Глава 10,
в которой продолжаются приключения Степана Поросюка на земле и под землёй, сбываются некоторые предсказания, и читатель ближе знакомится с таинственной и прекрасной хозяйкой Хельхейма
Карпаты, август 1916 год
Российская империя, Царское Село, 1916 – 1917 годы,
Советская Россия, Москва, 1918 – 1926 годы
Подпоручик Степан Поросюк лежал на спине, отброшенный взрывом на песчаную отмель маленького лесного озерца, в котором он имел неосторожность устроить купание своего маленького отряда снайперов. Из глубокой раны на животе, вместе с жизнью, вытекала кровь, растворялась в тёплой воде, затейливыми узорами растекаясь по поверхности воды и окрашивая её в розовый цвет. Из крепко сжатой, до судороги, в кулак левой ладони свисала серебряная цепочка. Степан не осознавал ничего вокруг – не слышал, не видел, и даже, почему-то, не чувствовал боли в повреждённых осколками внутренностях. Он был не здесь…
Степан увидел, как над ним склонилась дева в сияющих золотом доспехах, в странном крылатом шлеме, и, почему-то нисколько не удивившись, понял, что это валькирия хочет забрать его в небесный чертог Вотана – Вальхаллу, страну погибших в бою героев. Стёпа в детстве с упоением читал немецкий эпос из библиотеки прадеда – там были чудные легенды «Песнь о нибелунгах», «Старшая Эдда», «Младшая Эдда». Когда Степан подрос, он с родителями ездил в столицу, и с восторгом наслаждался Вагнеровским «Кольцом нибелунга», представленным в Мариинке.
- Надо же, легенды не врут, - проскользнуло у него в сознании, - Или это предсмертный бред?
- Не бред, - улыбнулась валькирия, - ты достоин стать одним из эйнхериев – воинов Вотана, чтобы вечно воевать, пировать и утешаться в объятиях прекрасных дев в золотом Зале славы.
- Что-то меня не очень устраивает такое времяпровождение, воевать я не очень-то люблю, да и чревоугодие с развратом – не совсем то, чем бы я хотел заниматься вечность.
Валькирия в ужасе отшатнулась от него.
- Ну вот, я тебя обидел – попытался сказать Степан, но тут заметил огромную, нет, просто фантастически огромную женскую фигуру, возвышающуюся над прибрежными соснами.
Её одеяние плотно окутывало фигуру, переливаясь разными цветами в красно – коричневой гамме, вплоть до бархатно-чёрного. Лицо было пугающе прекрасно – белоснежная кожа, огромные чёрные глаза с огненно-красным отблеском и длинные серебряные волосы, заплетённые в толстые, тяжёлые косы. Чувственный рот, приоткрывающий в иронической улыбке ровные белые зубы, и тонкий ровный нос с аристократически вырезанными ноздрями. У её ног сидел огромный чёрно-красный волк, а на плече – впечатляющих размеров орёл.
- Моя маленькая валькирия, ты ошиблась – он не твоя добыча. Разве ты не видишь – этот воин под моей защитой. Так что улетай поскорее, у тебя ещё много работы там – по ту сторону фронта.
- Да, Хель, я ошиблась. Извини… - валькирия, скрывая свой испуг, рывком вскочила на коня и исчезла в небе, затерявшись в облаке.
Великанша наклонилась к лежащему на берегу Степану, улыбнулась ему, но Степана от этой улыбки бросило в холод.
- Не бойся меня, мой мальчик, я тебе помогу, ведь ты потомок храброго, милого Иоганна, которого я помню до сих пор…
Она провела рукой над израненным телом Степана, и кровь остановилась.
- Я не буду тебя исцелять полностью, пусть чем-то займутся и лекари. Тебе не место на этой войне. Ты ещё не выполнил своё предназначение, и тебе рано умирать. Но настанет момент, когда ты попадёшь ко мне, в Хельхейм, и я с радостью приму тебя в своём чертоге, именуемом Эльвиднир. Там ты встретишь и своих предков – Иоганна, Пауля, Теодора, только Петер, опрометчиво отказавшийся от моего покровительства, попал в Фольквангр, к Фрейе. Ну, это его выбор, - улыбнулась Хель, хотя чёрные глаза её оставались совершенно серьёзными.
- Так что тебе пока рано в Хельхейм, - продолжала она низким, хрипловатым голосом, - хотя, - тут она немного помолчала, а затем, улыбнувшись каким-то своим мыслям, продолжила:
- Я приглашаю тебя в гости, когда ты захочешь, стоит тебе только пожелать сильно об этом, и тебя пропустят, достаточно тебе показать привратнику свой шрам в виде руны Эар на животе. И мой милый пёсик Гарм, - тут она показала на чудовищного волка, сидящего рядом, - проводит тебя ко мне. Ты увидишь мой мир мёртвых – и сможешь убедиться, как он прекрасен. А пока я удаляюсь - меня ждут дела.
