Илья познакомился с Ерохой, Андреем Ерохиным, неделю назад, когда тот у них морковку дёргал. Илья был ростом меньше десятилетнего Ерохи и годом моложе, но Андрей так за дни странствий изголодался, что и не понял совсем, как Илюха так ловко подмял его под себя. Подружились они быстро: слезливая история о том, как сирота решил сам найти родных, растрогала деревенского паренька.
Ещё в детдоме Андрей узнал, что мать его умерла при родах, а отец вроде как лесничил неподалёку. Ну, и чего тогда было в детдоме делать? Решил Ероха за счастьем слётать, да промашку судьба изготовила: умер весной его будто бы отец. Жена его знать мальчишку не захотела, из дому выгнала. Да он и в доме-то не был, на крыше ночевал, комары всего поизъели. Если бы не Илья, в тюрьме бы уже сидел за воровство: не с голоду же помирать! Теперь ребята думали, как беглому Ерохе зиму перезимовать.
- Бабка - то не совсем чтоб старая, но совсем уж страшная, - горился Андрей товарищу, - и не с бородавкой на носу, как говорили, а на щеке, возле подбородка, но противно так свисает! Если смотреть сбоку, то на таракана похожа.
- Бабка?
- Да бородавка, говорю! – и смеются оба. – Представь: лицо коричневое, шея даже чёрная, а тут ещё и таракан! Так бы и шлёпнул таракана! – и опять в смех.
Вдруг Ероха сморщился и так саданул себя по шее около уха, что чуть с пенька не слетел.
- Ты чего там? – спросил Илья.
- Комар, зараза.
- Их тут много! Всех не перебьёшь. Это тебе не в городе.
- Да я уж почти привык.
- А чё бабка-то, всё гонит?
- Гонит! Как нашла утром на крыше, так к дому и не подпускает. Напущу, говорит, на тебя полицию, если сам не уйдёшь.
- А ты?
- А куда я пойду? Сыскал родню, называется. Мож, к тебе?
- Не-е, у меня отец загулял, а мать с этого шальная становится. Сам одной бабулей живу. Она у меня ни перед кем не стушуется, любого за пояс заткнёт!
- В детдом опять неохота…
- Ну и плюнь... Ишь, какая! – пригрозил кулаком Илья поднебесью, - живёт там, как кукла!
И они снова захохотали вместе, представляя, какая страшная из бабки кукла выходила, прям ужас!
А бабка эта была не только страшная, но и злая ещё. Так считали все ребятишки соседнего с заимкой посёлка, откуда Илья был родом. «Она деда Самоеда сундуком весной огрела, до сих пор хромает. Правда, моя бабуля говорит, что так ему, паршивцу, и надо, но всё равно, чё так руки-то распускать, да?» - выложил дознанное Илья. Все и согласились: злая, потому и дерётся.
«Какая она вам бабка, чудилы? А живёт она на заимке не совсем по закону - эт правда», - рассказал ребятам тот самый дед Самоед. Он дрова колоть ходил к людям нанимался. В перекур и рассказал ребятам историю бабки Ивохи: «Иволга она так-то. Фамилия у ей такая. А звать я её и не помню как, может, Натаха, а, может, и Птаха, - смеялся дед кривым ртом. Ему за работу самогоном платили, вот он и любил посмеяться: «А чо, раз Иволга, так, может, и Птаха!» - и опять так весело-весело захрюкал, глазками слезливо заморгал, головёнкой задёргал, того и гляди, уши отвалятся.
«Не-е, она не местная наша, её лесник-покойник из городу привёз. Он уж в годах был, и она тоже, но ничо ещё, собой гордилась. А как хозяин её захворал, уж она тут по селу побегала! А чо оно, када сердце? Хто ей поможет? Нихто. Вот и скочевряжился ейный хахаль», - и опять хихикнул противно так, будто слюной подавился. "А она ничо так собой была», - закончил Самоед перекур коротким вздохом и серьёзно так всмотрелся в голубой горизонт.
- Какой там «ничо»? - Удивился рассказу Ероха. – Как она тогда щас такой страшной оказалась?
- Да кто ему верит! Может, это на его вкус «ничо». Сам-то он лишний раз штаны не поддёрнет, до колен свисают, страшнее чёрта. А когда не пьёт, вааще страшила!
