Сбривая утром свою бороду, я и не думал о том, что скажет мне в ответ на всё это моя мама. Я знал, конечно о том, о чем она думает, когда я сбриваю свою бороду. Я даже знал о том, о чём подозревала моя мама, когда я спрыскивал свои босые щеки дорогим парфюмом, ежась от удовольствия в его колючих щипках.
Горячее влажное полотенце ранним московским утром. Это одно из тех удовольствий, каким можно без страха за последствия пользоваться, когда тяжелое ноябрьское солнце еще даже и не думает вставать.
Я смотрю на себя в зеркало. Лицо знакомое, а выглядит как-то не так. Прямо скажем, выглядит как-то не очень. Я за год так привык к шерсти на своих щеках и подбородке, что, лишившись всего этого за какие-то четверть часа, теперь ощущаю себя девственно голым. Ну, или голо девственным. Что лучше, не знаю.
Всматриваюсь в своё отражение. Чувствуется рука мастера: год ходил как нескошенный луг и вдруг всё скосил без единого пореза.
Косьба по осени идёт резвее и в охотку.
Втягиваю голой мордой влажное тепло полотенца. "Твою мать! Как же мне сейчас хорошо!" - шепчу я, вспоминая один из рассказов Рея Брэдбери, где автор смаковал мелкие подробности жизни, из каких складывается обыкновенное человеческое счастье. Жаль, что я не помню, как назывался этот рассказ.
Полотенце остыло. Я вытираю о его холодное тельце пенное лезвие опасной бритвы. Я аккуратен донельзя. Особенно по утрам, когда не хочется никуда идти, а собираться надо.
Снова смотрю в зеркало. Вспоминаю "Послесловие" Евгения Габриловича и несравненного Ростислава Яновича Плятта с его бритвой. Вспоминаю тех морских офицеров из того самого Евпаторийского десанта, брошенного в 42-м в самое пекло лишь только для того, чтобы отвлечь на себя силы противника, наступавшего на Севастополь...
И сколько же всего в этом зеркале, однако.
Я молча вкладываю в чехол лезвие бритвы. Мама тем временем что-то говорит, но я её не слышу. Мне слышится дождь. Из тех, что будит короткими летними ночами мою сонную милую Москву. Заставляет её обитателей в изумлении просыпаться, выходить на балконы многоквартирных башен и протягивать навстречу дождю свои усталые и сухие руки. И я всё это вижу в хмуром московском ноябре, стоя с бритвой у зеркала и зная то, что в этом и есть счастье. И оно будет с каждым годом, с каждым летом повторяться вновь и вновь. Иначе зачем существует это короткое, как выстрел, слово "жизнь"?
Я вытираю со щёк остатки пены сухим кончиком полотенца и вхожу на кухню. Яичница шипит на сковородке, тараща на меня желтые глаза. Мама тем временем режет хлеб на белой выщербленной ножами времени дощечке. Глядя на мамину чуть горбящуюся спину, я вижу то, как она постарела.
За окном грузно по-медвежьи поднимается редкое для московского ноября неспешное осеннее солнце.
- Сын! Наконец-то ты побрился! Какой ты у меня сегодня молодой!
- Да, мама... Да.
15 ноября 2015