С последними звуками её хриплого голоса, фигуры Хель и сопровождавших её волка и орла исчезли как-то неожиданно – они не ушли, не улетели и даже не провалились сквозь землю, что меньше всего удивило бы Степана, а просто исчезли из виду, как бывает со сном, когда тебя внезапно разбудят. Он отчётливо осознавал, кто с ним сейчас беседовал, и знал, что царство Хель находится глубоко под землёй, в нижнем из Девяти миров, под корнями мирового дерева Иггдрасиль. Но размышлять об этом он сейчас был не в состоянии. Степан, как сквозь глубокий сон, почувствовал, что его тело взяли за руки и ноги, и бросили куда-то вниз. Он ударился о землю с размаха, плашмя, но, почему–то, не почувствовал боли. А потом кто-то попытался разжать кулак, в котором он судорожно сжимал медальон Хель, и от испуга потерять спасительный амулет Степан очнулся окончательно и открыл глаза. Толстый унтер, пытавшийся вырвать цепочку с медальоном из его сведённого кулака, взглянул в лицо Степана, и увидел бездонные, чёрные, почти без белков глаза, в которых мелькали красные сполохи, как гроза в ночном небе. Унтер в ужасе отшатнулся.
Как сквозь вату, Степан услышал неразборчивую фразу, в которой понял только слово «живой», и команду толстяка, только что пытавшегося его ограбить: «… в госпиталь…».
После того, как его погрузили на подводу и повезли, Степан опять потерял сознание, но при этом продолжал размеренно дышать. Ефрейтор, заметивший, что он жив, и спасший от погребения заживо, постоянно наклонялся над ним, слушая дыхание, и приговаривал:
- Ты держись, солдатик, сейчас тебя к дохтуру привезём, ещё выкарабкаешься…
«Дохтур», к которому привезли на похоронной подводе Степана, только взглянув на его рану, сразу сказал:
- Что вы его привезли? С такой раной он не жилец, положите пока вон там, у палатки, скоро он отойдёт в лучший мир.
Если бы не поручик Занозин, пришедший в перевязочный отряд, и сумевший опознать в покрытом запекшейся кровью голом солдате, лежащем у палатки на куче соломы, своего фронтового товарища, подпоручика Поросюка, встреча Степана с Хель состоялась бы гораздо раньше.
Мишка Занозин наорал на врача, заставив его принять хоть какие-то меры для спасения героического подпоручика, о судьбе которого в полку ничего до сих пор не было известно, сбегал к командиру полка полковнику Семёнову и сообщил о страшной находке.
Семёнов тотчас прибыл в полевой госпиталь, и, выслушав разводящего руками врача, твердящего с извиняющимися интонациями, что бессилен в лечении столь тяжёлых раненых, прямо спросил его:
- Кто может помочь?
- В Царском селе сейчас военный госпиталь развёрнут, там оперирует княжна Вера Игнатьевна Гедройц, я слышал, что в японскую войну она на фронте такие операции делала. Только если довезёте… Хотя, кровотечение остановлено, дыхание ровное, может, и доедет.
Полковник Семёнов дал команду, и вскоре подпоручик Поросюк ехал ближайшим санитарным поездом в Царское село. Почти всю дорогу он находился без сознания, только изредка приходил в себя и слабым голосом просил пить.
Молодой солдатик – санитар, со светлой вьющейся шевелюрой, голубыми глазами и застенчивой улыбкой, извиняясь, говорил:
- Вам пить сейчас никак нельзя, ранение в живот… Давайте, я Вам губы смочу, - и скрутив из бинта что-то вроде тампончика, макал его в воду и протирал влажной марлей запекшиеся губы.
- Ты кто? – прошептал Степан.
- Я санитар, Серёжа. Есенин Серёжа. Вам говорить вредно, Вы лучше поспите…
Немного становилось легче, и Степан опять погружался в сон. Как-то очередной раз очнувшись, он увидел, что молодой кудрявый санитар что-то пишет в тетрадочке, задумчиво шевеля губами, затем, улыбнувшись, записывает ещё строку… Потом, уже в лазарете, он узнал, что этот мальчик – модный поэт Сергей Есенин, крестьянин из Рязанской губернии, служит санитаром в лазарете при Фёдоровском Государевом Соборе в Царском Селе, и Степану даже удалось послушать стихи талантливого юноши на одном из благотворительных концертов, которые давали для раненых, медперсонала и гостей.
Как ни удивительно, Степан доехал живым до госпиталя, и вскоре был прооперирован самой Верой Игнатьевной.