Илья присел, втянул румяные свои щёки меж зубов, закатил глазёнки к небу и пошёл, прикосолапливая, трусить вокруг пенька, на котором сидел Андрей. Ероха, смеясь, подскочил к Илье, передразнивая бабку Ивоху, заходил, вытянувшись, гоголем. Смеясь, они побежали через речной брод к лесополосе, потом через поле в лес, по едва заметной дороге, к заимке, куда заявился недавно Ероха к бабке Ивохе.
Светлая, сухая комната лесничего дома. Запах свежезаваренной травы и цветочной пыльцы заполнял её. Облезлые половицы, все в мелких берёзовых стружках, застеленная серо-зелёным гобеленом железная кровать, деревянные некрашеные табуретки, стол с выбеленной по углам светло-лиловой клеёнчатой скатертью, бежевые короткие занавески на окнах, - всё играло, искрилось в ослепительно жёлтом освещении погожего летнего дня. На фоне тёмного силуэта массивной печи две женщины, понуро склонив головы, вели беседу:
- И как же теперича жить? На ягодах и грибах не протянешь долго.
Торопливо-тревожное всхлипывание прервал хриплый голос:
- Картошка кончилась. А до новой месяц ещё.
- Огурцы? Их бы тоже с хлебом надоть... Ох-ох-хо. Вот и начни новую жисть,
- колыхнулась грузным телом Давыдовна.
- Не про нашу честь новая жизнь, - Наталья потянула желваками. Кожа на загорелых щеках задёргалась, запрыгала отвисшая бородавка, заскрипели то ли под ногами половицы, то ли стиснутые зубы.
- А тебе сколь до пенсии?
- Три года ещё.
- Молодая… Я-то уж давно пользуюсь. Где они думают нового лесника взять? Чтоб непьющий да со сноровкой.
- Я им говорю: подождите месяц, документы на ружьё сделаю и устроюсь к вам официально. Не берите никого. Я согласна без денег пока присмотреть за участком. Нет как нет! Нам с тебя ни спросу, ни ответу, если что. Выселяйся – и всё! А куда я тогда?
- Не спереживай! Обойдётся. Я помолюсь вот, в церкву схожу, и обойдётся!
- Сходи, - Наталья махнула рукой. – Сына-то отмолить не можешь, чтоб не пил.
- Сын должон сам захотеть, насильно ничо не деется. А обожди вот, и сына Бог наставит, и нам с тобой поможет. Терпения бы только. А то мы как хотим? Щас нам вынь да положь. Так и гнали бы сульбу!
- Так жить негде, есть нечего! А тут ещё пацан на голову свалился…
- Ну, дак и ладно, чо свалился, его Илюшка кормит.
- Опять же я боюсь, что спалит он меня с избой вместе. На крыше дымок, слышь-ты, шаить солому вздумал. А мне потом сидеть за порчу казённого имущества? Изба-то лесничества.
- А ты пусти его в дом, чтоб гнус не терзал мальчонку.
- Неча делать! – рубанула костяшками пальцев солнечный столб Наталья. Пыль с пола струйкой заскользила наверх, к форточному сквозняку.
Давыдовна вышла на середину комнаты:
- Ладно, не тушуйся. Ничо ещё у тебя не отобрано. Помолиться, видно, шибко придётся. - И, уже уходя, шамкнула через плечо грозно:
- Пыль вытри, да прибери тут маненько. А я Илюшку с картохой пришлю к вечеру. Мож и ещё чаво пособираю.
Ероха убёг от Ивохи в лес да в чистое поле подальше, бродил там с обеда до самого вечера, наплакался вволю от обиды, как она его на крыше кнутом отстегала. «Проклятущая бабка!» - хлюпал он разбухшим носом. «Чтоб её черти ночью до смерти защикотали»,- шептал он тёплой прозрачной воде в ладошках, когда умывался в голубой протоке. Вот светлое, тихое место, и живёт совсем недалеко отсюда эта бабка – просто ведьма какая-то! Откуда что берётся на свете?
Он поёжился и огляделся по сторонам: жутко всё-таки одному, хоть кругом и водная гладь да камышовый простор с заливными лугами, но вечер уже озакатил червертушку неба, а с нехорошими мыслями и того страх одолевать начал. И как будто бы плач или даже вой почудился ему, но он подбадривал себя, рассуждая вслух: «Чо мне собак-то пужаться? Собаки – они скорей добрыми бывают на воле, я же не к ним в подворотню лезу, не тронут! Вот заберусь на холм, осмотрюсь, мож, стожок какой окажется неподалёку да и переночую там. У костерка посижу до темноты, а потом юрк – и в стожок. В стожке никто не тронет! Буду как у Христа за пазухой».
