не ожидавший подобного оборота Смальцов отпрянул назад, оступился, перевернулся и, зацепившись каблуком, полетел вниз головой, успев только героически вскрикнуть:
– Мяу.
Но на голову Смальцов не упал, поскольку, запутавшись в ветвях и ударившись обо что-то плечом, он перевернулся ещё раз, потом ещё, затем ударился бедром, и, вновь перевернувшись, с размаху грохнулся раздвинутыми ногами на самый нижний толстый сук.
Нечеловеческий вопль Смальцова огласил окрестности.
– Точно котяра, – подумал Корзухин, поежился и закрыл окно.
Смальцов, ещё несколько секунд жалобно подвывая, посидел на суке верхом, а затем как-то в бок съехал с него и мешком повалился на землю.
Подскочивший Сезонов потащил его в сторону, суетливо спрашивая:
– Ну, как ты? Ну, ты как?
Смальцов, закусив губу, молчал.

15 марта. То же время. (Теория некомпетентности)

– Идиотизм, – начал Семен Павлович, даже не дождавшись, когда Корзухин наполнит стаканы, – Беспросветный идиотизм. Непроходимый. Запредельный. У меня не хватает эпитетов, чтобы описать окружающую нас глупость. Глупость во всём. В законах. В приказах. В указаниях. В словах. Спасибо, – сказал он Корзухину, протянувшему ему стаканчик с выпивкой, и, отпив, продолжил:
– Вы слышали, Госдума приняла закон о запрете ходить в пятницу в лес по грибы. Слышали? Как Вы думаете, что это? 
– Ну, здесь-то все ясно, – решил объяснить позицию законодателя Михаил Михайлович. – Грибам время расти нужно? Нужно. Если все грибы в пятницу собрать, то в субботу ничего не останется, а так они за день подрастут и назавтра их опять собирать можно.
– … какая-то, – не согласился с ним Корзухин, – а в понедельник, какие грибы будут, если их … в воскресенье соберут? Они бы ещё … запретили дождям в выходной идти, чтобы грибы не росли, а тоже … отдыхали. Может природа их … и послушается …
– Нет, похоже, всё намного сложнее, – сказал Семен Павлович, покусывая от напряжения кончики пальцев. – Похоже, это то, чего я жду. Похоже, наступает время. Похоже скоро конец. Скоро смена.
– Смена чего? – удивился Михаил Михайлович.
– Элит, – ответил Семен Павлович, и, видя недоумение друзей, сделав большой глоток, продолжил:
– Я много лет работаю над проблемой исследования проблем. И однажды обратил внимание, что в некоторых случаях системы управления саморазрушаются вследствие некомпетентности управляющих ими управленцев. Я заинтересовался этим, и, анализируя причины появления некомпетентных управляющих на разных уровнях управления, выдвинул гипотезу, которую позднее развил и назвал теорией некомпетентности, а звучит она так, – Семен Павлович, выпил ещё немного, и, чуть покачивая в такт произносимым словам головой, начал воспроизводить основные постулаты своей научной концепции:
– Каждая пришедшая к управлению системой управления группа управленцев в целях упрощения управления управляемой системой удаляет из неё управленцев, обладающих компетенцией достаточной для управления системой, заменяя их на управленцев, необходимой компетенцией не обладающих, в результате чего деградирует до уровня, приводящего к невозможности дальнейшего управления, и замещается другой группой управленцев, компетентность которых не превышает компетентность сменяемой группы.
– … … … – сказал Корзухин, который ничего из сказанного не понял.
Впрочем, по удивленным глазам Либермана и Михаила Михайловича было видно, что они тоже не всё поняли, хотя и промолчали.
И только Володины глаза, который тоже ничего не понял и промолчал, но его глаза зажглись, и в них отразилась вся его безграничная вера в правоту Семена Павловича и гордость за возможность общения с этим человеком.
– А можно, попроще? – после некоторой паузы спросил Михаил Михайлович.
– Конечно, – согласился Семен Павлович, и, отпив ещё пару глотков, стал объяснять.
– Проблема некомпетентности управленцев, которых я далее буду называть просто «некомпетентами», существовала и существует во всех странах, во всех сферах и во все времена. Некомпетенты вообще достаточно легко проникают в любую систему управления, причем не только проникают, но и успешно модифицируют её под себя, удаляя из неё работников компетентных. Полагаю это вызвано имеющейся у некомпетентов склонностью к объединению в большие коллективы, чего сотрудники компетентные делать не умеют.
Фактически некомпетенты поступают как кукушата, выдавливая из гнезда птенцов-конкурентов в целях получения максимального количества корма.
Но в результате-то подобных действий общий уровень компетентности управленцев понижается, поскольку на место компетентных сотрудников приводят некомпетентных, которые в свою очередь замещаются позднее ещё менее компетентными.
И это продолжается до тех пор, пока переформатированная некомпетентами система не разрушается под тяжестью их некомпетентности, а поскольку компетентных управленцев взять уже негде, то новая система управления создаётся совсем некомпетентными управленцами и не управляться, ни управлять, ни даже просто существовать не может.
Нет, в тех случаях, когда изменение управления управляемой системой происходит вне воли управляющих ей управленцев, например, в результате выборов, накопление критической массы некомпетентов не происходит, и она сохраняет свою управляемость. А вот, когда система длительное время существует изолировано, то она и достигает этого определенного, я назвал его предельным, уровня некомпетентности управленцев, и происходит их смена, которую я назвал сменой некомпетентных элит.
Но это, ещё что, – Семен Павлович так увлекся, что даже, отставил свой стакан в сторону и, встав с дивана, начал ходить по комнате, – это ещё, что. Наиболее интересные выводы я получил, когда обратился к истории России и установил, что смена некомпетентных элит у нас происходит периодически и, сейчас, сейчас, мне кажется, все подходит к этому. Сейчас, мне кажется, предел некомпетенции практически достигнут. Уже скоро, если срочно не заменить всех некомпетентов в системе управления, то она разрушится, и государство развалится.
Семен Павлович завершил выступление и выпил, но остальные выпить не смогли, а потрясенные его сообщением молча сидели с поднятыми в руках стаканами.
Первым пришел в себя Либерман, которого затронутая тема, кажется, заинтересовала и, поставив выпивку на стол, он повернулся к Семену Павловичу, чтобы что-то спросить, но его опередил Михаил Михайлович, раздражено сказавший.
– Значит, что же, время Президента Курицина кончилось?
Семен Павлович на вопрос не ответил, а только развел руками.

15 марта. То же время. (Услышали)

Процесс установки микрофона Гулькин контролировал лично через перископ специальной подсматривательной машины, замаскированной под мусоровоз.
Замаскированной настолько тщательно, что внешне практически не отличавшейся от своих собратьев по перевозке отходов жизнедеятельности.
Причем, поскольку в целях достижения максимальной достоверности в машине имелся отсек для размещения настоящего мусора, ушлые интенданты придумали использовать её в свободное от подглядывания время для вывоза нечистот.
В результате, и снаружи, и внутри машины было так много разлагающейся органики, что у просидевшего в ней почти сутки Гулькина, от сильнейшей вони кружилась голова, и он не только не мог есть и был голодным, но и практически ничего не видел из-за острой рези в глазах.
Сотрудник же Отдела акустического обеспечения, Артёмкин Аполлон Валериевич, сидевший рядом с Гулькиным, наоборот, никакого внимания на специфический аромат не обращал и постоянно что-то жевал.
К ночи чуть подморозило, запах гнилья почти исчез и больше не отвлекал Гулькина от наблюдения за действиями Смальцова, которые он вполголоса, то ругая, то поддерживая, комментировал.
Гулькин так переживал за подчиненного, что даже вскрикнул вместе с ним, когда Смальцов свалился с дерева, но, понимая всю недопустимость промедления, и не дождавшись, пока Сезонов оттащит стонущего сослуживца в сторону, повернулся к акустику и, дрожащим от напряжения голосом просящее сказал:
– Ну, давай. Давай. Включай, пожалуйста.
Артёмкин перекрестился, пощёлкал тумблерами на расположенной перед ним многоламповой панели, и в вонючем железном ящике неожиданно возник громкий, уверенный голос Михаила Михайловича:
– Время Президента Курицина кончилось.
– Нет только не это – успел с ужасом подумать Гулькин, но тут что-то бзденькнуло, огоньки в мусоровозе погасли, и наступила тишина.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

16 марта. День. (Самая Секретная Служба)

Секретней любой секретной службы в России была только самая секретная служба, которая была настолько секретна, что даже не имела специального наименования, а называлась просто: Самая Секретная Служба России (каждое слово с большой буквы).
Сокращенно получалась СССР, но эту аббревиатуру не любили, и называли то ССС, то Самая Секретная, а чаще никак не называли, а просто, скосив глаза кверху, говорили:
– Та Самая.
И всем становилось ясно, хотя никто ничего не понимал.
В целях соблюдения режима секретности у Самой Секретной Службы даже отсутствовало официальное финансирование, и она существовала на принципе полной самоокупаемости, путем самопридумывания и самореализовывания мероприятий по самообеспечению собственной деятельности.
Причем все эти мероприятия совершались настолько тайно, что большинство использованных в них лиц и подумать не могли, что участвуют в выполнении задач по обеспечению безопасности России, а считали, что просто-напросто воруют казенные деньги.
И только, когда журналисты раздували очередной скандал о многомиллионных откатах, полученных при осуществлении каких-нибудь государственных закупок, сведущие люди счастливо улыбались, осознавая, что именно из этих средств им будет выплачена годовая премия, да и на праздник ко дню основания Службы вновь подадут контрабандных устриц.
Впрочем, дата основания Самой Секретной Службы ввиду её особой секретности известна не была.
Да, что там дата. Не было известно даже об её местонахождении, а были только слухи, что Главное здание СССР находится то ли под Большим театром, то ли под Малым, то ли под Новым Драматическим, а уж про внутреннюю отделку, про интерьеры актового зала, легенды ходили даже среди сотрудников, утверждавших, что именно они являются сотрудниками Самой Секретной Службы.
Хотя информация об этом также была до того секретна, что ни подтвердить, ни опровергнуть факт своей работы на Самую Секретную Службу не удавалось пока никому.
Действительно, живет, например, иной незаметный человечек, в районном ЖЭКе бухгалтером работает и, беря помесячную мзду с местного мусорного полигона, передает её руководству, оставляя себе лишь небольшую часть, и представить себе не может, что является он согласно штатному расписанию подполковником Самой Секретной Службы с соответствующим окладом и премиями.
Или наоборот размахивает некто перед дорожным инспектором удостоверением указывающим, что он самый секретный сотрудник Самой Секретной Службы, а на самом-то деле вранье. И не секретный он, и не сотрудник, да и вообще никто, так фу-фу.
А вот Гулькин о Самой Секретной Службе знал. Точнее слышал, что она есть. А ещё точнее, предполагал, что она должна быть, потому, что понимал, что то, что происходит в стране, не может происходить само по себе, без чьего-то четкого и строгого управления.
Но, ни в каких снах: ни в розовых, ни в голубых, ни даже в самых-самых жарких мужских фантазиях, когда приснится такое, что на жену потом взглянешь и от не совпадения ночного и утреннего, выть хочется, но даже и в этих грёзах не могло Гулькину привидится, что ему не просто расскажут, про Самую Секретную Службу, но и в неё вызовут. Да ещё и не просто вызовут, а вызовут к нему, к самому главному в этой Секретной Службе человеку, к самому Начальнику Самой Секретной Службы, который тоже был настолько секретен, что его имени никто не знал, а если кто и знал, то об этом помалкивал.
И в тот день невыспавшийся и отчаянно зевающий Гулькин, с красными одуревшими глазами оказался стоящим навытяжку перед Начальником Самой Секретной Службы, докладывая о выявленном факте выявления устойчивого потенциально-опасного объединения потенциально-опасных субъектов, имеющих потенциально-опасные намерения на создание потенциально-опасных обстоятельств для совершения потенциально-опасных действий.
Докладывал он об этом уже третий раз. Сначала, еще утром рапортовал начальнику своего Главка Турундасову, затем вместе с ним был на приеме у начальника Надзорной Службы Валентина Ивановича Додурина, а уже в обед их троих привезли к Начальнику СССР.
Начальник Самой Секретной Службы России был мужчина мелкий, но въедливый.
В молодости он закончил кулинарный институт. Затем по комсомольской путевке попал в Комитет государственной безопасности, где некоторое время работал следователем.
После института от практических занятий по резке лука у него осталась привычка прищуриваться, а также присказка:
– Я всё могу, и упечь и состряпать.
Но не ссуженные глаза, ни хитрая поговорка на подследственных впечатления не производили, и он приноровился бить их по голове до тех пор, пока они не соглашались подписать нужные ему показания.
Раскрыв таким способом несколько громких преступлений, он был отмечен начальством и переведен на работу в управление кадров, где его прищур оказался, кстати, поскольку доводил кандидатов до поноса, заставляя выдавать все их, а иногда и не только их жизненные тайны.
Прослужив почти всю жизнь в кадровых подразделениях различных секретных и специальных служб, он был опять замечен, запомнен и, неожиданно для самого себя, назначен Начальником Самой Секретной Службы.
И вот теперь этот человек смотрел своим знаменитым взглядом на давящего зевоту Гулькина, от чего у Гулькина в животе сделалось нехорошо, но он, подтянув на всякий случай задницу, с собой справился, и Начальник Самой Секретной Службы нехотя перевел глаза на стоящих рядом гулькинских руководителей и сквозь зубы прошипел:
– Ну, что … донадзирались? А? Доконтролировались …? Дождались, пока эта … вылезет. Где ваши … сотрудники … были? Почему … раньше не сообщили? Почему … … … … не пресекли?
Додурин с Турундасовым безмолвствовали по стойке смирно.
– Молчите … – констатировал Начальник Самой Секретной Службы и запустил запись.
– Время Президента Курицина кончилось.
Возникший в огромном кабинете голос Михаила Михайловича был настолько уверен и громок, что Начальник Самой Секретной Службы вновь вздрогнул, хотя слышал эти слова уже раза три.
Звук оборвался, но он включил его снова. Потом ещё раз. Потом ещё. Потом ещё.
– Время Президента Курицина кончилось, – не то спрашивал, не то утверждал Михаил Михайлович, и замолкал, не договорив.
Однако Начальник Самой Секретной Службы не сдавался, а пускал запись опять и опять, будто надеясь, что однажды Михаил Михайлович не остановится, а скажет ещё что-то, и тогда станет ясно, и о чем идет речь и, что делать дальше, но голос обрывался и, что делать было по- прежнему непонятно.
Но Начальник Самой Секретной Службы продолжал упрямо вслушиваться в слова Михаила Михайловича. И чем больше он это делал, тем больше они ему не нравились. В них была опасность. В них было неверие. В них было несогласие. И Начальник Самой Секретной Службы с этим несогласием согласен не был.
– Время Президента Курицина кончилось.
Начальник Самой Секретной Службы еще раз прослушал слова Пушкина и, повернувшись к Додурину, спросил, постукивая пальцами по столу:
– Что с подслушкой?
– Не подслушивает, – ответил тот.
– Машину ставили?
– Ставили. Не добивает.
– Микрофон?
– Установили. Не сработал. Второй раз опасно. И так все ветки пообломали. Микрофон видно. Могут догадаться о прослушивании.
– Могут, – согласился Начальник Самой Секретной Службы и, ткнув пальцем в подобравшего живот Гулькина, добавил, – его передашь мне и завтра отправишь в Институт спецтехники. Пусть что-нибудь для подслушки сделают. Понял? ¬– спросил он, обращаясь уже к Гулькину.
– Так точно, – ответил тот, ещё сильней вытягиваясь.