Первая наша женщина – хирург, повидавшая на фронтах и в госпиталях японской и германской войн всякие ранения и травмы, была немало озадачена. Завершив операцию, в которой её ассистировали две операционные сёстры милосердия – одна – постарше, лет сорока – сорока пяти, которую Вера Игнатьевна называла Аликс, и вторая, молодая красавица, называемая Ольгой, она с некоторым недоумением сказала:
- Аликс, это очень необычно. Вы же видели – живот разворочен осколками, множественные повреждения тонкой кишки, задет желудок, к тому же, ранение довольно-таки давнее, прошло несколько дней. Другой с такой раной, на его месте, уже давно бы покинул этот грешный мир. Но здесь, почему-то, нет ни перитонита, ни нагноения, ни даже воспаления. Такое впечатление, что рана была заморожена, и процессы разложения тканей остановлены. Но сейчас заморозка отошла, кровотечение восстановилось. И ещё, Вы заметили – он как будто не ощущал боли – во время операции, несмотря на моё довольно таки болезненное вмешательство, он спал сном младенца, и, поверьте моему многолетнему опыту, это вовсе не результат действия наркоза. Я, что смогла, сделала – удалила осколки, зашила сосуды, повреждения во внутренностях, провела полную санацию, впрочем, что я рассказываю – Вы же сами всё видели и помогали мне. Сейчас он в руках Божьих. Потерял много крови, истощён. Однако – жив, и, похоже, помирать не собирается.
- А почему ты так странно зашила операционный шов? - спросила Аликс, - Он напоминает букву «W», из центрального верхнего угла которой вниз опущена буква «I». Ты же знаешь, я интересуюсь рунами. Так вот это – вылитая руна «Эар», знак германской богини смерти Хель.
- Да? Я и не заметила, шила автоматически, не задумываясь. Будто кто-то водил моими руками. Голова была в это время занята чем-то другим. Но я не думаю, что это столь уж важно, какой формы шрам получился – главное, он жив, и, даст Господь, будет жить ещё долго.
* * *
Думаю, необходимо немного рассказать об этой необыкновенной женщине – Вере Гедройц. Происходила она из древнего литовского княжеского рода. Верочка с детства интересовалась медициной, и, как только выдалась такая возможность, поступила на анатомические курсы в столице. Но там увлеклась народовольческим движением, и вскоре была выслана в своё имение. Сбежала из Российской империи в Швейцарию, продолжила обучение медицине в Лозаннском университете, но, несмотря на заманчивые предложения работать в Европе, вернулась в Россию и сдала в Москве экзамены, необходимые для подтверждения квалификации. Несколько лет работала в больнице Мальцовских заводов в Калужской губернии, лечила рабочих, а в 1904 году, когда началась японская война, добровольцем поехала в составе передового отряда медиков, сформированного Российским Красным Крестом, на передовую.
Там, в тяжелейших фронтовых условиях, она спасала раненых, проводя порой уникальные операции, в том числе внутриполостные. В то время в Европе никто не делал операций при ранении в живот, считая это невозможным, и оставляли страдальцев просто умирать без всякой помощи. В операционной санитарного поезда, а иногда и просто в палатке, обложенной глиной для тепла, она совершала чудеса медицины, вытаскивая «с того света», казалось бы, безнадёжных раненых. За свои подвиги она была многократно награждена, в том числе и лично императрицей, но для Веры это не было столь важно, не ради наград она рисковала своей жизнью, а ради спасения жизней людей. Она не делала различий, кого лечить. И русский дворянин - офицер, и солдатик из глухой деревни, и даже пленный японский генерал из императорской семьи – все они были её пациентами, и она боролась за спасение их жизни и здоровья, жертвуя сном и отдыхом, порой забывая даже поесть. Это были Люди, и Вера считала своим долгом помогать им, чем могла.
После войны княжна Вера вернулась к работе на Мальцовских заводах. А в 1909 году, вспомнив о замечательном враче-хирурге, Государыня Александра Федоровна вызвала Веру Игнатьевну Гедройц в Царское Село, на место ординатора Царскосельского Дворцового госпиталя. С тех пор княжна Вера Игнатьевна стала не только домашним врачом детей царской семьи, но и близким человеком в семье Романовых.
Вера Игнатьевна, помимо медицины, обладала и другими талантами. В журналах публиковались стихи, рассказы и воспоминания, под псевдонимом Сергей Гедройц. Этот псевдоним она выбрала в память о рано покинувшем этот мир брате. В 1910 году вышел её первый сборник «Стихи и сказки», в конце 1911-го года Вера Гедройц была принята в «Цех поэтов», а в 1913 году появилась её вторая книга стихов «Вег».
С началом войны, в 1914 году, Царскосельский госпиталь под руководством Веры Гедройц стал одной из ведущих хирургических баз. Императрица Александра Федоровна и ее старшие дочери, великие княжны Ольга и Татьяна, окончили специальные курсы под руководством Веры Гедройц, и стали дипломированными хирургическими сестрами милосердия. Они работали без всяких скидок на августейшую кровь, ассистировали Вере Игнатьевне при операциях, помогали при перевязках. Вера Игнатьевна во время сложных хирургических операций даже покрикивала на императрицу российскую, и та безропотно это сносила. (Как тут не вспомнить Петра Великого, на которого также орал кузнец во время обучения кузнечному искусству, и царь воспринимал «критику снизу» конструктивно, как сказали бы в наше время). Александра Фёдоровна могла бы стать, по словам Веры Игнатьевны, хорошей хирургической сестрой — хладнокровной и точной. Стоя с хирургом, государыня, как каждая операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные руки и ноги, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запах и ужасные картины военного госпиталя во время войны.
