От автора, или 435 лет спустя…
Когда автор написал и напечатал в журнале 1 книгу романа «Московит и язовит», он не ведал, что скоро случатся майданные события на Украине, иезуитские предпосылки которых разобраны в этой книге.
Когда он написал и напечатал в журнале 2 книгу со «стамбульским сюжетом», то никак не мог предполагать, что скоро случится «замятня» с Турцией.
И уж никак не мог он предугадать в 2012 году, начиная работу, что папа римский встретится с нашим патриархом.
Потому что основная тема этого произведения и многоплановая символика конфликта по умолчанию обыграны в самом названии «Московит и язовит», как многоуровневое противостояние: главных героев, стран, миров.
В логически-восходящей связке это растущий уровневый конфликт: гончик Истома – монах Поссевино; русский царь - римский папа; Москва – Рим; Русь – Европа; Православие – Католичество; Восток - Запад.
Итак, о чём это?
Август 1580-го. Судьба Руси на волоске. Обложенный врагами Иван Грозный «вдруг» проигрывает Ливонскую войну. Народ обескровлен. Польский король клянется «вбить кол» в грудь Московита и искоренить православную «схизму».
Кто остановит его, дав мир и «роздых стране»?
Папа римский!
Но до него еще нужно добраться!
Как? «Великое посольство - великий обоз! Ни людей, ни казны! Посольство должно быть малым, скорым и неброским, дабы проскочить до всяческих зло-козней, как литовских, так и шведских». Цель? «Склонить императора Рудольфа и папу Григория на сторону Московии, дабы пресекли влиянием своим военные злодейства Стефана Батория, короля польского».
Кто!? После спора и отбора царь с Думой приговаривают «отправить тайно Варяжским морем и немецкими землями через Прагу в Рим лёгким гончиком младого парубка Истому Шевригина, из рязанских детей боярских»…
28-летний воин, оружейник и посольский златописец Истома Шевригин отозван прямо от невесты в Москву. «Государь пырнул зрачками - в человеке нет ничего верней и правдивей первого его взгляда. Взгляд парубка пришёлся по сердцу. В очах и в осанке ни капли подобострастия или страха. Лишь - ожидание и любовь. Такая открытость глянулась Грозному. Надёжный добр молодец! А что не знает языка, так сдюжит в остальном».
Верно: тот сдюжит на всем рискованном пути от Москвы до Рима. С Истомой - два монаха-богатыря из загадочной обители и два толмача: ненавидящие друг друга немец и итальянец. Едут скрытно, в «немецком платье». Их ждет масса приключений и испытаний: шторм и штурм, встречи и разлуки, покушения и погони, пиры и похмелье, бандиты и блудницы, корсары и кондотьеры, ученые и министры, новые друзья и нежданные враги…
Против русских плетутся подковёрные интриги, их преследуют двойные и тройные агенты, в том числе зловещий генерал Ордена иезуитов*.
При написании использованы сотни источников: монографий, статей, реальных документов эпохи, художественных и исторических иллюстраций…
А теперь выбранные главы из первых двух книг романа
МОСКОВИТ И ЯЗОВИТ
«Но остаётся четвёртая часть мира, обращённая к Северу и Востоку, в которой необходимо правильно проповедовать Евангелие. Божественное провидение указало, что для истинной веры может открыться широкий доступ, если это дело будет проводиться с долготерпеливым усердием теми способами, с помощью которых так много других государств приняло на себя иго христово... Ибо, когда собираются работники христовы, тут им и нужно дать наставления, как им обрабатывать виноградники Господни, потому что Господь захотел, чтоб это осуществилось после Тридентского собора, который по вдохновению свыше указал, что для распространения Евангелия существует единственное средство — семинарии».
Антонио Поссевино – папе римскому Григорию XIII
Парубок Шевригин Истома
Эта палата в Дворцовых хоромах предназначалась для Ближней Думы. Весь вечер скликали думных бояр, окольничих, дворян. К утру собрались. Из именитых, кроме вчерашних стольников, - князь Никита Романов-Юрьев, глубокий старик, но, как в ядро влитый именем, достоинством и влиянием. Без малого лет двадцать ходил Никита Романович в царских любимцах. Он и родня – шурин, и вельможа – старейший из бояр (по чину дворецкий), и герой – ещё 20 лет назад полконачальствовал в знаменитом Ливонском походе.
Остальные бояре были, кто на войне, кто в отлучке, как думский завсегдатай Роман Пивов – с дальним поручением, или Афанасий Нагой - этот с дознания покамест не вернулся. Так что больше всех было думных дворян из новых фамилий: Василий Зюзин, Дементий Черемисинов, Баим Воейков. Входил в избранный круг и младший Щелкалов – дьяк Василий. Всего набралось тринадцать, тогда как в Думе на тот год одних бояр числилось семнадцать, да окольничих - шестеро.
Трезвость несла плоды: царь был свеж и наряден. В платно, барме, шапке Мономаха, с «державой»… Всё по чину - по уставу. У трона - дюжие рынды в серебряной ферязи*, с укороченными бердышами, на древках вензеля, под-обушки из золота.
С Ближней Думой царь не юлил. Сильным, как встарь, голосом зыкнул, что велит послов нарядить к папе римскому и императору германскому, дабы уняли те буяна польского Степашку Батура. Годуновы, Бельский и оба Щелкалова пылко подхватили, хвалу воздали мудрости. А как мысль царскую каждый думками размешал, то распалось посольское дело на четыре задачи: 1) чтоб жить в любви и соединенье всем христианским государям; 2) чтоб папа римский и царь московский правили на радость подданным в христовой любви и в союзе; 3) чтоб все государи христианские встали против басурман и турецкого султана и: 4) чтоб унял папа римский литовского короля Батория, по боголюбивой Руси неправедно кровь разливающего.
***
Противников не нашлось. Лишь Юрьев, как старшой, подбросил алтын на думские споры: мол, надо бы собрать «Великое посольство». Никак родню свою метил?! Царь сдвинул бровь, бородкой повёл: нет. И Борис Годунов, тут как тут. Испросив слова, простёр и взор, и правую ладонь к князю Никите:
- Чего удумал, Никита Романович? Великое посольство - великий обоз! А какая ты лошадка, коли ноги ходят шатко? Ни людей, ни казны! И кому, скажи, посла напоказ выставлять? Врагу на потеху?
- И растерзание, – добавил, усмехаясь, дядя его Дмитрий.
Иван, довольный, кивал: Бориску он не учил, сам догадлив, чертяка. Ободрённый Годунов расцвёл, пленяя всех приятностью лица и звука:
- Посольство сие должно быть малым, скорым и неброским, дабы в Прагу проскочить до всяческих зло-козней, как литовских, так и шведских.
Чинно в щёлку Катька заглянула. Вытаращилась, рыжесть вздыбила.
- А нешто воспросит люд православный, почто, мол, нам посла к цесарю слать, когда вот только сына боярского Афоньку Резанова на Прагу спровадили?
То упорный Романов новую полушку мимо шапки пульнул. Кошка в ужасе попятилась. Царь рыгнул аж на старого: рехнулся! Годунов, догадливо перехватив, усилил досаду:
- Афоньку слали послов у Рудельфа просить. Новый гонец к цесарю мимоездом, его задача - Рим!
- И кого, скажи на милость, прочишь? – ядовито прищурился Юрьев - злющий, ровно жито выбили из рук.
Кто знал, тот понимал: участие в посольстве – редкий дар судьбы, на зависть домоседам. Дальние края, почётные приёмы, отменный корм, щедрая награда и, главное, чужестранные гостинцы.
- Простого посланника и полдюжины в обоз, – Борис Федорович говорил с растяжкой - давал понять, как просчитался боярин насчёт годуновской семейной корысти.
- Мало! Полторы! И чтоб двух бояр старинных! – Выкрикнул Зюзин, один из самых молодых и ретивых, и уже шёпотом: - Ну, или столбовых* на край.
- А что, почешем в пузе и сделаем по Зюзе, - докатилось со смешком от трона.
Всё сходбище с’икнуло раз, и - тишина.
– А то, может, Иванцу молвить дозволите?
Стал слышен скок блохи по царской кошке и стылый шорох в животах.
- Что ж, и на том спаси, Бог. Я не Курбский, - Иван пригасил ухмылку, строжея на глазах, - слюни в дёготь разводить, чтоб по вратам отцовским мазать. Недолго буду. Любой посол - с присталыми ему полномочиями и обозом – незаметно не сквознёт. А путь предстоит непрямой и некороткий. Нам ведь как? Через Речь* - никак! Стало быть, кружным надо путём – морем сквозь Ливонию, Данию, чрез Немца... И опять же, чтобы Турка-Батурка не прознал, какой чин посланцу нужен? Ну, реки, кто смел!
- Не только Батурка, но и вездесущие язовиты, – внёс лепту Бельский.
Кошка предельно расширила глаза и юркнула обратно.
- Успешность от внезапности! - умно, но поздно отметил Дмитрий Годунов.
- Нешто - гончика лёгкого? – зная, что попал в точку, притворно удивился Андрей Щелкалов.
- Его, – кивнул царь, - лёгкого.
- Не вели казнить, поясни, государь, затейный свой смысл, - опять просил упористый князь Никита.
Царь оборотился к старинушке.
- Гончик внимания не присосёт. На месте и за посланца прокатит. Зато при поимке врагом, избави Бог, конечно… - перекрестился царь, - ну а если? То какой с гончика спрос? – и удивлённо пожал плечами. – И на такой вот случай крепкий нужен парубок. Не слизень боярский.
- Мудро, – прокатилось по палате. – Кого упрочишь, государь?
- Ну, я что? – Застенчиво записклявил Иван Васильевич. – Вопрос государский. На то и звал. С бору по сосенке выйдет забор, с Думы по чёсанке, - царь игриво потёр затылок, неуверенно перст указующий направил в потолок, - русский Собор! Кого, кто назовёт, а там - кто больше наберёт. С Божьей помощью. Начнём!
