Концерт Паганини Николай Ерёмин
рассказ
Когда меня, профессора Абаканской академии искусств, пригласили в Москву дать сольный концерт на скрипке, я с радостью согласился.
Юбилей консерватории!
Да, давненько я там не был — считай, со времени её окончания.
Как незаметно засасывает провинциальное болото! Годами от себя не отпускает.
А тут всё решилось мгновенно.
Мой бывший однокурсник, а ныне известный пианист Анатолий Баскаков позвонил и сказал:
— Будешь в Москве — моя квартира в твоём полном распоряжении. Я, к сожалению, на юбилее не буду, еду, понимаешь, в Болгарию на гастроли. Так что ключ оставляю соседям. Прилетишь — живи в своё удовольствие, все четыре комнаты твои. Только одно условие: дверь в кладовку не открывай ни в коем случае! Как бы тебе этого ни хотелось. Понял?
— А что у тебя там?
— Неважно. Однако я тебя предупредил!
И прилетел я в Москву, и открыл квартиру Толика Баскакова — двенадцатый этаж, вид на Москву-реку и Калининский проспект,— и прошёл по квартире.
Да, хорошо живут пианисты в столице! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Не то что скрипач Евгений Иванович Фридман, то есть я, в прекрасном сибирском городе Абаканске. Третий этаж в пятиэтажной хрущобе, лифта нет, вид из окна на стройку и помойку, подвал затоплен, амбре... Бр-р-р... И ничего с этим не поделаешь.
Открыл я холодильник — а там чего только нет! Всё есть. Даже птичье молоко в шоколаде.
Выпил я коньячку на ночь, закусил бутербродом с красной икрой и прилёг в спальне, включив телевизор...
Только начал засыпать, как вдруг слышу откуда-то женский плач и голос:
— Да помогите же мне, кто там есть?
Встал я, одну дверь открыл.
Никого.
Вторую дверь открыл.
Никого.
А на третьей двери, гляжу, висит металлическая табличка — с черепом, двумя перекрещенными костями, молнией и надписью: «Не влезай! Убьёт!». Такие таблички я видел на столбах высоковольтных передач.
Ну и юморист Толик, думаю.
А из-за двери — женский голос:
— Да помогите же!
— Кто там? — спрашиваю.
— Откроете — увидите!
— У меня запрет — не открывать. Это ведь дверь в кладовку?
— Какой такой запрет? Откройте сейчас же! Я — жена Анатолия, и зовут меня Валентина.
Что делать, думаю, а сам от любопытства изнываю.
Потянул я, значит, дверь на себя, а она как бы сама собой и открылась!
И предстало моему взору чудо чудное, диво дивное: женщина в образе русалки, синеглазая, белокурая, обнажённая, по рукам и ногам блестящими цепями к полу и потолку прикованная, а на бёдрах — этакое металлическое приспособление, которое в старину, во времена рыцарей и колдуний, называлось «пояс целомудрия».
— Как вас зовут? — русалка спрашивает.
— Евгений Иванович Фридман,— отвечаю, слегка заикаясь от волнения и букву «р» не выговаривая.
— Женечка, значит? — красавица уточняет.— Так вот, милый Женечка, чтобы вы знали, мой муж, Толик Баскаков, старый хрыч, женился на мне в третий раз по счёту, официально, а вместо того, чтобы взять меня с собою в Болгарию, укатил туда с четвёртой кандидатурой, а меня, чтобы им не помешала, цепями здесь приковал. Так что вы — добрый молодец, мой спаситель и освободитель!
— Но ведь мы с ним одногодки! — возражаю.
— По вашему виду не скажешь. Богатырь, кровь с молоком! Впрочем, вам предоставляется прекрасная возможность доказать свою молодость и силу! Ключ от цепей в серванте, под зеркалом.
И освободил я от цепей красавицу Валентину, и допили мы с ней бутылку коньяка, и закусили птичьим молоком в шоколаде.
И заснул я в её молодых сладких объятиях под шёпот ласковый:
— Ах, какие у тебя нежные пальцы, Паганини ты мой длиннопалый...
На следующий день состоялся мой сольный концерт в консерватории.
Большой зал был переполнен. Очень уж меломанам хотелось услышать скрипку Страдивари, извлечённую из спецхрана в честь юбилея и выданную мне под роспись. А я должен был исполнить на ней знаменитую «Кампанеллу» Паганини, да так, как это могли сделать только божественный Паганини и я, Евгений Фридман.