16 марта. Вечер. (Что сказал Михалыч)

– Значит, Вы полагаете, что время Президента Курицына кончилось? – повторил свой вчерашний вопрос Михаил Михайлович, и, еле дождавшись, когда Корзухин наполнит его стакан, выпил. – Значит, Вы так полагаете? А я категорически против. Не может время Курицына кончится. Ему до кончины о-го-го. Мы все кончимся, а Курицыну хоть бы хны. И не понятно мне, для чего этот разговор. Да, может быть и есть какие-то недостатки, но в целом-то хорошо. И не надо нам об этом даже думать. Да если мы об этом думать начнем, то мы до такого додумаемся. Чёрти до чего додумаемся, право. Виноватого искать начнем. А чего его искать? Зачем нам виноватый? Ну, что с того, что будет виноватый? Ну, найдем, мы виноватого, и что? Ведь не Курицын же виноват будет? Ведь так же? Вот хотите прямо сейчас выйдем во двор и спросим:
– Кто виноват?
И никто нам не скажет, что виноват Курицын. А значит, не виноват он. Не может он быть виноватым. Никогда не может.
Михаил Михайлович прервался, налил себе на донышко стакана, плеснул поверх «Квасо-Колы», выпил, не торопясь, обстоятельно обтер правой ладонью губы, и, внимательно оглядев собравшихся, продолжил:
– Это только кажется, что всегда виноват самый главный, но это не так. Если бы это было так, все было бы просто. Убрал главного, и сразу всем хорошо, но это не так. Вот помню, случай был такой как-то. Глупый такой случай был, но расскажу. Расскажу для того, чтобы поняли, что не всё зависит от самого главного. Не всё. Даже от Антона Петровича, порой не всё зависит. Но сначала для тех, кто знает, напомню, а тех, кто не знает, предупрежу особенно. Чтобы об этом ни-ни. Никому и никогда. Поскольку  даже, если сболтну по-пьяни что-то лишнее, то чтоб отсюда никуда. Чтобы цыц. Потому, что если разболтаете, что расскажу, то нас с Вами  посадят. Меня за то, что Вам государственную тайну разгласил, а Вас за то, что её слушали, а меня не остановили. Но не сказать, не могу. Поэтому слушайте и помните: услышали и забыли.
Михаил Михайлович  налил себе еще немножко, выпил, и, видя, что его не прерывают, а наоборот заинтересованно молчат, начал свой рассказ:
– Помните, у Курицына приятель был, который над его фамилией однажды пошутил неудачно, а потом заграницу, туда, где верблюды и тетки в черных паранджах, быстренько уехал и стал там непримиримым борцом с ним, помните?
– Конечно, – кивнул Семен Павлович.
И Корзухин, и Либерман, тоже кивнули мол, как же, знают.
Володя вспомнить о ком идет речь не смог, но своё незнание решил не показывать, а также вслед за старшими товарищами мотнул головой.
– Так, вот, – продолжал Михаил Михайлович, – если бы он просто так туда смылся и затих, то о нём может быть и позабыли бы скоро. А он не захотел, и начал всякое, что ни скажи, про Курицина вываливать. И нельзя было сказать, что всё это было неправдой. Всякое было. И правды тоже хватало, что собственно и расстраивало Антона Петровича особенно сильно. И то, что тот его приятелем бывшим был, расстраивало. И то, что тот говорил много. И то, что говорил много, да ещё больше сказать мог.
Очень сильно Антон Петрович по этому поводу расстраивался. Очень сильно расстраивался, а команду убивать не давал. Вот понимаете, какое дело, в любое время мог дать команду убить, а не давал. Однако попросил всё-таки с этим приятелем разобраться. Решить, так сказать, вопрос с человеком. Чтобы не болтал больше лишнего. Вот ведь как. Мог просто приказать убить, а не приказывал.
Михаил Михайлович, снова прервался, налил в свой стаканчик, выпил, ещё налил и продолжил:   
– И поручили тогда нашим ребяткам в ту дальнюю страну съездить и всё решить. Готовили их долго и тщательно. На Специальных Секретных курсах, где их обучали, для них даже специальную адаптивную методику по адаптации к местным условиям разработали. Документы настоящие выкрали, и через две страны на третью, забросили.
Я к той выброске тоже кое- что приложил, отчего всё и знаю.
Так вот добрались они до того Курицинского приятеля быстро. Да и чего было до него не добраться, когда он и не скрывался особенно, а в маленьком домике вместе с семьей и жил. Вот они его и подорвали. Да так, что ничего и не осталось. Был домик – стал холмик, – захихикал Михаил Михайлович, выпил, налил и заговорил дальше:   
– Красиво, в общем-то сделали, и отошли чисто. Ни хвостов, ни зацепок. И уже совсем ничего им оставалось, так, километров триста по пустыне, а дальше я их ждал.
Да решили они, понимаешь, удачу отметить.
Остановили машину, расстелили на капоте газетку, и выпить достали и закусить. Стоят. Выпивают. Закусывают.
А тут как назло сотрудники местных правоохранительных органов на тот взрыв по вызову несутся. Несутся и видят, что стоят два орла на обочине и пьют на жаре из горлышка.
Остановились полицейские, интересуются:
– Что уважаемые господа-бедуины посреди пустыни делают? Нет ли проблем каких? Помощь ли какая не нужна?
А они им:
– Вали, хлопцы, сюда. Айда с нами горилочки с перцем выпить и сальцом домашним закусить.
Представляете кругом мечети, имамы, бабы в шароварах, а они горилку с салом.
Не поняли их полицаи и в участок свезли. А там уже все и сопоставили, и сало, и смерть болтуна этого, и следы взрывчатки на руках.
Короче о том, что с ребятами дальше было, и как мы их оттуда вытаскивали, я рассказывать не буду, поскольку в необходимом мне разрезе это к делу не относится.
А скажу я о другом. О том, что, когда мы в причинах провала разбираться стали, выяснилось, что в материалах, по которым их подготавливали, указано, что основным продуктом питания народов пустыни является свиное сало, а любимый напитком – горилка. И написала эту чушь любовница начальника Специальных Секретных курсов, который её на работу к себе и пристроил.
Вот и все, что я хотел рассказать. Ну, что и в этом случае, по Вашему мнению, Президент Курицын виноват? Ведь не виноват же он в этом. Правда? Ну не может же он отвечать за действия каждой дуры. Ведь не он же её назначил на эту должность?
Михаил Михайлович выпил и замолчал, ожидая ответа Семена Павловича, который за все это время не произнес ни одного слова, да, кажется, даже и не сделал ни одного движения, а так и сидел, держа неотпитый стакан в руке.
– А кто назначил её на эту должность? – тихо произнес он.
– Ну не Курицын же, – широко улыбнулся Михаил Михайлович.
– Не Курицын. А кто назначил начальника, назначившего на эту должность свою любовницу, – уточнил Семен Павлович.
– Ну не Курицын же, – упорствовал Михаил Михайлович.
– Не Курицын. А кто назначил начальника, назначавшего начальником лицо, назначившего на эту должность свою любовницу? Кто ответственен в том, что начальники думают о своих любовницах больше, чем о своей стране?
– Ну не Курицын же, – уже не столь уверенно сказал Михаил Михайлович.
– А кто? – спросил Семен Павлович и выпил.
– Ну не Курицын же, наверное, – пробормотал Михаил Михайлович, и быстро, плеснув себе граммов тридцать, тоже выпил.
Они ещё какое-то время сидели, молча, вероятно, готовя аргументы за и против приведенных доводов, но тут неожиданно раздался голос Володи, который, как выяснилось, тоже внимательно слушал Михаила Михайловича:
– А, что хотел сказать Курицын, когда попросил разобраться со своим приятелем?
Но на этот вопрос никто ответить так и не смог.

17 марта. День. (Президент Курицын)

Больше всего в жизни Президенту России Антону Петровичу Курицыну нравилось два момента.
Первый - это, когда, ещё стоя за украшенными золотыми орлами дверьми, он слышал раскатистое объявление:
– Президент Российской Федерации Антон Петрович Курицын, – и, слегка искря электрическими моторчиками, широкие створки распахивались, и выходил он и решительно шёл вперед, а собравшиеся неотрывно сопровождали его взглядом, постепенно по цыплячьи нелепо выворачивая шеи в след.
А второй -  когда он руководил страной. Он сам. Лично. Всей. Всей стразу. Один. Он сидел перед огромным экраном, поделенным на миллионы маленьких экранчиков, и руководил. Он не доверял никому. Он понимал, что они не справятся. Не справятся без него. Никогда не справится. Он понимал и вмешивался.
Вот огромный белый лайнер входит в порт. Свистит ветер, грохочет волна, и широко расставивший ноги лоцман, пошатываясь в такт качке, нервно говорит рулевому:
– Левее. Ещё левее. Еще чуть левее.
– Куда? – кричит Антон Петрович, подключаясь, – Правее, правее.
От его усиленного техникой голоса все в рубке пригибаются, испуганный матрос лихорадочно крутит штурвал вправо, но тут в высунувшийся из-за скалы нос корабля бьет слева сильный поток воздуха и швыряет его на камни, которые вспарывают стальную обшивку, как консервный нож банку килек, выворачивая наизнанку каютные внутренности и выбрасывая беспомощных неодетых пассажиров в бушующее море.
– Ну, вот, – думает Антон Петрович, отключившись, – опять человеческий фактор. Опять всё не так сделали. Разве я им так говорил. Разве я им направо говорил. Я же им чуть-чуть вправо говорил. Да можно сказать, что и не вправо вовсе, а так поправее, и всё. А они. А они. Да все сам. Все сам. Никому нельзя доверять, – и, попереживав какое-то время, успокаивался и вновь вмешивался в чужую работу, полагая, что никто не сможет сделать её лучше. Лучше, чем он сам.
А всё это происходило потому, что Антон Петрович Курицын считал себя умным человеком. Очень умным. Может быть, даже единственным умным человеком на земле. Только он, единственный, знал всё. Всё-всё-всё и только он один. Поэтому он считал себя великим. Самым великим. Просто великим. Но у него, как у великого человека. Как у каждого великого человека были слабости. Маленькие. Маленькие-маленькие. Маленькие-маленькие слабости великого человека. И этой слабостью была литература. Классическая литература. Любил Антон Петрович классическую литературу. Очень любил. Очень-очень Президент России любил классическую литературу и считал, что ни один классик не знает, как надо писать. Ни один. Никто. Никто-никто. Никто-никто кроме него. Только он один. Только он один знает и понимает. И поэтому всю эту классическую литературу ему приходилось за классиков переписывать.
– Ну, как он пишет, – думал Курицын, переписывая какого-нибудь Пушкина или Чехова.
 – Как он пишет. Разве так нужно писать. Разве так.
И он решительно вычеркивал классические слова, а иногда и целые фразы. Менял местами абзацы. Потом снова менял. И любовался результатами.
Последнюю неделю он переписывал «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого. Он выбросил куски на французском языке, считая это непатриотичным. Сократил сцены про любовь, полагая это несовременным. Удалил мысли раненого Болконского, исходя из того, что военным думать не положено. Он уже собрался выкинуть описание поджога Москвы, чтобы не провоцировать совершение экстремистских действий, как вдруг его потянуло на Достоевского.
Ему непреодолимо сильно захотелось переписать «Идиота».
– Идиот, – начал он с названия, – Идиот. Идиот. Идиот, – он произносил это слово и коротко и нараспев. И с ударением на первый слог и на последний, но все было не так.
– Идиот. Ну, что за название идиотское такое. Такое идиотское название могло придти в голову только идиоту. Идиот. Нет, абсолютно не подходит, – думал он, постукивая пальцами по столу, и тут его озарило. Так озарило, что он чуть не подпрыгнул на стуле от радости.
 –  Дебил. Ну, конечно же, дебил. Вот точное название для книги. Дебил.
И зачеркнув несколько раз старое название и автора, он написал на обложке:
«Президент России Антон Петрович Курицын – Дебил».
Разобравшись с названием, он успокоился и перешел к появлению князя Мышкина в поезде, но неожиданно на краю стола загорелся монитор шифросвязи, в котором возник испуганный Начальник Самой Секретной Службы.
Антон Петрович подождал некоторое время, с любопытством наблюдая, как на лице появившегося выступает от напряжения пот, и только, дождавшись, когда влага у виска соберется в лужицу, набухнет и из неё сначала чуть выпятится, а потом сорвется и покатится вниз по скуле тоненькая соленая жилка, он нажал кнопочку на приборе, так, чтобы звонивший был ему виден, а он ему нет, и, как можно грубее, спросил:
– Ну. Что тебе?

17 марта. Вечер. (Пупер-эффект)

В тот вечер только-только успели присесть и выпить, а Корзухин, чтобы сэкономить время даже и присаживаться не стал, а выпил стоя, и уже совсем было собирался начать разговор, как рассказывающий о лечении геморроя телевизор на мгновенье вдруг затих, булькнул и выдавил из себя экстренный выпуск новостей.
Появившийся диктор тоже почему-то сначала булькнул, но быстро оправился и, растекшись широкой улыбкой по экрану, стал торжествующе зачитывать информацию об очередном запуске огромной баллистической ракеты, осуществленном с использованием новейшего изобретения российских ученых, пупер-эффекта .
Передача сопровождалась кадрами огненного старта на полигоне под Архангельском и взрыва на Камчатке.
Затем перед камерой поплыл бесконечный поток демонстрантов, шагающих по узким европейским улочкам с плакатами «Нет российским пупер-ракетам - убийцам», а следом вновь возник счастливый ведущий.
– Боятся, – радостно прокомментировал он западных пацифистов.
  – Вы только посмотрите, как эти либералы и демократы боятся нашего оружия. Нигде в мире нет более опасного оружия, и только наше оружие поможет нам добиться мира, если кому-то захочется войны.
И ,подтверждая его слова, телевизор показал растерянного иностранного эксперта, который признался, что и в этот раз никакие приборы не смогли зафиксировать полет российской ракеты. Пуск заметили. Взрыв тоже. А посередине пустота. Ничего. Как не было. Ни взлета, ни полета, ни падения. Ничего. А только старт и взрыв. И это особенно всех пугало.
– Россия создала идеальное оружие нападения, – говорил иностранец, подрагивая от напряжения щекой.
 – Никто. Ни одна страна в мире не может более чувствовать себя защищенной. Ничего невозможно предпринять, если летящая смерть появляется раньше, чем самые точные датчики почувствуют её приближение. Открытие русскими учеными пупер-эффекта нарушило установившийся ядерный паритет, обеспечив России возможность нанести первый удар и гарантированно не получить на него никакого ответа. Существовавшая международная архитектура безопасности рухнула, планету засыпало её обломками, и над этими развалинами проносятся невидимые и неуловимые российские пупер-ракеты.
Унылый зарубежный специалист исчез, а вновь появившийся диктор представил розовощекого генерала, начальника института специальных межконтинентальных ракет, который начал докладывать зрителям о длительной работе над открытием пупер-эффекта, о миллионах проделанных для этого опытов и миллиардах потраченных на них рублей.
– А я за Россию горжусь, – сказал внимательно смотревший передачу Семен Павлович.
 – Очень горжусь. Смотрите, какие таланты у нас есть. Какую важную вещь изобрели.
– И я горжусь, – с обидой от того, что не он первый заявил об этом, произнес Корзухин.
Либерман тоже хотел сказать, что гордится страной и даже начал открывать для этого рот, но его опередил Володя крикнувший, что он так сильно гордиться, что по ночам от распирающей члены гордости спать не может.
– Все гордятся, – применительно подытожил Михаил Михайлович, –Нет, ведь могут же … когда захотят. Могут же. Такую … ... придумали. Пупер-эффект. И не выговоришь даже. И не поймешь. Никто, не понимает, как эта … летит. А оно летит да ещё как, – и, вставая с дивана, предложил.
– Вот за это давайте и выпьем. За наших! За Родину! За Россию!
Все встали, и со звоном сдвинув стаканы, выпили за Россию, и тут же, чтобы не терять темп налили и выпили за россиян. Потом отдельно за русских. Потом, чтобы не обижать Либермана за евреев. Потом, чтобы не обижать те народы, за которых ещё не выпили, решили выпить и за них, но посчитав, что индивидуально не осилят, определили пить списком, и даже начали его составлять, но запутавшись в национальном вопросе, договорились ещё раз выпить за всех россиян скопом, но троекратно.
Потом стали пить за руководство страны. Сначала за Президентов. За Михаила Сергеевича Горбачева. За Бориса Николаевича Ельцина. За Владимира Владимировича Путина. За Дмитрия Анатольевича Медведева.
За Антона Петровича Курицина пили дважды. Первый раз за него в целом, а затем ещё и за его долголетие.
Постепенно погружаясь в историю страны, перешли к руководству Советского Союза.
Выпили за Владимира Ильича Ленина. За Иосифа Виссарионовича Сталина. За Никиту Сергеевича Хрущева. За Леонида Ильича Брежнева. Потом немного смутились и начали спорить, за кого пить первым, за Черненко или за Андропова. Не договорились и решили голосовать поднятием рук, но и тут с учетом воздержавшегося Либермана предпочтений не выявили, и потому определили пить за Андропова с Черненко вместе.
От руководства СССР перешли к царям и императорам, но тоже заспорили, и решили пить за всех сразу, а за Рюрика с Петром I персонально, и, не откладывая, выпили, а потом уже достаточно напитые перешли к российской науке, где окончательно запутались в процедуре выпивания. Вопрос, как пить: по направлениям, периодам или по лицам- обсуждался долго, но результата не дал, и тогда Корзухин предложил выпить за науку, культуру и на посошок.
Но тут влез Михаил Михайлович, который потребовал встать и выпить за российских женщин. Возразить сил ни у кого уже не было, поэтому, поддерживая друг друга, привстали и выпили.
Потом ещё пили за российскую литературу, кино, театр. Кажется, пили ещё за что-то, но за что точно уже не помнили и разбрелись за полночь.