Царский перст качнулся и стрельнул не по чину.
- Вот ты, Боря?
- Ежели в таком разе, - Годунов почесал затылок, - то я бы иноземца запряг, из проверенных.
- Лучше - медиоланца*, - упреждая царский взор-отбор, дополнил Андрей Щелкалов.
Иван долго качал головой: мол, какие ж вы дурни.
- Немцу быти толмачом, да не нашим толкачом, – озорничал царь. – Нам русского подай! Да такого, чтобы родом не кичился, умом был трезв, на язык боек, рукой силён, в оружном деле смышлён, статейный устав ведал. Пусть в языках не горазд, да в вере твёрд. Ну?
Дума скушала язык. Царь осуждающе поцокал, тяжко вздохнул, с хитрецой подманил Бельского, ловко выбил из его ножен кинжал, отчекрыжил белую оконную занавеску…
В ужасе гадали: что за лютость новая? Паче чаянья-отчаянья, царь беззвучно пересчитал народ и лихо посёк «свиток» на лоскутки. Пристально вглядываясь, обошёл по кругу, вручил. Народ изумлённо пялился, росла потная влажность. Подёргав крылами вросшего в губу носа, царь дёрнул желваками и плюнул. Испарения усилились. Сорвав с Зюзина шапку, Иван Грозный метнулся к окну, растворил и, поворачиваясь, как бы ненароком с «ахом» выронил убор на горлатный верх. Тыча внутрь, каждому велел, молча, не совещаясь, подходить, вписывать имя и опускать жеребий. Долго думать не давал.
И вот дело сделано. С приговорами, по одному Грозный вынимает из шапки обрезки:
- Не то... Не по чину… Язык знает, да котелок с придурью… Да он же в Пскове… Где твоя башка: этот с Полоцка в полоне! Ну, Думка у меня - что репа с грядки, ботву задел - рви без оглядки…
Из всех клочков без слов складывает вместе три, и манит в соседний покой сперва…
Щелкалова Андрея.
***
Ближние думцы понурились: вроде не подписывались, а всех по почерку перебрал. Укройся тут.
В покойчике молельня. Царь листочки на малом аналое* разложил. На них написано «Ист. Шевригин», «Шевригин», «Парубок Шевригин Истома». Иван Васильевич вплотную подошёл к дьяку, сверху дыру во лбу проел:
- Ист. Шевригин… Кто таков, зачем он?
- В Приказе у меня на все руки со скуки. Сам бумаги пишет, споро и грамотно, по разряду и по назначению. Кренделя не хуже златописца золотом выводит. Мыслью борз, наружно не огорчён. Цены такому нет на поприще посольском.
- В языках ведущ?
Щелкалов знал, как царь, сам постигший не один язык, ценит толмаческие качества.
- Не успел, государь. Молод, но схватчив и горяч. По ходу достигнет. Впрочем, по-польски и ливонски умеет, небось. На войне успел.
- По-польски и по-чухонски нам без надобы как раз, – загрустил, было, царь и встрепенулся: – Как? На войне, говоришь? Подьячий?! Поди-ка ж…
- Говорю же, схватчив и горяч.
Царь резко отвернулся и отрывисто:
- Кличь Бельского.
Богдан Бельский своё доложил про Шевригина: в оружейном деле не птенец, был поставлен на производстве у пушечника Чохова Андрейки. Помогал в сборе и испытании пресловутой «чертобоицы».
Царь нахмурился: знакомо. Наморщился: но что? Напрягся:
- Ну-ка, ну-ка, память просвежи?
- Хитрый «механызьм», - пояснил Богдан, - навроде часов-курантов. Шевригин под видом литвина в Кесь доставил и скрытно начинил его пороховыми зарядцами. Ровно в первую осаду и опробовали. Точно не скажу, - признался Бельский, - но Шевригин чего-то наколдовал, куранты – в куски, а рядом бочки с порохом. Все ливонцы, что осаду держали, и подорвись, ни едина живота, Шевригин чудом цел вылетел, а с ним в связке ливонец один, тоже сгодился опосля.
«Да возглаголем о людех Твоих по воле Твоих, - подумал Иван, - а то ведь молва приписывает, что это гарнизон сам себя подорвал. Чудны дела твои, Господи. Ай, да парубок!»…
- Говоришь, в оружном ремесле сметлив? Недурно! Зови Бориску Годунова…
- Что скажешь, Борис? Вот ты пишешь: «Парубок Шевригин Истома». Почто? Чего молчишь, как немко*? Чем сей парубок хорош?
- С мыслью сбираюсь, государь. То вспомнить, чего прежние могли не доложить. Ну вот тоже, для примеру, сперва в Кеси…
- Чоховской «громобоицей» башню разнёс? – скаля ростки зубов, залился царь.
- Это да, и способствовал тот Истома Леонтий Шевригин пленению короля-иуды Магнуса Ливонского. А 8 лет назад именно он, отроком ещё, с отцом своим, охранял обоз с твоею казной до Новгорода. Людишек верных было тогда наперечёт, а Девлет* грозил перехватить деньгу.
Точно иголочкой сахарной, в висок кольнуло. Мимоделом вспомнилась царю оказия, когда на весь свет оклеветали его за погром в Новгороде. А всего год спустя он взял, да доверил «злому» городу всю казну: 600 возов золота при тыще, всего тыще, караула! И «обиженный, потерпевший» Новгород не отомстил, а стерпел и приютил. Такой погром…
- Вот, значит, кто ты есть Шевригин Истома, - царь улыбался, скулы заливал брусничный румянец, - ловок и верен! Вот и проверим. Пожалуй, что довольно! Идём, Боря, к собранию.
Собранию было объявлено, что через неделю состоится Большая Дума, на ней будет решаться вопрос «о доброхотном послании папе римскому и императору германскому с целью обуздания польского лютого короля». А Щелкалову на ушко велено доставить срочно ко двору Шевригина, боярского сына…
Всё так и вышло. Большой Думе Истома Шевригин был представлен лёгким царёвым гончиком. И никто ничего не мог уже изменить: колесо закрутилось. Годунов Борис на всё это быстродействие покачал головой: «Добра севрюжинка*, да с хреном. На здоровье папе с язовитами. Ядрёно яство: горло дерёт, нос прошибает, глаз щиплет».
_____________________________________________________________
* Ферязь – кафтан долгорукавный, без воротника и перехвата (в поясе) - бело-серебристый для торжественных случаев, обычное одеяние царских рынд-телохранителей
Столбовые – имеется в виду столбовое (высшее, старинное) дворянство, к которому с 1540-х годов причисляли служилый народ, записываемый в особые Столбцы (или родословные книги), содержавшие генеалогические сведения о происхождении, родовых связях и службе русской знати
Медиоланец – миланец
Через Речь – имеется в виду через владения Речи Посполитой – государственного объединения Великого Княжества Литовского (Литва) и Королевства Польского (Польша), возникшего после Люблинской унии (1569)
Аналой – в православной церкви высокий наклонный столик (поставец) для богослужебных книг
Немко – немой
Девлет – Девлет-Гирей I (умер в 1577) – агрессивный крымский хан с 1551, чингисид, ставленник и вассал Турции; совершил ряд грабительских походов на Русь (в 1571 – сжёг Москву, кроме Кремля); был наголову разбит в 1572 ратью князя Михаила Воротынского в битве при Молоди
Севрюжина – мясо севрюги (шевриги) – небольшой осетровой рыбы.
Гвардейцы и разбойники Баварии
19 февраля 1581 года в католическом мире случилось важное, но мало кем замеченное событие. 38-летний Клаудио Аквавива был избран 5-м генералом Общества Иисуса. Формально иезуитский Рraepositus generalis* считался «монашеским мечом» папы римского. Но реально, по меркам теневой власти, - выше: даже папе не полагалось знать всех секретов, сообщаемых генералу членами его тайного общества.
Среди первых, кого пожелал принять новый генерал, был патер Антонио Поссевино, далеко не «первая скрипка» в иезуитской иерархии. Сошлись они в маленьком кабинете римской резиденции. Друг против друга. В кресле генерал, перед ним - патер. Чуть дальше, у окна, вполоборота - писец в сером. Адмонитор. Ничем не примечательный, он был единственным предостерегающим, надзорным оком над всесильным «чёрным папой»*. Никто не знал пределов власти этого человека. Формально её не существовало. Фактически же её никому не доводилось применять…
Поссевино видел постное, бледное до серости лицо. Генерал выглядел старовато, что можно списать на счёт нечеловеческого утомления. Что такое полгода, брошенные на чашу предвыборной борьбы за «генеральский жезл», поймёт только посвящённый.
Поссевино, чья улыбка дозировала всю гамму чувств от радости и преклонения до сочувствия и понимания, взирал на нового начальника, мгновенно оценивая и тщательно взвешивая.
Законы жизни несправедливы, но они от Бога. И простому смертному ничего не поделать против родового фарта. К девятому чаду герцога Абруццо солнце благосклонней, чем к первенцу какого-нибудь булочника и даже ювелира. К 38 годам пройти не только все 6 ступеней иезуитской лестницы, но и стать над нею… пожалуй, для этого требуется кое-что помимо аристократических корней и салонных связей. Зная католическую закулису, экс-секретарь Ордена брат Антонио не мог не отдать должное новому генералу.
Клаудио Аквавива был одним из способнейших иерархов римской церкви. Уже в ранние годы - секретарь двух пап (пап Пия IV и Пия V), профессор римской Коллегии иезуитов, за 4 года до выборов он был уже Неаполитанским провинциалом, а последние полтора – провинциалом Рима. Изощрённый ум, муравьиная неутомимость и знание слабостей людских – всё это открывало перед Орденом невиданные перспективы. Предшественник Аквавивы, генерал Эверард Меркуриан, был лицом сугубо духовным, и все 8 лет своего правления чурался мирского. Меркуриан посвятил себя укрепам теории и внутреннего закона, систематизировав правила, но этого было мало. Воинственная энергия самого рационального Ордена била ключом, рвалась за горизонты и моря. И перед новым главой стояла задача - умело распорядиться клокочущей мощью, мерно и мудро направляя её на завоевание новых стран и народов.
