Мат

Дмитрий Зуев
Ступая в сторону центра, исчезнув с платформы автовокзала, я ни разу не обернулся назад, не посмотрел через плечо. Как он выглядит, автовокзал Оренбурга, черт его знает. Помню только, узкая мерзлая дорожка вела вдоль бетонной стены, ну, парапета что ли, к Дому Советов. А за стеной видно было парк. Голые ветки торчали над головой. Состояние мое в те моменты было – не описать. Только что руками показать – крестом складываем на грудь и закрываем глаза. Я не приехал в город. Я пил в привокзальной пивнухе, единственном круглосуточном кабаке вблизи чулочной фабрики. Мне с похмелья нужно много разливного пива.

Ходил я по городу часа три. Потом звоню единственной знакомой в этой дыре, родной то есть тётке. Платить за комнату нужно было еще неделю назад. Денег в кармане не было. Вторая «воодушевляющая» стадии запоя подходила к концу. К тому же третьего дня я уволился из мастерской садовой скульптуры, располагающейся в цеху не работающей чулочной фабрики, и мысли мои были лишь о том, что я неудачник. Тетка моя должна была сразу и вдруг исправить ситуацию.

Знал я, водился за старухой в годы моего студенчества грешок – страсть казаться благодетельницей. Моя родная бабка попёрла из дома супруга, отчима дочерей своих. А тётка бедолагу пустила к себе, на передержку, перед домом богоугодным.

В том сентябре, десятью годами раньше в Оренбурге было необычайно холодно. Усни кто-нибудь в такую погоду ночью на улице – замерз бы насмерть. Я уже не говорю о старике. Так что тетка приглашала деда домой, думая спасти ему жизнь.

Тут надо сказать, как и во всей России, в Оренбурге стариков сразу на улицу выгонять непринято. Даже если невестка в доме красивая и сильно просит, говорит, мол, любовь так гаснет, и влияние на молодого мужа имеет.
Но отпрыскам деда моего выгонять и не пришлось. «Баба попёрла – сам с приемными детьми разбирайся, а родных ты сам бросил тридцать лет назад. И что же, что все тридцать лет, как собака, по чужим дворам шлялся без корысти? Что же, что плотник, и сыновьям три дома собрал? А в душу плюнул матери-то, и гуляй теперь!» А куда гулять? Видели вы дома престарелых в России? Я опишу. Исключительно сам проведя там месяц, узнал, что к чему.

Дом для стариков в Оренбурге сросся с хосписом для тихих душевнобольных. И что к чему изначально присоединили – никому не понятно. Потому и закон, и распорядок, и атмосфера в этом двухэтажном старинном доме – особые.

Низкие, но толстенные стены, обносящие квартал больничных двухэтажных построек. В проталинах штукатурки виднеется старинный красный кирпич. Такая мощная, но не практичная архитектурная улика говорит об одном – было там при царе Горохе училище, ведомство.

Коридор корпуса №2 держит дурной спертый воздух. Прохлада склепа, запах иссохшихся тел, тошнотных лекарств, столовской пищи. Время от времени где-то за стенами санитары кричат на психа, закрывшегося в туалете. Или жующего больничные цветы. В палате деда – четыре кровати, металлический столик, на столике – стаканчики для пилюль, цветок в горшке – круглые листья на тонких стеблях.

Одну кровать успел занять сам дед. У входа, на соседней – мальчик Андрюша, все тело которого неизреченно плавно и бессмысленно двигается. Мастера пантомимы тренировались бы годами, чтобы развить в себе такие способности, умение с такой пластикой и математической случайностью двигать руками и ногами. Андрюша – всего лишь позволил укусить себя энцефалитному клещу несколько лет назад.

В комнате еще две кровати – у противоположной стены. На первой сидит сухой трясущийся старик в черной фетровой шляпе. На второй – тоже старик в фетровой шляпе, но этот явно помладше и головной убор его серого цвета. Двух похожих стариков вечером должны расселить в разные комнаты.


В первый свой визит я, брезгливо помявшись, сел на смятую постель, покрытую желтыми пятнами, какие остаются на бумаге от клея «Момент». Я выкладывал гостинцы от тетки, и рассуждал вслух, с фальшивым участием, какого не умеют избегать в голосе посетители больниц: «За что же их расселяют?»