«А ведь это Илюхина поговорка. Вот кто настоящий друг! Успел меня огурцами с картошкой накормить. Хлеб, хоть и чёрствый, но ещё душистый был и, кажись, даже сладкий. А-а! – он остановил подъём и даже подпрыгнул, - там, в мешочке, ещё и пряник был! Вот почему мне эта запазуха в голову засела, чтоб я про пряник не забыл!» Нащупав упавший к самому пупку пряник в ситцевом мешочке, он повеселел и стал подниматься на пригорок.
Наверху осмотрелся и, правда, около самой кромки леса увидел высоконький стожок. К лесу только страшно было возвращаться, но он решил к нему лицом не поворачиваться, а всё задом-задом, и костерок ближе к полю да к протоке соорудить. В стожке выемку надёргал поглубже, чтоб спину себе от комарья и испуга прикрыть, а потом уж с весёлым костерком да с пряничком ему всё нипочём будет. Небо светлое, звёзды в конце июня крупные, яркие, ночуй - не хочу. И затрещали сучья весело в костерке! Немного погодя Ероха к протоке спустился воды попить, по дороге от берега сушняка прихватил, сколько смог и – всё, дела закончились.
Что оставалось делать? Слушать тишину, сидеть, затаив дыхание, но уже через минутку он вскрикнул: чего-то комары повадились его кусать в шею за правым ухом! Там теперь хорошая царапина образовалась. Бабка Ивоха кнутом секанула, а эти и рады кровью полакомиться. А вон тот, гигант какой-то, малярийный, что ли, так и норовит за лысую башку зацепиться. «Зверюги проклятые!» - взвизгнул по-девчоночьи Ероха, отмахиваясь что есть силы обеими руками и подвигаясь ближе к костру. Бабка и комары выходили теперь его злейшими врагами.
Вдруг крик его как будто отозвался эхом за холмом у ивняка. «Запоздалое какое-то эхо… сонное… А может, это я уже сплю? Быстрей надо костёр затушить и – в стог, подальше от ночных криков и шорохов», - думал и впрямь будто бы придремавший Ероха. В стогу, конечно, жарко, зато ни гнуса, ни пустоты пугающей, ни жуткого лесного сумрака. Чтобы разогнать обнаглевших комаров, он взял пушистую полузасохшую ветку и начал хлестать ею по догорающему костру. Ветка вдруг так ярко вспыхнула, что, напуганный этим пламенем, Ероха, вместо того, чтобы бросить её и затоптать ногами, начал размахивать ею, как флагом, и только когда искры посыпались на голову и плечи весёленьким фейерверком, он бросил обгоревшую палку и с воплем начал шлёпать себя по загривку вспотевшими ладошками. И тут он опять услышал ответный крик, то ли женский, то ли ребячий, высокий, надрывный и уже различил отдельные слова: «Кто там… Помогите! Эй, люди!..», а потом тише, тише: «Люди… сюда… по-о-могите…»
«Ма-а! – хотел было мявкнуть Ероха, но отчего-то схватил сам себя за грудки обветренными кулачками, залепетал слезливо: «Боженьки-Боженьки, спасите-помогите». От этой горячей молитвы леденящий озноб враз перестал бить худенькое тельце, тонкими струйками заскользил по телу и как будто стал просачиваться через порепанные кроссовки в скошенную игольчатую траву.
И вот – опять тихо. «Что ж, и на этот раз померещилось? А это последнее – по-о-могите! – совсем как плач, оно как будто бы было. Значит, надо пойти и посмотреть, кому нужна помощь… А если не пойти, а залезть, к примеру, в стог? Там ничего не будет слышно, если, конечно, проход закрыть… А если взять ветку (она ещё не потухла) и пойти посмотреть, ну, может, не совсем туда, а чуть поближе… Только обязательно перед этим, как Илюшкина бабушка, перекреститься и что-нибудь сказать такое, типа «Господи, помоги и спаси», а потом опять перекреститься на всякий случай». Мальчик поднял ветку, распушил её огнём на углях затухающего костра и пришёптывая в темноту всё-таки давешнее: «Боженьки, Боженьки, спасите-помогите», зашагал с косогора в низину, в ивовые заросли, откуда, как ему вздумалось, и могли причудиться крики о помощи.
- Да кто здесь, кто? Люди?! – испуганный хриплый голос, уставший выкрикивать слёзное, и – звенящий тенорок в ответ, убеждающий, кажется, в первую очередь самого себя: «Люди! Конечно!», сошлись в общем выдохе, а как подкатил Андрей с пригорка на заднице к испуганной женщине, закончил совсем радостно: «Это я – люди!»
