Часть 19
Чешский Крумлов, 6 – 7 апреля 2015
Когда Пашкин поднялся наверх, уже светало. Накинув на плечи мохнатый плед, вышел на террасу и присел на скамью. Жадно глотал свежий, прохладный воздух, пытался представить восходящее солнце другим – таким, как в лягушачьей стране, но не смог. Так и сидел, задрав голову, пока солнце полностью не утвердилось над землёй. С минуту оно лучилось, как в летний полдень, но неожиданно вздрогнуло, заколотилось желейным сгустком и почернело. Ветер стих, птицы угомонились. Черный огромный шар тяжело завис над спящим замком, но ненадолго - через пару минут чернота полностью стёрлась, словно сажа с пятака, и солнце завалилось, спряталось за колючий, туманный холм, выставив наружу лишь загорелую лысину. Пашкин тяжко выдохнул, будто это он, именно он с надрывом тащил по небосводу главную звезду своего дурацкого мира. Спина его вдруг заныла, руки онемели, но появилась непривычная уверенность в собственных силах. Правда, уверенность эта была такой же мрачной и холодной, как недавнее полное отчаяние и малодушие, как чёрная дыра вместо восхода, как кусок свинца на ладони. Наверное, так случается с человеком, решившим нарушить закон, подумал сонно. Отчего же? Какой закон ему ещё раз предстоит нарушить?
- Ты должен нарушить закон общежития, - услышал он тот час же.
Голос звучал, будто рядом с ухом, но Тремс, а это был именно он, стоял за забором, вцепившись в железные завитки смуглыми костлявыми пальцами.
Пашкин встал и сделал шаг навстречу, но горбун, отскочив, выкрикнул: - Ещё рано! Рано!
Пашкин послушно замер, а Тремс принялся кривляться, закатывая глаза.
- Общежитие или яжитие, общежитие или яжитие….
Пашкин успел сказать только:
- Подожди…
Тремс вдруг выпрямился и вырос на глазах. Лицо его порозовело и разгладилось. Он быстро зашагал прочь, лёгко и молодо подскакивая, что-то насвистывая и дирижируя себя руками.
… Ляля спала, когда Пашкин, не стесняясь, заглянул в её комнату.
- Ну, вот… Ты можешь сделать вклад в благородное дело, так сказать, если захочешь.
Ляля замычала и перевернулась на живот, выставив на обозрение аппетитную ягодицу.
- Кирилл, ты изверг, что ли? Который час? Чем от тебя так пахнет?
- Какие ещё вопросы будут? Нет? Тогда поднимай своё грешное тело, для тебя есть задание. Я только в магазин отойду. Сейчас солнечное затмение видел, между прочим.
- Ага, я тоже во сне видела много чего. Кофе разрешите выпить, барин?
- Нет, потом, всё потом.
- Ой, ну конечно… Кроме меня некому. Твоя-то бабуля умотала в свой Вашингтон.
- Нет, постой, как это, умотала? Я с ней вчера носом к носу столкнулся Или не с ней… Или с ней… Чёрт…
- Путаетесь в показаниях, пан. Не знаю уж, носом ты столкнулся или не носом, только она уехала месяц назад. За домом пани Ванда присматривает.
Пашкин громко выругался и уже собрался набрать номер, но взял себя в руки. Главным было то, что сейчас живёт в атаноре. Главным было – забыть этот злополучный соседний дом.
Через пятнадцать минут Ляля устроилась перед атанором. Как поддерживать равномерный огонь, она поняла, противогаз согласилась надеть, но только новый.
- Что печёшь в этой печке?- спросила зевая.
Пашкин бросил через плечо:
- Золото, девушка, золото.
- Эй, а почему не брильянты? - то ли испуганно, то ли восхищённо протянула Ляля, но Пашкин был уже у двери:
- Если кто появится…. Ну странные такие, разговорчивые, ты не трусь. Я всё объясню. Клянусь мамой.
И это обещание было искренним. Пашкин окончательно понял - без помощи Ляли теперь уже не обойтись.
На обратном пути из магазина он не удержался – постучал в дверь Алёниного дома. Пани Ванда, проходившая мимо, не внесла ясности – сообщила, то же, что и Ляля - Алёна уехала месяц назад, а обещала вернуться не раньше июня.
Пашкин в очередной раз испугался, но в этом испуге не было ничего нового. Усмехнулся - видимо, привыкаю.
Через три часа над атанором красовалась дорогая, лабораторная тяга. Можно было успокоиться и выбросить дырявый противогаз. Пашкин сунул Ляле самые удачные, по его мнению, статьи об алхимии, справедливо решив, что первоисточники просто денатурируют её неокрепшие мозги, а потом отправил на отдых и повышение образования.
- Медаль тебе за службу! Я тебя позову, когда понадобится. Всё спокойно прошло?
Ляля молча кивнула и закатила глаза, видимо, давая понять, что с одержимыми не принято спорить, и тут же ушла, позёвывая.
Пашкин немного поиграл с интенсивностью пламени, чуть подождал, вслушиваясь, вглядываясь в полумрак комнаты. Гости не появлялись. Крышка ларца громко взвизгнула, и голос Кудрика в голове заставил вздрогнуть. Показалось, что тишину – масляную, густую тишину лаборатории пронзили ржавым ножом.
Кудрик атаковал вопросами и советами:
- Почему не поговорил с пришельцами? Это было бы весьма кстати. Почему сделал современную тягу? Это не по правилам. Когда займёшься собой? Тебе надобно совершенствоваться.
- Да иди ты, чёрт лысый. Совершенствоваться… Ишь ты… Нет, что хочу, то и ворочу. Вот сейчас медитировать буду. Как положено. На землю.
Кудрик, ни слова не говоря, улёгся на дно своей конуры, а Пашкин достал из одной хитрой штуки склянку с землёй. Хитрая штука представлялась ему подходящим хранилищем для такого реквизита. Бронзовая голова волка крепилась к стене коротенькой волчьей же лапой. Из не плотно сомкнутой зубастой пасти волка торчали чьи-то ноги, обутые в роскошные, украшенные камнями башмаки. Неделю назад Пашкин долго ощупывал игрушку и нечаянно нажал на яхонтовый глаз. В то же мгновение волк широко, с тихим скрипом зевнул. Внутри на красном шершавом языке, почти проглоченная, жалко примостилась фигурка короля в яркой, золотистой накидке и при короне.
- Но когда волка сожгут, король опять вернётся к власти, - пробормотал Пашкин. - Вернётся! Лицо короля не выглядело ни несчастным, ни испуганным. Скорее – удивлённым. Рядом с куклой, полуприкрытый шёлком туники, тренькнул серебром крошечный, с напёрсток, бюкс. Потребовалось пара дней, чтобы находка пошла в дело. В бюкс поместилась лишь щепотка почвы от подножия замка, но в данном случае количество не имело никакого значения.
Пашкин высыпал землю в фарфоровую чашку, сел по-турецки и расслабился, как мог, повторяя в полголоса – я свободен, я свободен, я свободен. Какое-то время тело казалось невесомым, парящим в воздухе, или даже не так – в безвоздушном пространстве, в космосе – среди звёзд и метеоритной пыли. Пашкин обрадовался, невольно включив мыслемешалку, подарил себе пару комплиментов и… И этим разрушил полёт. Лёгкость исчезла, и рой мыслей заполонил голову. А что должно было, собственно, произойти? Я бы постиг суть земли? Суть вещи? Концепцию? И что? Что дальше? Путь к золоту?
Вопросы повисли в воздухе. Пашкин отчаянно искал в себе изменения, но обнаружил лишь ставшее привычным за последнее время глупое философствование. Может, эта земля… Она чужая? Может, на чужой земле невозможно даже медитировать в полную силу?
Странно, но раньше всякие заморочки о горстке земли с родного места казались ему верхом лицемерия, а сейчас, в этой забытой Богом лаборатории, он вдруг вспомнил клумбу родительского сада. Отец питал слабость к разведению цветов и в свободное время вдохновенно ковырялся на грядках, возвращаясь в дом с чумазым лицом и в краснобрюхих деревенских галошах с прилипшими к ним зернистыми черными комьями.
- Какой перегной вызрел! Наташ, ты видела? – обращался он к матери, сам светился весь, размягчённый и неузнаваемый.
Мама отворачивалась, выскальзывала из его красных, больших рук, закрывала нос платочком:
- Фу, навозом несёт. И это… Выброси уж эти галоши позорные. Ты кто? Деревенский мужик?
Кирилл весело смеялся, рассматривая его разгладившийся лоб:
- Пап, а пап, ты почему весь в земле? Мама говорит, что она же грязная.
Отец хмурился:
- Запрещаю так говорить! Земля не может быть грязной. Особенно, своя. Посмотри, червяк в галошу попал, нужно его на место вернуть. Давай-ка, ноги в руки…
Он вываливал дождевого червя в ладонь Кирилла, а тот бережно нёс его в сад, поглаживая извивающийся розовый бок, подходил к клумбе и отпускал на волю. Что интересно, та земля была не такая, как здесь, в Крумлове. И вот какая штука, объяснить, в чём разница оказалось очень трудно или даже невозможно. Пашкин попытался повторить давние ощущения и сделал вывод – здешняя – какая-то могильная.