18 марта. День. (Гулькин и ****рюкин)

За те дни Гулькин не только ни разу не выспался, но и не поел ни разу толком и даже жену ни разу не приласкал.
Вся эта беготня и суматоха с подслушкой, со Специальным Институтом Организации Технического Сопровождения Специальных Операций, с отчетами подчиненных, от которых его никто не освобождал, так задергала Гулькина, что он сразу осунулся и, что было для него особенно неприятно начал отклоняться от установленного самому себе режима труда, то появляясь на работе раньше, а то и вовсе опаздывая.
И эту ночь, продумывая организацию подслушки Корзухинской квартиры, Гулькин тоже провел без сна. То вставал с постели и уходил на кухню, то возвращался, ложился, и вновь вскакивал и уходил. Чтобы отвлечься, он решил было пристать к жене, но, послушав её мерное похрапывание, беспокоить не стал, а отправился пить чай и уснул только с рассветом, но тут же ошалело подпрыгнул от толчка будильника, засуетился, засобирался, быстро вышел, быстро шёл, и в результате примчался на службу без двадцати восемь.
Но самым необычным было то, что если раньше эти нарушения графика Гулькина хотя бы расстраивали, то в тот день он не только не огорчился из-за этого, но даже и не заметил вовсе.
Как в про чем, он и не заметил того, что, войдя в кабинет, не сменил уличную обувь, и понял это, лишь опустившись в глубокое кожаное кресло, после чего поднялся и пошел к шкафу переобуваться, но в этот момент в дверь постучали и два дежурных из Службы Доставки Секретных Отчетов вкатили проволочную тележку, с верхом заполненную ежемесячными донесениями Отдела по контролю за настроением и поведением потенциально-опасных субъектов, поставленных на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов.
Пока они разгружались, Гулькин перебрал в сейфе стопку секретных ведомостей и, вытащив из неё серо-розовую Книгу учета секретных и совершенно секретных отчетов, написал в ней дату и объем поступления и предъявил её для росписи, и сам расписался в протянутой ему Книге доставки секретных отчетов, зафиксировав факт приема-передачи полученных документов.
После этого он закрыл за приходившими дверь, убрал учетную книгу, а поскольку все четыреста сорок томов, стянутых стандартными, защитного цвета ремнями в пачки по двадцать в сейф не влезали, Гулькин оставил их лежать на полу справа у дверного косяка.
Поглядев на образовавшуюся кучу, он чуть задумался о том, что сделать первым: позвонить в Специальный Институт или заняться неожиданно привалившей работой и, посчитав, что звонить ещё рано, решил изучить бумаги.
Правда в первые двадцать связок Гулькин даже и заглядывать не стал, но всё же, чтобы изобразить приложенные усилия перекинул их к противоположной стороне двери, затем поднял двадцать первую, и, прикинув её примерный вес, бросил к предыдущим.
И только последний, двадцать второй, сверток он перенес на свой рабочий стол, развязал и взял в руки нижнюю самую тонкую, четыреста  сороковую папку.
Причина,  по которой Гулькин столь прохладно отнеся к результатам деятельности Отдела по контролю за настроением и поведением потенциально-опасных субъектов,  заключалась в известном ему принципе последовательного приобщения поступающих данных приводящего к тому, что в первых четырехстах тридцати девяти томах ничего нового для него не имелось, а лишь повторялось то, что ему приносили и месяц, и год, и два, а некоторое и три года назад.
Более того, Гулькин периодически слышал предложения об уменьшении объема собираемых сведений и искоренении практики их дублирования, но в этом случае требовалось сокращать Специальную Службу Издания Ежемесячных Отчетов, возглавляемую девятью маршалами и ста семьюдесятью семью генералами, на что в связи с их активным сопротивлением пойти пока не решались.
Но даже и это самое свежее и ещё тонкое произведение Отдела по контролю за настроением и поведением Гулькин читать также не стал, прекрасно зная, что ничего ценного в нем содержаться не может, поскольку даже, если бы этот Отдел и выявил бы что-нибудь ценное, то поместил бы не сюда, а незамедлительно сообщил бы об этом своему непосредственному руководству, которое уже и переслало бы добытое максимально верх, а уже оттуда всё это пришло бы к Гулькину по линии его Главка, и, следовательно, того, что не поступало к нему ранее здесь и быть не могло.
Поэтому, понимая всю никчемность и бессмысленность своего занятия, Гулькин лениво пролистал четыреста сороковой том и уже собирался отбросить его в сторону,  как вдруг зацепился за что-то взглядом и отлистал несколько страниц назад.
Отдел по контролю за настроением и поведением потенциально-опасных субъектов, поставленных на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов за номером 240.123.ОПКЗН/ППОС/ПНУКПОС-09/03/2025 сообщал о том, что гражданин ****рюкин И.А., 1981 года рождения принят на контроль 09.03.2025 в связи с его регистрацией в картотеке потенциально-опасных субъектов 09.03.2025.
В целях исключения возможности контактов ****рюкина с информацией, разглашение которой может привести ущерб интересам России, а также с лицами подобной информацией обладающими, по месту его работы 09.03.2025 направлена информация о его регистрации в картотеке потенциально-опасных субъектов.
Также 09.03.2025 в Службу по Организации Внедрения в окружение  потенциально-опасных субъектов направлено поручение о проработке связей ****рюкина с целью их ликвидации и внедрения в его окружение секретного агента Отдела по внедрению секретных агентов в окружение лиц, поставленных на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов для контроля за его настроением и поведением.
– ****рюкин, – вспомнил Гулькин.
 – Наш, – и тут же подумал.
 – Вот ведь фамилия, какая нехорошая у человека. И человек наверняка нехороший. Не может быть хорошим человек с такой фамилией. Никак не может. Надо будет его запомнить. Обязательно запомнить. И проконтролировать. Хотя нет, – повернулся он к панели колондробука.
 – Нет! Таких надо не просто контролировать, а особо контролировать, – и начал диктовать рапорт о необходимости перерегистрации ****рюкина И.А. из картотеки потенциально-опасных субъектов в картотеку потенциально-особоопасных субъектов и передачи из под контроля Отдела по контролю за настроением и поведением потенциально-опасных субъектов, поставленных на учет в картотеку потенциально-опасных субъектов под контроль Отдела по контролю за настроением и поведением потенциально-особоопасных субъектов, поставленных на учет в картотеку потенциально-особоопасных субъектов.
Гулькин остановился, и поднял взгляд вверх, будто пытаясь найти на потолке обоснование необходимости изменения ****рюкинского статуса, но не нашел, вернул глаза вниз, почесал затылок, поморщился, поболтал пальцами, ещё раз почесал затылок и, окончательно сформулировав причину особой опасности ****рюкина, объявил её электронному секретарю:
– В связи с его особой потенциальной опасностью.
Потребовав показать ему получившийся текст, Гулькин лично прочитал его на экране, кивнул, соглашаясь сам с собой, затем на всякий случай перечитал ещё раз и только после этого моргнул глазом в квадратик с надписью «Отправить».

18 марта. Вечер. (Сельхозвойска)

– Так, что Вы там говорили про некомпетентов, – раздраженно бросил Михаил Михайлович Семену Павловичу лишь только они встретились за столом. – Откуда у Вас такая уверенность, что Вы правы? Может быть, Вы ошибаетесь? Может быть, Вы оговариваете хороших людей и вводите нас в заблуждение?
Семен Павлович выпил, поставил стакан на стол, и уже собирался ответить Михаилу Михайловичу, но не стал, а снова потянулся за стаканом и, не ожидая общего тоста, налил себе ещё и вновь выпил.
По поведению Семена Павловича было видно, что вступать в дискуссию ему не хочется, однако, заметив, что и Корзухин, и Либерман, и Володя внимательно на него смотрят, ожидая ответа Пушкину, он налил себе ещё немножко и, не выпив, а, только опустив взгляд в темную жидкость, неуверенно произнес:
– Не знаю, – а затем пожал плечами и повторил.
 – Не знаю. Не знаю, прав я или нет. Не знаю, верна ли моя теория или ошибочна. Не знаю. Я не могу ответить на Ваш вопрос уважаемый Михаил Михайлович. Не могу. У меня у самого вопросов намного больше, чем ответов. Намного больше. И я не знаю, что делать. Я начинаю думать и не понимаю причин происходящего. Я понимаю, что, что-то идет не так, но не могу объяснить почему. 
– Да, что же Вас не устраивает-то всё? – Ещё более раздражаясь, выкрикнул Пушкин. – Что же Вы недовольны-то всем?
– Всем? – Удивился Семен Павлович, – да, почему всем-то? Разве я говорил, что всем? Разве я когда-то говорил об этом? Нет, Михаил Михайлович, это не так. Это совсем не так. Но Вы посмотрите сами, что происходит. Посмотрите. Вы понимаете, что только за последний год в Конституцию Россию внесли двести семьдесят изменений, а в Уголовный кодекс три тысячи четыреста двадцать пять. Вы понимаете? Понимаете? Вы понимаете, что недавно можно было праздновать  юбилей Налогового кодекса, в который было внесено пятисоттысячное изменение. Вы понимаете? Вы понимаете, что происходит. Понимаете? А я не понимаю. И многие не понимают. Не понимают, каким изменением следует руководствоваться. Сколько же можно? Сколько можно изменять? Когда же это кончится. Кстати, – чуть изменил тон Семен Павлович, – а Вы знаете, что Государственная Дума не может разъяснять принятые ею законы? Знаете? Вы понимаете, что это означает? 
– Что? – Заинтересовался Михаил Михайлович.
– Если они не могут разъяснить принятый ими же закон, то это означает, что они не понимают, что принимают. Вы-то понимаете. Они не могут понять, что они приняли, а нам жить. Вы понимаете?
– Да, … полная, – прокомментировал проблемы законотворчества Корзухин, но его никто не услышал, поскольку Семен Павлович продолжал.
– И все эти бесконечные изменения законодательства приводят к деградации правового знания, делегитимизации юридических процедур и десакрализации государственной власти. Вы понимаете? 
– Да, что я понимать-то должен? – застонал Михаил Михайлович. – Я уже, кажется, ничего не понимаю.
–  Ну, как же так. Как же так? – закричал Семен Павлович и так затряс перед собой руками, что жидкость из стакана выплеснулась на Либермана, который об этом промолчал, а остальные, увлеченные правовыми дебатами этого и не заметили. – Как же так? – кричал Семен Павлович. – Как же это можно не понимать? Как можно не понимать, что подобному может быть только одно объяснение. Единственное объяснение. То объяснение, которое я Вам уже объяснял. Обидное объяснение. Неприятное объяснение. Но единственное объяснение. Некомпетенты прорвались к власти. Они захватили власть в стране. Захватили и изменили её под себя. Взгляните на тех, кто управляет страной. Взгляните на них. Кто это? Что это за люди? Откуда они взялись? Почему они взяли на себя право управлять правом? Почему?
Семен Павлович прервался, выпил остатки алкоголя и, поставив стакан на стол, продолжил.
– Представьте у Вас завтра операция. Не сердце, не аппендицит и даже не грыжа. У вас, что-то сравнительно несложное, ну например зуб. Вы бы согласились, если его удалил не хирург, а например сантехник?
Михаил Михайлович отрицательно крутанул головой.
– Нет? Ну, хорошо, а спортсмен? Олимпийский чемпион?
Михаил Михайлович вторично выразил отрицание.
– Тоже нет? А народный артист? Генерал ФСБ в отставке? Бывший губернатор? Бывший директор крупного завода?
Амплитуда колебаний подбородка Михаила Михайловича всё увеличивалась и, видя это, Семен Павлович успокоился и даже заулыбался.
– Ну, на Вас просто не угодить. Ну, хорошо-хорошо. А если все эти перечисленные граждане сами операции проводить не станут, а будут лишь указывать врачам, как дергать Ваши зубы, тогда согласны?
Михаил Михайлович снова помотал головой.
– И так, не согласны? Тогда почему же Вы соглашаетесь с тем, что абсолютно некомпетентные в юриспруденции лица принимают законы, по которым нам потом жить? Или Вы считаете, что законы принимаются для всех, а оперируют Вас индивидуально? Да Вы посмотрите, какие законы они принимают. Вы посмотрите. Посмотрите. У нас нет губерний, но областями руководят губернаторы. У нас есть Председатель Правительства, но Правительство подчиняется не ему, а Президенту. У нас. У нас. У нас. У нас в каждом министерстве создана собственная Служба безопасности. Зачем? Зачем каждому государственному органу своя собственная безопасность. Понимаете собственная. Ну, не может у государственного органа быть собственной безопасности. Не может. У государственного органа безопасность может быть только государственной. А эти бесчисленные подразделения обеспечения. Ну не может у государственного органа быть собственная служба обеспечения. Не может. Как не может быть у руки или ноги собственного рта и пищеварительного тракта. Вы представляете у Вас на каждой руке вот такая… вот хлеборезка, – Семен Павлович широко развел руки в стороны, –  желудок и задница. Представляете?
Корзухин,  вероятно, представил, потому, что так засмеялся, что даже был вынужден поставить бокал на стол, чтобы не расплескать.
А армии, – продолжал Семен Павлович, – для чего каждому министерству свои армии? Для чего? Вы понимаете для чего? Как в каждом ведомстве могут быть свои ведомственные войска? Ну как? Это что же, у министра иностранных дел войска иностранные, а у сельскохозяйственного – сельскохозяйственные? Так, что ли?
Семен Павлович повалился лбом на опертую о стол руку и запричитал:
– Что же делается? Что же делается?
Михаил Михайлович, уже прилично выпивший, Семену Павловичу не перечил, а только дружески похлопывал левой рукой по плечу, а правой протягивал наполненный стакан, предлагая выпить.
Выпивка всегда примиряла Семена Павловича и Михаила Михайловича и, покричав друг на друга, они выпивали, успокаивались, и начинали мирно беседовать.
Так и тогда, несмотря на то, что Либерман уже давно ушел домой, и Корзухин, которому завтра требовалось вставать на халтуру пораньше, удалился в свою спаленку, а Володя задремал у батареи, они всё ещё продолжали и продолжали вполголоса обсуждать некомпетентов.
А Володе в это время снился сон, в котором министр сельского хозяйства, в генеральских лампасах, эполетах, аксельбантах и фуражке с высокой тульей, стоя у празднично убранного скотного двора, принимал сельскохозяйственный парад.
Сначала мимо трибун прогрохотали украшенные воздушными шарами и яркими ленточками трактора и комбайны. Потом прошагал строй увешанных медалями козлов. Затем, восседая на племенных коровах, прогалопировала кавалерия, а, уже завершая торжественное шествие, с березовыми веточками в руках побежали молодые и радостные доярки в вышитых крестиком телогрейках.
И, когда эти задорно смеющиеся скотницы, тряся вылезающими из глубоких декольте молочными железами, струились мимо спящего Владимира, тот так занервничал, засопел и засучил ногами, что Семен Павлович хотел было его даже разбудить, но Михаил Михайлович, посмотрев на сладко чмокающего юношу, делать это не разрешил, а предложил ещё выпить, что они тут же и сделали.

19 марта. Ночь. (****рюкин в больнице)