– Аыыэй! – Крикнул отзывчивый, готовый к откровенной беседе Андрюша. Я посмотрел на него. Он корчил странные рожи, и гримасы эти делали его похожим на талантливого актера. Я не из жалости, а из интереса решил побеседовать с парнем.

– Яблоко! Вкусно! Хочешь попробовать яблоко!

Андрюша куриным движением скрюченной руки замахал в сторону тумбочки.

– Тумбочка, да! Тумбочка.
– Залезь туда, – сказал дед, – Он с тобой в шахматы поиграть хочет. Андрюшка – февраль. Смышленый. Только не хватает у него чего-то в голове.

Третья партия шла к концу. Играли мы в «быструю». Играли медленно, так как Андрей долго метился фигурами в клетки. Я сидел на смятой постели и злился, не понимая, как может он обставлять меня так грамотно. Тягаться с калекой – занятие из разряда «ни помолиться ни потрахаться». Но уходя, я обещался заглянуть в палату №4 и на следующий день. Больница не понравилась мне сразу. Но тщеславие лучшего шахматиста школы не давало покоя.


Дед никогда не умел общаться с сопляками. Симпатию его вызывали лишь годовалые дети. Увидев меня накануне, он подозрительно неподдельно радовался. Позже я понял, в чем дело. Но как я мог отказать ему? Назавтра я прошел через коридор, мимо сестринской, грея во внутреннем кармане бутылку водки. Дед пил, наливая ее в мутный граненный стакан. А я проигрывал Андрею и мысленно вымещал злобу на старике: нашел безотказного ходока за спиртным!

Случилось непредвиденное. Жизнь моя превратилась в оголенный провод ЛЭП. По ночам я разучивал комбинации по старому учебнику для шахматистов. А утром снова и снова шел в продуктовый магазин на окраинной улице 60 лет Октября, покупал водку, банку Кока-Колы и, изображая из себя заботливого внука, сворачивал с проспекта Гагарина, к Форштадту.

Я который день прогуливал пары в своем институте. Я снова и снова топал большими шагами под горку к Уралу, миновал проходную дома престарелых, пересекал больничный двор и проскакивал мимо сестринской по коридору, заваленному ссаными матрацами, в палату с табличкой «№4».

Андрей ликовал.

– Аэт! Аэт! – Кричал он, дождавшись, пока я просчитаю все ходы и сам пойму свое поражение.

Дед пил. Оставшийся теперь один старик в фетровой шляпе смотрел в пустоту и трясся себе. Время шло лениво и просто, как в театре абсурда. Через какое-то время богадельня опротивела мне так, что я готов был укокошить несчастного калеку. Но мой сводный родственник был хитер. Боясь потерять своего адъютанта, он стал травить байки.
 
– То были сын с отцом, – он не стеснялся трясущегося старика, – Этот озверин по молодости умудрился так накуролесить, что сынок с ним и дня спокойно прожить не может. Заходит. Сидят, молчат. А как вместе их селят, к вечеру на бадиках драться начинают.

Я не мог сосредоточиться. В итоге, меня стала раздражать каждая мелочь больничной палаты: помазок в стакане, сверкающая, как иней, седая щетина старика, сало в банке, вездесущий запах марганцовки. Я не мог свести дело даже к ничьей. И вот, в один прекрасный день, отчаявшись выиграть у Андрюши в шахматы, я сделал вид, что обижен и не взял у деда денег на очередную бутылку водки.

То был четверг. Я впервые в жизни серьезно надрезал свою совесть, и проснувшись утром не нашел сил встать и выйти из дому. Я лежал в кровати и смотрел на стрелки часов. Они показывали время, какое я видел в последний месяц только на больничных часах. Приступ лени повторился со мной и на следующее утро, и через утро. Свобода превыше ложных терзаний совести, все думал я. Жизнь пошла своим чередом: учеба, будни, праздники.

Через шесть месяцев дед умер. Благодетельная тетка пошла за вещами несчастного старика. Забрала помазок, банку с салом. Я в больницу не поехал. Дед ведь был мне не родной, нечего сказать.

Подготовив семинар, я включил телевизор и сел на диван. Меня не покидало чувство, что я забыл что-то важное. Тетка вернулась. Поставила полупустой пакет в кладовку, села рядом с телефонным столиком и вздохнула:

– Привет тебе!

Меня передернуло.

– Андрей ждет, когда ты принесешь ему Кока-колы, и передает большой привет. «Аэт! Аэт!» – кричит.

«Ну, мат, мат!» – так и не пришел сказать я.