Вспомнилась любопытная деталь. Как-то мать за ужином спросила:
- Серёж, что там опять, рядом с розами вылупилось? Чертополох? Когда ты успел посадить? А?
Ласково так спросила, осторожно. И лицо у неё было, как у врача из детской поликлиники. Тот тоже так смотрел на Кирилла, когда поставил диагноз – двустороннее воспаление лёгких, грозит отёк.
Серёжа неспешно откушивал суп из спаржи и молчал.
Мать не унималась:
- Серж, я тебя спрашиваю. Это выглядит м-м-м… Странно это выглядит. Устроить отдельную клумбу с сорняками… Оригинально! Что там у тебя? Осока, кислица, пырей…А теперь и рядом с розами сорняк определил. Кошмар кошмарный!
- Ничего кошмарного, - отец принялся за телятину. – Пересаживать… Хе! Тут вот какая история…Кто сказал, что чертополох хуже розы? Чем это?
Уже за десертом отец лихо пульнул черешневой косточкой по расфуфыренной вазе.
- Ты что, совсем?- возмутилась мама.- Это же мейсенский фарфор!
Отец смешно, по-бабьи всплеснул руками:
- Ой, батюшки… Правда, что ли? Я, простолюдин сермяжный, даже не предполагал. Простите, госпожа. А вообще… Слушайте внимательно! Она здесь не на месте, вот, что я скажу
- И она не на месте?
- Естественно. А что, не видно? Я вот у себя всех работников пересадил, и знаете, есть классные результаты.
- Ты скоро и гостей за столом начнёшь пересаживать. Очнись!
- Тут вот какая история…Уже. Уже думал. И втихаря очень даже преуспел. Помните, какая веселуха была прошлый раз? А? Вот так!
Пашкин фыркнул. Да не так уж долго веселуха продолжалась. Очень скоро, несмотря на пересаживания, все родительские друзья превратились в напыщенных индюков, и их интересы тоже стали индюшачьми.
А отец… Так и пересаживал, доходя до полного неадеквата. Ему уже казалось, что и мебель расположена не так, поэтому нужно срочно сделать перестановку, и чередование блюд за трапезой какое-то примитивное, опирающееся на привычку, и одеваться следует не как предписано, и лучше бы дрескод переиначить – на помпезные мероприятия облачаться в рваные джинсы, а садовничать в ярком и праздничном – растения поймут и отблагодарят цветением и плодоношением, а люди – никогда, почти никогда, поскольку делают стойку не на свет и цвет.
Лет за пять до смерти, в хорошем подпитии он признавался:
- Ты знаешь, в мире много лишнего, не к месту, и я тоже не к месту. Тьфу! Противно. Что-то нужно делать, сын, как-то пересадить самого себя. А как? Даже больше скажу – я теперь чертополох от розы не отличу. Все и всё – на одно лицо, Понимаешь? На одно лицо! Запаришься, как ты говоришь, пересаживать. Скверно это.
Пашкин отшвырнул бюкс и подошёл к Кудрику. Говорил ему, будто в телефонную трубку:
- Да знаю, знаю, папа. А ведь у меня тоже такое чувство. Догадываешься, какое? Жизнь кончается, а внутри пусто. Ничего у меня там нет. Чуешь? Одна черная тоска. Скажешь ишо молодой, чтобы о финале говорить? Так вот…Старый я, такой старый, что самому страшно, и ничего не хочется. Вообще ничего! Представь, папа, полгода назад я бы сказал, что ты виноват в этом. Да, да, ты. Вот такой я – как глиняный чувачок, не умеющий стоять. Вылепил меня ты неудачно, криво вылепил, без любви, а только с подачками. Думается, ты себя Богом возомнил. Ничего подобного! Всех пересадил, а меня не удосужился. Вот так бы я тебе сказал, дорогой ты наш шизик. А теперь не скажу, потому как сам я во всём виноват, сам в выгребной яме сижу, и рассчитывать не на кого. Не на мамульку же? Смешно, папа, да? Ты оттуда не укажешь пальчиком. Правда? Ну и правильно, папа. Я же тебя ненавидел, ух как ненавидел.
- Ненавидел? – заорал вдруг Кудрик. – Не-е…Так не пойдёт. Сам себя за нос водишь, парень. И вообще…Помнишь Сатурна, пожирающего своего сына? Ты был предназначен для полного растворения.
- Что, что?
- Алкагест! Он возжелал растворить тебя во имя любви. И с любовью!
- С любовью? Да ладно! За трон свой вонючий можно и сына схавать. Иезуит!
- А ты подумай на досуге. Обещаешь?
- Подумать, конечно, можно, только очиститься через сына, ****ь, это как-то очень подло, не находишь?
Кудрик не ответил, обмяк, съёжился как-то неприятно, будто гнилой сморчок.
Самое интересное, что сморщилась и комната – пошла заломами из углов, похожая на сшитый из задубевшего холста мешок.Конец близок, - подумал Пашкин не к месту. – И ведь никто не заплачет. Как же так получилось?
Захотелось напиться. И не ради опьянения. Похмелье – вот чудо чудное. Забывается любая боль, кроме головной.Он с трудом высвободил онемевшие в сукхасане ноги и заковылял к выходу.
Часть 20
Чешский Крумлов, 7 – 8 апреля 2015
Он был уже рядом с кухней, когда услышал два женских голоса и затормозил, примостился на кресле, стоящем в глубокой нише. Лялька разговаривала с Алёной.
Сначала подмывало войти на кухню, чтобы остаться честным перед собой. Подслушивание считал бабьим делом, но тело будто прилипло к кожаному сиденью.
- Вы же за три моря уехали, и вдруг…- это был голос Ляли.
Алёна говорила тихо. У Пашкина от напряжения попискивало в ушах, и начало он прошляпил.
- … вернулась и сразу сюда. Ты должна покинуть город. Не сочти меня назойливой, но ты симпатична мне чем-то, поэтому и лезу с советами. Для него ты приблудная зверушка.
- К чёрту ваши советы, - рявкнула Ляля. – Я сама как-нибудь, пусть и зверушка. И скажите, вам что от него нужно? Постель? А в свой паспорт, грубо говоря, не заглядывали?
- Постель? – Алёна рассмеялась.- Да ты что? Сама знаешь, в постели он – бог весть знает какой. На троечку. Так, да.
- Не знаю, - уже спокойнее отозвалась Ляля.- Когда-то мне было хорошо с ним.
- Но отец-то обогнал в любовном деле, - продолжала откровенничать Алёна.- Вот, кто настоящий.
- Сергей? Вы имеете в виду Сергея? Это как понимать?
- Так и понимать. Мы любовниками были, да. И друзьями. Здесь, В Крумлове. Только предал всё равно, как бы ни оправдывался потом. И сына по эстафете вручил.
- Да что вы говорите? И я как бы должна верить?
-Так-так, милая. Согласись, в такой пикантной ситуации мне лгать ни к чему. Пять лет назад написал, что пришлёт, и просил помочь, я и размякла. Подумала, а будь что будет… Вспомнилось всё...
Обе замолчали, слышно было, как кипит чайник.
Потом Ляля всхлипнула:
- И ты, подстилка, хочешь, чтобы я поверила в эту херню? Сергей не такой!
- Ай-яй, прелестная девочка такая, а изъясняешься, как люмпен. Смешно даже. А он такой, именно такой. И потом… Что в этом плохого? Отец деликатно попросил за сына.
- Да-а-а? А на кой ему это?
- Это… Как тебе объяснить. Ребис…У самого-то Сергея не получилось. Думаю, просто перенос собственных нереализованных желаний. Хотя… Там всё сложнее, но сейчас не об этом. Тебя должна заменить я. Пойми! У меня дело пойдёт, не сомневайся. В конце концов, можешь считать это его посмертным наказом. Так, да.
- Ребис, ребис… Что вы всё в одну кучу свалили? В рецепте получения красной тинктуры… Да, тинктуры! Мне так больше нравится. В этом рецепте есть, грубо говоря, постельные кувыркания? Да ещё с бабулей! Чёрт… Как же противно!
Алёна опять засмеялась:
- Детский лепет какой-то. Что ты в рецептах понимаешь? Представь, это моя импровизация. Я же не тупая исполнительница. А сейчас для Кирилла наступило время. Его время. И я, именно я для этого многое сделала.
- Не допускаете, что и у меня есть задание?
- Допускаю, но это не меняет ничего. Я решила так!
- Чёрт тебе на подмогу! Уяснила? Бескорыстная такая, такая решительная! Плевать мне на твои решения.
- Нервничать не надо, девочка моя. Не совсем я бескорыстная, естественно. Всё очень печально. Знаешь, у меня сын болен. Врачи говорят, бессильны, но я уверена – ребис должен помочь. И тут тонкость одна. Он… Понимаешь, он брат Кирилла.