Вот и на этот раз, при операции Степана Поросюка, хирургу княжне Вере Гедройц помогали венценосная сестра милосердия Александра Фёдоровна, урождённая принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, российская императрица, супруга Николая II, и её дочь, великая княжна Ольга.
* * *
Степан ничего этого не знал, он находился в забытьи, и пришёл в себя только на другие сутки после операции. Он не сразу понял, где находится. Сначала в поле зрения попал белый потолок, затем белая же стена, увешанная картинами и фотографическими портретами в рамках под стеклом. Окно было занавешено белыми шторами с необычным широким кантом, расписанным сказочными существами в древнерусском стиле – птицами с человеческой головой, диковинными растениями из райского сада. Взгляд скользнул влево, и Степан увидел соседнюю кровать с металлическим изголовьем, затянутым белой тканевым чехлом. Рядом, в лёгком, плетенном из лозы, кресле, сидел молодой мужчина в больничном халате, с газетой в руках. Заметив, что Степан пришёл в себя, он улыбнулся, отложил газету и произнёс загадочную фразу:
- Ну, вот портсигар и мой!
Потом привстал из кресла и представился:
- Штабс-капитан Шибаев Максим, честь имею!
- Подпоручик Степан Поросюк, - в ответ еле слышно прошептал Стёпа (сухое горло не давало ему возможности говорить нормально). - А где я?
- В Белокаменных палатах…
- Это такая шутка?
- Нет, поручик, Вы действительно в Белокаменных палатах, в офицерском отделении лазарета №17 Их Императорских Высочеств Великих Княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны при Фёдоровском Государевом Соборе, как написано на памятной доске, висящей на стене сего учреждения, - с наигранным пафосом произнёс штабс-капитан. Затем, оценивающе взглянув на Степана, продолжил:
- Впрочем, глядя на то, какими темпами Вы выздоравливаете, скоро и сами сможете увидеть это чудесное место. Ещё вчера, когда Вас привезли в палату, казалось, что Вы, поручик, извините за прямоту, не жилец. Весь бледный, с ввалившимися глазами, да и травма у Вас, как мы узнали, сложнейшая... Мы с подполковником Васильевым даже поспорили, когда вы в себя придёте. Васильев пессимистично утверждал, что никак не раньше, чем через неделю, а я был уверен, что сегодня, край – завтра. Вот наш сибирский стрелок мне и проспорил свой серебряный портсигар от Фаберже, - несколько сконфуженно, но с лукавой хитринкой в глазах продолжал Максим, - Вы уж, поручик, не серчайте, здесь довольно скучно, вот и развлекаемся, как можем. Впрочем, есть ещё некоторые развлечения – к нам в лазарет часто заходят великие княжны Мария и Анастасия, очень милые девушки, простые и не церемонные. Да, кстати, титуловать их не надо, обращайтесь по-простому, по имени и отчеству. И Государыня со старшими дочерьми тоже заходит, но чаще по своим обязанностям сестры милосердия – перевязку сделать, раны обработать…
- Как, сама Государыня?
-Ну, да. Она и на операциях помогает хирургу. Да, кстати, когда Вам операцию Вера Игнатьевна делала, Александра Фёдоровна с Ольгой Николаевной ей помогали, а Татьяна Николаевна перевязками занималась.
А так здесь и концерты бывают, оркестр балалаечников песни играет, да так душевно – заслушаешься, и чтецы с поэтами выступают…
Да что я Вам рассказываю – подлечитесь немного, на ноги встанете, и сами всё увидите. Ну, и ещё пара развлечений, которые Вам пока недоступны в полной мере – это покушать и помыться в бане. Готовит для госпиталя чудесный повар, Анисимов, до войны работавший в Европейской гостинице и удивлявший своим мастерством столичных гурманов, так что еда – свыше всяческих похвал, как говорил мой батюшка – «ум отъешь»! Продукты поставляет сам Степан Петрович Елисеев, всё наисвежайшее, и гораздо лучше, чем в лазаретах Красного Креста.
А баня! Уверяю Вас, лучше бани я в жизни не видел. В ней управляется банщик, бывший солдат Сводного полка Афанасий Воронин, и без всяческих сомнений, своё дело он знает великолепно! К нему в баню помыться специально из столицы известные люди приезжают. И квасы от нашего повара Анисимова в бане чудодейственные, как Афанасий плеснёт таким квасом на каменку – такие ароматы по всей бане распространяются! – Шибаев закатил от удовольствия глаза и прищёлкнул языком. Потом, немного смутившись, добавил:
- Извините, совсем Вас заболтал, дорвался до свежих ушей… Сейчас доктора позову, пусть Вас посмотрит…
Через несколько недель, когда Степан уже чувствовал себя значительно лучше, и начал самостоятельно передвигаться, он сам смог убедиться в правоте своего нового товарища по лазарету Максима (вскоре они перешли в общении на «ты», и нашли много общих точек соприкосновения). Максим был, как это ни странно, не из дворянского или мещанского сословия, а сыном железнодорожного рабочего, знающим железную дорогу с детства, и Стёпа смог с ним обсуждать любимую «чугунку».