Разумеется, сперва был приступ дикой ревности: почему не я? Но брата Антонио всегда отличало здравомыслие. И он смирился перед неизбежным. В конце концов, плох ли удел – скипетры власти в царстве теней?! Пережив недельный кризис, он рьяно переключился на завоевание симпатий будущего патрона. Уже с 8 августа – на седьмой день кончины Меркуриана, Поссевино снёсся со своими агентами под многозначительным кодом «Aqua viva» - верный знак, что он ни на миг не сомневался, чьё имя увенчает Орден, принеся ему славу и могущество. И вот, кажется, наступил черёд первых оценок, воздаяний и, даст Бог, авансов.
Помогая Аквавиве, провинциал Востока, мог находиться за сотни миль от Рима, что не умаляло его вклада на фоне какого-нибудь итальянского кардинала. Аквавива, который с Поссевино напрямую почти не общался, не столько был осведомлён, сколько интуитивно догадывался об участии этого человека в своей судьбе. Сегодня он имел случай поближе познакомиться с лучшим из братьев корпорации, ставшей отныне его вотчиной.
***
Крепкая фигура, кузнечные меха внутри атлетически вздымаемой груди. Открытое и правильное лицо - моложавое, с хорошим сельским румянцем. Римский нос, сочно нарисованные губы, острые и озорные глаза, а в них приборы точного, мгновенного замера…
И трудно было поверить, что за внешним лоском прячется не дамский угодник и гурман, а философ и аскет. Но факт остаётся фактом: в Ордене не найти ходока выносливей, писца плодовитей и дипломата хитрее, чем патер Поссевино.
- Чем порадуете, дорогой брат? – спросил генерал.
Поссевино достало опыта не растечься, схватив соль: Аквавиву, конечно, занимало неожиданное посольство Московита. Но он предвидел и то, что у этой акции может быть неоднозначный финал. Тут главное: нащупать выгоду для Ордена, потом для папы, остальные не имеют значения.
- Дорогой брат, у меня есть все основания полагать, что визит этот может лечь краеугольным камнем в фундамент будущей мировой лиги, – вкрадчиво сообщил он.
- Эти основания умозрительны или приобрели уже вещественную форму? – добросклонно, но без улыбки ответил Аквавива, который вообще был суров, и улыбка его скупому лицу шла не больше, чем мадонне борода.
На миг Поссевино смешался. В русском деле ему приходилось полагался на донесения Паллавичино, а этот фрукт на пробу оказался тухловат. Увы, другого источника в посольстве Московита у него не было. Поляки, Маджич и Гродинска, разумеется, недурно обработаны тамошними иезуитами, но державный интерес Стефана Батория несколько разбалансировал их усилия. Поссевино промедлил не более секунды.
- Главная вещественная составляющая для нас – маршрут Фомы Чефериджино, – со значением произнёс он.
- Вы имеете в виду конечную точку – Рим? – генерал смотрел снизу вверх. - Это, безусловно, открывает допуски для некоторых перспектив самых разных сил. Но разве мы хоть каким-то образом повлияли на эту цель? Я полагаю, что стрела была пущена из московского лука. И более чем вероятно, что не одна. – Аквавива покинул кресло, лбы сравнялись.
- Так это ведь как пустить, дорогой падре, – мягко, точно, и без тени возражения молвил Поссевино. – Любая цель может быть скорректирована, и тогда вдруг появляются совершенно неожиданные для стрелка мишени. Например, Венеция. – В этом месте он скромно потупился.
- Вы хотите сказать, что посол московского тирана был принят в Венеции?
В тоне генерала ни капли удивления, но нетрудно догадаться, что он раздосадован самим фактом своего неведения. Хотя кто посмел бы осудить за это человека, несколько часов назад ставшего победителем в труднейшей выборной компании? Нет спору, генералу положено знать всё, а значит, Поссевино станет всего лишь первым, кто доложит ему о задержке Фомы в Венеции, не более. И пускай останется за кулисами «автор» венецианского эпизода, ставшего никому не известным триумфом его личной дипломатии. Но знал он и другое: не стоит кичиться своей осведомлённостью. Лучше деликатно донести её под соусом рядовой служебной информации.
- Да, о чём смиренно докладываю вам, достопочтенный брат. И второе: приём посла венецианским дожем не входил в программу, предложенную царём Иваном, – почтительно, без малейшего намёка на чью-то роль, добавил Поссевино.
- Наша задача – так завести винтики и пружины, чтоб они сработали в нужный момент, пребывая в полной уверенности, что делают это самостоятельно, а не по злой воле и чужому заводу, – медленно вышагивая по кабинету, ронял слова генерал. – Если сочтут, что это вышло случайно, - хорошо. Гордятся, что это они такие герои, - ещё лучше. Мы не тщеславны.
Генерал остановился напротив, немигающие совиные глаза не сверлили, не обследовали – они смотрели, как сквозь стекло, но не отпускали ни на миг, заставляя моргать любого.
- Для нас важнее, чтобы сиюминутные «герои» работали на наш долговременный интерес, добывая пользу Дружине и, в конечном счёте, Христу.
Старший и младший брат, Клаудио и Антонио, совсем не по-иезуитски смотрели друг другу в глаза.
- В том и превосходство нашей организации перед другими католическими орденами с их тупой нетерпимостью, что мы участвуем в Божьем предопределении ниспосланным нам правом творить Произвол Его всей мощью нашей, - впервые он сделал еле заметный акцент, - Дружины, тогда как францисканцы или бенедиктинцы не смеют преступить черту пресловутого греха. В своём фанатизме они никогда не снизойдут до интимной беседы с еретиком и гугенотом. Одни лишь мы милостиво обнимем хоть сатану, только бы войти в его душу и взорвать его изнутри верой. И пусть нам достанется только душа.
Выговорившись, Аквавива свил руки в хвостик, блеснул тонким серебром колечка и застыл вполоборота у окна.
- Полагаю, вы абсолютно правы. Надеюсь, так и случится с послом Чефериджино, когда он прибудет в Рим на встречу со святейшим. Надеюсь, отсюда он понесёт заряд нашего, - в унисон генералу Антонио нажал на то же слово, - вероисповедального превосходства к сердцу своего недоброго монарха.
В методичности Поссевино немногим уступал патрону.
- И не один, - молодой генерал опустил глаза, и веки визави слегка дрогнули. – Возможно, ему будет дарован тонкий спутник, а его государю - мудрый духовник. Не исключено, что у нашего легата будет шанс организовать нашу школу в Москве. А начать предстоит с русского посла и его свиты. Иногда полезно поймать рыбку на маленький крючок, который она никогда уже не выплюнет.
- Если я верно понял, понтифик намерен сыграть уникальную партию…
- Где лучшему из Братств суждено начать с пешки, а выйти в ферзи.
Генерал как будто спохватился:
- Неужто и вы подпали под греховное увлечение этим «измышлением дьявола», как говорили о шахматах мои предшественники? – и снисходительно улыбнулся.
Поссевино давно заметил блеск слоновых фигурок в уголке кабинета. Будь иначе, он бы не позволил себе столь смелого сравнения, и сейчас лишь скромно потупился на «колкость» старшего. Аквавива со значением прижал ладонь к плечу великой «пешки».
- Я доволен вами, любезный брат. Надеюсь, скоро нам будет, что доложить папе, дабы подготовить его к встрече с небезызвестным гостем в том русле, которое будет полезно ему и ещё не догадывающемуся об этой для него пользе деспоту. В любую минуту дня и ночи, дорогой друг и брат.
С этими словами генерал перекрестил монаха, тот с уместной пылкостью припал к серебряному колечку. Оба поняли друг друга, сплетясь, как плющ с решёткой, на всю оставшуюся жизнь.
Покинув кабинет, Поссевино позволил себе отереть пот. Сдаётся, роль сыграна отменно, Глава им доволен, но себя-то не проведёшь. Во время многоважной встречи ты, брат Антонио, отчаянно блефовал. Вся твоя уверенность, все доводы зиждились на одном-единственном, зыбком, поверхностном и сумбурном донесении Франческо Паллавичино…
***
Уединившись в увитой сухою лозой ротонде близ «Casa prjfessa della Compagnia Di Jesu», иезуит достал из складок письмо, расправил, прищурился. Здесь было тихо, уютно и довольно светло. Римский февраль не доставлял неприятностей закалённому седалищу. Тепло настолько, что от меховых костюмов не отказались разве что старики. Этот сад был счастливо избавлен от уличного галдежа и вони нечистот, заваливших все улицы Вечного города.
Следует признать, наша канализация здорово уступает литовской, огорчённо подумал монах. В Вильно его больше всего поразила здоровая и продуманная система отхожих мест с удобными уборными. Чего, при всём патриотизме, никогда не скажешь о Риме, Париже и даже Мадриде: нужду по всей Европе справляли, где застигнет. Даже в Ватиканском квартале никого не стошнит от житейской диспозиции: на корточках святой отец с закинутой на лицо полой, а рядом, спина к спине экстренно присевшая прихожанка. А потоки помоев и нечистот, низвергаемые из римских окон?! И добро, если хозяин горшка соблаговолит хотя бы на секунду предварить: «Поберегись! Божия роса».