- Брат? Вы сказали брат? Но это же дикость… Подождите. Вы спали с сыном своего любовника, да ещё и с братом своего сына? Блин, вот это сериал! Слушайте, а не пошли бы вы…Надоело. Я ничего не понимаю, кроме того, что вы сумасшедшая. Можете тащить его в койку прямо сейчас. Он в своём занюханном подвале.
- Вот уж уволь, Оленька. Он приелся мне в этом смысле. Я вообще ужасно
непостоянная девушка.
- Очуметь! Вот, что, девушка, давайте, ноги в руки, и домой, к своей собачке. Что вам от меня-то нужно?
- Самая малость – чтобы бы уехала ты, чёрт возьми. Я толкую битый час. Пойми, от тебя ноль пользы в данный момент. И вообще…Это уже глупость какая-то непроходимая. Всё выгораживаешь его, а не знаешь главного. Видит Бог, не хотела говорить, но у меня нет выхода. Сергея именно он убил, его сын.
Пашкин почувствовал, как замерло сердце, и что-то разбилось на кухне. Похоже, чашка или стакан. Вот оно, подумал, началось…
Но Ляля спокойно спросила:
- Ножом чикнул или пулю всадил?
- Да нет… Подкупил врача. Он сознался мне в этом.
- Знаете, - прошипела Ляля.- Вам бы детективы писать. Не знаю, что Кирилл там наговорил, может, не в себе как бы был… Он и тогда не в себе был. Понятно? В белой горячке валялся дома. А рядом с ним сиделка дежурила. Понятно? Он шагу бы не сделал без контроля. Понятно или нет?
Алёна долго молчала. Из кухни потянуло ментолом сигарет.
Потом Алёна что-то отвечала, Лялька что-то спрашивала, но Пашкин уже ничего не слышал, кроме звонкого ора того, кто сидел внутри: - Я не убивал! Не убива-а-ал! Не убива-а-ал!
Не обращая внимания на женщин, не заботясь о том, что они подумают, он метнулся мимо кухни вон из дома.На улице было мягко прохладно. Легкий ветер запарусил Пашкина, понёс его вдоль реки, потом развернул и подтолкнул к центру города. Почудилось, что он не идёт, а летит – не высоко, прямо над крышами, с интересом рассматривая жизнь. Вон, на углу играет маленький оркестрик, Трям-па, па-пам, трим-пим,пи-пим, ля-ля-ля-ля, и толстый пацан смешно раздувает прыщавые щёки, колдуя над фаготом, а чуть левее, на скамейке целуется парочка. Смуглые руки обвивают девичью спину. Видна тонкая, нежная шея с выпирающими позвонками. Две тощие старухи за столиком кафе пьют кофе капучино и с удовольствием покуривают, пуская в высокое небо замысловатые кольца. Люди, много людей, много длинных ног, круглых поп, распахнутых глаз. Пахнет речкой, скошенной травой, жареным мясом и глупым оптимизмом. Пашкину вдруг показалось, что он знает, знает все языки на свете, понимает все жесты, все мимические посылы, что он в курсе тайн и секретов всех людей на свете, надобно лишь остановиться и прислушаться. Но он не стал останавливаться, слишком уж абсурдным показалось собственное, внезапно проклюнувшееся всеведие.
Вместо этого он зашёл в пивницу и уселся за стол. Ужасно хотелось есть, и он заказал прорву шпикачек с салатом, картошкой, соленьями и кружку пива. Ужин удался, размякший Пашкин тихо курил и смотрел по сторонам. В правом углу пивницы сидел печально знакомый поляк, получивший тумака совсем недавно, колупался в кирпиче стены, будто нашёл там тайный ход в подземелье, будто, надеялся спрятаться там. Тонкое его лицо, голубоглазое и детское, было подпорчено пластырем на носу и синяком.
Бедолага, подумал, Пашкин, да не трону я тебя. Он даже приветственно качнул кистью, но парень только вжал голову в плечи. Недавняя мысль чуть было не помешала высокому настрою - хрупко всё, хрупко и предательски ненадёжно.
Пришлось подозвать официанта и вручить ему деньги:
- Вот этому господину – бутылку коньяка. Постойте, всем гостям - пива.- Он по-барски обвёл руками зал.- Всем!
Пока официанты разносили пиво, Пашкин допил своё и под удивлённые взгляды везунчиков пошёл к выходу. Какая-то женщина схватила его за руку и спросила по-русски:
- Спасибо. У вас какая-то радость?
- Радость?- удивился Пашкин.- Да ни черта подобного. Просто так захотелось.
Насвистывая, обернулся к залу и поднял руки:
- Не надо оваций, господа, не надо.
Было уже около двенадцати, когда он вернулся домой. Ляли не было. Не было и её вещей в шкафу, обуви в прихожей. Только огромная чёрная чашка стояла на самом краю стола, словно пытаясь покончить жизнь самоубийством. У Пашкина заболело сердце. На чём они там договорились, чёрт подери? Нужно немедленно вытрясти душу из этой Закревской.
… Алёна долго не открывала дверь. Он позвонил по мобильнику – с тем же результатом. Твою мать…Вместе смылись, гадины, выругался Пашкин, но в этот момент щелкнул замок. Алёна стояла на пороге – в кружевных шортиках и майке. Махнула кудрявой неразберихой на голове, приглашая. Пашкин грубо толкнул её и влетел в комнату.
- Где? Где она?
- Кто? – Алёна потёрла глаза и зевнула.
- Лялька! – заорал Пашкин и стал трясти Алёну за плечи.- Говори, калоша.
- Калоша, значит,- Алёна избавилась от его рук неожиданно резким движением.- А что ты так разволновался? Она же не существует для тебя. Помнится, ты так утверждал.
- Это моё дело, что я говорил.
Алёна стояла красная, пытаясь прикрыть пижамные трусики руками. Пашкин кинул ей плед:
- Для твоих объемов у тебя рук не хватает, мадам.
- Я ничего не пойму, Кирилл. Что случилось-то? Жалеешь, что спал с калошей?
- Ночами рыдаю в подушку! И ты, поди, тоже. Нет, конечно, куда мне до Сержа! Ты растрепала Ляльке всё, что только возможно. И об отце тоже. Но знаешь, я рад. Так бы и жил убийцей.
- Ты о чём?
- Я всё слышал.
Её глаза превратились в остывшие угли, мелко заплясали под веками веснушки.
- Тааак… Ну что же. Нам объясниться надо. Садись! – Она повелительно махнула рукой. Стояла перед ним королевой - прямая, неприступная, с пледом на плечах, как в соболиной накидке.
Пашкин неожиданно стал вялым и добрым, будто старый дед. Осторожно примостился на диване, положил кулачки на колени.
- То, что я говорила Ляле – обычный, как сейчас говорят, трёп. Мне нужно, чтобы она уехала. Обозлилась и не докучала нам. Неужели ты поверил? Кстати, с самого начала знала, что отца ты не убивал, только разубеждать не имела права. Была в курсе всего, так сказать, но не учла, что Ляля твоя знает о горячке. Её ведь увезли тогда подальше – на неделю, это, когда ты запил в очередной раз.
- Поверил всему, - прошамкал Пашкин.- Даже в то, что убил. Откуда это взялось?
Он почувствовал, что вымотан до предела, а вместо языка во рту поселился неповоротливый, скользкий моллюск. И ещё… Почему-то он боялся этой женщины, но постепенно, с каждой минутой страх отступал. Внутри защемило.
- Нет, какая ты настоящая? Со мной или с Лялькой?
- Я могу разной быть. Я не хорошая и не плохая.
Уселась на ручку его кресла, погладила по голове, как ребёнка:
- Что-то ты мне не нравишься. Спросишь, для чего эти наши два месяца? Отвечу – я тебя сделала – с ног до головы сделала. Так, так…Ты теперь новенький и умненький. Не веришь? Помнишь про алхимиков? Ты не готов был, совсем не готов, зато сейчас всё получится. Запомни! Получится! Я знаю. Так Сергей хотел, а ему я отказать не в силах. Одного не предусмотрела, идиотка, что влюблюсь. Что вздрогнул? А? Ну и вздрагивай на здоровье, а я не стыжусь признаться. Только вот ты… Посмотри мне в глаза. Ты любишь?
Это был не совсем вопрос, а, скорее, утверждение, и Пашкин согласно кивнул. Конечно! Конечно, он любит её.
- И в любовных делах ты... Сознаюсь, солгала я ей. Неужели сам не понял? А откуда у тебя такая картинка об убийстве родилась, понятия не имею. Меньше пить надо.
- Знаю, - опять согласился Пашкин, уткнувшись в её грудь.
- А я не калоша? Так?
- Нет, не калоша.
- Тогда, работай, а я… Хочешь, твоим советником буду, подмастерьем, рабой буду? Хочешь? Ты не пожалеешь, нет. Вот уж сколько часов в подвал не заходил?
- Много. Я, знаешь, завяжу с этим.