В сознание ****рюкин пришел на пятый день ночью.
Просто поднял веки и понял, что жив.
А до этого всё не так.
И вроде бы слышал что-то и видел, а где, кто, что и главное как, не различал.
А тут как щёлкнуло. Раз и живой. Обрадовался. Пошевелился. Попробовал привстать, но висевший у него над головой металлический ящик с разноцветными лампочками и экранчиками, прервав мерное тиканье, вдруг так заморгал и зазвенел, что вспугнул дремавшую неподалеку пышногрудую девицу, медсестру реанимационного отделения Алевтину Романовну Тараторкину, которая встрепенулась и, ошалело взглянув на ****рюкина, хрипло спросила:
– Чё?
****рюкин отрицательно помотал головой по подушке мол «Не чё» и затих.
Мигающий аппарат тоже успокоился, верещать перестал и только тикал в такт ****рюкинскому дыханью. ****рюкин попытался сфокусировать взгляд на празднично подмигивающих лампочках, но не смог, поскольку глаза в интересующую его сторону смотреть не желали, а нагло съезжали в глубокий вырез Алевтининого халата.
****рюкин сопротивляться не стал, и решил осмотреть выпирающее из-под белой ткани упругое тело, но глаза вновь его не послушались и, соскочив с объемных девичьих прелестей, уперлись в тикающий ящик.
****рюкин посмотрел на ящик, глаза перескочили на Алевтину.
****рюкин посмотрел на Алевтину, глаза возвратились на ящик.
Опасаясь экспериментировать дальше, ****рюкин зажмурился, а грудастая медсестрица протяжно, со сладким кошачьим подвыванием потянулась, поежившись, затрясла плечами, зевнула, поднялась и, подойдя к ****рюкину, заменила висевшую рядом с ним бутылочку, от которой к его руке тянулась прозрачная трубочка, на новую.
****рюкин приоткрыл веки и осторожно, покосившись на воткнутую в вену иголку, насколько смог плавно провел взглядом по тонкой трубочке вверх, и ещё до того момента, когда глаза снова перестали его слушаться и перелетели куда-то в угол огромной комнаты, в которой плотными рядами лежали такие же, как он, прикованные к тикающим ящикам бедолаги, успел увидеть, что трубка в резиновую пробку засунута криво, и по её краешку вместе с пузырьками воздуха сочится и беззвучно капает на выложенный гладкой плиткой пол желтая маслянистая жидкость.
****рюкин хотел сказать об этом Алевтине и даже начал поворачивать голову и шевелить губами, но потом застеснялся, остановился и решил было, как всегда промолчать, но вдруг неожиданно для себя подумал:
– Неучи. Лентяи. Идиоты. Абсолютные идиоты. Ничего не могут. Ничего. Ни самолет сконструировать, ни дырку проковырять. Ничего не могут. Ничего, – раздраженно думал ****рюкин и радовался тому, что может думать.
Радовался и вспоминал. Все вспоминал. И стреляющую из рогатки старуху, и несущийся на него автобус, и падающего из окна кота, и ненавистную тещу, и ненавистную жену, и ненавистную новую работу, и ненавистного старого начальника.
– Сколько можно. Сколько можно, – думал он. – Надо прекратить. Надо всё прекратить. Надо, что-то сделать. Надо с чего-то начать. Надо кому-то сказать. Надо все сказать. Ему сказать. Ему самому сказать. Антону Петровичу сказать. Все ему сказать. Сколько можно сказать. Может хватит сказать. Так сказать. Чтобы уже все сказать. Чтобы за всех сказать. Чтобы навсегда сказать.
Возмущение ****рюкина росло и, подбирая слова, он так занервничал и заерзал по больничной койке, что молчавшее было электронное устройство истерично заголосило и разбудило успевшую усесться и уснуть Алевтину, которая спросонья метнулась к ****рюкину, но, наступив на желтую лужицу, заскользила, распахнула в испуге влажный рот и обильно накрашенные ресницы, замахала, удерживая равновесие пухлыми руками, и, уже почти падая, ухватилась за торчавшие из громко верещавшего аппарата проводки и изо всей своей силы дернула их вниз.
У наблюдавшего за Алевтиниными пируэтами ****рюкина перехватило дыханье, и только секунд через пять, поняв, что тяжелая, сработанная руками японских рабочих железная коробка с лампами приделана намертво, он выдохнул, но тут же понял, что это было преждевременно.
И провода, и мигающий ящик Алевтинину массу выдержали.
Не выдержали крепления огромной трубчатой конструкции, к которой был привинчен и ящик с проводами, и капельница с бутылочкой, и кровать с ****рюкиным тоже.
По технической инструкции вся эта сложносочлененная система кронштейнов, тяг и противовесов должна была висеть на закладных болтах, которые старший установщик металлических медицинских изделий Максим Николаевич Сорокин ставить поленился, а воткнул в бетонную стенку всего лишь два самореза 7 х 30.
Причем  указанных скобяных изделий в день установки у Сорокина было шесть, но четыре из них он утащил с работы, чтобы подвесить кухонную полку помощнице главного бухгалтера Светочке Тимофеевой, за что надеялся получить ответную услугу в виде интимной близости, которой, однако, не добился, поскольку в самый ответственный момент снятия розовых ажурных трусиков пришпандоренная им мебель рухнула вместе с любимым Светиным сервизом, похоронив под осколками поддельного китайского фарфора все Максимовские надежды на секс.
И вот сейчас это недокрученное чудо иноземной инженерной мысли, почему-то не упавшее ранее, а точно специально дожидавшееся, когда на неё уложат ****рюкина, брызнув серыми фонтанчиками выскочивших из стены пластмассовых дюбелей, стало неестественно медленно, переламываясь в точках соединения опускаться вниз.
С ужасом смотревший на это недвижимый ****рюкин чуть слышно произнес:
– Не надо, – и колченогое чудище остановилось, будто прислушавшись к его словам.
Вот тут бы ****рюкину выдохнуть и успокоиться, поскольку уже бежали на помощь с дальнего поста, и ,по- старушечьи кряхтя, выбиралась из опутавших её проводов дородная Алевтина, но не выдержавшее грозного ожидания ****рюкинское сердечко дало сбой, и заметивший это до поры молчавший иностранный агрегат, вновь запричитал, замигал, заквакал, и мельчайшей этой вибрации хватило, чтобы вывести зависшую было железяку из неустойчивого равновесия и в соответствии с законами всемирного тяготения потянуть ее к центру Земли, сметая оказавшегося на пути ****рюкина.
Но перед тем как вновь провалиться в забытьё ****рюкин ещё успел воскликнуть:
– Мама, – и даже подумать о том, что сейчас перед ним пронесется вся его непутевая жизнь, однако, жизни он так и не увидел, а только удивительно четко разглядел на блестящем боку дорогущего прибора длинную рваную царапину, оставленную неумелой крестовой отверткой Максима Сорокина.

19 марта. Вечер. (Следователь и инопланетяне)

– Хорошо, – прямо с порога, даже ещё не выпив и не сняв ботинок, заявил Михаил Михайлович, – хорошо. Я, наверное, соглашусь с Вами. Я вчера, обдумывая наш разговор, решил погулять перед сном и увидел, как ремонтируют проспект Путина. Увидел, как новое дорожное покрытие укладывают прямо в грязную лужу. Увидел и понял, что Вы, наверное, правы, и некомпетенты в нашей стране действительно есть, поскольку, как мне кажется, нормальные люди так делать не будут. Поэтому я вынужден с Вами согласиться. Согласиться и признать, что некомпетенты у нас есть. Допустим. Допустим, есть некомпетенты. Допустим. Но мы-то с Вами, что можем с ними сделать? Мы-то, что можем? Никто ничего с ними сделать не может. Никто. Даже Президент. Ничего невозможно сделать с людьми, укладывающими асфальт в воду. Никто и никогда не справиться с таким народом, и мы не сможем, и хватит об этом. Просто хватит и все. Мы-то с Вами компетенты. Мы же знаем об этом. И за это давайте выпьем.
Возражать Михаилу Михайловичу никто не стал и все дружно выпили, и Семен Павлович тоже выпил, хотя по его лицу было видно, что с приведенными доводами он согласен не полностью и хочет возразить, но Пушкин ему такой возможности не предоставил, а сразу продолжил:
– Не можем мы ничего сделать с некомпетентами и должны признать это, как бы горько нам не было. Что поделаешь, каждый сверчок должен знать свое место, и мы можем, конечно, свиристеть за столом у Корзухина. Но не более. Потому, что? Потому, что не мы делаем выбор, а выбор делается за нас. Выбор за нас делает Бог и только ему и определять, что произойдет и когда произойдет, и никто из нас не способен изменить предначертанное.
Михаил Михайлович замолчал, выпил, а Семен Павлович хоть и выпил вместе со всеми, но на этот раз молчать не стал, а, поставив стакан на стол, произнес:
– Неправда. Неправда, что нельзя влиять. Можно. Всегда можно. Каждый может. Всегда может. В любой ситуации может. Обязательно может. Поскольку выбор есть. Всегда есть выбор. У каждого есть выбор. В любой ситуации. Не простой выбор. Сложный выбор. Опасный выбор. Но есть. И каждый делает этот выбор сам. От самого пустякового, мелкого, совсем не страшного. Просто пройти или не пройти мимо, когда идиоты укладывают асфальт в воду. Сказать этим идиотам, что они идиоты или не сказать. Или сказать идиотам, принимающим законы, позволяющие производить идиотские действия, что они идиоты.
Семен Павлович опасаясь, что его перебьют, сделал быстрый глоток и продолжил:
– А помните, когда фашисты окружили армию Власова? Помните? Помните, как он звал за собой идти служить немцам, помните? И небогатый у солдат был выбор. Или стать предателем и воевать против своих или плен, пытки, голод, смерть. И кто-то пошел вслед за Власовым со словами: «Я командный игрок, я делаю так, как приказывает Родина», считая за Родину любого начальника, начиная от командира отделения. А кто-то остался верен присяге. И выбрал смерть. Иногда быструю, иногда медленную и мучительную. А Иисус Христос? И у него был выбор. А Галилей? А Джордано Бруно? А Жанна д’Арк? А в гитлеровской Германии? Одни шли служить в Гестапо и получали оклад, паек и уважение, а другие становились антифашистами и их называли «пятой колонной» и отправляли в лагеря. И у каждого из них был выбор. И чей выбор был правильней?
– Но «пятой колонной», кажется, называют других, – попробовал уточнить Володя.
– Да какая разница, кого называют «пятой колонной», – оборвал его Семен Павлович, – сегодня «пятой колонной» считаются одни, завтра будут другие. Разве в этом дело. Дело в другом. Дело совсем в другом. Дело в том, что всегда есть «за» и всегда есть «против». И между ними есть выбор. И каждый должен сам делать выбор. И каждый должен знать, что очевидный выбор –  не всегда правильный выбор. И каждый должен знать, что он будет отвечать за свой выбор. Отвечать и за правильный выбор и за неправильный. И за выполнение приказа и за его невыполнение. Потому, что определить законный он получает приказ или незаконный может только сам человек. Часто, руководствуясь не законом, а совестью. Своей совестью. И это его выбор. Только его выбор. Только его выбор.
Семен Павлович замолчал, но по его напряженному лицу было видно, что он собирается отстаивать свою позицию и далее, однако, Михаил Михайлович почему-то спорить не стал, а, напротив, радостно улыбнулся Семену Павловичу и сказал:
– А Вы знаете, а Вы правы. Вы абсолютно правы. Вы чертовски правы, когда говорите так. Вы даже не знаете о том, насколько Вы правы. Но я расскажу Вам, насколько Вы правы. А дело то было давно. Давно было. И попало то дело в мои руки случайно, но как, от кого и почему я говорить не буду, да бы не разгласить государственную тайну, да и неважно это в данных обстоятельствах. А дело было давнишнее. Тех ещё времён дело. Тех самых, когда таких дел было много. Когда всех подряд обвиняли, кого в фашизме, кого в сионизме, кого в терроризме. И пусть часто обвиняли в том, чего обвиняемый не совершал, но все-таки в рамках того, что он хотя бы теоретически совершить мог. А то дело совсем странное было. Совсем непонятное для меня дело. Обвиняемый обвинялся в шпионаже в пользу инопланетной разведки.
– … себе? – Высказал свое удивление Корзухин, да и остальные тоже недоверчиво подняли брови.
– Да-да, – повторил Михаил Михайлович, – именно инопланетной. Ни германской, ни японской, ни английской, ни даже американской, а именно инопланетной. Так и написал в обвинительном заключение следователь, что в неустановленное время в неустановленном месте при неустановленных обстоятельства обвиняемый вошел в контакт с неустановленным представителем неустановленной планеты в целях сбора, хранения и передачи ему неустановленных сведений, составляющих неустановленную государственную тайну. И смешным мне это показалось тогда, и подумал я даже, что сошел следователь с ума, поскольку ну не мог же он всерьез обвинять кого-нибудь в подобном. Но сегодня в разговоре нашем я вдруг понял. Понял все настолько ясно, что даже не понимаю теперь, отчего я не понимал этого раньше. Ведь он специально это делал. Специально. Ему было стыдно участвовать в происходящем. В том, что творилось в стране. Участвовать было стыдно, а не участвовать не мог. Не мог, и для того, чтобы остаться честным хотя бы перед самим собой, он и придумал все это. Шпионаж в интересах того, кого не только никогда не было, но и ни при каких условиях и быть не могло. Правда, обвиняемого всё равно расстреляли. Так за шпионаж в интересах неустановленной инопланетной разведки и расстреляли. И следователя расстреляли. Я потом проверял. Никого не осталось. Никого. Ни обвиняемых, ни обвинителей. Никого. А дело осталось. Вот так.
Михаил Михайлович завершил рассказ и выпил, и все тоже выпили, а потом долго обсуждали право выбора и пришли к выводу, что выбор есть: за, против, или воздержаться.
И решили пока воздержаться, то есть выпить, но, затем обязательно, что-то выбрать, решив начать исследовать вопрос выбора на свежую голову прямо завтра с вечера, за что ещё раз выпили и разошлись.

25 марта. День. (Как Сезонов к Гулькину ходил)