С детства Антонио коробило от физиологии. И чем старше, тем больше. Благочестивый скромник, брезгливый эстет, все животные акты, от приёма пищи до её отправления, он полагал делом интимным, сокровенным - никак не публичным. Душа сокровенна, это обстоятельства вынуждают её примерять тысячу масок, 999 из которых глубоко противны тонкой и щепетильной натуре. Его натуре. Но насилие неизбежно для всякого, чей жребий - Крест. Весть Божья только въезжает на осле, разносят её стальные кони. Однако за дело. Текст приблизился к глазам…
______________________________________________________________
* Praeposito Generali Societatis Jesu (латынь) - полный титул генерала Ордена иезуитов, примерный перевод: «Вселенский чиноначальник Дружества (Содружества) Иисусова» или: «Генеральный настоятель Общества Иисуса»
«Чёрный папа» - обиходный эпитет иезуитского генерала
Я так рад милый ты мой
Ежи Маджич, бывший товарищ панцирной хоругви*, вылетел пробкой. Ух, какую выволочку закатил ему посол при Ватикане пан Тычинский, эта бестолочь, единственное преимущество которой лишь в том, что - свояк виленского поветного подкомория*. Парной, красный, весь в мыле, Ежи готов был переломать папскую мебель. А всему виной – «подлюга москалюга Шеврига».
А как всё славно шло в последние три года! Горка за горкой, ступень за ступенью… И всё новые высоты впереди, одна лучезарнее другой. При том, что бастарду куда как тяжелее. Матримониальная поделка радомского каштеляна* Шикульского с дочерью полукровки-солтыса* из хелмского повета, Ежик с детскости имел гонору на дюжину ясновельможных. Чуть что – за палку, а повзрослей – за саблю. Увы, не против каждого её пустишь, вот в чём беда.
И всё же к 30 годам той самой саблей, худо-бедно, намахал он славу, деньги и подъём, а по взятии Полоцка – чин хорунжего. И сам коронный канцлер Ян Замойский приметил маленького крепыша с рябоватым лицом, определив в особые порученцы. На пару с Казей Гродинской наворотили они гадёнок москалям.
Казя... пани Казимира… дитя смутной эпохи, обольстительная рысь, как и Ежи - «дыркой на штанах» - сияла она спорным «благородием». Кем-то там приводилась некоему подстольему*. Кем, - не сказал бы никто, начиная с самой пани. Но при надобности Казя и на родовой счёт навертела бы рулек и колбасок, укормив любого, кто усомнится. В том и талант. Злобный ухищрённый ум, утончённая русалочья красота и беспредельное сердечное коварство стяжали пани Гродинской репутацию в омутах тайной политики, где за лицом прячется маска, а за улыбкой хоронится яд. И наколоть человечка на нож ей было легче, чем рыбаку - мотыля. Быстро спевшись, Маджич и Гродинска обстряпывали дела так лихо, что Ян Замойский млел от восторга и не жалел монет.
Вот тут-то и вынырни грязная русская севрюга, что в клочья рвёт все неводы и сети. Нет, Маджич не снимал с себя вины: чего уж, недооценили они прыткости москаля. Но ведь мелкая же порода! Не боярин, не столбовой дворянин, не посол даже – всего лишь гонец… Как тут было угадать, что рванёт? А уж он рванул! Как таран, чем и отличаются шипастые осетры. Так рванул, что знатные итальянские фамилии из кожи лезут на рандеву к рязанскому бродяге записаться.
Рванул так! – побочный сын папы Джакомо Бонкомпаньи, герцог Сорский, со всем своим двором лично встречает московскую дворняжку и на постой во дворец Марко Антонио Колонны везёт - свою резиденцию. Представить невозможно! Итальянский герцог - пристав у сельского дурачка. А кто таскает москаля по принцам и князьям? Тот самый сорочий подмёток Франтишек Паллавицан, которого ты с Казей под решето для макарон примерил. А он, поди ж ты, всю робость на соплю - в мою окрошку.
Ежи Маджич был прав: буквально за пару дней Паллавичино освоился при папском дворе так, будто всю жизнь с одними кардиналами якшался…
А результат?! Ежи Тычинский, представитель короля Стефана, в бешенстве. И, конечно, первым делом вцепится в папу - отговаривать от встречи с гонцом Московита.
Ежи Маджич угадал: Ежи Тычинский так и сделал. И папа Григорий XIII сочувственно выслушав набыченного пана, распорядился на следующий день, 27 февраля, принять… посланника великого князя московского. И подкормленный папским обещанием Ежи из Тычина в письме лучшему польскому дипломату, ныне Вармийскому епископу Мартину Кромеру, не замедлил отписать, что русского гончика в Ватикане ждёт «дырка от бублика».
***
Ночь на излёте, а глаз не сомкнул. Вот, кажется, всё - задул свечку, упал на пуховик, ан нет: рука - к грамоте, а с языка умные слова слетают. А то вдруг шапку схватит, напялит и давай поклоны бить, - чтоб поприличней. Но самый страшный «момент» - как папину туфлю с коленок челомкать? Доныне ни один русский посол не опускался до такой порухи. А ты, Истома Леонтий Шевригин, готов? Нет, не был он готов ответить, но знал одно: завтра решится судьба его нелёгкой, уже за полгода перекинувшейся, миссии. То, как встречала его Европа после Праги, нет спору, выше ожиданий. И лёгкий гончик царя, молодой парубок Шевригин от славы и почёта легко мог занестись. Да так оно и было, голова плыла кругами, как орёл. И тогда он брал себя за уши и твердил, твердил, как проклятый: «Качественность посла в том, чтоб до самого конца не закружиться, не оглохнуть, не ослепнуть - не угореть».
Отсюда вопрос: «Разве унижение - папе туфлю облобызать, если за этим кровавый чёбот Батура от Родины отзынет?». Да за такое хоть сорок раз! Папских сановников послушать: император, и тот, при встрече папскую стопу целует! И если по-хорошему, от государя на сей счёт запретов не было. Ну так и мы в статейном списке данный «пунхт» просто погулять отпустим, и вся недолга…
К утру заснул. Тут и разбудили.
***
Утром 28 февраля герцог Сорский лично потчевал московских гостей в своём роскошном палаццо. Высокий, узкогрудый и манерный мужчина с матовыми золотисто-чёрными бесенятами во лбу; чёрные пряди с теменной залысиной, порочная улыбка с кустами морщин – след неумеренных страстей. Распущенность и циничность итальянских аристократов не была секретом, про многих судачили, что, мол, ходки на оба пола. Но с московскими герцог держался безупречно. На то имелись причины: по Риму поползли слухи о строгих скифских нравах. И герцог ди Сора получил от папы (плюс отца) строгий наказ: «в художественных галереях задрапировать наиболее откровенные творенья мастеров, дабы не бередить стыдливости схизматиков».
У папы свой резон: посещение галерей и храмов входило в большой и тщательно продуманный ватиканский план. Григорий XIII всерьёз задумал приобщить молодого варвара к величию римской культуры, которая, сперва унизив и обаяв, в конечном счёте, потрясёт его и поработит. Но это лишь слёзы под дождём предстоящих искушений. Только одною-то культурой медведя не приручишь. И для этого, по замыслу понтифика, каждый шаг посольства должен быть грамотно расписан, а случайности исключены. Всюду и везде - тотальный присмотр и «правдоподобные» подножки с целью подцепить на крючок проступка, ошибки, грешка. Это потребует ювелирной тонкости, чтоб посол наживку заглотил и не заметил. Дёргать будем уже потом.
- Таким образом, сумма ярких впечатлений должна подавить и восхитить выходца из дикой страны. Особые надежды возлагаю на комплекс Святого Петра, в величественности с ним не поспорит ни одна святыня мира.
…Ещё позднее московского посланника умилят и покорят литургические чудеса, заключительный же удар нанесут в Лорето. Но это на третье. На первое, сегодня приём у папы - событие, ради которого и затевалась вся эта удивительная экспедиция московлян.
Расчёт хозяев Вечного города был точен, и вряд ли найдётся сила, которая поколеблет его…
Герцог Сорский хорошо запомнил слова папы-отца. Редкостный баловень и повеса, игрок и интриган, смолоду преподнёсший родителю немало шишек и репьев, Джакомо Бонкомпаньи на людях представлялся племянником того самого Уго Бонкомпаньи, что вместе с папской тиарой понёс новое имя «Григорий Тринадцатый». При этом истинное родство папы-отца и племянника-сына было «секретом Панталоне и Арлекино» – безмозглых балаганных кукол. Да и сам Джакомо был не такой дурак, чтоб не знать про это. Но этикет есть этикет, от общественного мнения не уйдёшь, и даже папа не властен их отменить…
***
Наполовину замкнутая площадь святого Петра, неохватный барабан будущего поднебесного яйца – спутанный лесами купол Собора… За неровной подковой целых и уже разобранных жилищ с юга на север тянется беспорядочная россыпь дворцов и галерей, лестниц и палат, и всё это Апостольский дворец.
Чинная и строгая стража в «лоскутном» одеянии, торжественные и неприступные лица сопровождающих, - всё это не могло оставить равнодушным даже привычного к цивилизации Паллавичино. Пополнив вдруг элиту мира, пусть и в недолгом чине толмача, Франческо мигом присобачился - ходит важен и надут. Единственное, что выдаёт прежнего ловчилу, - суетность в повадках с украдчивостью глаз.
«Братья» держались слитно и невозмутимо, как неразъёмный утёс о паре вершин. Величие Вечного города будоражило, завораживало, восхищало. Но опыт общения с «батькой», его долгие уроки терпения послужили Тихуну с Молчком полезным примером усмирения чувств и страстей.
И за это всё та же старая песня: «Ах, эти русские дикари! И непробиваемые-то они. И к красоте-то бесчувственные, на эстетику-то заложившие. И ничем, решительно ничем-то их не удивишь». Нам ли привыкать! В тех же оборотах кляли московлян и в Дании, и в Германии, теперь вот и в Риме сподобились.
И пусть себе! Мы сами с усами:
- Умом перед Европой не бахвальтесь, а вот «Андрона подпустить» иной раз недурственно. Пусть за бревно держат да, не обманув, сами обманутся.
Так учит посольский дьяк Василий Яковлевич Щелкалов, а он дело знает.