- Не смей!
Пашкин усилием воли стряхнул с себя истому и выпрямился:
- Нет! Ещё как посмею. Нашла раба! Домой уеду и всех вас к черту пошлю.
Алёна вдруг сползла на ковёр и зашептала скороговоркой:
- Не пущу, не пущу. Ты знаешь, не о себе я теперь… Ты слышал? Сын…У меня сын болен. Умирает. Умирает! Прошлый раз Сергей дал немного ребиса. Дал, да. Хватило на столько лет, а сейчас ему совсем плохо. Плохо ему! Ты понимаешь? Понимаешь, что убьёшь его? Тебе не хватило отца?
- Я отца не убивал.
- Э, нет. В мыслях… В мыслях убил. Этого мало?
Пашкин сник. Она права. Это много.
- Умоляю, - вдруг всхлипнула Алёна. - Ну сделай что-то хорошее в своей жизни, спаси хотя бы одного человека! Своего брата.
Размазывая слёзы, села к нему на колени и обвила руками, прижимаясь всем телом, никаким ни фиолетовым – вполне гладким и соблазнительным. Пашкин вдруг понял, что, если не овладеет сейчас им – таким мягким и жарким, то умрёт.
Срывая с Алёны одежду, не понимая, где он и что он, всё-таки спросил:
- Лялька где?
Горячими, жадными пальцами она расстегивала ему рубашку, целовала грудь, шею, ладони:
- Уехала, уехала. С ней всё будет хорошо, не тревожься. И с нами всё будет хорошо. Вот увидишь.
Пашкин силился вспомнить, что ещё хотел спросить, но тщетно.
Рано утром он ушёл в свой дом. Прокручивая в голове прошедшую ночь, содрогался всем телом – от стыдного желания и одновременно омерзения – будто он совершил инцест.
После кофе с коньяком в голове прояснилось, и он набрал её номер.
- Что случилось?- сонно отозвалась Алёна и, похоже, зевнула.
Пашкин промямлил в трубку неуверенно:
- Та фурия на улице… То ли мужик, то ли баба. Ну, когда мы разговаривали… Это твоё второе я?
- Подожди… Какая фурия? Ты о чём?
Пашкин поведал подробности и усмехнулся. Ну, теперь-то он её уел.
Алёна помолчала и строго, будто учитель первоклашке, отчеканила:
- Меня тогда и в городе-то не было, Кирилл. У тебя галлюцинации? Или это твои гости развлекаются?
Пашкин нажал отбой и бросил трубку на диван. В висках тихо копошилась боль. Может, та баба на скамье – это я? Выходит, я разговаривал с собой? Ломать голову ещё и над этой загадкой не было сил. Перебравшись в спальную комнату, он уснул.
… Сон был бракованный, с выпадающими деталями и пах пачулями.
Ночь. Кирилл в довольно большой и бестолково спланированной квартире из множества комнат без потолка. Вместо него – нечто неопределённое без объёма, цвета, движения, звука - ни одного чувственного признака, лишь смутное и пугающее знание – наверху, навалившись на стены, затаилась пустота. Стены почти черные, только с островками бледноликих обойных цветов и пятнами плесенной патины запустения. Хочется прилечь, но он не может найти свою кровать. В этой развалюхе живёт страх. Его, Пашкина, личный страх близкой катастрофы. Раздаётся звук шагов, и на пороге появляется отец – завёрнутый в грубую тряпку, спрятавший лицо в дырявой накидке. Стоит, как северная скала, и молчит.
- Папа, - говорит Кирилл.- Ты мне поможешь? Почему ты молчишь? Где твой крюк?
Отец, молча, показывает, что позвонит по телефону.
Какие-то люди заходят и уходят, части людей, расплывающиеся тени, мерцающие глаза, спутанные волосы, спят, упрятавшись с головой в одеяла, вздыхают, ворочаются. В комнатах неестественно тихо – ни разговоров, ни шорохов, ни скрипа двери. Дверь болтается на одной петле.
И в этой тишине вдруг раздаётся пиликанье мобильного телефона. Пашкин слышит голос отца. Он, не здороваясь, сипит:
- Во-первых, у меня никогда не было никакого крюка. Во-вторых, тут такая история, я не могу тебе помочь. Мне некогда. Здесь очень много работы, сын. А ты… ты сам выгреби.
- И как же? Из дерьма-то?
Отец хихикает:
- Стань хуже дерьма, оно тебя вытолкнет. А вообще… Слушай меня внимательно. Один совет дам. Сходи в замок.
Часть 21
Чешский Крумлов, 9 апреля 2015 года
Пашкин проснулся к вечеру. С полным ощущением, что сделал какое-то непотребство. Захотелось увидеть Алёну и сказать, что ненавидит её. Через час он уже не был так категоричен. На животе царствовала её рука – горячая и сухая. Ощущения показались такими яркими, что он даже попытался смахнуть эту руку, и сам себя обругал. Нет, это уже рабство. Скоро дойдёт до того, что он будет хотеть её, даже если обнаружит под халатиком жабры и хвост. Будет хлопать в ладошки и восхищаться. Ни за что! И с химией надо завязать. Ни за какие Алёнины коврижки! Чёрт бы побрал эту бабу. Только вот этот малый, её сын, в чём виноват? В чём он виноват перед Пашкиным? Первый раз в жизни подумалось не о себе, не о своих страданиях. Живёт где-то за океаном человек. Брат. Сколько ему лет? Наверное, чуть больше, судя по рассказам. Живёт, имеет семью, детей и знает, что скоро умрёт. Боится смерти, чудак. Имеет право.
Он вдруг представил её сына маленьким, совсем карапузом с обиженно оттопыренной губой. А ведь было от чего обижаться. Пашкин замер. Вспыхнуло в голове, прожгло до пяток – сейчас нужно писать. Писать, всё, что приходит в голову. Чтобы разобраться.
Ноутбук голубел чистым листом Майкрософт. Пашкин размял задубевшие пальцы и настучал первые строки.
«В нём уже сидела эта трёклятая программа, уже сидела, программа похода за ранней смертью.
Я жил весной.
Весной мало снега и, казалось, много смысла, нет засухи и солнечных ожогов. Сволочи сосульки барабанят обещания – так будет всегда, всег-да, всег-да, да, да, да. Но это ложь. От начала и до конца обман. Весна – враньё. Караул, меня обманули! Смешно. Бац-бац по морде иллюзий. Больно? Больно? Да это просто смешно! Весной мы похожи на орущих котов, безмозглых и похотливых к жизни. Главное весеннее занятие – орать, хотеть и ждать лета.
Я жил летом.
Даже сказать нечего. Оно смылось в канализацию так же быстро, как солёный южный загар. Не осталось ничего, кроме ошмёток кожи от солнечных ожогов.
Я жил осенью.
Хочешь, не хочешь, она нагонит всех. Сволочь-скука-сука-осень, ррраз и в дамки со своими щупальцами-удавками. Им далеко до зимних клещей, ломающих плоть, как обледеневший су-чок, чок-чок-чок – стучится в уже грязноватое стекло циничная ворона - предвестник погоста, чёрт, что за угроза? Смешно. Не возьмёшь! Она ещё там, не рядом, не у плеча, а ты здесь, в батарейном тепле, но от этого не легче, щупальца, похожие на полуголые, корявые ветки, ещё гибкие, хватающие за глотку, клоками выдирающие полинявшую шевелюру, заживо сдирающие пропахшую нафталином шкуру, путаются в ногах, тащат в зиму, тащат, тащат под глинистый, расцветающий фальшью холм...
Я живу зимой.
Зима - это когда нужно закутаться и сидеть у печки. А если печки нет и нет того, во что можно закутаться?
Я уже никогда не буду жить весной, летом, даже осенью. Не хочу быть орущим, не хочу быть загорелым, не хочу быть лысым.
Думаю, он тоже добежал до зимы. Мой брат. Смешно. Братья…Мы никогда не видели друг друга, не знали о существовании друг друга, но в этой смене времён незримо присутствовал я, Кирилл Пашкин – как отмычка, как хитрый код, доступ к спасению, выходит, тот, кто сочинил программу, знал обо мне, о моём будущем мерзком загнивании, не просто знал, а рассчитывал на меня, определил роль, с которой нужно справиться, выходит, я, Пашкин, не такой уж и пигмей. Выходит, это и есть то, во что можно закутаться? Нужно найти печку.
А программист – это Бог? Бог? Вот мы и приехали. Смешно-то как. Что ж, поживём, увидим»
Прошёл час, не меньше, а Пашкин всё сидел у монитора, смотрел и не верил, что текст написал именно он. На него напало что-то вроде лихорадки. Тело трясло от озноба и какой-то незнакомой боли. Среди путаницы звуков, что заливали пространство хлюпаньем и черепичным скрежетанием из окна, тихим вызовом рассудку рассыпались рядом с Пашкиным гласные и согласные, которые никак не хотели складываться в слова. Пришлось напрячь извилины и уши.
- Сы-ынн, я-я не узнннаюю тебя, сыыынн.