Несмотря на то, что от недостатка жилой площади страдают многие, только бомжи, классики и молодожены в полной мере осознают, насколько сильно это отражается на человеческих отношениях. И, несомненно, что при окончательном решении квартирного вопроса в стране, индекс семейного благополучия так высоко бы скакнул вверх, что не опустился бы уже никогда, зависнув где-то под небесами. Ну, а пока, в виду нехватки квадратных метров на душу населения портится народ в России почем зря.
Испортил квартирный вопрос и Сезонова, женившегося сразу после окончания Специальной Секретной Академии на москвичке Антонине Антоновне Криворученко и переехавшего в её в крошечную двушку, где, обитая вместе с тещей Аделаидой Степановной, старшей сестрой жены Мариной Антоновной, младшей сестрой тещи Аполлинарией Степановной, а впоследствии и  с дочкой Синклитикией, с лихвой ощутил все проблемы, связанные со стесненностью местожительства.
Причем самой большой из них для Сезонова оказался существующий в семье матриархат, низвергнувший его на низшую ступень социальной лестницы, поскольку не только Аделаида Степановна, как глава клана Криворученко, но и жена Сезонова, и даже его прыщавая дочка, легко могли объединить на своей стороне всё женское большинство, в то время как он вынужден был выступать в конфликтах в одиночестве, вследствие чего являлся стороной слабой и угнетаемой.
Не надеясь накопить достаточного количества средств, вскоре после женитьбы Сезонов решил получить площадь служебную и даже записался в очередь, которая двигалась, но медленно, поскольку бесплатно государственная недвижимость доставалась только начальникам, а Сезонову не доставалась, хотя мечтал он о ней много.
Первоначально, еще до появления Синклитикии, он мечтал получить квартиру однокомнатную, но сразу после увеличения семейства начал думать о двух, домечтавшись как-то до трехкомнатной, однако, на восьмом или девятом году семейной жизни вновь стал согласен на однушку, иногда, особенно после очередного скандала с тещей, опуская свои запросы и до комнаты.
От регулярных стычек с Аделаидой Степановной, которая зятя сначала не любила, а со временем стала ненавидеть, у Сезонова появилось тайное и даже преступное желание от неё избавиться, которое однажды соединилось с мечтой об отдельном жилье и после длительных размышлений превратилось в идею реализовать их одномоментно.
А зародилась эта мысль у Сезонова ещё при Путине, когда, служа автоматчиком в Службе сопровождения, он увидел как наперерез Президентского кортежа с криком:
– Владимир Владимирович, Вам врут, что у нас хорошо. Владимир Владимирович, у нас плохо, – побежал какой-то неухоженный, очкастый тип с растрепанными, давно не стриженными волосами, но водитель крайнего автомобиля, быстро отреагировав, так ловко подвернул в сторону, что закрутившийся от удара труп информатора отлетел на газон, а огромные черные машины промчались дальше.
И, когда уже на завтра отличившемуся шоферу дали орден, внеочередное звание, и ордер на жильё, Сезонов понял, что для решения имеющихся у него проблем ему необходимо срочно кого-то убить, и, поняв это, начал действовать.
Исходя из того, что сбить человека машиной может лишь лицо ей управляющее, Сезонов добился перевода из автоматной роты в водители водительского водовзвода. Затем разъезжая по ночным дорогам на старом доставшемся от покойного тестя Антона Антоновича Криворученко «Москвиче» стал, сбивая неосторожно идущих по обочинам пешеходов, учиться давить людей, и задавил их семь или восемь, если считать того инвалида, которого он легко переехал прямо на переходе, даже никуда не сворачивая.
И месяца через три упорных тренировок Сезонов уже был полностью готов размазать по асфальту любого и  только ждал подходящего случая, который, к сожалению, не представлялся.
И ладно бы не выбегали. Выбегали да ещё как. Через день выбегали, а то и дважды за день. В Службе даже термин специальный придумали – «выбегальщики».
Сезонов всё удивлялся:
– Зачем они бегают? Что Президенту сообщить хотят? – и как-то даже задумался об этом, но потом, вновь замечтавшись о квартире, думать перестал, а продолжил терпеливо ждать, расстраиваясь от невостребованности приобретенного навыка.
Однако, по прошествии пары лет нервы Сезонова стали сдавать, и он решился пойти на крайние меры, и однажды, выждав, когда все улягутся спать, вызвал на кухню тещу и, поставив на стол литр водки и купленных в «Ашане» маринованных маслят, обо всем ей рассказал. И о «выбегальщиках» рассказал, и об ордере рассказал, и о том, что теперь он водитель спецвождения рассказал, и, про то, что машиной он управляет хорошо, рассказал, чего впрочем, не требовалось, поскольку теща сама это видела, когда он её на дачу возил, но на всякий случай рассказал. А главное рассказал, что, если одеть ватничек потолще и тестевскую мотоциклетную каску, то всё пройдет легко, и она ничего не почувствует, а он, получив служебное жилье, от них сразу съедет.
Да и не просто рассказал, а лично продемонстрировал, надев желтый пластиковый шлем на голову и ударив лбом в стену, да так ударив, что разбудил жену, которая испуганно прибежала выяснять, что происходит.
Жену успокоили и отправили спать дальше, а сами продолжили пить.
И пили долго, поскольку Аделаида Степановна упрямилась. Водку пила, грибы ела, а прыгать под президентскую машину отказывалась напрочь. И продолжалось это почти до рассвета, но к утру, то ли устала теща, то ли выпила много, то ли просто желание разъехаться превысило чувство опасности, но помочь она зятю согласилась.
Сезонов на радостях себе стакан не по срез, а аж с верхом налил и, благо день выходной был, выпил, и спать пошел, а уже на завтра они с тещей начали отрабатывать технику выбега.
С вечера выезжали на заброшенную трассу Дмитровского автомобильного полигона, где Аделаида Степановна несколько раз, неожиданно для своего преклонного возраста ловко, бросалась под машину. Затем обсуждали модель её поведения на допросах, определив, что она будет утверждать, что пыталась перебежать дорогу, спеша отоварить талоны на постное масло. Потом Сезонов учил тёщу уходить от перекрестных вопросов и обманывать полиграф-детектор, а в завершение, съев бутерброды и выпив чай из термоса, они не спеша ехали домой.
За месяц подготовки Сезонов даже изменил свое отношение к тёще, решив сначала, что убьёт её быстро и без мучений, а позднее и вовсе посчитал, что убивать не будет, а только нежно, чтоб ничего не повредить, оттолкнет краем бампера в сторону.
Да и теща, помягчев к зятю, неожиданно призналась, что была к нему, пожалуй, несправедлива, считая лицом, несамостоятельным и о семье не думающим, а теперь полагает, что Тоньке с ним повезло и, заявив  об этом, стала подкармливать Сезонова своими щами, которые, собственно, и разрушили всю прекрасно выстроенную схему.
И ведь из-за ерунды сорвалось. Все приготовили, подгадали, когда Путина по проспекту Путина (тогда ещё Волгоградскому проспекту) повезут и время рассчитали точно, но Аделаида Степановна захотела зятька побаловать, и своими знаменитыми вчерашними щами на завтрак накормила. И вроде щи хороши были, и ел он их всегда с аппетитом, а тут еле-еле до Службы добежал и в связи с неприличным бульканьем в животе умчался в туалет и откуда уже ни выйти, ни предупредить тещу не смог.
А вместо Сезонова поехал его сменщик Андрей Григорьевич Тарасенко, на которого теща в телогрейке, мотоциклетном шлеме и с пустой трехлитровой банкой в руках, как сайгак, и выскочила. И уж Тарасенко не растерялся и так долбанул её крылом, что летела Аделаида Степановна, по свидетельствам очевидцев, выше троллейбусной остановки.
Да ладно бы насмерть сбил, это бы Сезонов ещё выдержал, и даже бутылку бы Тарасенко поставил, а то так получилось, что ни туда – ни сюда. Не померла бабка, но и не жива была толком. И вместо ордена, звания и квартиры приобрел Сезонов тещу-инвалида, которая ни говорить, ни двигаться не могла, а только с ненавистью смотрела на него, и гадила под себя, когда он проходил мимо.
– Не надо, мама, – говорил Сезонов, вынося за ней судно, и плакал от жалости к самому себе.
Хорошо хоть Тарасенко, назначенный за спасение Президента России начальником районного отдела контрольных надзирателей, осознавая Сезоновскую роль в этом повышении, взял его в благодарность с собой, что было тому на руку, поскольку позволяло работать рядом с домом и ухаживать за тещей.
И только перейдя на новую работу, Сезонов узнал, что не он первый придумал использовать родственников в личных целях, а делали так многие, и тёщ в «выбегальщиках» было большинство, а дальше шли жены, любовницы, отцы, дети, и даже абсолютно посторонние люди, которым обещали за «выбег» от новой машины, до ящика водки, и лишь один Сезонов умудрился профукать имевшиеся возможности, спустив их вместе с использованной бумагой в унитаз.
– Просрал Сезонов свое счастье, – говорили про него потом и заливисто ржали за спиной.
А вот о том, что из всех очередей его приказали вычеркнуть и  ничего не давать, Сезонов, так никогда и не узнал, и, не зная этого, всё пытался выяснить, что происходит с раздачей квартир, и хотел было куда-нибудь обратиться, но куда обращаться не знал, а подавать рапорт опасался и лишь иногда, обычно после того, как теще ночью было особенно плохо, он заходил к Гулькину, чтобы просить о помощи.
Вот и сегодня, решившись и уже подойдя к Гулькинскому  кабинету, и даже дотронувшись до дверной ручки, Сезонов вновь замер, пытаясь собраться с мыслями. 
В Секретной Академии их учили, что в разговоре запоминается первая и последняя фраза, и Сезонов соответствующим образом выстраивал предстоящую беседу, выпячивая начало и окончание, и пряча основной вопрос в центр.
На этот раз он придумал, что, войдя, сразу спросит у Гулькина о поступлении нового наставления о порядке ношения накладных грудей в свободное от службы время, и, плавно перейдя с грудей на женщин, обсудит формы секретарши Томочки, а потом перейдет на жену и расскажет, какие у них прекрасные отношения, однако, жена нервничает и не раскрепощается, поскольку приходится спать вместе с тещей и дочкой, что сильно ограничивает её сексуальную свободу, и вот тут-то он спросит у Гулькина про движение очереди на жилье и попросит его помочь и замолвить словечко, а затем предложит поехать в стриптиз-бар, где, говорят, выступает заезжая хохлушка с восьмым номером бюста, и завершит предложением об увеличении искусственных молочных желёз с целью монтажа в них самоликвидатора для обеспечения возможности самоликвидирования при возникновении необходимости в самостоятельной ликвидации.
Сезонов ещё раз мысленно проговорил весь разговор и пришел к выводу, что Гулькин будет помнить, о том, что он заходил к нему по службе, а о том, что спрашивал про квартиру, помнить не будет и ,уверенно толкнув дверь, вошел внутрь, но тут же забыл домашние заготовки, и лишь беззвучно хлопал губами, стоя на вытяжку перед начальником и вдруг, заикаясь, спросил:
– С-с-слушайте, у Вас ту-туалетная бумага есть?
– Нет, – ответил Гулькин.
– Ну и ладно, – махнул рукой Сезонов, и, повернувшись кругом,  вышел, радуясь, что смог совладать со своей растерянностью, и, думая о том, какой он молодец, что нашел выход из сложного положения, и что теперь у Гулькина останется в памяти, что он заходил к нему по вопросу каких-то бумаг.
– Идиот, – подумал ему вслед Гулькин, который тоже с академии помнил правило последней фразы, и поэтому к ней не прислушивался, а наоборот акцентировал внимание на том, что человек говорит в середине.
Более того, чтобы не утруждать свою память и иметь задокументированный компромат Гулькин давно установил в кабинете скрытую камеру и фиксировал каждый визит своих подчиненных.
Да и не только фиксировал, но и поручал жене стенографировать произошедшие беседы, а позднее лично распечатывал, нумеровал и подшивал в папочки.
– Идиот, – повторил про себя Гулькин, покачав головой. – Идиот, с кем приходится работать, но, что же он всё-таки от меня хотел? – и, переключив камеру, просмотрел запись.
Ничего не понял и просмотрел опять.
Подумал, что может быть под  вопросом про туалетную бумагу Сезонов хотел вывести его из равновесия, надеясь подставить и, скинув с должности, занять её самому.
Опасаясь этого, Гулькин на всякий случай пересмотрел всё ещё раз, потом ещё и только после этого пришел к окончательному выводу, что Сезонов, как всегда приходил, чтобы попросить помощи в получении служебной площади, но снова не смог этого сделать.
– Идиот, – вновь подумал Гулькин, – полный идиот.
И, представив тучного Сезонова, засмеялся, обрадовавшись получившемуся каламбуру.

25 марта. Вечер. (Предупредить Президента)

Примерно за неделю до того вечера пришел радостно улыбающийся Михаил Михайлович и прямо с порога заявил:
–  Ребята, ну и … же мы с Вами.
Несмотря на неоднозначность и голословность обвинений, спорить с Пушкиным не стали, а предоставили ему возможность обосновать свое заявление, чем он незамедлительно и воспользовался после того, как выпил.
–  Ребята, как мы с Вами не поняли очевидного, – сказал он, – как мы не поняли самого главного, основного. Помните того следователя вчерашнего, ну, который в шпионаже на инопланетян обвинял, помните?
Все кивнули.
– Вот, – продолжал Михаил Михайлович, – не хотел он ни от чего уклоняться. Не хотел. Зачем ему уклоняться то было. Это он показать хотел. Понимаете? Внимание обратить. На происходящее внимание обратить. На окружающую глупость. Понимаете? Глупостью ¬на глупость. Одной на другую. Вы обвиняете в том, что обвиняемый не совершал, а я обвиню в том, что он и совершить не мог. Совсем не мог. Никогда. И тогда может быть кто-нибудь там. Кто-то там наверху заметит это. Эту глупость. Заметит и поймет, какая глупость вокруг. Всё это поймет. Поймет и вмешается. И исправит. Вот. Вот и нам это надо сделать, – завершил свое выступление Михаил Михайлович и снова выпил.
– Кого-нибудь в шпионаже обвинить? – спросил опешивший Семен Павлович.
– На инопланетян, – добавил Корзухин и засмеялся.
– …– дружески ответил Михаил Михайлович, – я же не о том, чтобы обвинить. Я же о том, чтобы предупредить. Сообщить ему всё же. Чтобы знал всё.
– Кому? – поинтересовался Семен Павлович.
– Как кому? – удивился Пушкин. – Ну, Курицыну же. Антону Петровичу. Президенту российскому.
Все замерли с поднятыми стаканами.
 – А зачем? – уточнил пришедший в себя первым Семен Павлович.
– Как зачем? – ещё больше удивился Михаил Михайлович. – Чтобы знал. Чтобы всё знал. Чтобы знал, что происходит. Из первых рук знал. От самых, так сказать знал, – и, видя непонимание и растерянность на лицах друзей, добавил.
 – Ну, не верю я в то, что Курицын знает. Ну, не верю я в это. Ну, не знает он обо всём просто. Не знает. А ему не говорят. Точнее говорят, но не всё. Не обо всём. Недоговаривают. А мы всё объясним. Разъясним всё. И всем сразу станет лучше. Всем лучше станет. Вот, собственно, и всё. Вот, собственно, и так.
Внесенное Михаилом Михайловичем предложение понравилось и было единогласно поддержано путём совместного выпивания, после чего, перешли к проработке процесса оповещения Президента России о ситуации в стране, где надолго застряли в связи с выявленными разногласиями.
Нет, относительно того, что Президент России ничего о России не знает, разногласий не было. Это было понятно всем, и поэтому даже не обсуждалось. Как в про чем, не обсуждалось и то, что окружившие Курицына некомпетентные помощники и советники специально скрывают от него происходящее и, что ни до чего хорошего это не доведёт.
Разногласия были в другом. Спорили о том, как прорваться к Антону Петровичу для того, чтобы ему обо всём лично рассказать.
Идеи звучали разные.
Михаил Михайлович рекомендовал действовать по дипломатическим каналам, а именно: захватить власть к какой-нибудь пока свободной стране, а затем предложить России заключить военный союз и в ходе дружеского визита отозвать Антона Петровича в сторону и быстренько донести до него всю необходимую информацию.
Либерман тоже хотел что-то сказать, и, уже прося слова, начал тянуть правую руку, но его опередил Корзухин, потребовавший угнать самолет и добиваться встречи с Курицыным, кружа над Кремлем и угрожая в случае отказа посшибать с башен всех двухголовых орлов.
Семен Павлович Корзухина решительно не поддержал, попросив подобные экстремистские способы в будущем даже не озвучивать, и предложил было просто подать письменное обращение, но затем сам же отказался от данного пути, заявив, что если некомпетенты прорвались к власти, то уж в Администрации Президента России их, наверняка, немеренно, и они ни за что не допустят попадания к Антону Петровичу, каких либо опасных для них сведений.
В результате разнообразия позиций придти к единому мнению не смогли ни на второй день, ни на третий, ни даже на пятый, а отсутствие перспектив решения проблемы приводило к серьезному обострению процедуры её обсуждения.
Они и кричали друг на друга, и били кулаками по столу, и обзывались неприличными словами. А Корзухин  вообще сопровождал свои доводы такими непристойностями, что даже Михаил Михайлович крякал и тряс в восхищении головой, а Володя с Либерманом просто краснели от изумления.
И только, когда всё уже окончательно выпили и совсем отчаялись что-либо придумать, неожиданно раздался Вовин голос:
– А давайте выскочим на дорогу, когда Антон Петрович по проспекту Путина ехать будет.
Все, даже только что извергавший ругательства Корзухин, замолчали, боясь вспугнуть удачу.
Это было именно то, что они пытались найти все эти дни. То самое, единственное, что могло быть реализовано исключительно их силами без привлечения кого-либо со стороны, поскольку, несмотря на то, что любое перемещение руководства страны являлось государственным секретом, все, по крайней мере, москвичи, прекрасно знали, кого повезут, когда и зачем.
Прежде этими перевозками занималось НКВД, потом МГБ, потом КГБ, потом ГУО, потом ФСО, а Курицина по городу возила ФСССППР – Федеральная Специальная Секретная Служба Проезда Президента России, ставшая самостоятельным государственным органом несколько лет назад, когда ФСО преобразовалась в ГМОиО – Главное Министерство Охраны и Обеспечения с подчиненными ему Министерствами перевозок, дальних и ближних охран, а также материальных и продуктовых снабжений, которым уже подчинялись соответствующие специальные секретные службы по перевозу и обеспечению Президента, Генерального Прокурора, Патриарха и прочего начальства.
Причем многократный рост перевозящих служб без одновременного расширения числа перемещаемых привел к уменьшению коэффициента перевозимости, вызвавшего, в свою очередь, необходимость постоянного подтверждения особой важности перевозной деятельности, что и было реализовано путем увеличения количества проводимых мероприятий в расчете на одно перевозимое лицо.
Поэтому, если раньше сотрудники специальных перевозящих служб появлялись только непосредственно в сам момент проезда сопровождаемого объекта, то теперь их черные затонированные машины начинали сновать по улицам уже за пару суток до предполагаемого вывоза. После с обочин исчезали все припаркованные автомобили, а на их месте возникали запрещающие останавливаться ограждения, а ещё позже тротуары заполнялись людьми в одинаковых пальто и шляпах, и уже всем всё окончательно становилось понятно, и даже прохожие говорили друг другу:
– Смотрите, завтра опять какого-то … повезут. Ни  пройти по Москве …, ни … проехать.
И хотя говорили о «каком-то …», как о лице неопределенном, но говорили просто так, в сердцах, отлично по одним лишь особенностям покроя хлястика или обшлага определяя, кого именно провезут завтра: Патриарха или Президента.
Конечно, теоретически оставались сложности в определении месторасположения машины, в которой будет находиться Курицын, но и это было решаемо, поскольку всем было известно, что на президентской машине стоит самая большая, и к тому же инкрустированная полудрагоценными камнями, мигалка.
Именно поэтому и Семен Павлович, и Михаил Михайлович, и Либерман неловко молчали, удивляясь тому, что не додумались до такого очевидного способа разрешения проблемы сами, а Корзухин так расстроился из-за этого, что надул губы, но потом успокоился, улыбнулся, и, шлепнув Володю по спине рукой, сказал:
 – Молодец, – и лично подлил ему выпивки.
И тут же все сразу зашевелились, обрадовались, стали наливать и себе и друг другу, и уже собирались вновь выпить, однако, Семен Павлович этот порыв попытался остановить и предложил сначала согласовать, что именно следует рассказать Президенту России о происходящем в стране, а также определить лицо, на которого возложить ответственность за это, но его не поддержали, а дружно решили оставить поднятый вопрос на потом, а пока выпить и пойти спать, что вскоре и сделали.