- Ох, а как ты здесь, с кем? – в надежде приподняла голову женщина.
- Один… Я в огонь суну чо-нибудь сухое, а то потухнет ветка…
- Чей ты? Из посёлка?
- Не, вы меня не знаете, я тут всем чужой. Я из города, Илюшки Прохорова дружок.
- Ох и ох! Нашёлся…
- Вы не волнуйтесь, я с вами до света посижу, а то одному страшно: кажется почему-то, что волки рядом. Только не смейтесь.
- Не до смеха…
- А чо вы тут? – наконец управился с костерком Андрей и осмотрел отвернувшуюся в темноту женщину. Рукой она загораживала лицо от света. Женщина полулежала, упираясь спиной в согнутое кривое дерево. Одна нога была примотана какими-то лоскутами к доске. – Вы ушиблись?
- Здесь, в овражке, за ивняком, мусор строительный. Похоже, ногу сломала. Даже сознание теряла…
- Сбегать в село за помощью?
- Щас нельзя, – остановила она его рукой. И прислушалась: «Посиди со мной. Ты с ружьём умеешь управляться?»
- Не-ет! – завистливо протянул Андрейка.
- Вот, смотри, здесь два патрона. Если стрелять, то нажимать сюда.
- Это курок, я знаю. У Илюшкиного отца такое ружьё. Он говорил – старинное. Его нельзя было трогать…
- А вы, похоже, трогали.
Ероха почесал ладошкой запачканный золой нос:
- Можно подержать?
Махнув головой, она тяжело, всей грудью, вздохнула:
- Не могу поднять, ослабла. Не ела ещё ничего…
- А у меня пряник есть! – даже задохнулся Ероха. Он за ружьё и десять бы пряников не пожалел.
- Не надо мне пряника, - отмахнулась свободной рукой женщина и закрыла ею вторую половину лица. То ли слёзы, то ли капли пота потекли по подбородку. «Какая добрая тётя! Вот так поворот у меня!» - удивлялся он, рассматривая ружьё.
- Если надо будет, сможешь выстрелить?
- Смогу! – вдохновенно заверил Ероха и… выстрелил. Бабахнуло из двустволки так, что уши заложило. От неожиданности он отбросил ружьё в траву и тут же кинулся его поднимать.
- Да что ж ты… - дёрнулась от корявого ствола женщина и потеряла сознание.
Виноватый Ероха начал было выкрикивать какое-то оправдание, но понял, что его никто не слышит: тело женщины, обмякнув, странно скособочилось на левую сторону. Сжав обеими руками ружьё, он на карачках подполз к ней, склонился над лицом. Правая щека у неё была замазана то ли грязью, то ли кровью. Ему показалось, что он видел её где-то, может, в посёлке, а может… И тут сверху, от холма,прогремел второй выстрел.
Николай Коренной, бывший военный, закончил авиационное училище и служил некогда в лётной части авиатехником. Самоедом его прозвали уже здесь, в деревне, куда он приехал молодым пенсионером. Мать его вскоре умерла, так и не дождавшись ни снохи, ни внуков. «И вроде не бабник, как отец его, покойник, а чо из баб вытянуть хочет – не пойму. Не ладится у него с имя», - жалилась она своей соседке Давыдовне. Николай и так выпивки не чурался, на службе спирт был вволю, а как лесник Наталью привёз, он совсем в вине потерялся. После загулов похмелье у него, как правило, начиналось с проклятий себе, своей бестолковой жизни без семьи и детей. Мужики стали над ним язвить: все ведь другим свои беды в вину ставят, а этот, вишь ты, себя проклинает. Ну и приклеили ему ехидное прозвище Самоед.
Он подошёл к речному броду уже в сумерки и сел на пенёк передохнуть. Похмелье ещё давало о себе знать, но в этот раз оно не было таким горьким, как всегда. Напротив, бойкое что-то родилось в груди, прибавляло ему силы: надежда, что ли, смысл, стержень какой-то, нужность чужой судьбе давали шанс выправить и собственную долю. Давыдовна подкатила к нему на больных ногах, сунула пакет с дождевиком и старенькое ружьё:
- Не ходил бы в ночь-то, мож, ещё вернутся. Лес тут неглыбокий, в ширь блудить некуда: не тайга.
- А волки? Мужики врать не станут. Видели одного, а если стая? И чо они тогда вдвоём с гнилой двустволкой?