Пашкин не дрогнул, даже зевнул. Часы показывали полдвенадцатого ночи. На скорую руку заварил чай, пил и ни о чём не думал, а через полчаса вышел из дома. На чёрной стене замка горело окно - то же самое. И опять это было похоже на пожар.
Пашкин направился куда глаза глядят и набрёл на другую дверь, не ту, в которую когда-то затолкнул его Тремс. Она была открыта.
Большой холл, заваленный строительным хламом, прятал углы в сумраке. Центральная же часть освещалась отталкивающими своей притворной живостью светильниками-шарами. Шары плавали в воздухе сами по себе, будто большие мыльные пузыри, зависшие у подножия каменной лестницы, и обрамляющие её перила выше, ещё выше…
Куда она вела? Пашкин поднимался и поднимался, как на эшафот, лицезрея на каждой площадке заколоченные двери. Всё это напоминало декорации – настолько невозможным смотрелись чистый мрамор ступеней и вся эта голливудская помпезность, что не сочеталась с остальным запустением. Казалось, что сейчас он увидит кинокамеры, и режиссер, снимающий очередной шедевр, хлопнет его доверительно по плечу – ну как, мол, получается у меня? Появилось ощущение, что он осилил этажей десять, хотя это было невозможно. Не такой уж громадиной строился замок. Забавно, подумал Пашкин, может, я ползу на небо? И ни одной живой души. Что ж…Хорошо, что не в преисподнюю. Дверь на одном этаже оказалась приоткрытой. Пашкин, осторожно ступая, подкрался к ней и взялся за позеленевшую ручку, но дверь тут же захлопнулась, в замке повернулся ключ, и дробь лёгких шагов растаяла где-то в глубине.
- Эй, - прокричал Пашкин, - откройте. Мне нужно очень.
Опять кто-то протопал, возвращаясь, и каким-то лилипутским голоском сообщил:
- Идите ещё два этажа. Иголку в стогу сена искать, ага.
Пашкин сотворил земной поклон:
- Иголку? Не понял, но это не важно. Благодарствую, друг мой незнакомый. Может, покажешь личико?
По сторону лишь рассмеялись – тоненько, звонко, будто колокольчик, и… И пальнули из чего-то настоящего, не лилипутского, благо, что мимо Пашкина. На обшивке двери вылупился маленьких рваный нолик, а где-то за спиной что-то звякнуло.
- Нет, ты больной, что ли? – заорал прямо в нолик.- Маньяк, ****ь?
Ответа дожидаться не стал, довольно резво отскочил к ступеньке и скоро оказался на предписанном маньяком месте.
На площадке, с израненной мозаикой, красовался плешивый, явно старинный гобелен с изображением гермафродита. Он был очень жизнерадостным, этот андрогин. Голова его слегка дрогнула, рот ещё шире растянулся в улыбке, а подбородок указал на арку из тёмного дерева. Пашкин сначала не поверил, но арка от пола и до потолка была завешена венками из искусственных цветов. Муаровые ленты недвусмысленно дополняли картину. На одной из них серебристыми строгими буквами значилось: «Кириллу от любящего брата»
- Супер! – равнодушно отреагировал Пашкин.- Я уже отдал концы? Братишка появился с соболезнованиями.
Пашкин вдруг вспомнил традиционный ком земли, брошенный в могилу отца. На комке, несмотря на зиму, сидела божья коровка, сидела и чуть пошевеливала крыльями, готовясь улететь, и… полетела туда – к гробу, к тому, кто в нём лежал. Откуда она там взялась? Люди сказали, что божья коровка зимой – к беременности.
Неприятно онемели руки, и в сжатом кулаке именно сейчас, перед траурным панно тоже трепыхалась божья коровка. Пальцы не разжимались, и Пашкин, чертыхнувшись, всё-таки шагнул под цветочный свод. Вернее, не шагнул – его тело будто втянулось гигантским пылесосом в чьё-то нутро. Он не сопротивлялся, волоча ноги, одолел несколько метров широкого коридора и замер. Перед ним был зал, похожий на полусферу, с множеством плотно зашторенных окон и с заплывшими воском канделябрами по углам. Но самым главным была не угрюмость интерьера, а они – его старые знакомые. Во главе бегемотообразного стола, покрытого вышитым атласом, воздушно, то ли восседала, то ли висела Белая Панна – почему-то испуганная и растрёпанная. За её спиной загребал копытом конь с Тамплиером. Мадам Де Феб обнаружилась на другом конце стола. Показалось, что она уменьшилась в росте и как-то усохла.
Пашкин лихо поклонился, махнув несуществующей шляпой:
- Доброй ночи, господа. По какому случаю собрание?
Его встретило молчание. Лишь мадам повела невесомой рукой, указывая на место рядом.Пашкин нарочито небрежно развалился на стуле и огляделся. Здесь нашлось, чему дивиться. Стены зала были обтянуты серой, вроде бы, холщовой материей. Ткань крупными складками сползала на пол, сколоченный из грубой доски, белесый и скрипучий, с парой-тройкой ковриков, разбросанных, где попало - алых и влажно мерцающих. Будто лужи крови, сморщился Пашкин. Все молчали. Пашкин решил тоже держать паузу и запрокинул голову, разглядывая потолок. Вот тут ему стало не по себе. Две черные балки, прибитые крестом, а в центре - светильник в виде двух ладоней. Даже лампочка… лампочка была та же – стеклянное сердце с облупившимся пурпуром.
- Э-э-э, - протянул он удивлённо.- Это что означает? Я у себя дома?
- В каком-то смысле мы везде дома, - хихикнула мадам.
Пашкин машинально опять отметил безупречный русский язык старой знакомой. Фиглярша!
- Нет, а где же все эти Рожмберги, Щварценберги, Габсбурги проживали?
- Тебе-то что за радость, знать это? – вмешалась Белая Панна.- Ты сам, сам в себе разберись, прежде, чем в глубь веков заглядывать. Там страшно, страшно.
- Да и то верно, - согласился Пашкин. – Может, это сон? Кто вы? Я не понимаю, кто вы?
- Мы ангелы, - дуэтом сообщили женщины, конь под Тамплиером тихо заржал.
- Ничё себе, ангелы, - фыркнул Пашкин.
Мадам чистила большое красное яблоко:
- Да, это так. Мы ангелы. Удивлён? Обычное человеческое заблуждение. Ангелы должны быть с крыльями и в белом шёлке. Да?
- Не знаю, - сказал Пашкин.- Ангелов нет.
- Ну, ток-шоу на эту тему вряд ли к месту. Мы вот что сказать хотели. Не делай ребис. Тебе ещё рано.
- Да ладно…. Это моё дело. Лучше скажите, кто это стрелял в меня.
- Не обращай внимания. Это наш Адмирал.
- Адмирал? Феноменально! Это звание?
- Это имя. Да ты его ещё увидишь.
- А ты изменился,- вмешалась Белая Панна и брезгливо сморщилась.- У тебя глаза весёлые.
Пашкин разжал кулак, и божья коровка засеменила по указательному пальцу, взлетела и приземлилась на плечо.
- Знаете, я нашёл смысл. Теперь мне есть, во что закутаться.
- А что это у тебя на плече? – спросила мадам. Для чего?
- Понятия не имею. Сама приклеилась.
- Эта бабёшка всё испортила со своим старческим либидо. Испортила! - взвизгнула Белая Панна.- Зачем пришёл? Пришёл зачем?
- Сам не знаю. Отец велел, вот и пришёл. Я буду делать ребис.
- Не надо.
- Как это, не надо? Нет, вы же мне все мозги выели.
- А теперь говорим не надо,- добавила мадам, а конь топнул ногой нетерпеливо.
Пашкин открыл рот, женщины продолжили в один голос: - Не надо, не надо. И слились с бравурной музыкой, родившейся где-то у потолка.
Под музыку, умело пританцовывая, вошёл ребёнок, в золотистых рейтузах и шляпке с перьями. Огромные радужные глаза смотрели не по-детски грустно. Женщины засуетились, возбуждённо заговорили, стали предлагать место у стола.
- Это и есть Адмирал, - с придыханием заявила мадам.
Адмирал уселся на самое нарядное кресло, изрёк, разглядывая Пашкина:
- Я у тебя её конфискую. Раздавишь и не заметишь, как всегда. Слон в посудной лавке!
Божья коровка, будто услышала – перелетела на рукав Адмирала.
- Ты детство забыл, пан Пашкин. Божия коровка улети на небко… Помнишь?
Пашкин растерялся от такого напора:
- Ну, помню, конечно.
- А что сидишь, как аршин проглотил? Тебя любила мама?
- Не знаю
- Чувствую, сейчас будем переливать из пустого в порожнее. Как мне это надоело! А папа любил?
- Не знаю.
- Ты их любил?
- Не знаю.
- Ходил в походы? На байдарке, в горы?
- Нет
- Играл в футбол?
- Нет
- Летал с обрыва?
- Нет. Что за пафосный допрос, чёрт возьми?