Лазарет действительно располагался в очень красивом городке, как бы пришедшем из старых времён. Здания были построены в новом русском стиле, напоминающем сооружения 15-17 веков. Так, на противоположном от городка берегу пруда под смешным названием «Ковш», поименованным так, видимо, из-за его формы, возвышался Фёдоровский Государев собор, возведённый в подражание Благовещенскому собору Московского кремля. Отделанный в традициях Владимиро-Суздальских мастеров резьбы по камню, украшенный мозаичными панно и частично расписанный внутри дивными травяными и цветочными орнаментами, в которые искусно вплетены сказочные птицы, собор сей являл собой нечто сказочное, не современное, а, как будто, он так и стоял здесь века.
Из-за войны строительство и отделка городка затормозились, но не прекратились вовсе, и мастера продолжали украшать стены собора, лестницы, коридоры и помещения палат. Здесь всё было почти сказочным. Служащие и певчие собора, одетые в цветные долгополые наряды по эскизам Виктора Васнецова, напоминали сокольничих при дворе первых царей Романовых, и порой казалось, что ты перенёсся на несколько веков назад. Если бы только не раненые воины в повязках, на костылях, напоминающие о том, что идёт самая жестокая война за всю историю человечества, в которой участвуют десятки государств и миллионы людей…
Федоровский городок, подобно Кремлю, был окружен белокаменной зубчатой стеной с шестью шатровыми башнями и четырьмя воротами. Особенно Степана поразили белокаменные ворота, изукрашенные резными изображениями крылатых грифонов, сказочных львов с хвостами, завершающимися странными кисточками в виде трёх пальмовых (или ещё каких – Степан не силён был в биологии) ветвей. Чудные звери были обрамлены декоративными колоннами, увитыми затейливыми растительными узорами…
В общем, расписывать все красоты этого городка можно бесконечно. К сожалению, до наших дней от этого чуда дивного осталось немногое. Война и бесхозяйственность властей довели сказочный городок до полной разрухи. Ну, да ладно, это очень отдельная тема. Вернёмся к нашему герою – Степану.
Тот стоял около ворот, любуясь красотой, когда на него практически налетел мужик в белой рубахе, плисовых портках, заправленных в сапоги гармошкой, и распахнутом на груди синем долгополом одеянии, напоминающем шинель, которое он на ходу пытался застегнуть. Высокий, худощавый, с длинными сальными волосами, с пробором посередине, и длинной же растрёпанной бородой на худом, аскетичном лице, с крупным носом. Он в раздражении выскочил из лазарета, и, бормоча что-то недовольно, не разбирая дороги, стремительно шагал в сторону Степана. Чтобы избежать возможного столкновения, могущего причинить боль от не совсем зажившей раны, Стёпа вытянул руки вперёд в защитном жесте. Крестьянин буквально попал ему в объятия, и только тогда пришёл в себя.
- Извини, благородие, не заметил, - начал говорить он, и вдруг удивлённо посмотрел на Степана. Лицо его стало каким-то напряжённым, будто он что-то почувствовал:
- А смерть твоя близко прошла, да не ушла, рядом бродит, но жить тебе ещё лет двадцать.
Тут Степан понял, кто перед ним – соседи по палате рассказывали, что сюда часто наведывается Григорий Ефимович Распутин, Друг Государыни, имеющий довольно большое влияние при Дворе. Но также говорили, что Вера Игнатьевна Гедройц его на дух не переносит, и часто невежливо гонит из лазарета, чтобы не мешал. Видимо, он опять нарвался на строгого врача княжну Веру, с которой спорить не решался, и в раздражении покинул лазарет. Все эти мысли пролетели в голове Степана мгновенно, Распутин ещё не успел отстраниться. Стёпа случайно коснулся его руки, и как будто удар электричеством от гальванического элемента пронзил его тело, острой вспышкой взорвавшись в мозгу. Он увидел Нечто, что заставило его сказать:
- Григорий Ефимович, извини, но то, что я вдруг сейчас увидел, я не могу от тебя скрывать.
- Мы что, знакомы? – пристально впился взглядом в раненого старец, - не припомню что-то…
- Нет, не знакомы. Но я увидел сейчас всю твою жизнь, вплоть до смерти.
- Ну, и что же ты увидел? – иронически проронил старец Григорий, подозревая, что его разыгрывают.
Степан прикрыл глаза, ставшие вдруг снова, как тогда, на озере, чёрными, с красными молниями, и стал тихо, вполголоса, рассказывать факты из жизни Григория, многие из которых тот и сам не помнил, а некоторым живых свидетелей не было, узнать это было невозможно, если только…
- Благородие, а ты кто будешь? Не из охранки? Больно много знаешь, следишь за мной, что ли? Я на тебя Маме пожалуюсь! – скороговоркой пригрозил Григорий, смекнув, что физически он с этим странным офицером не справится, несмотря на его ранение, и вся надежда – на Государыню, которую он называл Мамой. Какой-то глубинный страх перед офицерами у него был, он своей крестьянской чуйкой понимал, кого надо опасаться.