26 марта. День. (Институт подслушивателей)

Это был пятый или шестой визит Гулькина в Специальный Институт Организации Технического Сопровождения Специальных Операций.
В первый раз институт произвел на него замечательное впечатление. Он познакомился с его директором Андреем Андреевичем Рожкиным седым представительным мужчиной в новомодном обтягивающем костюме и такой же новомодной ебонитовой шляпе, который, быстро прочитав рапорт Гулькина, сразу вызвал к себе начальника Управления опытных разработок.
Начальник опытного Управления Сергей Сергеевич Ножкин выглядел белее и мельче Рожкина, да и одет был попроще, но документы изучил также быстро и пригласил начальника Отдела разработки аудиовизуальных систем спецконтроля Елисея Елисеевича Хвостова.
Третий представитель Специального Института был ещё потертей и седее предыдущих. Он заглянул в рапорт Гулькина и после небольшого совещания с вышестоящими руководителями предложил вызвать Главного Конструктора подслушивательных устройств Октябрина Кузьмича Перепукина.
Октябрин Кузьмич оказался человеком очень пожилым и не очень презентабельным.
Его волосы, от рождения темные, с возрастом не только побелели, но даже пошли в некую желтизну. Одежда, бывшая когда-то по размеру, теперь стала велика, и тоненькая морщинистая шейка сиротливо болталась в простиранном до дыр воротнике рубашки, а толстые плечи пиджака со слегка оторванным накладным боковым карманом, первоначально параллельные земле, под тяжестью прожитых лет склонились вниз. В целом, Главный Конструктор выглядел так, будто бы жизнь долго-долго его жевала и пережёвывала, а потом, не справившись с такими мослами, выплюнула. 
– Знакомьтесь, – сказал Андрей Андреевич Гулькину, – это наш Главный. Наша гордость. Наша легенда. Его подслушиватели ещё Гитлера подслушивали.
– Гитлера? – не поверил Гулькин.
– Гитлера, Гитлера, – закивал старичок.
Гулькин вопросительно посмотрел на Рожкина, и тот многозначительно кивнул, подтверждая сказанное.
Несмотря на возраст, ветеран подслушивательной техники был достаточно бодр и, ознакомившись с Гулькинскими требованиями, радостно сообщил, что подобных конструкций им сконструировано немало и, неожиданно сорвавшись с места, бросился куда-то в темноту коридора.
Причем поскольку левая нога Октябрина Кузьмича не сгибалась, а правая наоборот вихляла в колене во все стороны, передвигался престарелый изобретатель своеобразным аллюром, представляющим собой помесь галопа и иноходи, но передвигался так быстро, что Гулькину для того, чтобы не отстать от него, пришлось бы бежать.
Однако, Гулькин никуда не побежал, а остался стоять вместе с руководством института, и Перепукин вскоре припрыгал обратно, держа подмышкой сильно потертую картонную папку с толстыми и невероятно грязными от частого использования завязочками.
Ловко развязав вставными челюстями узелки, он продемонстрировал лежавшую внутри кипу желтых потрепанных листочков, и, протянув её Гулькину, бойко сказал:
– Вот!
– Что вот? – вежливо уточнил Гулькин.
– Отчет! Отчет о разработке крайнего подслушивательного устройства. Мы Вам такое же сделаем. Даже лучше. На базе РСБм сделаем. Не то, что эти нынешние. Мы Вам настоящий подслушиватель сделаем. Ламповый. Надежный. Пальчики оближете.
– РСБМ? Российская. Специальная. А «б»? – задумчиво произнес Гулькин.
– Сам ты «б», – передразнил его убеленный сединами конструктор.
– РСБм: рация среднего бомбардировщика, модернизированная. Это же классика. Мы же с ней войну выиграли. Ну, точенее не с ней, конечно, а с американскими, ленд-лизовскими, но все равно сделаем. Так, что через полгода и приходи.
– Как через полгода? – опешил Гулькин, – мне через неделю нужно, не позже.
– Нет, раньше, чем через полгода, мы не сможем, – упрямился Октябрин Кузьмич, – никак не сможем. Ну, в лучшем случае, месяца через четыре.
А Рожкин, Ножкин и Хвостов тоже загалдели, объясняя, что быстро не получится, но, видя вытянутое лицо Гулькина, Главный по подслушивателям сжалился и пообещал управиться за неделю.
Обрадованный Гулькин распрощался со всеми и ушел, однако, к установленному сроку подслушиватель готов не был.
Гулькин и звонил, и в институт забегал, и директору жаловался, но ничего не менялось, и только вчера ему наконец-то сообщили, что он может приезжать.
– Вот! – торжественно произнес встречавший его Перепукин, протягивая Гулькину толстую новую папку с белоснежными тесемками.
– Что это? – удивился Гулькин.
– Как, что? – в свою очередь изумился пожилой изобретатель.
 – Отчет о разработке прибора переносного, специального, подслушивательного, акт о внедрении, справка о полученных результатах, сертификат соответствия, допуск на использование, рапорт на премирование и ведомость на выдачу премиальных. Все, как положено. Полный комплект. Давайте подписывайте скорее. Мне ещё надо в бухгалтерию успеть, чтобы деньги завтра выдали.
– А прибор? – ещё пока с надеждой спросил Гулькин.
– Какой прибор? – по-прежнему недоумевал Октябрин Кузьмич.
– Подслушивательный.
– Так Вам прибор?
– Да, – почти крикнул Гулькин.
– А отчет?
– Какой отчет?
– Этот!
– Зачем?
– А деньги?
– Какие деньги? Где прибор сволочь? – заорал Гулькин.
 – Где прибор?
– Так Вам прибор?
– Вы сумасшедший? – внезапно успокоившись, спросил Гулькин.
– Нет, – уверенно ответил Перепукин, отрицательно тряся головой, и совсем удивленно спросил. – Так Вам, что действительно прибор нужен?
– Да, – ответил Гулькин. – Нужен.
– Но, нет у нас такого прибора, – вновь замотал плешинами Главный Конструктор. – Да если честно, и не было никогда. Отчеты были, а приборы нет. Не получаются у нас такие приборы, – и, вздохнув, развел руками в стороны подтверждая:
– Не получаются.
На Гулькина было жалко смотреть.
– Что же делать? Что же делать? – повторял он и наконец, придумав алгоритм дальнейших действий, сказал:
– Хорошо. Не можете сделать прибор дайте справку, что не можете его сделать!
– Что Вы, что Вы, – замахал на него Октябрин Кузьмич. – Такую справку мы Вам не дадим. По отчетам-то прибор у нас есть.
– Ты, старый мухомор, – с ненавистью, глядя на пенсионера российской инженерной мысли, сказал Гулькин. – У тебя полчаса. Если через полчаса ты мне не принесешь прибор для подслушивания или справку о том, что Вы его не сделаете, я эту Вашу халабуду по кирпичику разберу. Я на Ваш институт столько рапортов напишу, что ты потом до смерти не отпишешься.
Испуганный таким заявлением Октябрин Кузьмич, подпрыгивая, убежал, а Гулькин начал ходить по коридору, покусывая, чтобы чуть успокоиться, указательный палец на левой руке.
Минут через двадцать заполошенный Главный Конструктор прискакал обратно, держа в вытянутой руке бумажку, а вслед ему из дверных щелей тревожно смотрела группа поддержки, состоящая из таких же, как он, потоптанных жизнью рационализаторов-перестарков.
Гулькин выхватил протянутой документ, а маленький седой старичок отступил и опасливо, будто ожидая удара, так глубоко втянул голову в воротник заношенного пиджака, что стал похож на спрятавшуюся в свой панцирь черепаху.
На официальном бланке института с подписью и печатью было написано.
«В связи с плановой загруженностью Специального Института Организации Технического Сопровождения Специальных Операций выполнением плановых заданий по утвержденному плану работ на планируемый период приступить к разработке планируемого устройства в плановые сроки на плановую перспективу плановой возможности не имеем.
Кроме того, приложенные к заявке требуемые условия не позволяют определить техническую возможность создания требуемого прибора с требуемыми характеристиками в требуемые сроки.
Также необходимо учесть, что создание планируемой конструкции оторвет наличный состав конструкторов от конструирования иных конструкций, чем, несомненно, нанесет невосполнимый вред внедрению перспективной техники в техническом прогрессе.
В  связи с изложенным сообщаем, что всегда готовы к дальнейшему сотрудничеству».
И уже, когда Гулькин, положив полученную бумажку в портфель, повернулся к выходу, главный конструктор российских подслущивательных устройств заискивающе спросил его в спину.
– А отчет?
– Что отчет? – не оборачиваясь, спросил Гулькин.
– Отчет-то теперь-то может, подпишете-то? Мы же работали, старались. У нас семья, работа, дети. Может, подпишете, – ныл старик, как нищий в метро.
Гулькин повернулся и внимательно посмотрел на убогую гордость Специального Института Организации Технического Сопровождения Специальных Операций, а затем, ничего не отвечая, вышел.

26 марта. Вечер. (СМЕРС)

В тот вечер, уже прилично выпив и поговорив, они стали смотреть фильм про войну.
Происходящее на экране было нестрашным и даже красивым.
Актер, склонившийся над изображавшем карту листом бумаги, демонстрировал задумчивость на героическом лице командира. Другие играли бегущих в атаку солдат. Один из них ловко упал грудью на железку, представлявшую пулемет, а затем долго и старательно показывал в кадре чужую смерть.
– А интересно, – неожиданно спросил Володя, – а на войне некомпетенты были? Ведь, если их не было, то почему немцы до Москвы дошли?
– Молод ты ещё о войне рассуждать, – оборвал его Михаил Михайлович. – Война, это война. На войне не думают. На войне исполняют приказ. Приказали – сделай. Умри, но сделай. Умри, но приказ выполни. Понял? На войне главное приказ!
Либерман хотел было, что-то сказать, но его опередил Семен Павлович.
– Приказ? – переспросил он – Да, приказ. Мне дед про приказы рассказывал. И про войну. Не много, но рассказывал. Он в армию добровольцем пошел. После первого курса института. Его направили в училище, эвакуированное далеко за Урал. В пустоту. В степь. В мороз. Вместо учебы они строили землянки и заготавливали дрова.
За шесть месяцев деда научили работать двуручной пилой, ходить строем и разбирать винтовку. Кроме того, он выучил Боевой устав пехоты Красной Армии и несколько раз сходил в учебную атаку.
– Всё. Больше нас ничему научить не успели, – говорил дед.
А после этого ему присвоили офицерское звание и отправили на фронт.
Он попал в полк, от которого к тому времени остались только номер, командир, комиссар, да сотрудник СМЕРШ Борзов.
Всю зиму они пытались взять опорный пункт. Пытались, но не могли.
Немцев было немного, но они так умело окопались на бугорке, что трёх их пулеметов хватало, чтобы остановить любую атаку.
Каждую ночь из тылов приходили маршевые роты, которые сводили в батальон, назначив командиром очередного свежевыпущенного училищем лейтенанта. С рассветом появлялся комиссар и объяснял, как важно для товарища Станина и всего советского народа, взять вот эту деревеньку, раньше состоявшую из восьми изб, а сейчас превратившуюся в снеженное поле, где нельзя было разглядеть даже и следов от сгоревших построек.
Затем он уходил, батарея давала нестройный залп, взлетала ракета и начиналась атака.
Раньше были и танки, но после того, как две бронированные машины сгорели, на штурм их больше не посылали. Берегли. И в бой шла одна пехота.
И вот пока солдаты бежали, а точнее брели с длинными неуклюжими трехлинейками вверх по скользкому, заваленному трупами склону, проснувшиеся от короткой артподготовки немцы, не торопясь, зевая и потягиваясь, выходили из блиндажей и всё равно успевали к пулеметам раньше, чем атакующие проходили половину разделявшего окопы пространства.
Подпустив наших поближе, с пригорка открывали шквальный огонь, и цепи падали, залегали и окапывались. После этого пулеметчики уходили завтракать, а выставленные дежурные методично стреляли по шевелящимся.
Оставшиеся в живых могли отползти обратно только с темнотой.
Из трехсот поднявшихся в атаку оставалось двадцать.
И тут возникал Борзов.
Он строил их, дрожавших от холода и страха. Если командовавшему батальоном лейтенанту не посчастливилось погибнуть, то Борзов срывал с него погоны и тут же лично расстреливал перед строем.
А рядом с Борзовым стоял командир полка и, молча, смотрел в землю.
После первого расстрела особист, держа в опущенной руке тяжелый, дымящий порохом пистолет, не торопясь, шел вдоль застывшего строя.
По каким-то неизвестным для других признакам он выбирал себе новую жертву и спрашивал:
– Ты почему не выполнил приказ о взятии высоты? – и, не слушая ответа, командовал:
– Три шага вперед, – и тут же стрелял вышедшему в затылок.
Убив ещё двоих-троих, он уходил, а комполка посылал в дивизию донесение, о том, что, преодолевая ожесточённое сопротивление, часть, неся значительные потери, героически продвигается вперед, и требовал новых бойцов.
К утру приходило пополнение, которому раздавали взятое у убитых и раненных оружие, и всё повторялось.
Когда очередь командовать атакой дошла до моего деда, он, увидев сигнальную ракету, просто встал из окопа и, никому ничего не приказывая, пошел вперед, уверенный в своей скорой и неминуемой смерти.
Ему повезло. Он так и говорил потом:
– Мне повезло.
Почти сразу. Почти у самых окопов его тяжело ранило. Одним осколком мины ему перебило правую руку, так, что она перестала работать и просто висела как плеть, а вторым раскроило череп и выбило глаз.
В девятнадцать лет дед стал инвалидом и всю оставшуюся жизнь мучился головной болью.
Но всё равно. Всё равно дед был уверен, что ему повезло. И сам уцелел, и никто не погиб по его вине.
А всё из-за того, что пока его раненого затащили в окоп, пока доложили, пока назначили другого, прошло время, и атак в тот день больше не было.
И никто. За целые сутки никто кроме него не был ни убит, ни ранен.
Уже в госпитале деду рассказали, что ту высотку всё-таки взяли. Однажды с очередным пополнением пришел лейтенант, разжалованный за пьянство из полковников.
И, когда его поставили командовать сводным батальоном, он потребовал сутки на подготовку, сославшись на приказ высшего командования.
– Если Вы хотите, чтобы Вас оставили в занимаемых должностях, – цитировал он командарма Букова, – я требую: прекратить преступные атаки в лоб населенного пункта. Прекратить атаки в лоб на высоты с хорошим обстрелом. Наступать только по оврагам, лесам и малообстреливаемой местности.
Борзов ссылки на командарма испугался и время на подготовку дал.
Разжалованный выпросил у агитаторов, подговаривавших немцев сдаваться в плен, усилители звука. Ночью их подтащили поближе к чужим окопам, а перед рассветом начали стрелять около микрофонов, орать и бросать взрыватели от гранат.
Безумный ночной грохот, начавшийся со всех сторон, так напугал оборонявшихся, что они в одних подштанниках убежали из своих нор.
Деревню заняли, не потеряв ни одного человека. Ни одного. Ни раненым, ни убитым.
А разжалованного полковника Борзов потом расстрелял. Обвинил в невыполнении какого-то приказа и расстрелял. Как всегда сам. Лично.
Дед рассказывал, что особиста в полку звали «Смерс».
Вместо СМЕРШ – «Смерть шпионам», «Смерс» – «Смерть солдатам».
– А кто он, этот Борзов, – поинтересовался Володя, внимательно слушавший рассказ Семена Павловича, – некомпетент или так?
– … он, конченый, – ответил за всех Корзухин.
– А Борзова? А командира полка? Их расстреляли?– с надеждой в голосе продолжил Володя.
– Нет, – сказал Семен Павлович. – Не расстреляли, – и, замолчав, выпил, а затем повторил. – Не расстреляли. Более того, им даже по Герою дали за взятие столь важного очага сопротивления.
– Как же так. Ведь они стольких погубили. По глупости погубили. Напрасно погубили. Ни за что. Просто так. Сотни! Тысячи! Ни за что. По глупости, – ужаснулся Володя и тоже выпил, что делал крайне редко.
  – А вот так, – ответил Семен Павлович, – как говорил мой дед, в армии важно не что сделали, а как доложили. Потери большие? Большие. Значит, сопротивление было сильное. А, что там два с половиной фрица сидело, так, кто это потом проверит. Вот так. Вот так. Вот так.
И ошалевшие от ужаса и бессмысленностью произошедшего все, молча,  встали и, не чокаясь, выпили. Потом выпили ещё. Ещё. И ещё. Пили и за погибших, и за выживших, и чтобы помнить, и чтобы не забыть, и чтобы никогда-никогда в России не было этих Борзовых.

1 апреля. Вечер. (Подсматриватель)