- Эх, ежели бы вдвоём!.. Ладно, иди тада, ишь расселся, - ткнула она его в бок кривым пальцем и зашамкала вслед беззубым ртом «Живые помощи», перекрестила расплывщуюся в сумраке сгорбленную фигуру: «И впрямь, как старик стал. А ведь он моего сынка всего на семь лет старше. Вот она, водка…»
«Илья сказал, что выпоротый Натальей Андрюшка побежал прямо в лес. Часа через три, как мужики ей про волка сказали, она кинулась мальчонку искать, чтоб к ночи в посёлок воротить. Теперь почти ночь, где вот они могут быть?» - Николай размышлял вслух, чтоб вытравить одиночество, особенно жадное до души в сумерках.
«Воют, заразы. Не один, точно! Вроде как из леса вышли, к ложбинке подались. Чо их туда тянет? Дымком вроде как оттуда несёт. Костёр, что ль, какой ребятня там не затушила? Сходить посмотреть да волков пужануть, чтоб к посёлку близко не подходили». Николай почти уже залез на холм, и тут – выстрел, да ещё из двустволки!
«Николай и про ногу-то больную забыл, что на любовной охоте полгода назад подранил, полетел - не побёг! А вокруг вой да скрежет зубовный! Что ты, одно слово – волки, - рассказывала потом прихожанам церкви после службы Давыдовна придуманные ею самой подробности. Никто не мог в посёлке точно знать, как оно было, а Николай твердил одно: «Кубарем скатился в овраг, чуть в костре штаны не прожог, смотрю: там Наталья, за ней малец прячется, ружьём размахивает. А я ещё наверху из ружья даванул… Думал, показалось, а вышло, что и правда волки рядом кружили. Ну, и откружил один…» «Слава Богу! – всегда крестилась при этих словах Давыдовна. - А дальше что ж? Дотащили они с Андрюшкой на дождевике Наталью до нас. Через брод потешно её переправляли: на пластмассовой корыте детской. Нога торчит, она их такими словищами понужает! – это щас смешно, а тады прищемило в нас маненько храбрость-то, попурхались мы с ней, пока дотянули. Ну и скорая сразу, ей в больнице ногу в гипс вправили. - Вытерла кончиком платка слезящийся глаз.- Во как оно бывает: и в церкву сходили, и мальчонку окрестили, и всех. Я им сказала: не пойдёте сами, дрыном погоню! А как жа? – доказывала она свою смелую правоту товаркам: «Бог им по молитвам новую жисть обустраивает, друг к дружку подгоняет, приспосабливает, а они ему чо ж, и спасибо не скажут? Ну, я и расстаралась, построжилась. Да не-е, они не шибко кочевряжились, а то б я им!» - И кулаком по коленке стучала грозно так.
Илья с Ерохой смотрели на неё издали, любовались: "Вот эта бабушка, точно, ни перед кем не стушуется, любого за пояс заткнёт!" От магазина к автобусной остановке к ним прихромали дядя Николай и тётя Наталья. Ероха во все глаза смотрел на них: вовсе они и не старые.
- Тёть Наташа совсем другая стала,- прошептал на ухо другу Илья.
- И дядя Николай подтянутый такой. А как с новым ружьём управляется! Теперь он будет лесничим.
- Кому ж ещё-то быть, - деловито заключил Илюха, - всё-таки военный, хоть и бывший. Мой папка тоже служил. Пограничником! Мож и он за ум возьмётся? Мы с бабулей теперь не слезем с него. Хватит мать мучить.
Ероха весь чистенький, штанишки и рубашка выглажены, кроссовки новые – подарок дяди Николая. Они вместе едут в город, потому что договорились: пока Андрей будет жить в детдоме. Подумать только, у него теперь есть и мать, и отец! Правда, крёстные, но это, может, даже и важнее. Так сказала бабушка. А ещё она на прощанье сказала названному внучку: «Ох, Андрейка, и премудрая штука жисть, сколь живу, столь учусь и удивляюсь! И ты, милок, учись, а как кончится ученье, к нам приезжай. Теперя тебе есть про кого думать и к кому стремиться. Вон какой роднёй обзавёлся!»
И Наталья подошла к крестнику, наклонилась: ни черноты в лице, ни свисающей тараканом бородавки на шеке. Не сказала – пропела: «Ну, давай, пострел, учись хорошо, не подведи. Все будем стараться теперь друг для дружки!» и прижала к себе. Оторвалась бородавка-то ещё в овражке. В чистую, гладкую щёку уткнулся Ероха горячим лбом.
январь - 15.02.2016г.