- Григорий, не дури! Я тебе не враг, нам делить нечего. Ну, ладно. Вот тебе ещё один факт – несколько дней назад ты безуспешно уговаривал Государя выйти из войны с немцами, и отказаться от союза с Англией, нашим главным врагом. Свидетелей не было, мне рассказать никто не мог.
- Ну, предположим, - начал сдаваться Распутин, сам обладавший некоторыми оккультными способностями, и готовый, с оговорками, принять вероятность того, что ещё кто-то может необычное, с точки зрения обывателя. – И что там насчёт смерти?
- Тут несколько сложнее, это ещё не случилось, и возможны вариации судьбы, - пожал плечами Степан, - но я увидел такую картинку:
Зима, внутренний садик в каком-то дворце, распахивается неприметная потайная железная дверца, из неё выбегаешь ты в одной рубашке, без шубы и шапки, лицо в крови, и, спотыкаясь, бежишь в сторону ворот. Зовёшь на помощь – там, за воротами, должен быть городовой. Следом выскакивают ещё какие-то люди, стреляют в тебя несколько раз, но промахиваются. Ты уже почти выбежал, но тут из-за кустов выходит человек, практически в упор стреляет в тебя, ты падаешь и теряешь сознание. Он стреляет ещё раз в лежащее тело, в голову, подходит, пинает ногой, чтобы убедиться в твоей смерти, и, спокойно поправив шарф, скрывающий лицо, выходит из ворот и садится в мотор, ожидающий его за углом. Убийца уезжает за пару минут до того, как прибежит городовой. Его сообщники успеют убрать тело со двора, и что-то соврать городовому. Тот не решится проверить дворец – слишком значительные люди в нём живут.
- И что, я так и умер? – спросил ошарашенный рассказом Григорий.
- Похоже, что да. Твоё тело бросили с моста в прорубь на Фонтанке, но ты был уже мёртв.
- И кто эти разбойники?
- Люди, которым ты перешёл дорогу, не разбойники. Среди них царская родня, думские, дворяне… Причины разные, по которым они вступили в заговор, чтобы убить простого мужика. Но главная причина – англичане, которые всерьёз опасаются, что ты уговоришь государя помириться с кайзером, прекратить войну с Германией, и повернуть штыки против Англии.
- И … когда? – еле прошептал, вдруг почему-то поверивший Степану, Распутин.
- Я думаю, ты не доживёшь до следующего года. Всё случится в ноябре – декабре.
- Но как… Почему ты это видишь? – всматриваясь в глаза Степана, вдруг ставшие из пугающе чёрных, с красными всполохами, светло – голубыми и холодными, как лёд, пробормотал Георгий, ожидая и опасаясь ответа.
- Видимо, это дар Смерти, с которой я встретился у озера, - задумчиво ответил Степан, сам задумавшийся о внезапно открывшейся способности. - Ладно, ты иди, Григорий, мне отдохнуть надо, тяжело с непривычки судьбы читать. И лучше молчи об этом, а то за умалишённого примут. Другой раз приходи, поговорим. Ты ведь тоже не простой мужик, уж я-то вижу.
Вновь полученный Дар (или проклятие, как знать) Смерти обходился Степану нелегко. После встречи с Распутиным, он потерял столько сил, что еле дошёл до палаты, поддерживаемый увидевшим его, обессилено ковыляющим, поручиком Мишей Мировым, также проходящим лечение в лазарете. Со временем они сдружились, Миша часто приходил в палату к Стёпе. Они разговаривали на разные темы – от искусства до новинок техники, Миша был страстным поклонником автомобильного спорта, сам участвовал в ралли. Ещё он увлекался аэропланами, был знаком с авиаконструктором Игорем Сикорским, знаменитыми русскими пилотами Уточкиным, Пиотровским, Мациевичем. Довольно часто его навещали сёстры – симпатичные весёлые блондинки, близнецы Ирина и Сашенька, которые привозили из Петрограда хорошее настроение и корзиночки с лакомствами, которые они ухитрялись доставать, несмотря на войну. Иногда они впятером – Миша с сёстрами, Степан и Максим, устраивали пикники на берегу пруда, весело смеялись и пели, на несколько часов забывая об идущей где-то рядом войне. Это способствовало ускоренному выздоровлению раненых, и врачи не препятствовали весёлой компании.
Следующий раз озарение настигло Степана в самый неподходящий момент. В лазарет прибыл Государь, и помимо прочих дел, он решил наградить раненых героев орденами и медалями, и вручить погоны офицерам, которым пожаловал чины.
Заинтересованный судьбой и необычным историей исцеления подпоручика Поросюка, изложенными ему Аликс в очередном письме на фронт, Николай Александрович, прочитав представление от полковника Семёнова, с описанием заслуг раненого героя, на чин поручика, решил пожаловать Степану сразу штабс-капитана, и георгиевское оружие «За храбрость». Причём он проявил оригинальность, и, зная любовь награждаемого к стрельбе, приказал специально изготовить именной револьвер системы Нагана с гравировкой на золотой табличке надписи «За храбрость», и миниатюрным изображением Георгиевского креста, инкрустированным в рукоятку. Статут ордена не предусматривал подобного вида наград, но Анастасия Николаевна, подружившаяся со Степаном, попросила папА, и тот не смог ей отказать.