- Зря я тебя не убил.
- Тебе надо умереть, надо умереть,– грустно пролепетала Белая Панна.
- Любишь мороженое?- не отставал Малыш
- Терпеть не могу.
- Тебе надо умереть.
И опять нестройный хор: – Умереть, умереть, умереть.
Мадам де Феб перекатила к Пашкину яблоко:
- Не обращайте внимания. Он всем советует умереть. Физически умереть. Считает, что это самый эффективный метод трансмутации. Но мы вкладываем в это слово другой смысл. Просто не спорим.
- Чёрт, вы боитесь спорить с пацаном? Кто он такой?
- Пацан? Это вы погорячились. Представьте, ему лет четыреста, и он много видел на этом свете. Мы его побаиваемся. Не нравится?
Адмирал грыз большую разноцветную конфету, смахивающую на петарду, и время от времени, пускал радужные слюни до подбородка.
- Да, я стреляный воробей, в чьей только шкуре не побывал, сквозь огонь и воду прошёл. Желаю спросить… А кто тебе мешал спасти, хотя бы одного человека раньше? Ждал у моря погоды? С твоими деньгами, ты бы мог спасти, сотни, тысячи. В чём теперь такая необходимость? Смысл жизни, говоришь? Смысл в другом, а ты ломишься в открытую дверь.. И вообще…Ты пожалеешь, твой визави – поганец, жулик. Ха! Он рыбку в мутной воде ловит, а ты его тащи, тащи за шиворот.
Пашкин вознамерился закатить речь о себе и смысле, но, момент выдался неподходящим. Светильники стали меркнуть, теперь зал освещался лишь подсвечником на столе. Лица собеседников напоминали посмертные маски. Пашкин попытался встать, но не смог, хотел заорать, но не вышло, лишь немо шлёпнул губами. Стены пришли в движение – они как бы уплотнялись и сжимали круг, в центре которого стоял стол. Что-то перекатывалось под материей, шуршало, звякало, и через минуту, когда между Пашкиным и стенами оставалось метров пять, из них вылупились люди - неразличимые друг от друга, в тёмных трико – будто мимы с выбеленными лицами.
При этом стол поднялся в воздух и вместе со старыми знакомыми Пашкина переместился в сторону. Теперь Пашкин оказался среди мимов. Какое-то время они стояли, словно сломанные игрушки, но потом шустро крутанули полуперуэт и одновременно выстроились по кругу спинами.
- Ну как?- спросила мадам.- Нравится? Сможете поговорить с ними?
- Нет, - мотнул головой Пашкин. – Со спинами?
- А почему не начали разговор с лицами?
- Я не знаю их.
- Плохой мир? Да? - спросила Панна. – Мерзкие вруны, тупые, подлые, непонимающие и не принимающие. Ты можешь всё исправить. Ты можешь подать им руку, можешь.
- Нет. Они же не видят. Я не привык.
- Сделай, чтобы увидели. Дело в том, что, когда тебе не нравится твой мир, тебя начинают притягивать другие. И ты будешь болтаться между ними, пока не выберешь. Да, будешь болтаться.
- Но я не смогу, как вы не понимаете?
- Вот, когда сможешь, будешь жить. А пока умри,- рассмеялся Адмирал.
- Не переживай,- вдруг смягчилась Белая Панна, натягивая черные перчатки.- Состояния нигредо не каждый достоин, не каждый. Может, когда-нибудь, позже ты продолжишь работу.
- А я в нигредо?
- Знаешь, - задумалась Панна.- Ты к нему уже привыкаешь. Научился жить оторванным. Твоё сознание стабилизировалось, стабилизировалось. Это плохо. Необходимо второе нигредо, необходимо, но оно так потрясает, что те, кто испытал, не могут толком рассказать. Это ужас, не имеющий названия, ужас абсолютный. Это жизнь в смерти, пучина.
- Что это означает?
- Я же сказала, что это невозможно объяснить. Но ты должен! Только так можно получить золото, только так. Только так.
- Нет уж, простите. Ничего я не должен! Кстати, а вы не такая уж и страшная, как показались первый раз. Вполне симпатичная пани без всякого дебильного бульканья.
- Я вас пугала тогда. Должны же и у меня быть развлечения. Должны же?
- А что это вы время от времени мечетесь в огне? Я видел. Окно в правом крыле.
- Я? Мучаюсь. Как настоящий человек, как человек.
- Настоящий человек должен страдать?
- Да, страдать.
- Нет, и вот так - всю жизнь? Без передыха? А как же счастье?
- Я ничего не знаю про счастье. Не знаю. Это ты сам ищи.
- Я ищу, но ничего не получается
- Не везёт нам с потомками этой семьи, - вздохнула мадам.- Только материалы впустую тратим.
Пашкин вдруг ощутил дикую пустоту в голове:
- Какие ещё материалы?
- Такие! Глянь, всё, как настоящее. Скоро вы такие фильмы будете смотреть. С ума сойти можно, не правда ли? Да ещё от ветрунов избавляться… Знаешь, как трудно?
- Опять ветруны? Нет, где-то я уже слышал о них.
- От меня, - вмешалась Панна.- Ты тогда был пьян. Они обожают слизывать пьяных и тех, кто болтается между мирами, обожают.
- Не понял, что обожают?
- Слизывать. Ням-ням, и ты - уже не ты. Ням-ням.
- Что же ты дальше своего носа не видишь? Бабая помнишь под кроватью? В детстве…- спросил Адмирал.
- У меня Баба Яга была. Щекотала ночью.
- Вот, вот… Одного поля ягода. Сосут потихоньку. Мы им сегодня такую баррикаду устроили, не прорвёшься
- Пулемёты, танки, мешки с песком?
- Всего лишь позитивные мысли и божья коровка. Они этого боятся. Так что уж и ты постарайся, не лей воду на чужую мельницу.
- Нет, надоели вы мне со своими вертунами. Я – нах хаус.
- Иди и умри, - пискнул Адмирал.- Вот где собака зарыта.
- Отвянь, сопляк.
- Слушайте, - вспомнил Пашкин.- Белая Панна говорила, что рядом со мной есть ваш человек. Кто он?
- А ты ещё не догадался?- воскликнули они опять хором.- Ну, и глупец нам попался.
Пашкин застегнулся на все пуговицы и кашлянул, собираясь уйти, но вдруг заметил Тремса. Тот затаился в дальнем углу, наполовину укутанный в холщовую ткань.
- А он тут зачем? – спросил Пашкин, указав пальцем на угол.
- Ты о ком?- удивилась мадам.- Там никого нет.
- Ну, как? Тебе общо сейчас? – засмеялся Тремс.
- Что значит, никого нет? – возмутился Пашкин.- Вы слышали, что он сказал?
Все посмотрели с жалостью и молча покачали головами.
Пашкин тихо застонал:
- Слепые и глухие придурки вы. Вся ваша сумасшедшая компашка.
… Он шёл по предрассветному городу, дышал взахлёб и думал, что вот, он прожил столько лет и не знал ни о каком нигредо. И зачем вообще это знать?
Дома торопливо выпил бутылку минеральной и уселся за ноутбук. Строчки полились сами:
«Откуда они взяли, что оно у меня есть сейчас, вдруг, это реакция на предательство, обида, уязвлённое самолюбие, да мало ли чего превращает мужика в брюзгу, как отличить? Почему большинство живут впаянными в монолит и не решаются отлепиться, стать отдельными, живут, когда всё «обще» и «общо», живут и в ус не дуют – такие милые, милые барашки а именно ты почему-то отвалился, выпал из тепла нерастворимым кристаллом и подыхаешь от страха и холода, и главное, ты видишь, уже со стороны видишь, как распадается огромное, общее и целое. Это нигредо? Это трагедия или путь? Поживём, увидим
Когда-то в Праге мне показалось, что «общо» - это смерть. Но я же кучу лет жил взасос с этими «обще» и «общо»
Так я жил или не жил? Они живут или не живут?
Поживём, увидим»
Пашкин поставил точку, да так и остался сидеть за столом, разглядывая грязные потёки на оконных стёклах. Домработница нерадива, решил равнодушно, пора делать выговор, хотя зачем делать? Пора увольнять. Деньги рано или поздно закончатся, от наследства он отказался. Что дальше?
Эта пани Ванда вообще ему не нравилась. Может, это и есть их человек? Тех, кто сегодня галдел про смерть? Хотя, конечно… Маловероятно. Слаба и глупа. Тогда кто? Кто открыл дверь, познакомил с Кудриком, сунул носом в трактаты? Пашкин вскочил и захлопнул ноутбук. А ведь ответ лежит на поверхности. Так-с…Что же…Нужно всё делать не спеша. Сначала душ, бритьё, новая футболка, а потом… А зачем новую? Ты же не на свидание собрался, герой? По делу идёшь.
Но тело от увещеваний только набрало ускорение, и через полчаса он стоял в прихожей у Алёны.
- Садись, будем завтракать, - пригласила она.
Пашкин не отказался от омлета, гренок с мёдом и зелёного чая.