Дюжина вышколенных гвардейцев – вояк, которым, по слухам, нет ровни в Европе, вели русскую четвёрку долгим переходом с зарешёченными, в три роста окнами. Но даже солнце гасилось лукавым «прибором игры светотенью». На что имеется свой резон: свет небес, не будучи утлым, должен смеркнуть перед величием наместника Бога на грешной земле.
По дворцу, как лужа, разлеталась молва, гулко, мягко, то малиновыми брызгами, то сиреневой волной. Язык был чуждый, но узнавались в нём родные, как домотканая понёва, звуки: «Московит… Гонец*»…
Казалось, коридорам не будет конца, и вдруг – обрыв! Глаза упёрлись в дверь. По сторонам в почтительном полупоклоне бискупы. Улыбки в камне, и камень не сулил привета. Уже потом, приглядевшись, Истома понял: все улыбки клеены. Вот сомкнутая ревность. Вот надкушенная злоба. Вот ленивое презрение в ноздрях. А у самого маленького и лысенького кардинала, что издали казался розовым лесовичком, - ледовитая ненависть ко всем, она бьёт из красных глаз, апоплексических щёк и сизо-прожильчатого носа… Однако вот…
***
…Вот и в зале. Там дальше, в центре, красивое кресло, в нём сутулится сухонький благообразный муж лет 75-ти, с раздвоенной бородкой. На макушке шапка красная – митра, сверху такая же ряса, снизу белые, в две чайки, полы. Больше в зале никого: ни послов, ни герцогов, ни сеньоров. Лишь секретарь, да пристав Сорский.
Позднее толмач разведал: польский посланник Ежи Тычинский лично упросил Григория Тринадцатого ограничиться частным приёмом. Вообще-то пан Ежи требовал отменить встречу вовсе, но папа остался себе на уме.
Он ведь знал, что делал: Польша, Литва с их королём под римским крестом всё равно, как под гранитной плитою. Братья-иезуиты порадели - взяли униатов в плотный оборот. И, стало быть, ими можно пренебречь, когда на горизонте –дичь получше, покрупнее. Непреклонный государь могущественной державы, за которым, в случае его воцерковления, последует, куда ж ей деться? - погрязшая в византийской схизме, величайшая из орд. И непреклонный этот государь вдруг подморгнул, послал сигнал: я ваш… Полякам никуда уже не деться, а тут «на ловца зверь бежит» - зверь страстный, сильный, молодой. Он даст Старушке мясо, сок и кровь. Свежую кровь.
Такой шанс бывает раз в… Да не было за тысячу лет такого шанса ни у одного из понтификов Рима! А, значит, упускать нельзя. Но надо торопиться. Папский век недолог. А слава будет на века!
Сглотнув хрустящую мерзлоту, Истома сделал шаг…
***
Напротив, всего в пяти шагах, Папа римский. Он ласково смотрит на вошедших. Покой, полумрак, благочиние, и лишь от митры - некое сияние. Вот он, шаг между пропастью и небом - тот миг, который стоит жизни. Так как: клонить колени или?.. И вспомнилась ему Истомка, и то, как разминал он ноги после раны боевой. То было летом. Сейчас весна. Решил было пройтись, как упражнялся – не на коленях, а вприсядку…
Шаг, ещё… Лицо. Пот. Глаза. Слеза. С гноинкой. Нос. Мокрый… Папа. Близко, очень близко, совсем рядом. Только руку протяни. Лицо старое, незлое, умное. На Истоме широченная распашная шуба - юбка колокольная, и ноги знают своё дело.
Ещё полшага, и он присел, но, чуток поколебавшись, молнией поджал коленки и наклонился к красным туфлям и вздрогнул - вышиты крестами.
Вот ведь как! Нас за язычников держат, а сами? Человеческое ли дело - символом веры, Крестом Спасителя копыта украшать? Кумирники! Ну да теперь чего? Не за тем мы тут, чтоб шпильки припускать.
Губы Шевригина пронырнули вниз, и ус густо накрыл сусальный крест на папской туфле. Прибой одобрения захлестнул залу - кардиналы подглядывали в дверную щель. Истома загодя знал, что так и будет, уверен был в этом, как его? - «дипломатическом» исступлении. Эва невидальщина-то: русский туфлю римскую лобзает. Но ведь первосвященника веры! Веры – да не своей*!
Прибой отхлынул и умыл залу. С этой минуты гончика Грозного ждало небывалое мирволение. Папа взирал с отеческой приязнью. Было за что: обаяние посланника неожиданным образом сочеталась с почтивостью и смирением – качествами, которые, как никто, ценят князья и мира, и церкви.
- Встань, сын мой, – услышал он голос Паллавичино, втрое громче папина.
Ровно минуту спустя Шевригин повторил то, о чём просил у императора Рудольфа: чтоб усмирили короля Стефана, чинящего кроворазлитье в землях христианских… Чтоб соединились в союз всехристианский против турок, а царь Иван давно готов держать удар против басурман: «вперед с тобою с папой с римским и с братом нашим с Руделфом цесарем быти в единачестве и в докончанье и против бесерменских всех государей стояти заодно хотим».
А дальше папе были преподнесены царские поминки: христианские символы веры и сорок соболей. По исполнении обряда Тихуна с Молчком удалили. Внимая с растущим благоволением, Григорий XIII всё чаще кивал, сладко прикрывал глаза.
Понтифику представили две грамоты – на русском и на латыни. Вторая без надобы - толмач излагал на диво ясно, вразумительно и точно.
Папа отлично понимал: все эти обеты и предложения царя Ивана, в сущности, дело второй важности, отступающее перед первостатейным фактом - протянутой руки! И, пожав её через первый поцелуй Истомы, Святейший лишь укоренился в твёрдом намерении влюбить посланника в Свою цивилизацию и сделать его уже Своим послом, глашатаем и миссионером, который исполнит всё, чтобы совлечь царя Ивана с еретической схизмы во имя Истой – Римской веры. И для этой задачи у папы припасён коронный козырь, про который до поры не знал никто, кроме избранных кардиналов Конгрегации. Одно точно: последним узнает про него Стефан Баторий, способный сорвать обратную - исключительную по своим последствиям - миссию в Москву.
Папа ничуть не преувеличивал польской опасности. Перед встречей он основательно изучил историю вопроса. И вот какая выткалась далеко неслучайная цепочка. Только за последние 20 лет Римом предпринимались, минимум, четыре серьёзные попытки наладить отношения с Иваном Грозным. Но всякий раз камнем преткновения выступала шляхетская Польша, дурная, заносчивая, непредсказуемая.
Папа ещё долго беседовал с Шевригиным, а в конце встречи обещал созвать кардинальскую комиссию, где и дать обстоятельный ответ великому князю московскому по существу всех предложений. Напоследок послу пожелали приятных впечатлений от великого города Рима.
Герцогу Сорскому было велено сопровождать московского гостя по лучшим местам, на что тот охотно согласился.
***
Когда Истома, не пойми сам: довольный – нет ли, покинул зал, уже в самом конце коридора из ниши вдруг вышагнул человек в чёрной рясе. Шевригин упредил его на чуть – и человек подрезал путь Паллавичино. Франческо, потемнев как ворон, содрогнулся, судорожно сглотнул, но потом быстро извлёк какой-то кругляшок и переложил в ладонь чернеца. Вещица мигом утопла в складках рясы. Истома обернулся, смерив незнакомца взглядом. Тот был его роста и стати: крепкий, опрятный, основательный, с правильными чертами, до дикости приятный. Лишь кроткий взгляд не подымался выше бороды*. Не дав опередить, в рясе склонил голову:
- Mihi nomen est Patri Antonio*.
И не успел толмач открыть рот, как патер на ломанном русском:
- Я… так… рад… милый… ты… мой.
______________________________________________________________
* Товарищ панцирной хоругви - шляхтич, служивший в панцирной хоругви (привилегированное конное подразделение в 100-200 человек)
Поветный подкоморий — территориальный судья по спорам о границах имений в Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском
Каштелян — второй человек в воеводстве после воеводы, входивший в состав Рады; с 1569 года каштеляны введены в состав Сената Речи Посполитой
Солтыс – сельский староста на Западной Украине, назначенный польским феодалом собирать оброк и править суд
Подстолий - помощник стольника до XIV века, прислужник при столе князя или короля; впоследствии почётный титул
«Эва невидальщина-то: русский туфлю римскую лобзает» - на самом деле, прецедент уже был в 1525 году, когда посол великого русского князя Василия III Деметриус Эразмус (Дмитрий Герасимов) целовал туфлю папе Клименту VII
Гонец – согласно ряду документов, «титул» Шевригина - «гонец»- не переводился, а воспроизводился дословно: «Gonnets»
«Лишь кроткий взгляд не подымался выше бороды» – иезуитам рекомендовалось смотреть на высокопоставленного собеседника, опустив глаза до уровня шеи визави
«Mihi nomen est Patri Antonio» (лат.) - Меня зовут патер Антонио.
Одиночество папы римского
Сошлись по вчерашнему, за столом. Сорский приветствовал первым. Опаловые глаза блестят и щелятся. Ни зла, ни обиды, ни раскаяния. Будто не было вчера ни итальянских поцелуев, ни ответных русских объятий с завязанной на шее «кочерыжкой».
Но это лишь видимость.
…Всю ночь бедный герцог промаялся, кляня, что по воли дури подставил папу и… Папу. Эти русские упёрты и старомодны: ни широты, ни юмора. Того и гляди, беспорочный порыв за содомский сочтут?
Однако, как говаривает сам московит, «утро вечера толковитее».
…Утро и для Истомы хмуровато. Полночи ворочался, переживал Прямота послу, что гузно парсуне! Что как сын папы зло затаил?! Чёрт поймёт их, этих муже-бабёнок. Куда аукнут, аспиды, нашенский правый отлуп ихним беззаконным поганствам? Вот же норов гусячий, будь ты неладен...