Рапорт о невозможности изготовления Специальным Институтом Организации Технического Сопровождения Специальных Операций устройства для дистанционного надзора за оперативно-подозреваемыми Гулькин подал в тот же день, когда вырвал у Перепукина соответствующую справку, а уже на завтра у него было разрешение на получение из Специального Фонда Проведения Специальных Операций валюты для приобретения импортного подслушивателя.
Более того, деньги не только выделили, но и чего никогда не было раньше, сразу же выдали, и Гулькин лично отнес чемодан американских долларов интендантам.
Интенданты тоже тянуть не стали, а всё оформили невероятно быстро, как будто бы знали, что подслушиватель потребуется, и уже даже договаривались о его приобретении, но только ждали, когда же, этот Гулькин, наконец-то подаст рапорт на его поставку.
Причем купили не абы что, не какой-то допотопный агрегат, а последнюю иностранную разработку, чудо шпионской мысли: бесконтактный голограммный подсматриватель, позволяющий не просто подглядывать по старинке, а фактически присутствовать рядом с оперативно-контролируемыми, получая полное изображение происходящего с фиксацией не только слов, но и движений, и даже взглядов.
Интенданты, похоже, и скидку от американской компании «Podslyshivateli and podsmatrevateli.com» получили приличную, которую, судя по новому золотому перстню Казаева, как всегда присвоили, о чем многие знали, но в лицо не говорили, хотя за спиной и шушукались.
Более того, поговаривали даже, что часть денег пошла и Гулькину, что было абсолютно несправедливо, и в другое время подобный наговор обязательно достиг бы его ушей, и Гулькин незамедлительно бы подал рапорт о его проверке, но сейчас он был настолько увлечен ожиданием следящего устройства, что не только не стал проверять эти слухи, но даже и не заметил их появления.
И ожидания Гулькина оправдались.
Уже на третий день после подачи рапорта в его дверь постучали, и на пороге в сопровождении двух дежурных надзирателей возник нагловатый представитель иноземной фирмы с небольшим чемоданчиком в руках, который, бросив острый взгляд по сторонам, представился:
– Дрёмски. Хенри Дрёмски, – и, не дожидаясь ответа, в два шага прошел маленький кабинет, положил чемоданчик на стол, ловким движением открыл его, буднично, как светом в комнате, щелкнул клавишей, и в комнате возник голограммный Корзухин, парящий в метре от пола и что-то пьющий из горлышка бутылки.
– Ну и дерьмо же это ваше виски, – произнес он, резко выдохнув воздух.
– Напрасно ты так, напрасно, – не согласился болтающийся рядом с ним голограммный Михаил Михайлович, тоже, кстати, что-то выпивающий, но более культурно, из старинного многогранного стакана, – нет, конечно, этот Костромской купажированный, полное дерьмо, но помню пил как-то шотландский односолодовый, вот это вещь, – Михаил Михайлович закрыл глаза и мечтательно зачмокал губами, вспоминая забытый вкус, и тут же скорчил тоскливую мину, ¬– а тут ты, пожалуй, прав, это всё-таки дерьмо, хотя и называется виски. Хотя какой … виски в Костроме. Какой … придумал в Костроме виски делать?  Хоть подумал бы своей головой, где Кострома, а где виски.
Дрёмски посмотрел на подвешенные под потолком голограммы и, что-то подкрутив, опустил их на пол.
Ни Семена Павловича, ни Либермана, ни Володи в квартире не было, и лишь Михаил Михайлович с Корзухиным, не спеша, обсуждали особенности вкусо-цветовых качеств различных сортов самогона, и этот разговор показался Гулькину не интересным, но сам факт возможности непосредственного доступа к поднадзорному контингенту привел его в восторг, и счастливо прошептал:
– Работает, – он пожал Дрёмски руку и тут же начал выжимать его плечом за дверь, на что тот странно улыбнулся, и, не сопротивляясь, вышел в сопровождении дежурных.
Эх, Гулькин. Если бы он знал причину этого ехидного оскала, он незамедлительно стукнул бы по нему дыроколом, или придушил бы этого улыбчивого работника подслушивательной сферы проводом от электрочайника, или совершил бы иное действие, направленное на причинение ему тяжких телесных повреждений, а возможно даже и смерти, но из кабинета ни за  что бы никогда бы не выпустил.
А не знал Гулькин самого важного. Не знал того, что этим проклятым прибором управляла американская компьютерная программа, отсылающая всю подсмотренную информацию своим создателям, и что голограммные Корзухин и Пушкин появились не только у него, но и в офисе Первого секретаря Посольства США Джона Райдса, где, чуть покачиваясь на фоне звездно-полосатого флага, вели свой неторопливый спор о преимуществах и недостатках российского и импортируемого алкоголя.
– Получилось, – радостно потирая руки, думал Райдс, и, плеснув в толстодонный стакан бурбона, он чокнулся им с виртуальной граненой емкостью Михаила Михайловича, а затем, развалившись в кресле, начал с любопытством выслушивать доводы Корзухина о вкусовых достоинствах терновникового дистиллята.
Но зря радовался краснощёкий дипломат своему успеху, поскольку не вдомёк ему было, что тонкие пальчики круглолицых работниц Пекинской фабрики воткнули в микросхемку этого подслушивателя маленькую детальку, сливавшую все получаемые сведения в Посольство КНР.
И Второй секретарь Чен Ли Сян уже налил себе китайской водки – маотай, и уже выпил, а после прошел сквозь голограммного Пушкина к огромной карте мира и ,нежно погладив надпись «Владивосток», запел вполголоса на чистом русском языке:
– По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед...
Но, впрочем, и китаец радовался тоже зря потому, что представить не мог, что в их маленькую детальку была всунута совсем крохотная японская штучка, которая отправляла все добытые данные прямиком в страну самураев.
И Третий секретарь Посольства Японии Такуси Хиросито, посмеиваясь над недогадливостью партнеров, тоже решил было выпить чего-нибудь национального, но, вспомнив, что завтра на прием придут русские и с ними придется пить их противную горькую водку, вздохнул и, вынув из верхнего ящика упаковку активированного угля, на всякий случай выпил шесть круглых черных таблеток.
А ничего этого не знающий, и потому очень довольный собой Гулькин переключил слегка жужжащий прибор на автоматическое подсматривание и побежал докладывать о своих успехах начальнику Главка.

2 апреля. День. (****рюкин на переходе)

В сознание ****рюкин вернулся достаточно быстро, поскольку хоть и стукнуло его металлическим ящиком, но стукнуло не сильно, и потому лишь сунули ему под нос ватку с нашатырным спиртом, как он зашевелился, зачихал, заворочал головой и очнулся.
Очнуться-то, очнулся, да вот одна из сложившихся кроватных лап, сошлась так неудачно, что сломала ему правый мизинец, и из реанимации ****рюкина таскали на рентген, затем в травматологию, загипсовали ногу, а потом выписали, вручив в качестве моральной компенсации два бывших в употреблении костыля.
****рюкин привычно легко смирился и с переломом, и с гипсом и даже, приобретя законное основание не появляться на работе, а сидеть в уголке с шахматами, начал радоваться своему положению.
Теща также обрадовалась ****рюкинской свободе и, решив использовать её в личных целях, уже на второй после выписки день отправила его за продуктами, вручив  в ответ на безмолвный вопрос, чем ему с занятыми руками нести сумки, потертый рюкзак.
****рюкин с тещей спорить не стал и, надев зеленый заплечный мешок, попрыгал в магазин.
Доскакав до перехода, ****рюкин увидел, что за время его отсутствия над проспектом Путина воздвигли новый гологроматр, в котором светилось улыбкой большое доброе лицо Президента России Антона Петровича Курицина.
Раздраженный тещиным поручением и натёртыми деревянными подпорками подмышками ****рюкин на приветливость Президента не ответил, отчего Антон Петрович как будто нахмурился и начал присматриваться к ****рюкину, на что тот, бросив дерзкий взгляд, зло подумал:
– Ну что ты мне сделаешь голограммный? Не боюсь я тебя ни капельки. Совсем не боюсь. Не можешь ты мне ничего сделать. И твои ничего не могут. Плевать я на тебя хотел.
И плюнул, но не в Президента, а чуть в сторону, мол, нехорошо человеку стало, слюна рот залила, а носовой платок в связи с отягощенностью рук медицинскими приспособлениями ему вынуть затруднительно.
Автомобильный поток несся по проспекту, красный свет не гас и толпа увеличивалась.
Голограммное изображение Антона Петровича хмуриться перестало и уже смотрело на ****рюкина, то ли с любопытством, то ли с удивлением.
Для пешеходов зажёгся зеленый свет, машины заскрипели тормозами, ****рюкин, стоя на одной ноге, занес костыли вперед и ещё раз, вызывающе посмотрев на Президента России, прошипел:
– Сволочь.
Свет моментально сменился на красный, машины с рыком рванули с места, а испуганный народ бросился обратно на тротуар.
– Не сволочь, – подумал ****рюкин, опуская костыли.
Загорелся зеленый, пешеходы пошли, а машины встали.
– Сволочь, – еле слышно произнес ****рюкин, не отрывая костылей от асфальта.
Свет стал красным, машины поехали, граждане запрыгнули на бордюр.
– Не сволочь.
Зеленый.
– Сволочь.
Красный.
– Не сволочь.
Зеленый.
– Сволочь.
Красный.
Минуты три люди и машины находясь в прямой зависимости от взаимоотношений ****рюкина и Президента России, метались по проезжей части, то двигаясь вперед, то останавливаясь, то снова двигаясь.
И ****рюкину стало нравиться управлять массами, и он бы не перестал руководить ими, но профессиональная инженерская привычка перепроверять результаты исследования подтолкнула его к постановке опыта, и уже не мысленно, а почти в полный голос он крикнул в лицо руководителю страны:
– Сволочь.
Свет стал красным, и машины поехали.
– Сволочь, – тихонько повторил он, а свет поменялся на зеленый.
– Ааааааа, – расстроено протянул ****рюкин, – так я и знал. Так и знал. Светофор сломался. Вот и все. Просто светофор. Козлы. Идиоты. Ничего не могут. Ничего. Даже светофор починить.
И, забыв от огорчения о только что выявленной им же причине происходящего, ****рюкин шагнул на разрешенный для себя свет, но не успел сделать и трех прыжков, как цвет дорожного регулятора поменялся, и не выдержавший светофорного моргания Мамед Мамедович Мамедов (тот самый, что в первой части врезался в «шестерку» Сергея Андреевича Лепешкина), надеясь по известной русской традиции проскочить на авось, нажал на газ, и управляемый им «Ниссан-Супертундра» сшиб так некстати появившееся на полосатой дорожке неуклюжее ****рюкинское тельце.
И в очередной раз, теряя сознание, ****рюкин ещё успел увидеть, как счастливо улыбавшееся голограммное изображение Президента России Антона Петровича Курицина следило краешком глаз, как ****рюкинские костыли сначала взметнулись как крылья вверх, а потом рухнули вниз и исчезли под огромным черным джипом Мамеда Мамедовича.

2 апреля. Вечер. (Подгляд)

Сообщение Начальника Самой Секретной Службы о появлении устойчивого потенциально-опасного сообщества ни сколько не испугало и не расстроило Президента России Антона Петровича Курицына. Наоборот, он, пожалуй, даже обрадовался этому и теперь нетерпеливо ждал организации подслушки, полагая, что только такая незаконная группа сможет хоть как-то разнообразить его скучную президентскую жизнь.
Не желая откладывать возможности позабавиться, Антон Петрович сразу после ужина отправился в Главный Подслушивательный зал, где при необходимости можно было контролировать любого гражданина или гражданку страны, как впрочем, и всех иностранных подданных, а также лиц без гражданства находящихся как в внутри России, так и далеко за её пределами.
Конечно, подслушивать он мог и прямо из своего кабинета, и непосредственного посещения специализированных помещений для этого не требовалось, однако, Антон Петрович считал, что как Глава государства он обязан периодически подчеркивать свою близость к секретным службам, и уважение к установленным нормам секретности, но самое главное в тот день ему пообещали показать работу последнего приобретения Самой Секретной Службы – голограммного подсматривателя.
Именно поэтому во главе стайки Директоров Департаментов и Начальников Служб Курицын лично отправился в Главную подслушивательную и, на секунду задержавшись у входа, как всегда, с удовольствием понаблюдал за легкой потасовкой, возникшей за право открыть перед ним дверь, и, дождавшись, когда это сделает выигравший, благодаря своей массе толстый Директор Департамента стабильности вошел внутрь, шлепнулся в огромное вращающееся кресло и, отрыгнув на ожидавшего его Начальника Самой Секретной Службы смесью фуа-гра и Chateau Lafite 1982 года,  сказал:
– Давай.
Начальник Самой Секретной Службы немедленно кому-то кивнул, голограматор взвизгнул, и в зале появилась Корзухинская квартира и сам Корзухин, что-то разливавший в стаканы и косящийся при этом в телевизор, где шла реклама женских прокладок, которая в тот момент как раз закончилась, и на экране появился ведущий выпуска новостей, начавший дрожащим от восхищения голосом рассказывать о возложении Антоном Петровичем Курицыным Золотого Геройского Лавровишневого Венка с мечами и бантами на конструктора Палашникова, разработчика знаменитого русского боевого ножа.
Благообразный старичок, приложивший мозги и руки к убийству такого количества людей, что ими можно было бы заселить средний по размерам материк, с нежностью смотрел на Антона Петровича опускающего Золотой Венок на его плешивую голову.
– Как то странно, получается – произнес голограммный Семен Павлович – по закону Венок Героя дают за совершение великого подвига, а тут? Конечно ножами уважаемого конструктора, и совершено немало подобных деяний, но сам-то Палашников в жизни ничего героичней обезглавливания курицы не совершил. А если даже и совершил, то его за это и надо награждать, но не за выдающиеся же достижения в труде, большой личный вклад в укрепление обороноспособности страны и примерное поведение в быту.
– А я когда маленьким был – вступил в разговор Корзухин – думал, что герои это такие особенные люди, которые живут где-то на высоких горах.
– Ну, это ты с древними мифами спутал – улыбнулся Пушкин, но развить тему не успел, поскольку Семен Павлович раздраженно махнул рукой и продолжил:
– Да ладно, Палашников, но недавно Геройский венок повесили на фермера за высокие надои и героизм, проявленный при спасении стада при пожаре.
– По большому счету награды всегда даются за защиту всяких козлов от воды, огня и прочей напасти, – примирительно произнес Михаил Михайлович, – а, что именно им угрожало, совсем и не важно. Важно лишь само по себе наличие козлов и опасности.
– А как быть коневодам и скотникам? – горячился Семен Павлович, – или должна быть специальная таблица по пересчету овец в кроликов, быков или, например, верблюдов?
– А птицы? – влез Володя.
– Что, птицы? – не понял Семен Павлович.
– А за спасение птиц Героя давать будут? – уточнил Володя свой вопрос и покраснел.
– Будут, – улыбнувшись, ответил Семен Павлович, – несомненно, будут. Вот только указ о взаимосвязи петухов с козлами издадут и сразу начнут выдавать.
– … какая-то, – резюмировал Корзухин.
– И не поспоришь с Вами, – согласился Семен Павлович и выпил.
Остальные голограммные фигуры тоже выпили и замерли в размышлении.
– А ведь и, правда … полная, – неожиданно сказал Антон Петрович и, внимательно посмотрев на окружавших его Директоров и Начальников, спросил:
– И какой … мне это насоветовал?
Директора и Начальники демонстрируя, что своих не сдают, молчали, опустив взгляд в стол, но при этом бровями, носом, а некоторые даже щеками и прочими членами, выразительно показывали на соседа:
– Мол, вот он тот самый … Антон Петрович, о котором Вы только, что спрашивали.
– Я вас … конкретно спрашиваю, какой … мне присоветовал Палашникова Героем сделать. Его, что больше ничем другим наградить нельзя было? – строго повторил Антон Петрович, оглядывая находившихся в подслушивательной, и все, включая Начальника Самой Секретной Службы, вытянулись по стойке смирно.
Первым не выдержал страдающий одышкой одутловатый Директор Департамента стабильности, и, утирая мокрую лысину платком, прохрипел:
– Это не я, это Департамент продвижения положительного имиджа.
– Я требую объяснений, – Антон Петрович толчком ноги резко развернул кресло и зло посмотрел на Директора положительного Департамента, который тут же начал оправдываться:
– Мы исходили из предположения, что Палашников является национальным брендом и, возложение на него Венка Героя увеличит как его узнаваемость, так соответственно и продаваемость боевых ножей. Кроме того, подобная оценка деятельности данного лица позволит произвести совмещение его положительного образа с Вашим, и в последствии осуществить замещение отраженных имиджей в целях перекомутации общественных оценок.
Проведенные социологические исследования подтвердили правильность наших предложений, показав, что не менее 87 и 3 десятых процента респондентов поддерживают и одобряют решение о награждении Палашникова, что, следовательно, указывает на их дальнейшую готовность поддерживать  Ваши решения и одобрять их.
Особенно велика доля поддерживающих среди жителей малых городов и сельской местности. Однако и в больших городах также проживает достаточно много одобряющих групп населения.
Также, необходимо отметить, что данные предложениями мы согласовывали со всеми подразделениями, и Департамент стабильности никаких замечаний не представил, – ввернул в завершение Директор Департамента продвижения и замолчал.
Директор Департамента стабильности чуть не задохнулся от этого заявления, и хотел было ответить, что данный документ к ним не поступал, но ничего сказать не смог, а так и стоял с выпученными глазами и открытым ртом натужно пытаясь пропихнуть в легкие воздух.
Антон Петрович посмотрел на вывалившийся язык постепенно синеющего руководителя стабильности и, брезгливо от него отвернувшись, спросил:   
– А вы, …, у Героев интересовались, как они к этому отнесутся? И ни у таких, как этот, – он ткнул пальцем в Начальника Самой Секретной Службы, – которому я Героя на день рожденья подарил. А у тех, кто за эти венки свою кровь пролил. Кто жизнью за них заплатил. Вы … о старичке подумали? Хороший он человек, кто спорит. Но как он себя после этого чувствовать будет? Как настоящим Героям в глаза посмотрит? Разобраться, кто проект указа подготовил и согласовал, и доложить.
Антон Петрович еще раз поглядел на испугано застывших подчиненных, встал и направился к выходу, но вдруг обернулся и, ни к кому отдельно не обращаясь, произнес:
– А ведь умные люди. Правильно всё говорят. Слушать их надо. Слушать их надо больше. Слушать. Всех надо слушать, а этих особенно. Понял? – нахмурив брови, спросил он Начальника Самой Секретной Службы и, не ожидая ответа, повернулся к двери.
– Понял! – ответил ему Начальник и что-то записал в свой маленький черный блокнотик, а Директор Департамента стабильности, которому наконец-то удалось вздохнуть, бросился крутить за Антона Петровича дверную ручку, но от резкого движения у него вновь перехватило дыхание, и он застыл, закрыв своей тушей проход, не имея уже сил, ни отойти, ни открыть дверь.
Но тут на него со всех сторон набросились, смели с дороги, а, воспользовавшийся суматохой Директор Департамента продвижения положительного имиджа, ловко проскользнул между стеной и задыхающимся толстяком, и, быстро повернув ручку, широко распахнул перед Антоном Петровичем дверь, блеснув презрительной улыбкой победителя на обливающееся потом тело Директора стабильности.
Антон Петрович шагнул вперед, но вновь остановился и сказал, обращаясь к Начальнику Самой Секретной Службы:
– Слушать, слушать и ещё раз слушать. А, что с ними делать, решим позднее.
Сказал и вышел, а Начальники и Директора рысцой побежали за ним следом, и только тяжело дышавший несчастный Директор Департамента стабильности остался стоять, прекрасно понимая, что, чтобы он теперь не говорил, виновным в этом неудачном награждении объявят все равно его.