Он не торопился. Разглядывал, не скрывая – кудри, разбросанные по неприкрытым плечам, белую шею со шрамом.
- Всё забываю спросить, откуда украшение?
Она слизала мёд с пальца:
- А! Так, глупость молодая. Несчастная любовь, то-сё… Забыла уже.
- Не, не забыла, - шепнул Пашкин и дотронулся до шрама пальцем.- Глаза-то вон, какие стальные. Это из-за отца?
Алёна долго молчала, потом кивнула:
- Так-так. Дура была. Любила до сумасшествия, до последней черты, до ползания на коленях. Он не оценил.
- Обиделась, а поручения его выполнила. Зачем? Обожаешь быть жертвой?
- Была дура и осталась. А вообще-то ты мне понравился. И я тебе. Правда? Ты меня почти полюбил. Так?
- Всё-то тебе надо знать до последней точки. Любил, не любил… А зачем выгнала? Не вижу логики.
- Дура потому что. Забыла всё на свете. Инструкцию не выполнила. Тебе нельзя привязываться. Иначе никакого Делания не получится. Это ясно?
- Нет, что ты, как попугай – дура и дура. Ты умная. Отварами чертовскими поила. В постель затащила. Вон, как с братишкой меня обработала. Такую страсть изобразила, что меня опять в клочки разорвало.
Алёна явно злилась. Щёки её покрылись пятнами:
- Господи, ты ничего не понял. Я не изображала, ничем тебя не опаивала, хотя и могла бы. Я себя, себя освободила. На время. Это преступление? Эгоистка? Так, так… Хотя… Эта была ошибка, да, да, да! Я так напортачила, как выражался Серж, что нет мне прощения. Ты почти вернулся в локомотив, а это конец Деланию. Понимаешь? Меня Сергей не простит.
- Сергей? С того света?
- Да, ладно… Мы все с одного света, и ты это знаешь лучше других. Иногда Кока разрешает им приходить. Ты помнишь? Он Цербер.
- Ага, Цербер. Так что ты должна была провернуть по высочайшему указу? Дать благополучно подохнуть?
- Не мешать твоей черноте.
Пашкин не сдавался:
- Прямо готня какая-то. Тебе там подсказали?
- Там?
- Да, забыл, ты же их человек?
- Ты про своих гостей? Нет, клянусь. Не имею к этому никакого отношения. Клянусь здоровьем сына. Сначала Серёжа рассказывал, потом ты, вот и всё. Знаешь, - она помолчала. – Ты у Ляли спроси.
- У Ляли? Не верю
- Как хочешь.
Пашкин махнул рукой и пошёл к выходу. Но на полпути остановился, приказал громко, не оборачиваясь:
- Подойди!
Она, тихо шурша халатом, встала за спиной, окутанная знакомым утренним ароматом. Было слышно прерывистое дыхание.
Пашкин обернулся и схватил её за талию, стал целовать – шею, волосы, лицо. А потом вежливо отстранился:
- Странно. Я ничего не чувствую. А ты?
Алёна вдруг заплакала:
- И я, Кирилл. Ни-че-го абсолютно. Ты иди, иди.
- А почему слёзы?
- Слёзы? Это от радости. Всё встало на свои места.
- Обидно, - сказал Пашкин.
- Обидно, - вздохнула Алёна, пряча глаза.- У тебя всё впереди, а я выключила иллюминацию.
- Уверена? Ты во всём уверена? Теперь только настольная лампа?
- Конечно, - она попыталась улыбнуться, но смешно скривилась.- Постой. Прости меня. Не спрашивай за что, просто прости. И знай, всё было настоящим.
- Легко! Теперь это легко. Вот здесь, - он шлёпнул по сердцу.- Ничего не ёкает. И ещё… Нет, помогать мне не надо. Я сам. Прощай, крошка.
- Прощай. Знаешь, ты совсем не похож на своего отца. Даже внешне.
- Это, конечно, плохо?
- Нет. Для меня – хорошо. Правда, он тоже занюхивал водку чёрным хлебом.
У него защипало в глазах. Алёна пожала плечами и отвернулась.
Никакая она не красивая, подумал Пашкин уже на улице. Обыкновенная стареющая баба. Только почему так ноет сердце, так скверно от одной мысли, что они теперь – врозь. Навсегда врозь. Чертовщина какая-то.
Часть 22
Чешский Крумлов, 10 апреля 2015
В доме пахло травкой. Он узнал запах с порога, а когда вошёл в кухню, обомлел. Что за день такой? Не многовато ли открытий?
За столом сидели два незнакомых пугала. Девица с зелёным хохолком на выбритой голове, ушами, оттянутыми тяжёлыми болванками, и острыми клыками в носу тянула что-то жёлтое из стакана. Парень – рыхлый, большеглазый, но с чёрными белками, заросший татуировкой на пухлых щеках, будто бородой. Наряды тоже впечатляли – на обоих красовались блестящие лосины из змеиной кожи и рваные майки с кучей каких-то медалей и значков.
Девица приветливо махнула рукой и гнусаво объявила:
- Вот и благодетель явился. Познакомься – это Дюк, мой хороший приятель.
Только сейчас Пашкин узнал Лялю, но сразу не нашёлся, что сказать. Потянул за зелёный чуб:
- Нет, что это? Я спрашиваю, что это за убожество? Где наш облико морале? А? И где ты была? Уезжала?
- Я?- Ляля распахнула угольно накрашенные глаза.- Ты чего бухтишь с налёту? Работала я. Вот, зацени. – На столе появилась худенькая трубочка денег, обвязанная резинкой.
- Не густо, - проворчал Пашкин и кивнул в сторону окна. - На панели трудилась в поте лица?
Ляля закинула ногу на ногу и нарочито развязно, через губу объявила:
- Обижаешь, начальник. Да будет тебе известно, я работаю фриком, да ещё и пою. Мне Дюк помог, пристроил. Он из Воронежа.
- Сдохнуть можно! Таланты открылись? Браво, мадам! А Дюк из Воронежа что молчит? Как там в Воронеже? Он немой, что ли?
- Я не молчу, а держу паузу, - тенорком отозвался Дюк. - Вообще… Я могу тут же свалить, если не ко двору.
- Я пока не решил, но сомнения есть. Вот, что… Завязывайте с травкой, меня и так воротит. Давайте обедать, если, конечно, пани Ванда не устранилась от своих обязанностей.
Пани Ванда оправдала ожидания. В холодильнике обнаружился вкуснейший чечевичный суп и утиные грудки в брусничном соусе.
Пашкин есть не хотел, а вот ребята были голодны и уплетали всё подряд. Пашкину стало жалко их. Он вытащил ещё и рулет с изюмом, конфеты, фрукты.Когда оба отвалились от стола, урча и расстегивая пряжки на ремнях, пришла пора поговорить.
Пашкин осторожно спросил:
- И для чего это всё? Какова, тасазать, философия?– он обвёл руками полукруг над ними.
- Так… Просто нравится, - отозвался Дюк. – Без этого, я будто голый. Вот и вся философия.
- Просто…. Вам нравится, когда всё просто? А что внутри, под размалёванной шкуркой, не важно?
Дюк смущённо улыбнулся, а Пашкину вдруг стало стыдно за свой менторский тон. С какого перепуга он решил, что может поучать? Он, который тоже голый.
- Ни фига! У нас внутри не пустота, - заявила Ляля.- У нас внутри, грубо говоря, пазлы, из которых можно сложить что угодно. А снаружи, вокруг – всё несётся кувырком, ни сложишь, ни склеишь.
Пашкин вытаращил глаза:
- Что, что? У тебя пазлы внутри? Нет, это открытие, милая.
- Фи, милый. А что ты про меня знал?
- Получается, ничего. Нет, Дюк, вы боитесь мира? Он для вас хаос, иллюзия? И поэтому вы похожи на пацанов из компьютерных игр?
Дюк пожал плечами, а Пашкин обрадовался:
- Выходит, нам по пути.
- По пути, ага, только нам бы в царство Морфея на файф часов. Это не будет бомбой, если я брякнусь прямо здесь, в вашем доме?
- Ладно, пользуйтесь, пока я добрый. А потом покопаемся в ваших пазлах. Вы как, на одном ложе? Пашкин вдруг покрылся испариной, он не хотел утвердительного ответа.
- Мы, Кирилл, как бы друзья. Просто друзья. Усёк? – засмеялась Ляля. – Ты такое представить не можешь?
Пашкин сдался, предложил располагаться и перед тем, как уйти, вытащил Лялю на два слова.
Они прошли на террасу и молча уставились на воду – по-весеннему взбудораженную, перемешанную с песком и солнечными бликами.
- Крокодилы, пираньи? Что ты высматриваешь в реке?- зевнула Ляля.
- Крокодилы? Смешно… Правду высматриваю. Слушай, рискую получить тапком по голове, но спрошу. Ну что ты ему голову морочишь? Он же пацан совсем. Сколько? Лет восемнадцать?