Мучайся теперь, смущение прятай. Эхе-хе…
***
Короче, над столом склонившись, узрели ужимки, да оба как прыснут. На том почли, что квиты. Даже больше, герцог не поленился – подобрал кочергу. У носа поцокал скорбно. Истома так и обмер: надулся-таки.
- Милый мой дружок, мне так жалко, что мой дивный шейный бант так испортился.
Дослушав перевод, Истома хмылнул, потом хмыкнул, нагнулся. И искорёженный прут превратился в овал с ажурным узелком. Восторг герцога утонул в хлопках холопов. Не то, что Молчок с Тихуном. Учены чувства скрывать, питомцы олимпиевы млели про себя: тихо и молча.
После завтрака герцог Сорский убыл. Его место заступил Паллавичино с ворохом свежих газет. Истоме любопытно было послушать новости про себя, особенно те, что для самого были новостью. А узнал он вот чего…
«…Посланник Московита проезжает в коляске обычный путь паломника, посещая семь (а в другом avissi даже девять) церквей…
…В Сан Пьетро он увидел Volto Santo, копье Лонгина, голову Святого Андрея, прочие реликвии и с особенным интересом разглядывал изумительное новое здание храма...
…В Сан Джованни ин Латерано он наблюдал головы Святого Петра и Святого Павла»…
Тут всё правда: дни были всклень заполнены визитами, приёмами, поездками. Русского гостя водили по храмам, монастырям, приютам, госпиталям, учебным коллегиям. Он стал свидетелем уличных шествий, праздничных увеселений и церковных торжеств.
Памятуя о «красной бандитской роже», он взял за правило не пить прилюдно даже вина, чем убил газетчиков, лишив улик и поводов для осмеянья царского гонца. Куда!? И только, наедине с собой, студил вином вар ярости, обиды и тоски. Что за люди: перья тыр-пыр - в растопыр, ни на пушинку правды.
***
Но капля камень точит, и где-нибудь на третий день «ловцы сплетен» приуныли. А там и вовсе подавились скучливой хроникой посольских паломничеств по храмам и больницам, к коим, невесть с какого перепуга, вдруг бац - да и притянут за уши «zagul moscovita». Как вот тоже на вилле Тиволи: всего-то и расслабил ремешок под половинку утки. А наутро, 4 марта, знай только, успевай гадости цедить. Корреспонденты влиятельных лиц пачками ввизг и взахлёб повещали: мол, «съехав на день из города на виллу Тиволи, посол Московита едал и пивал свободнее обычного»…
Если б и так, кому какое дело-то?
Что ж, бойку пёрышку и полдничек кутёж.
И если кто-то, читая «avvissi» последующих дней, решит вдруг, что гость московский злонамеренно и жестоко отомстил за «красную рожу», - не верьте. Всё вышло самоходом. Просто римская кухня в какой-то час так достала, что, заскучав по «нашенской, родимой», на третий день он взял и возжелал:
«…Чего б попроще. Ну, там щучку, сомика, гольца, а на горбушку икорки красной. Впрочем, не баре - и чёрная, шевригина, пойдёт. А на запивочку, уж не побрезгайте, добудьте нам кваску с коржами, знамо. Но можно, и с пряниками, их шибко Поплер трескает. Да расстегайчика аль кулебяку со сбитнем – мне. А Стёпке Тихуну морошки миску, ну и клюквенного морса для Молчка, всё честь по чести, господа»…
С постной миной римлянцы кивали, после чего десятки курьеров сбивались с ног в поисках очередной «скифской простофилины». И понеслось! Каждое утро посол поминал ещё «чего-нить нашего, отчего, рязанского, чтоб по-людски, по-человечьи». Но, к чести хозяев говоря, любые прихоти сполнялись в срок, и даже злой заказ со страшным титулом «ockroshka».
***
«Мой верный сын, меч веры нашей.
Продолжим наши сношения in scriptis*, ибо мы не хотим, чтобы участие Дружины стало очевидным для некоторых ревнивцев в алых мантиях.
Итак, всё движется по плану; placuit Deo*. Заседания проходят без огласки, не ведётся никаких протоколов. Тем не менее, слухи всё равно просачиваются в общество.
Твои советы обдуманы и оценены. В своей работе мы отталкиваемся от них. Однако упрямство некоторых членов Конгрегации заставляет меня придерживаться линии ужесточения начальных тезисов. Однако будь спокоен, нами делается всё необходимое, чтобы возобладала здравая логика изложенных тобою идей.
В дополнение к уже известному, консистория кардиналов 27 февраля назначила Конгрегацию, которая должна была выработать правила поведения нашего легата, направляемого к Московиту. У членов Конгрегации не возникало ни малейшего сомнения, что им будет наш проверенный человек – Ваш патер А. Хотя мы, со своей стороны, не исключали возможных настояний на кандидатурах иных сопровождающих.
Конгрегацию, членство которой держится в секрете, составили Алессандро Фарнезе*, князь-епископ Трентский Мадруццо*, государственный секретарь Коммендони (ты же знаешь, под именем Птолемея Галли одно время он был нунцием и легатом в тех же странах), а также несколько первостепенных лиц.
Правда, 27 февраля, как мне доложили, отсутствовали важнейшие деятели - кардиналы Флавио Орсини и Фарнезе. Оба по причине известных недугов (сердце О. и подагра Ф.)...
…Однако, против дьявола хороши его же средства, и наш долг - ответить его слугам, как скажут, бомбардиры, «её же рикошетом». Мне нравится твой план «возвращения» на родину «англичан», подготовленных в наших чудесных коллегиях и влившихся в лоно Дружины! Школа альбионских иезуитов послужит достойным образцом для новой, на этот раз Афанасьевской, коллегии*, которая к концу года подготовит первую партию русских юношей, привезённых в Рим три года назад нашим несравненным патером А. из владений князя Острожского.
Мы полагаем, что настал час испытать дух и силу «новых англичан» против их коронованной безбожницы.
Однако приходит черёд встречать членов Конгрегации.
Ora et labora*.
Не перестаём молить Господа, чтобы он окружил тебя и твоих людей своей милостью и ниспослал всяческое благополучие.
Написано в Риме у св. Марка, в год от рождества Христова 1581, 15 марта на 10-м году нашего понтификата» (ДАНО В СОКРАЩЕНИИ).
***
- Точка, - Григорий XIII прикрыл глаза и дал знак, чтобы молодой секретарь запечатал письмо. – Доставишь и передашь известному лицу. Из рук в руки.
Когда дверь прощально всхлипнула, папа сомкнул ладони на животе и как будто задремал.
Ложная выделка.
Искусством вводить в заблуждение опытных сановников, полагающих, что престарелый понтифик забылся, папа пользовался сплошь и рядом. И переигрывал, да так, что окружающие даже не догадывались, препоручая сие уже потомкам.
На самом деле, глава церкви успел отметить, что стрелка золотых часов, которые в форме земного чрева со стороны северного полюса разбиты на 12 меридианов, близится к 12. Стало быть, в его распоряжении четверть часа.
___________________________________________________________
* In scriptis (лат.) - в письменном виде
Placuit Deo (лат.) - так угодно Всевышнему
Алессандро Фарнезе (1520-1589) – кардинал (с 1534), декан ватиканской коллегии кардиналов (1580-1589), протектор Польши; у него был именитый родственник Алессандро Фарнезе (1545–1592) – губернатор Испанских Нидерландов (1578–1592, герцог Пармы и Пьяченцы (с 1586), в те же годы возглавлял военную кампанию по присоединению Брабанта, Фландрии
Христофоро Мадруччо (или Мадруццо, XVI век) – кардинал, принц-епископ Трентский, императорский протектор в Риме, активист соборной деятельности Ватикана
Кардинал ди Комо, госсекретарь Комендони, Птолемео Галли ди Комо (1526 -1607) – одно и то же лицо, кардинал (с 1565), секретарь папы римского, декан ватиканской коллегии кардиналов (1603–1607)
Ora et labora (лат.) – Молись и трудись.
«Новая эра» Григория XIII
В письме ценнейшему слуге и секретнейшему партнёру папа умолчал, что работу конгрегации тормозит неразбериха в посольских бумагах. Пытаясь найти документы или хотя бы записи о предыдущих русских миссиях, церемониймейстер Франческо Муканцио перерыл все архивы – ни единой зацепочки! Лишь кардинал Комо несмело сослался на некие русские посольства в правление не то Климента VII, не то Юлия III, не то обоих вместе.
Что касается Московита, мы ничего не знаем о Московите! Не принимать же всерьёз заказные фальшивки Шлихтинга и ему подобных. Кошмар! Мы знаем всё про свою Европу. А её вторая половина на Востоке покрыта мраком. И после этого мы ещё на что-то претендуем?
Вспылив, Григорий приказал немедленно упорядочить и впредь добросовестно вести подробные записи о посольских приёмах. Понтифика в подобной ярости не видели давненько. И куда подевалась вдруг старческая сенильность, в которой папа годами никого не разубеждал? Хе-хе, этой-то показной «слабостью» и черпалась сила Бонкомпаньи. В самом деле, по виду бесхарактерному, ему удавалось подчас то, о чём не мечтали куда более жёсткие предтечи.
Чего стоило новое летосчисление?
Кто бы знал, как долго он готовил этот гром средь тысячелетнего затишья. Как сдерживал восторг, что был готов давно излиться ливнем очищения ошибок, просчётов и заблуждений. Такое трудно вообразить, и не толпе, а гению: после 16 веков владычества юлианского календаря «увядшим старцем» бесшумно подготовлена реформа. И скоро, очень скоро, не догадавшись даже удивиться, дурацкий мир заживёт по календарю имени Григория XIII. И 999 из 1000 даже не заметят, что Время изменилось.
Нет, сомнений нет, свой вклад внесли и Христофор Клавий, Алоизий Лилий с их кропотливыми выверками и перерасчётами.
Но имя календарю даст он, папа Григорий.
Он!
И это справедливо.