Итак, Государь прибыл в лазарет, и чтобы не беспокоить раненых построениями, обходил палаты самолично, в сопровождении полковника Дмитрия Николаевича Ломана, руководившего госпиталем Фёдоровского городка, и пары свитских генералов. Зайдя в палату Степана, где, кроме него, находились ещё три раненых офицера, Николай Александрович объявил о награждении, вручил переданный генералом наган, и подал Степану руку для рукопожатия. Тот, почтительно и с благодарностью за награду, пожал руку царя, и вдруг снова, как бы гальванический удар пронизал его тело от пальцев руки до пят, и вверх, в самый мозг, где и остался на пару секунд, показавшихся Степану бесконечными. Он начал медленно оседать на пол, потеряв контроль над телом.
Испуганный государь вскрикнул:
- Ломан, быстро сюда врача, ему плохо!
Дежурный врач, стоявший буквально за дверью, вбежал в палату и кинулся к полулежащему на полу штабс–капитану:
- Извините, Ваше Величество, прошу всех выйти…
Полковник Ломан помог переложить бессознательного Степана на кровать, и тоже вышел. Врач поднёс к лицу раненого ватку, смоченную нашатырём, и Стёпа пришёл в себя. Дико болела голова, в которой проносились страшные видения:
Какая-то комната - без окон, со сводчатыми потолками, похожая на подвал, на стенах светлые обои в вертикальную полоску с узорами. Около одной из стен стул, на котором сидит Государыня, рядом Николай Александрович, Алексей, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, ещё какие-то люди, мужчины и женщины, из которых Степан узнал только доктора Боткина, знакомого ему по посещениям лазарета. Напротив – люди в кожаных куртках, шинелях, с оружием. Один из них что-то говорит, с искаженным ненавистью и страхом лицом. Он, похоже, сам боится того, что сейчас произойдёт. Николай поворачивается к нему:
- Что-что?
Больше он ничего не успевает сказать – люди в кожанках и шинелях начинают стрелять из наганов и винтовок, пули рикошетят от стен с визгом, комнату заволакивает дым. Когда он рассеивается – на полу лежит вся семья и слуги, некоторые уже не дышат, а некоторые ещё шевелятся, бессознательно пытаясь укрыться от этого ужаса. Тогда убийцы штыками начинают их добивать, с какой-то холопской радостью на перекошенных злобой лицах – они сделали себе имя в истории, убив царскую семью.
На этом видение оборвалось. Единственное, что ещё понял Степан, пока его не скрутила жестокая, испепеляющая мозг боль – это то, что до страшных событий осталось около двух лет.
Позднее, когда он снова смог ходить на прогулки, в уединённом месте возле пруда, к нему подошёл Григорий Ефимович:
- Благородие, ты как? Папа (он имел в виду Государя) рассказывал, как ты во время награждения едва не умер, еле откачали…
- Спасибо, Григорий, за заботу, - едва заметно улыбнулся Степан, приступы слабости периодически посещали его, - у меня опять было Видение. Я не знаю, могу ли с кем поделиться, чтобы меня не сочли злонамеренным заговорщиком – революционером, разве, что с тобой…
- Говори, я пойму.
- Да я и сам не понимаю, - задумчиво проговорил вполголоса Степан, и, наконец, решившись, поведал «старцу» (так Григорий Распутин именовал себя, ненавязчиво намекая о своей причастности к Святым старцам, и круг его поклонников подхватил это «звание») то Видение, что ему пришло при контакте с царской рукой.
Григорий Ефимович в нескрываемом ужасе слушал Степана, казалось, в большем, чем о собственной страшной смерти. Он и верил, и не верил одновременно:
- Нечто ж найдутся среди русских православных такие нелюди, чтобы и детей невинных, ничего злого в жизни никому не сотворивших, вот так… - у него не хватало слов, и не хватало воздуха, чтобы говорить дальше.
Григорий рванул ворот рубахи, с мясом вырывая пуговицы, и, не замечая этого, просипел:
- А ты не врёшь, благородие?
- А зачем мне это? И русских православных я там не увидел. Мне показалось, что палачи были скорее чухонцами, или латышами, и иудеями - по крайней мере, тот, что зачитывал приговор и командовал…
- А где это и когда?
- Где - не знаю. Что не в Петрограде – точно, возможно, в Сибири или на Урале. А время – года через два. Я уже пытался понять, что случится, войти снова в то состояние «пророчества», или как это назвать. Но ничего не происходит – только острые головные боли. Пробовал войти в связь с другими людьми, чтобы узнать их судьбу – но также ничего не вышло. Возможно, этот дар (или проклятие) покинул меня совсем, а может – не со всеми, и не каждый раз, получается.
Степан вздохнул тяжело. В задумчивости потёр обеими руками виски, пытаясь снять колющую боль, поселившуюся в голове с той злосчастной встречи с царём:
- С этой информацией я к Государю или Александре Фёдоровне не пойду – не так поймут, не поверят. Кто я для них? Но вот если ты, Григорий Ефимович, попробуешь предупредить их, предостеречь, вдруг что-то удастся изменить?