Валентина, в полупрозрачном малиновом пла¬тье, сидела в ложе бельэтажа, и пока я играл первое отделение, казалось мне, что не на меня смотрит почтенная публика, а лишь на неё, русалку и красавицу.
— Ты бесподобен! — сказала в антракте Валентина.— А правда, что тебе дали настоящего Страдивари?
— Совершенная правда,— подтвердил я.
— Тогда ты должен, как Паганини, сыграть для меня на одной струне!
— Но, Валентина, это же легенда!
— Так оживи легенду!
Ну что тут было поделать?
Взял я у Валентины из театрального несессера пилку для ногтей. Подпилил три струны.
И колокольчики «Кампанеллы» божественно зазвучали под моим удлинённым смычком.
Когда лопнула первая струна, меломаны насторожились в недоумении...
Когда лопнула вторая струна, зашушукались...
Когда лопнула третья струна, зал оцепенел, в нём установилась гробовая тишина...
Но когда я на одной струне завершил исполнение, все повскакали с мест и неистово закричали:
— Браво! Браво! Брависсимо!..
Три дня после концерта мы бродили по Москве, выполняя юбилейную культурную программу. Покупали газеты с восторженными статьями обо мне. Плавали на речном трамвайчике... И когда пришло время возвращаться мне в прекрасный сибирский город Абаканск, Валентина сказала:
— Я счастлива с тобой! Летим вместе!
— А как же Анатолий? — возразил я.
— Анатолий хочет, но не может. А ты и хочешь, и можешь! — воскликнула Валентина.
— А, какие наши годы! — махнул я рукой и согласился: — Летим!
Но недолго длилось наше счастье.
Как пело в нашей однокомнатной хрущобе вульгарное радио «Шансон»:
Недолго музыка играла,
Недолго фраер танцевал...
Ровно девять месяцев.
А как только родила мне Валентина дочку Ирочку — словно бес её обуял.
— Не хочу жить в этой убогой однокомнатной хрущобе! — твердит.— А хочу жить в четырёхкомнатной, на двенадцатом этаже!
Поднапрягся я, добрый молодец, с финансами — и переехали мы в новую квартиру.
— Не хочу день и ночь за твоим ребёнком ухаживать, пелёнки стирать! — твердит.
Поднапрягся я — и нанял круглосуточную няньку для Ирочки.
— Не хочу свою молодость губить в четырёх комнатах и в этом паршивом Абаканске прозябать!
И загуляла моя синеглазая белокурая русалка по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там... То с одним таксистом, то с другим.
Прихожу я однажды вечером домой после занятий со студентами, а няня держит на руках плачущую Ирочку и говорит мне, показывая на спальню:
— Туда нельзя!
— Почему? — спрашиваю.
— Потому что там Валентина с мужчиной каким-то.
Потянул я, значит, дверь спальни на себя, а она как бы сама собой и открылась.
И понял я, что нашему счастью пришёл окончательный конец.
Посмотрели Валентина и таксист на меня вопросительно. И сказала Валентина таксисту:
— Ну чего ты смотришь? Удали его из нашей спальной!
И вскочил таксист, косая сажень в плечах, и заломил мне два пальца на правой руке, да так, что кости хрустнули.
— Слышал, что она сказала? — спросил.
И я потерял сознание.
Очнулся — Валентина кричит. Доченька моя любименькая ревмя ревёт. Нянька причитает:
— Господи, помилуй, Господи, помилуй! Потерпите, сейчас скорая помощь приедет!
И приехала скорая помощь, и отвезли меня в хирургическое отделение травматологии, и сделали мне операцию, совместили фаланги пальцев, загипсовали и оставили меня в больнице.
Звоню я в Москву по мобильному телефону Толику Баскакову и говорю:
— И зачем это я, Толик, тебя тогда не послушался? И зачем открыл эту дверь проклятую?
А Толик слушает и смеётся:
— Ничего страшного! Зато теперь у тебя есть дочка Ирочка. А насчёт Валентины не беспокойся. Выздоравливай и жди. Скоро я прилечу, заберу её к себе и прикую в кладовке цепями по новой. Всё-таки чувство моё к ней не остыло. Всё познаётся в сравнении. Да и скучно как-то без неё в столице, понимаешь.
— Согласен, только с одним условием,— говорю я.— Ирочку я тебе не отдам!
— Само собой! — Анатолий смеётся.— Это твоё лучшее произведение. Поправляйся и учи её играть на скрипке, Паганини ты наш длиннопалый!
Николай Ерёмин
Г Красноярск