3 апреля. Вечер. (Параллельная Россия)

Тот вечер начался совсем необычно.
Во-первых, Либерман принес самогонку, что было крайне удивительно, поскольку алкогольные напитки он приносил достаточно редко, а самогонку вообще никогда.
А во-вторых, Либерман заговорил первым, чего ранее также не происходило.
Похоже, что желание высказаться возникло у Либермана давно, но до поры им сдерживалось, и от этой сдерживаемости усиливалось и обострялось, что в результате и привело к появлению на столе самогонки, хотя возможно всё было и наоборот.
Но, все же представляется, что именно это событие, именно появление в одной точке двух составляющих: еврея и самогонки, и определило дальнейшее направление развития России.
И, вероятно, от этого, ещё не понимая будущих последствий своего поступка, но, уже чувствуя их, Либерман был настолько напряжен и озлоблен, что, ни у кого не спрашивая разрешения и никому ничего не предлагая, сам наполнил свой стакан и, отпив половину, начал рассказ.
– В одно древнее-древнее время в одной древней-древней стране жили древние-древние люди. И жили они, может быть, и не очень богато, но, на жизнь, что называется, хватало, а нужно ли человеку что-то сверх того, что у него уже есть, вопрос спорный и наукой неисследованный.
И были у тех древних-древних людей древние-древние традиции, нарушать которые никто не смел под страхом жестокого наказания, да и смысла их нарушать не было, поскольку, как я уже говорил, у тех древних людей и так всего хватало.
А заключались те древние традиции в ограничении права на свободное перемещение в пространстве путем возложения обязанности по соблюдению установленного вектора движения.
Так и записано было в их древних анналах их ещё более древними предками, идите, мол, люди лесом и никогда-никогда не ходите полем.
И забылось уже за давностью лет, куда следует идти этим лесом, и зачем идти, и почему нельзя выходить в поле, однако народ тот был неспросливый, дисциплинированный, лишних вопросов не задавал, и шел куда послали.
Да и не волновало это ограничение большинства из них вовсе. Да и чего волноваться-то, когда кормят, поят и ведут. Вот так и шли они своей дальней лесной дорогой, хотя и появлялись иногда личности яркие и неудовлетворенные, вроде Вас. Уважаемый Семен Павлович, и кричали они народу:
– Не пойдем мы больше лесом. Не хотим. Хотим полем.
А им говорили:
– Нам предки завещали идти лесом, вот мы и идем, и ты милый человек не шуми тут, а иди в общем направлении, как и все.
И склонялись буйные головы под грузом общественного мнения и шли дальше лесом со всеми прочими.
Но явилась однажды им совсем молодая и горячая как кипяток личность. И звали того пассионария, то ли Вася Пупкин, то ли Йося Фрадкин, но, как понимаете, в данном случае ни персональные данные, ни национальность героя, никакого принципиального значения не имеют.
И восстал перед ними тот Пупкин-Фрадкин и говорит:
– Ребята, нас дурят. Нас ведут не те и не туда. Нас ограничивают. Нас зажимают. Нас уводят в сторону. Только я знаю, куда идти. Только я знаю и поведу.
Заинтересовались люди, подошли, окружили.
– Что орёшь, – спрашивают, – что климат портишь.
А тот ещё хлеще распаляется.
– За мной, – кричит.
 – Все как один, – кричит.
А грамотный был тот Пупкин сильно, и о топографии знал, и о Данко, и о нейролингвистическом программировании, и понимал, что для манипулирования неорганизованной массой населения требуется совершить чудо или раздобыть компас.
Но компас ему достать не удалось, и поэтому раздвинул он свои ребра, вынул и высоко поднял свое молодое, яркое сердце, осветив им все окрестности.
И светло вокруг них стало, и огляделись люди и, увидев, как они живут, обрадовались:
– Смотрите, – говорят, – как мы, оказывается, хорошо живем. Это мы в темноте думали, что живем плохо, а сейчас, когда светло стало, мы же ясно видим, что хорошо живем. И не известно нам, что ещё на том поле будет. Хорошо ли там, плохо ли, лотерея. А здесь и так всё нормально. И не надо нам ничего иного, чего и предки советовали.
И долго прыгал перед ними Пупкин, и за собой звал, и угрожал, и уговаривал, а не пошли за ним люди. Не пошли. Так в том лесу и остались.
А яркое сердце Пупкина погорело ещё немножко и погасло.
Не вывел он свой народ из леса, но и сам не умер, а так и живет до сих пор вместе с ними, и не переживает больше, и каждому дню радуется.
Либерман поежился, как будто в Корзухинскую квартиру проникла болотная сырость лесов, в которых жил народ Пупкина, потер ладонями плечи и допил самогонку.
– И к чему это? – поинтересовался Семен Павлович.
– Да, собственно к тому. К тому. Да, почему Вы собственно считаете, что это кому-то нужно. Почему же Вы так считаете. Почему Вы считаете, что если Вы кому-то, что-то расскажите, то от этого что-то изменится. Почему Вы так считаете. Почему Вы считаете, что это нужно кому-то. Почему Вы считаете, что если Антон Петрович узнает, что его окружают идиоты, от этого что-то изменится. Почему Вы так считаете.
– Да не считаю я так, – расстроено ответил Семен Павлович, – не считаю. Но Вы же сами видите, что что-то нужно делать. Что просто нельзя уже. Просто нельзя. Ведь кто-то же должен начать. Хоть кто-то должен. Ведь если никто не начнет, то никогда и не начнется. Никогда не начнется, а всё и останется так. А так нельзя больше. Совсем нельзя.
Семен Павлович замолчал, выпил. Ещё выпил. Ещё помолчал. И все тоже молчали, не беспокоя его.
– Мы должны попробовать хоть что-то сделать. Хотя бы попробовать. Хотя бы попытаться,– еле слышно проговорил он.
– А если не получится? – спросил Володя.
– Не получится? – переспросил Семен Павлович и вновь задумался – Не получится? Не получится? – повторял он и вдруг неожиданно резко продолжил. – Ну и пусть не получится. Ну и пусть, никому не нужно. Ну и пусть, не поймут. Ну и пусть. Не удастся изменить Россию, ну и пусть. А мы создадим свою Россию. Новую. Параллельную. Прямо здесь. Прямо в этой квартире и создадим.
Сказал и выпил.
– Вот дают! – весело улыбнулся лично подсматривающий за ними Антон Петрович Курицын,
 – Придумают же! Учитесь! Вот это креатившики, а! Параллельная Россия, а! О, как мыслят! А вы? – он брезгливо взглянул на своё окружение. – Кстати, а это- правда, что, вокруг меня такие дураки, как они рассказывают?
– Нет, – решительно ответил за всех Начальник Самой Секретной Службы, – неправда это. Разве мы такие дураки? Мы совсем не такие дураки. Мы абсолютно другие дураки.  Это они все утрируют.
– Утрируют? – уточнил Антон Петрович.
 – Ну, ну. А кстати. А про освещенность- это они правы. Абсолютно правы. Все дело в освещенности. Что осветим, то и видно. И главное как осветим. Так, где тут департамент продвижения положительного имиджа? – Бросил он в глубину зала и, отвернувшись от голограматора, махнул рукой Начальнику Самой Секретной Службы, что можно выключать.

11 апреля. Вечер. (Подготовка)

Предложение, броситься под машину Президента, всем очень понравилось, но ещё больше понравилась идея Семена Павловича о создании Параллельной России, причем так понравилось, что Михаил Михайлович даже начал открывать их ежевечерние собрания тостом:
– Ну, за нас, за «паралельщиков», – и все смеясь выпивали.
И смеялись без издевки, без злобы, а, наоборот, от счастья, от уверенности в своей правоте, от осознания необходимости и важности своего поступка, как для любимой Родины, так и для её руководства, которое (в чем никто из них не сомневался) лишь только получит от них всю исчерпывающую информацию о происходящем, тут же выгонит всех некомпетентов, а их прижмет к широкой, сильной груди и скажет «спасибо».
И от уверенности этой пилось легко и весело. И столь же легко и весело они решили вопрос попадания к Антону Петровичу, определив не выделять кого-либо одного, а просто встать на проспекте Путина рядом и броситься всем сразу, полагая, что от одного-то Президент может и увернется, а вот от целого коллектива никогда.
Однако, к вопросу подготовки информации для доклада подходили уже всерьез, без всяких шуток, вспоминая все совершенные за последние годы глупости и всех совершивших их лиц, и записывали, записывали, записывали, пытаясь не пропустить ничего.
Правда, глупостей оказалось так много, что в них быстро запутались. Попытались классифицировать и запутались еще больше. Заспорили, выпили, но к согласию не пришли и решили сообщить Антону Петровичу обо всем сразу, с тем, чтобы уже он сам всё это и разрешал, а пока решили фиксировать всё, что выделяется из общего ряда и кажется смешным и странным.
И действительно странным и смешным казалось им, например,  переименование милиции в полицию, а затем снова в милицию.
И запрет на поворот с проспекта Путина налево им тоже казался странным.
И распоряжение о замене ламп накаливание на ртутные, а позднее, когда выяснилось, что вреда от ртутных светильников больше, чем экономии, обратная их замена лампами накаливания.
И разделение страны на 49 часовых поясов, когда во Владивостоке было уже послезавтра, а в Калининграде, все ещё позавчера. И последующая их ликвидация, приведшая к тому, что все шли на работу и в школу в одно и тоже время, но у одних оно совпадало с рассветом, у других с закатом, а у третьих вообще, ни с чем не совпадало, и было само по себе, им тоже казалось смешным и странным.
Отдельно записали и снос коммерческих ларьков на Красной площади, где москвичи привыкли покупать овощи и мороженую рыбу.
А введение Антоном Петровичем всеобщих выборов Президента, после длительного запрета этой процедуры тоже сначала записали, как глупость, но потом вычеркнули, посчитав, что порядок организации собственных выборов Курицын должен определять самостоятельно.
И этих глупостей набиралось всё больше и больше, и с каждой новой росло их удивление от того, как они этого не замечали раньше, как пропускали мимо глаз.
И даже лично подсматривающий за ними Антон Петрович тоже начал удивляться происходящему.
Удивлялся и Джон Райдс из Посольства США в Москве. Усядется, бывало, со стаканчиком бурбона перед голограммой корзухинской квартиры, включит запись, забросит скрещенные ноги на маленький столик, закурит сигару и удивляется весь вечер подряд российской глупости.
А вот ни китаец Чен Ли Сян, ни японец Такуси Хиросито ничему не удивлялись. Их азиатов вообще не поймешь. Ведь видели всю глупость происходящего. Глупость видели, а не удивлялись. Издевались, наверное. Хотя подсматривали с интересом. И тоже записывали, записывали. Записывали и докладывали дальше, собирая все больше и больше сведений о происходящем в этой странной, чужой, северной стране. 
А Семен Павлович, Либерман, Пушкин и даже Володя, ничего не зная о подглядывающих за ними глазах, каждый вечер по-прежнему собирались у Корзухина и обсуждали новые совершенные в стране глупости, и аккуратно их фиксировали в электронной табличке для сообщения Президенту России.

12 апреля. Вечер. (А Президент знает)

В тот день к Семену Павловичу, который, как всегда, в костюме «Хот-дога», чуть покачивая картонной сосиской над головой, не торопясь, прохаживался около метро, прибежал запыхавшийся Михаил Михайлович.
– Выставились, – выдохнул он с трудом и, пытаясь восстановить дыхание, замолчал, нагнулся, держась за сердце, и только через несколько секунд продолжил.
 – Выставились. По всему проспекту стоят. Завтра повезут.
– Отлично, – возбужденно ответил Семен Павлович, – отлично, я ещё часок похожу, а Вы идите. Идите скорее к Корзухину. Я подойду позже.
И Семен Павлович продолжил было выполнять должностные обязанности по продвижению продукции своего работодателя, владельца сосисочного ларька Джамиля Акреновича Мураняна, но, постепенно, задумавшись о том, как всё пойдет завтра, начал не заметно для себя ускорять шаг и вскоре уже не ходил, а почти бегал по площади, а затем и вовсе, не выдержав напряжения, прямо в рабочем виде помчался к Корзухину, и осознал это лишь, зацепившись муляжом колбасного изделия за крышу подъезда, после чего развернулся, бросился обратно к Мураняну и, быстро сдав рекламный наряд, вновь рванул к Корзухину, забыв даже взять зарплату за отработанный день. 
У Корзухина его уже ждали и, несмотря на опасность задуманного мероприятия, настроение имели до такой степени праздничное, что даже сначала решили не пить, но потом всё-таки договорились по одной выпить и уже разлили, но тут Семен Павлович, который  волновался больше всех и от переживаний стал грызть ногти на руках, чего не делал с трехлетнего возраста, неожиданно спросил, ни к кому отдельно не обращаясь:
 – А, что с погодой-то? Зонтик брать?
Корзухин махнул рукой, включая телевизор, и на экране возник Антон Петрович Курицын, беседующий с представителями средств массовой информации.
– Во, Президент … себе, – удивился Корзухин. – Чего это он? – и еще одним взмахом увеличил громкость, хотя этого и не требовалось, поскольку все замолчали, внимательно глядя на руководителя страны.
Заданного вопроса они не услышали, но отвечал Антон Петрович о выделении средств на повышение культуры населения, особенно нажимая на то, что в прошлом году Правительство выделило значительные средства на эти цели, но и в текущем году их будет выделено не менее того, чем выделялось ранее.
Задававший вопрос журналист поблагодарил и уселся на место, а Курицын уже предоставил слово другому.
– «Делли недели» Питер Патеррсон, – с большим акцентом представился тот, вставая. – Позвольте вопрос, господин Президент.
–  Конечно, Питер, – любезно разрешил Антон Петрович.
– Как Вы относитесь к недавно возникшему движению «паралельщиков». По Вашему мнению, подобное объединение граждан является конструктивным или деструктивным элементом российского общества.
– «Парапилильщики»? – переспросил Антон Петрович. – А кто это?
– Это движение, – начал объяснять иностранец, но Курицын оборвал его на полуслове:
– В нашем обществе много движений, Питер. Всё наше общество движется непрерывно. Мы движемся так быстро и мощно, что никто не  может ни догнать, ни остановить нас. Однако, мы бы продвинулись намного дальше, если бы кое-кто не пытался двигаться отдельно от нас. Вместе с тем, как Вы прекрасно понимаете, любое общественное движение подразумевает обязанность каждого двигающегося двигаться со всеми вместе, не отделяясь от них, и принимая на себя часть общего движения. Каждый не двигающийся со всеми вместе замедляет общее движение и препятствует ему. То есть любое отдельное от страны движение мешает стране. Причем именно наше общее общественное движение и не позволяет существовать никаким отдельным движениям, ни параллельным, ни перпендикулярным. И поэтому Вы сами можете сделать вывод о целесообразности любого движения и связанности этого движения с общим движением. Никто не может двигаться параллельно с нами. Никто. Никто. Любой пытающийся двигаться отдельно от общего движения незамедлительно отстанет и будет сметен с пути нашего движения.
Распалившийся Антон Петрович, опершись на подлокотник левой рукой, кособоко приподнялся в кресле и начал размахивать другой рукой перед своим носом, как будто отгоняя комара, и уже не говорил, а почти кричал на корреспондента.
– У нас очень развитая страна. Мы развиваемся настолько развито, что пропадает всякая возможность двигаться параллельно с нашим поступательным движением. Да и кто такие эти «паралельщики». Кто они? Это маргинальное люмпенизированное неорганизованное сообщество. Отбросы, алкаши, недоговороспособные субъекты. Какие они «паралельщики». Они не «паралельщики». Они «непонимальщики» какие-то. Они просто не понимают того как им хорошо сейчас, и как им может быть плохо, если они не поймут, что именно сейчас им и хорошо.
Антон Петрович ещё что-то вопил, брызгая слюной, но Корзухин взмахом руки выключил звук и, обернувшись к Семену Павловичу, спросил: 
– Что за …?
В переводе на государственный язык Российской Федерации этот довольно короткий вопрос означал просьбу разъяснить произнесенные слова, но Корзухина поняли и без перевода, а ответил почему-то Либерман, который кивнул на яростно жестикулирующего в тревожно молчащем телевизоре Антона Петровича и сказал:
– Кажется, о нас знают.   
Однако Корзухина ответ не устроил, и он продолжил смотреть на Семена Павловича, требуя его личного подтверждения.
– Президент о нас знает, – выдавил Семен Павлович и растерянно пожал плечами.
– Ну и ладненько, – радостно подвел итог услышанному Михаил Михайлович, – ну и чудненько. Ну, подумаешь, что знает. Ну и пусть себе знает. Нам-то что, что знает. Значит надо, что знает. А если он знает, то значит нам не надо. Бежать не надо. Никому не надо. А если бежать завтра не надо, то сегодня можно и выпить, – и Михаил Михайлович начал суетливо разливать по стаканам и даже пододвигать их каждому, и все без сопротивления их подняли и в связи с отсутствием других предложений, молча, выпили.