***
А взять поворот к католичеству, хотя бы и усилиями не всегда праведных иезуитов, за неполные 40 лет превзошедших в могуществе тамплиеров. При этом заметьте разницу: рыцари Храма были врагами престолу, а рыцари Христа – верные «псы господни», выпестованные Игнатием Лойолой, который, видит Бог, один полезней всех святых и храбрее всех героев!
В сонном полуприщуре викарий обвёл новые поступления своей обсерватории. Вот он, долгожданный малый астролабон*, сверкающая позолотой копия чудо-прибора, изобретённого Теоном Александрийским. Без малого две тысячи лет с его помощью определяют широту и долготу.
Слева – серебряный ноктурлабиум для еженощного деления времени по звёздам. Созданный некогда веронским священником, этот часовой механизм был усовершенствован мною: доли на шкале времени внутреннего кольца, нанесенные вот этой рукою, отличает максимальная точность. И дальше, дальше…
Всё пространство кабинета затоплялось слегка расплывчатым, матовым блеском. Астрономические инструменты, раритетные и современные: экваториум, квадрант, сектант. В углу оррарий и теллурий – две модели планетарных систем… И, конечно, амиллярная сфера: вон та потемнее – античная. Тогда как новенькая целиком дублирует теперешний инструмент самого Тихо де Браге...
Тихо де Браге!!!
О, как же завидовал тайный звездочёт в папской тиаре этому русскому. Сельский простофиля из богом забытой Рязани угодил в обсерваторию величайшего астронома.
Величайшего?
Кто скажет? И как знать?
Лишь время укажет, что скажет учёный мир, когда высший иерарх церкви, раб Божий Григорий, огласит реформу календаря.
После 15 веков юлианской ереси это будет величайшая научная реформа:
Введение Нового Времени!
Блестяще образованного, научно подкованного Бонкомпаньи всегда гнели прокрустовы рамки церковного сана. Не веля вслух соглашаться с Коперником, они не мешали читать взахлёб Джордано Бруно. Папа был в курсе всех открытий и изобретений Леонардо и Микеланджело, Агриппы и Парацельса, самых крамольных и совершенно фантастических. Но негласно, втихую. Сочувствуя в глубине души и приемля сердцем их вдохновенный гений, публично викарий Христа был обязан проклинать антиклерикальную дерзость любого титана. Ибо, кто как не папа видел: в вавилонском хаосе Реформации идейный переворот означает погибель.
Помпеи!
А грешным делом Вулкан и церковь Римскую завалит.
Нам нужно другое: переломить ситуацию и раздавить протестантов.
Всё к одному. И союз с Московией – вернейший козырь. А в идеале: подчинение православия католичеству.
Свершись сие, это будет вторая великая реформа Григория:
Введение Нового Пространства!
И тогда в Новом Времени папе Григорию XIII уже не сыщется ровни на Новом Пространстве Земли. Как и на Старом. Ни вчера, ни сегодня, ни во веки веков… Да, сомнений нет.
***
Зал из пурпурных мантий дышал и замирал, похожий на кровавый пруд.
В 12 часов началась третья тайная консистория в составе расширенной до 16 кардиналов священной коллегии. Сегодняшнее заседание отличалось гласностью. Каждому члену предложили высказаться по поводу стратегии и тактики в отношении Москвы.
Началось с того, что папа устами Фарнезе огласил свою позицию «мягкой миссии» к Московиту с долговременной программой изучения русской политической и религиозной ситуации.
«Ласковый подход, тактика обаяния» и т.д. – в общем, всё то, что было изложено в записке «Sopra l’ambasaria del Mosco». Но идеал, он и есть лишь идеал. Идиллия царила недолго. Слишком много кардиналов настаивало на ужесточении инструкций для легата. И жёстче всех линию натиска продавливал ди Комо. Надтреснутым баритоном секретарь вбивал ортодоксальные гвозди:
- Вдумайтесь, братья, о чём гласит пресловутая инструкция: «Надо не пожалеть нескольких тысяч дукатов и трёх или четырёх лет времени, чтобы увидеть, что мало-помалу можно там сделать». Мы, видите ли, должны долгие годы ждать и терпеливо изучать пещерную ересь схизматиков, чтобы потом ещё дольше, но, главное, ласково преодолеть её логикой и тактом. Деликатность и дикарь?! Слыхано ли? Ха-ха! О, нет же, не будет этого, Конгрегация не считает полезным и не видит возможным тратить годы на выяснение того, чего мало-помалу можно добиться, проводя с первых же шагов мягкую, а, при случае, отнюдь не мягкую пропаганду истинной веры. Конгрегация настаивает, что наш легат обязан с первых же дней поставить вопрос категорически: «Москва принимает власть Вашего Святейшества, а герцог Иоанн, прозванный за жестокость Васильевичем*, беспрекословно подчиняет свою мирскую власть и свою духовную митрополию Святому Престолу». Конгрегация настаивает: «Мы не можем ни на йоту потакать схизматикам, ибо в уступках слабому можно зайти слишком далеко». Гонец Московита днями уже выразил своё неудовольствие герцогу ди Сора: дескать, почему с ним поедет рядовой монах? Дескать, это слишком скромно, он, видите ли, желает солидной свиты. Без шика, но с весом. Это что же, теперь всякий варвар будет требовать, чтобы с ним, «сыном рязанским», отправится, по меньшей мере, князь Пармский? А почему бы не декан кардинальской коллегии?
- В самом деле. Почему нет? Вот и газеты ссылаются на обещание Вашего Святейшества отправить не монаха, а прелата, допустим, епископа Мондови, недавнего нунция в Польше.
То вклинился Стирлетто, известный спорщик.
- Есть ещё версия, будто в Москву прочат монсеньора Санта Кроче, а, может быть, монсеньора Портико, епископа Сальвиати и даже синьора Шипионе Гонзага, - азартно протараторил Караффа, копилка анекдотов.
- Тогда почему не монсеньоры Канобио или Кампеджо? – подал голос Фарнезе, как всегда невпопад.
- Монсеньор Канобио, епископ Форли, в Испании! Что за блажь слать его в противоположную часть света? – рассмеялся Орсини, шутник и насмешник.
- Никакого резона, - зашелестело по креслам.
«Кровавая волна» окатила правое крыло коллегии.
- Резон налицо! – торжествующе ощерился вдруг Фарнезе. - Двадцать лет уже, э-э-э… в годы папы Пия IV, Канобио пытался пересечь границу Московии. Просто на тот момент ему воспрепятствовал король Сигизмунд-Август. Канобио человек с опытом.
- Вот, вот! Узрите же плоды! Мы угодливо прогибаемся перед всякими просителями в то время, как должны быть решительны и непреклонны, - зарыдал неизбывно ди Комо. И тотчас взял тоном ниже. Казалось, кирка со всхрапом надкалывает фрески дворца, кроша потолок и проламывая стены:
- Нет и нет! Пусть это они радуются тому, кого изволим послать мы. Просят-то кого? Нас! Кто? Они! Значит, мы и диктуем. Им. Значит, и в Москве это мы уже будем действовать их руками. Русских. И, значит, это мы обяжем царя, буде отвергни он примат Святого престола, открыть там, как минимум, наши храмы и иезуитские коллегии. Скажу больше, по максимуму, наше условие должно выйти на уровень прямого диктата. И обратно, в Рим, Московит обязан будет снарядить с нашим легатом по-настоящему Великое посольство. Обстоятельства его ныне не таковы, чтобы он лукавствовал и прекословил. Кончилось могущество Московии. Отныне и во веки веков... Аминь...
***
Слушая злобные прелатские перекаты, папа Григорий с грустью размышлял о судьбах римско-русских переговоров. Вот уже 20 лет Ватикан пытается завязать отношения с Москвой. Но всякий раз, когда начало обнадёживает, всё кем-нибудь, да сорвётся. В 1561 году того же Канобио задержал и завернул обратно польский король Сигизмунд. Потом настал черёд дель Портико, папского нунция в Речи Посполитой. Правда, его 11 лет назад не отпустил уже сам папа, сославшись на писания Шлихтинга о кровавом московском тиране.
Далее, несчастный Кленке, этот вообще умер в разгар подготовки миссии, совпавшей с воцарением Батория!
Кто следующий? Ах, да – Калигари, ему дверь затворил опять же Стефан. Угрюмый трансильванец отказал нунцию даже во встрече с русскими пленными.
Сигизмунд, Стефан… Хороши оба: грубияны, далёкие от тонкостей идейной борьбы. И имя им одно: поляки!
Всё так отчаянно сложилось, что мы уже подумывали, как бы через Швецию письмо в Московию заслать. А тут гонец Фома сам пожаловал.
Боже мой! Какие страсти! Да, сомнений нет, если дело так пойдёт, finis и этому шансу.
***
На память вдруг пришло, как недели полторы назад его сын, герцог ди Сора, завёл неожиданный разговор о гонце Московита, и как он, папа Григорий XIII, был удивлён такой перемене во взглядах Джакомо. Пылко, страстно, с горячечной дрожью капитан-гонфалоньер вдруг взялся доказывать, что…
- …Московит это такой зверь, который… воистину зверь, настоящий Медведь! Против этого зверя даже самый сильный из живущих народов не больше волка. Мы и ополчились все против него, как волки против медведя. И даже не по сговору, а следуя внутреннему голосу - интуитивно. Потому что в одиночку с медведем заигрывать нельзя. Он уж если обнимет за шею и прижмёт к груди, то не вырвешься. А уж, если осерчает, то раздавит, шею свернёт и даже не заметит. Вот и остаётся нам грызть его всею стаей. Но это на худой край, это больно и опасно. Будет намного осмотрительней и дальновидней, если нам самим, первыми, взять его за лапу, и тихо, аккуратненько приласкать, прикормить, приручить, а по ходу ласково и нежно натянуть хомут правильной, нашей, веры. А грубо и жёстко ничего не выйдет. Русские выстрадали свою веру и закалились с ней. Тут навязать с наскоку себе дороже. Нам следует работать и работать, очень тщательно и очень тонко. А главное – неизвестно как долго. И ни в коем случае не допускать поспешности, ибо любой промах, любая неловкость в объятиях медведя для дрессировщика может стать роковой! Поверь мне, я это понял вчера, близко общаясь с гончиком царя – Фомой Чефериджини.