Ляля пнула горшок с цветами:
- Бла, бла, бла…Кто бы мораль читал. Мне одна сволочь нашептала, что у нас уже есть пример головоморочания. Ты не в курсе?
Пашкин легко согласился:
- В курсе. Поэтому мне его и жалко. Но ладно, замяли. Я хотел о другом. Скажи, ключ от подвальной двери ты мне подсунула?
Ляля почесала зелёных хохолок:
- Это как бы преступление? Нет, не я.
- Но они сказали, что их человек постарался.
- Кто, они?
Пашкину пришлось пересказать сюжет встречи в замке.
Ляля вздохнула:
- Госпадя, они ведь давно к тебе прилепились? Сергей рассказывал.
- Рассказывал? Занятный факт… А мне не удосужился.
- Ты бы не усёк.
- А ты, о, недоделанная индиго, усекла, значит.
Ляля села на пол, подставив лицо под лучи солнца и кажется, замурчала. Пашкин тоже сел, привалившись спиной к креслу, закрыл глаза, вслушиваясь в густое колыхание воды под полом, в мяукающие крики чаек, бурчание катера где-то вдалеке. Сильно пахло жасмином и водорослями. Было тепло и по-детски беспечно. Улыбнувшись, он провалился куда-то, и вернул себе свои тринадцать лет и мягкий плеск теперь далёкой, но своей реки, и своё рычание моторки с соседом дядей Колей на борту, и свои водные лыжи, которые лежали у ног - ещё влажные и прохладные, и свой запах своего дома, и свою золотоволосую девочку - дочку соседа дяди Коли, которая сидела рядом, прямо на мокром и своём песке.
Девочка несла какую-то чепуху о том, что странные персонажи - никакие не злобные сущности, а серые невзрачные бабочки, и, что уж совсем нелепо – лица у них почти человеческие, во всяком случае, иногда гости так и выглядят, а все их теперешние наряды – маскировка чистой воды, потому как люди легче верят в оборотней, чем в бабочек с человеческими лицами.
- Так мне Сергей объяснил, - вздохнула девочка, и Пашкин, открыв глаза, увидел, что это вовсе не золотоволосая девочка, а Ляля. Она что-то рассказывала, но Пашкин ничего не понимал, кроме того, что она - не золотоволосая девочка и река – не своя, и песок не свой, и дом, мотор и воздух тоже. Постепенно её слова стали обретать смысл:
- Считал их типа хранителями, которые оберегают главную энергию рода. На тебе чуть не случился облом. Они тебя связывали с паном Уле и золотом.Только само золото им, грубо говоря, на фиг не нужно. Что-то другое, и ты в этом должен разобраться сам. Наверное, просто хотят, чтобы ты сделал золото. Сделать его нужно! Понимаешь? Выполнить как бы родовую программу какую-то.
- Я не понимаю, - тихо откликнулся Пашкин.- Ничего. Когда это всё закончится?
Ляля сосредоточенно колупалась в дереве перил:
- Да и я о многом только догадываюсь. Он ведь не выкладывал мне всё.
- Тот случай с монстроподобной Алёной на улице. Её же не было в городе. Это они устроили шоу?
Ляля поднялась и стала разминаться, закинув ногу на перила:
- Нет, не они. Думаю, ветруны забавлялись. А может, ты это выдумал для себя?
- Не понял.
- Ну как бы так легче забыть.
Пашкин не знал, что сказать, а Ляля продолжила:
- Ты сейчас уязвимый чел. Ветруны и Хранители – вечные враги. Вертуны сосут энергию, а Хранители, грубо говоря, пополняют счёт. Ну, как в банке. Так я это вижу, Пашкин ты мой, Пашкин. Ты чего такой задумчивый?
Пашкин тоже поднялся и сел в кресло:
- И ты про Вертунов. Не далёк тот день, что и я поверю.
- Ты уже веришь. Это логично. Вляпался в такой мир, знай законы. Или иди в психушку
- Нет, знаешь, я скорее поверю, что это и есть психоз.
- И мадам де Феб, Белая панна, тамплиер тоже бред?
- Да.
Ляля закончила с упражнениями и вытащила клыки из носа:
- Тааак…Значит, и Сергей тоже был болен?
- Скорее всего. Это же передаётся по наследству. Нет, тут вот какая штука. Всё, что я делаю, это или Хранители, или Вертуны. А где я сам? Выходит, я какой-то дефективный, ненастоящий? А ты настоящая?
- Я - реальность, Кирюша. Самая, самая настоящая.
- Не знаю. У меня всё смешалось в голове. Сплошной мусор, Ты, как всегда, видишь меня насквозь, цыганская твоя душа?
- Не-а, Кирилл, давно не вижу. Что могу сказать? Значит, какое-то время тебе надо научиться жить именно так - с мусором.
- Посмотрим. А зачем отец тебя ко мне приковал? Помочь? Так ведь и Алёну тоже просил.
Ляля потянулась, глядя в угол:
- Думаю, как бы подстраховаться решил. Не одна, так другая. Меня, между прочим, не предупредил. Ни фига не знала об их отношениях, и об этом… втором сыне. Сразу после первого инсульта сообщил, что так может случиться. Ну, что я с тобой поеду. Я не поверила.
- Не, садизм какой-то. Он опять подцепил меня на крюк.
- Какой крюк?
Пашкин встал и плюнул в воду:
- Железный такой. Иди спать. Потом договорим. Я вот подумал… Ты ненадёжная мышка-малышка, с фокусами. – он дёрнул её за обезображенное ухо. Может, и он так решил, просто жалел, что на улице окажешься, и все деньги на ветер пустишь.
Ляля отмахнулась:
- Я ненадёжная? Думаешь, не смоталась от тебя из-за бабок? Представляешь, на жизнь заработать способна. Я за тебя боялась.
- Боялась? Насмешила. Они же не черти!
- Черти, не черти, но жизнь тебе, грубо говоря, готовят ненормальную, нечеловеческую. Погоня за абсолютным счастьем это называется, а счастьем пока и не пахнет. Семья, жена, дети… Можешь не рассчитывать даже. Не будет этого. Понял? И ещё это… тринадцатый аркан выпадает и выпадает.
- А что, люди обязаны иметь детей? А если они бояться всего и всех? Вот, как вы с Дюком?
- Мы – это мы. Мы с детства те ещё храбрецы. А ты… Ты как бы из другого малинового валенка. Там всё есть.
Пашкин засмеялся:
- Ладно, Оля, на сегодня всё. Иди уж.
Она замерла, закрыв лицо руками:
- Капец! Завтра пойдёт снег. Ты назвал меня Олей.
Пашкин удивлённо хмыкнул, а она поплелась в душ, на ходу скидывая свою безобразную шкурку. На полпути остановилась, не оборачиваясь:
- Кстати, Хранители – как бы только мадам де Феб и Адмирал. Остальные – типа реквизита.
- Вон оно как!- присвистнул Пашкин, стараясь не глядеть на полуголую Лялю.- Слушай, а ты мне про бабочек что-то говорила?
Ляля махнула рукой:
- Да иди ты… Ты дрыхнул или слушал?
Пашкин пожал плечами и отправился в подвал.
Огонь в атаноре, естественно, давно потух. Пришлось всё начинать снова. Переодевшись в рабочую одежду, вымыл реторту хромпиком, она сверкнула – подбадривающее, будто подмигнула, и приняла в своё чистое нутро новую порцию смеси железистой руды, ртути и винной кислоты. Пашкин укрепил хрустальное яйцо на подставке. Зажег огонь нагревал смесь до тех пор , пока температура не поднялась до 80 градусов. Теперь в ход пошёл термометр, встроенный в крышку яйца. Это было мудрое решение, хотя контролировать расстояние от огня оставалось задачей, хоть и примитивной, но требующей почти постоянного присутствия.
В комнате было тихо, лишь потрескивали в печи поленья, тикали на стене часы. Даже Кудрик затаился в своей коробке-шкатулке.
Нужно спросить Лялю, откуда он, подумал Пашкин, взялся за тряпку и протёр столы, полки, сам анатор, потом помыл пол и сел на стул.
Получится или не получится? Так случилось, что нет теперь ничего важнее в его жизни. Когда-то отец учил подчинённых:
- Если перед началом дела ты спрашиваешь себя – получится или не получится, тут же, на месте засунь этот вопрос в задницу, иначе ни хрена не выйдет.
Отец… Он прыгал с парашютом, потому что боялся высоты, ходил на фитнес, потому что от природы был хиляком с ниточками вместо бицепсов, раздаривал деньги, потому что был жадноват. Атомный ледокол, а не отец. Утюжил и свои недостатки и чужие с таким рвением, будто верил во всеобщее совершенство, а на собственного сына почему-то махнул рукой. Только смотрел иногда внимательно, будто изучал. Но пришло время – сожрал и не подавился. Теперь, выходит – растворил. Вон оно как! Спасибо ему сказать за это?
А мама… Что, мама. Живёт своей жизнью, радуется. Для чего люди производят на свет детей?
продолжение следует.