Этот фрукт весьма непрост и довольно крут. А главное: убеждён в их, русской, правде. Этот человек беззаветно предан своему государю и своему дикому народу. Такого никому не согнуть, он сильнее любого нашего фанатика и крепче стальной колонны. Вот и подумай, отец, если у Московита таков простой гончик, то страшно подумать, каков он сам!
Обычно холодный и циничный, Джакомо, говоря эти слова, напоминал пульсирующую зарядами молнию, он буквально, пузырился от возбуждения. Спроста ли?!
Папе сильно запал этот монолог, и вспомнился он сейчас, как нельзя кстати.
***
Боже мой! Какие страсти! Да, сомнений нет, если дело так пойдёт, finis и этому шансу.
Что ж, лбы горячие… Остудить пора бы. Лучше ещё одна консистория, чем бесконечный базар!
Подняв правую руку, Григорий XIII тихо объявил, что кандидатура Антонио Поссевино – дело решённое, и обсуждению не подлежит.
- Альтернативы не может быть ни по уму, ни по опыту. Теперь доводы в пользу. На протяжении шести лет, до 1578 года, патер Антонио успешно справляет обязанности секретаря генерала Товарищества Иисуса. С 1 декабря того же года он не менее блестяще служит нашим викарием в Скандинавии, Моравии, Литве, Русских княжествах, Венгрии, Поморье, Саксонии. Ему, и только ему доверяем как себе. Ему и только ему мы можем дать исключительные полномочия для искоренения ересей. Да, сомнений никаких. А значит, никаких «но»!
***
Третья Консистория была на удивление долгой и бурной. Итог работе подвело анонимное avvissi, датированное 18 марта: «Так как во вторник я не написал толком, о чём шла речь в консистории, добавлю теперь. Она длилась порядочно. После того как двери закрылись, обстоятельно обсуждали ответ, который следует дать на письмо Московита, но что решили, не известно».
Окончательную редакцию «указаний для Поссевино» ждали до 27 марта. Если коротко, они сводились к следующему.
1) В Венеции делегации потребуется обсудить целесообразность торговых отношений Светлейшей Республики с Москвой. Логика: во имя христианского союза против Востока Западу нужен мир между Стефаном и Иваном; и торговля Венеции с Москвой – хорошее начало этому процессу.
2) Если дело выгорит, не исключается новый крестовый поход против турок, а на его основе - долгожданное объединение церквей.
3) Что до Москвы, то Поссевино поручалось тактично, как бы между делом, plus ratio ovam vis*, внушить Ивану IV «простенькую» мысль: «Для великого государя позор - слушаться патриарха из Константинополя, который сидит под турком… Для того, чтобы возвыситься, царю предстоит великая задача: объединить христиан против турок на поле ратном и против ислама в общей вере… Лишь тогда он будет жить вечно, поминаться вечно, обретя благословение папы римского – главы объединённых церквей Вселенной»…
___________________________________________________________
* Малый астролабон – астролябия, судовой прибор
Герцог Иоанн, прозванный за жестокость Васильевичем – звучит забавно, но именно так переводили прозвище царя Ивана некоторые иностранные авторы
Plus ratio ovam vis (лат.) – Больше разумом, чем силой.
Ватикан, кабинет папы римского
Шевригин волновался. Рано утром к нему явился герцог Сорский, при всём параде, в точности, как на спальном медальоне 7-летней давности, и настоятельно упросил «дорогого гостя» срочно одеться и проследовать за ним.
Тихун и Паллавичино молча проследовали по пятам к уже известной карете.
На этот раз путь был недолгим: улицы пусты, темны, без достопримечательностей.
Но уже с середины дороги Истома знал: везут к папе. Надежда и гордость всех последних дней сдувались шмелем, пока не превратились в жгучую тучку сомнений, тревог и томления. Тучка эта уселась ровно посерёдке сердца, и всю вторую половину пути росла и бухла, студёною болтанкой изводя все члены и сводя нутро.
Кто б знал и подсказал, что за спешка? Отбой, отлуп, отставка... Или похуже чего? Где ответ?
Гонфалоньер молчал, надутый, как если бы портки боялся замарать.
У ворот Ватикана гонец шумно вздохнул и выдохнул всю тряску. Чтоб ни ждало, прими достойно! Ты зерцало великого государя всея Руси.
На этот раз его вели недолгим коридором, и не в большую залу, полную картин и кардиналов, а в аккуратный кабинет, где было велено в дверях оставить даже «секретаря Стефана Тиффани» - Стёпку Тихуна.
Паллавичино знобило как листок под серчающим ветром.
Вот и там.
В глазах всё расплылось и задымилось от просверков и бликов, мерцания и блеска. Но всё чуть-чуть как будто смазано и рыхло.
Однако скоро глаз привык. Гонец едва не ахнул. Ба, он, пожалуй что, попал в малую обсерваторию Тихона Брагова. Те же «длянебесные» приборы, глобусы, атласы и карты. Только в сбитеньком пространстве не хватает той долготы от стен до стен, и выси от пола до купола, и окна меньше, а лампы со свечами жиже. Всё уже, сжатее, теснее.
И он легко понял: это кабинет Григория Тринадцатого, викария Христа в латинском мире. И ещё понял: это «секретная уединенция без царемониала». А следственно, никто не может его вынудить слюнявить стариковский тапок.
Он и не стал, лишь дотянулся носом до сияющего перстня с «вдовьим камнем». Кроме аметиста он явственно разглядел лишь общие черты снулой фигурки впереди. В такой сутемени папское облачение казалось чёрно-белым, а из всего лица он ухватил только лимонную секирку носа – фамильный гнутый гак Бонкомпаньи.
Понтифик ласково покрыл его копну сухонькой ладошкой, «прям, как наш архиерей, когда благословит».
- Ты очень добрый человек и хороший слуга своего государя, Томмазо Зверини. Такой слуга может быть только у очень хорошего и разумного государя. Я верю, что твой великий государь и наш брат, будет и нам лучшим другом. Передай ему без protocollo все наши честные слова.
Голос первосвященника журчал слабенько, едва осиливая шепоток свечей, но каждое слово, как удар гравёра, чеканилось в памяти.
- Да светит солнце божеской лампадой во весь твой путь домой. Да будет он кротким и коротким. Да сойдёт благословение творца на миссию нашего посла, брата Антонио, что разделит путь с тобой. Да слепит и скрепит навек союз братьев во Христе, рабов божьих и держав наших, а также воссоединит две величайших ветви древа церкви, упрочив их в правой вере. И да не зайдёт солнце уже никогда на Земле христианской, и не оставит оно ни одной ночи звезде и полумесяцу Востока. В добрый час, возлюбленный сын мой…
Истома с ужасом засёк под скальным лбом две росинки, что тихо покатились по западинам щёк.
Он сам не помнил, как покинул кабинет, и лишь за дверью увидал в руке золотую печатку со львом.
- Это знак пропускалли нас кругом, - знающе шепнул Паллавичино.
Тотчас спереди возник герцог Сорский. В руках отпрыска папы светился тем же аметистом ларчик, полный изумрудов и монет. А сверху - грубо сработанный в виде ступенчатого треугольника светлый нашейный знак на шёлковом шнурке. Не серебро, не цинк, не бронза, но по тяжести заткнёт и злато …
- Это белое золото Гондураса, - пояснил гонфалоньер. – Очень тяжёлый и самый неподатливый металл. Из него почти невозможно сделать ювелирные украшения. Его святейшество нашёл эти изделия среди даров испанских грандов, привезённых из далёкой Америки. Монах Скалигер не придаёт этому металлу ценности, но папа считает, что столь редкий и прочный металл порадует несгибаемого гонца Московита и упрочит наши добрые связи столь же неразрывно.
От Шевригина не ускользнуло презрение, которое вызвало у толмача «белое злато». Он повёл себя учтивее и, поблагодарив за редкий дар, попросил изволения тут же надеть значок на шею.
- Любезный друг мой, - продолжил Сорский тоном выше. – Мне сегодня очень грустно и стыдно, но я не волен проводить вас, как бы того хотел. Нам доложено, что на юге Stato Pontificio* произвелись волнения, и капитану-гонфалоньеру следует немедленно вести туда сбиров.
Шевригин заметил, что его хлебосол как никогда серьёзен и даже печален.
- Однако это останется с вами всегда, - и он отстегнул ножны со своей узкой шпагой, где шишак отчётливо повторял уже знакомый герб Бонкомпаньи, - как и моя симпатия, - он запнулся и совсем уж тихо: - моя любовь...
Истома принял.
- Что ж, если вам вовремя не встретится большая кочерга, то, поверьте, этот ножик сумеет защитить вас не хуже железного хомута.
Улыбка раздвинула влажные губы герцога Сорского, и впервые не выглядела глумливой и циничной.
Царский гончик медленно шагнул навстречу (пристав нервно моргнул, но сдюжил не отшатнуться) и тепло обнял Джакомо. Чуть промедлясь, тот ответил тем же, но слишком осторожно. Потом же, поняв, что «галстуков» никто вязать не будет, похлопал гостя по спине. Потом ещё – с каждым ударом всё горячее. Когда же Истома трижды, по русской обыклости, его почеломкал, то счастью герцога не было границ. И он вложил в ответный поцелуй весь свой долго сдерживаемый пыл…
Трогательный «финал» подпортил патер язовит. Вынырнув из мрака, он покривил губы в уже знакомой ухмылке:
- В дёбри пут милый ты мой…
* Stato Pontificio (итал.) – Папская земля.