- Хорошо, я поговорю с Мамой, Папа сейчас опять на фронт уехал. Не знаю, что можно сделать – вокруг Семьи много врагов, не любят они царя с царицей, всякий хочет урвать себе денег побольше, власти хапнуть, а до судеб России им и дела нет. Доверять никому нельзя – что родня, что министры с генералами… - Распутин обречённо махнул рукой, - ладно, благородие, верю тебе, поговорю с кем надо, а ты лечись. Если что, знаешь, как меня найти – на Гороховой, в 64-м доме. Бывай!
Григорий не обманул. Он действительно поговорил с Александрой Фёдоровной, поведав ей, как своё пророчество, что если его убьют, и к этому будет причастен кто-то из царской родни, то и царь потеряет власть, и будет со всей семьёй казнён. Это произойдёт не позднее чем через пару лет после смерти самого Григория. Царица ему не поверила, хотя и сообщила о разговоре Ники. И только в июле 1918 года, в подвале дома инженера Ипатьева в Екатеринбурге, Александра Фёдоровна вспомнила слова Друга, как она называла Распутина, и поняла, что это – всё, конец…
* * *
После излечения, Степан уже не вернулся на фронт. Всё трещало по швам, революционная пропаганда разложила армию, участились случаи братания солдат с немцами и австрийцами, дезертирство становилось массовым. В конце декабря 1916 года по стране прокатилась весть – ненавидимый многими Гришка Распутин, наконец-то, убит. В его смерти оказались замешаны великий князь Дмитрий Павлович, князь Феликс Юсупов (муж племянницы царя Ирины), депутат Думы Владимир Пуришкевич. И, по слухам, мигом распространившимся «в информированных кругах», не обошлось без офицера британской разведки МИ-6 Освальда Рейнера, который и выполнил финальные выстрелы, доделав за струсивших и растерявшихся заговорщиков всю грязную работу.
Степан, узнав об этом, понял, что видения, посетившие его в лазарете, реальны, и с ужасом стал ждать, сбудется ли предсказание о царской семье. Он видел, что всё идёт к тому, и отречение Николая Александровича от престола в феврале 1917 года только укрепило его в ожидании страшной, драматической судьбы царской семьи и их приближённых. Встретившись с доктором Боткиным, который также фигурировал среди узнанных им в видении людей, расстрелянных в страшном подвале вместе с царственными пациентами, Стёпа попытался отговорить его ехать с ними. Евгений Сергеевич, выслушав его, с достоинством ответил:
- Даже если Вы и правы, молодой человек, я, как офицер, дворянин и лейб-медик последую за Государем даже на смерть. Это мой долг. Честь имею!
Степан восстановился на третий курс Московского института инженеров путей сообщения, носящий имя императора Николая II, в революционном 1917 году переименованный в Московский институт инженеров путей сообщения Наркомата просвещения РСФСР. Ректор института, Тяпкин Николай Дмитриевич, хорошо помнил своего талантливого студента, героя войны, и способствовал его возвращению к учёбе.
В 1920 году Степан Поросюк стал инженером путей сообщений. Наконец-то сбылась его мечта! Гражданская война прошла мимо него – по состоянию здоровья он не подлежал призыву, а добровольцем не пошёл на фронт потому, что не принимал для себя такого вот противостояния, когда русские воюют против русских, брат идёт на брата. Линию большевиков он, в глубине души, не поддерживал, но видел, что в сложившихся условиях это единственная реальная политическая сила, способная навести в стране хоть какой-то порядок. Белое движение, по его мнению, было слишком разнонаправленным – кто воевал за царя, кто за непонятные либеральные ценности, вроде Учредительного собрания, кто вообще не знал, за что воюет, а просто получал удовольствие от свободы убивать и грабить. Увы, и среди бывших офицеров находились такие, что создавали бандитские шайки, называемые ими «карательными отрядами», которые занимались грабежами, насилием и убийствами.
Были среди белых и истово верящие в то, что, воюя против большевиков, восставшего народа, Красной Гвардии, они возрождают Россию. К ним относился и давний знакомец по КВЖД Степанова отца, Дмитрия Петровича, генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин. Он требовал от Временного правительства наведения порядка в армии, продолжения войны с Германией до победного конца, созыва Учредительного собрания, за что и был арестован. После освобождения Антон Иванович пробрался на Дон, принимал участие в формировании Добровольческой армии, и через некоторое время стал её Главнокомандующим. С января 1919 года он уже Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России. В мае 1919 года, во избежание раскола Белого движения, он признал адмирала Александра Васильевича Колчака «Верховным правителем» России, а уже в январе 1920 полномочия «Верховного правителя» были переданы адмиралом Деникину. Несмотря на начальные успехи наступления на Москву, в марте 1920 года белые вынуждены были стремительно отступить (если по правде, то бежать от созданной большевиками Красной армии) до Новороссийска, где и потерпели сокрушительное поражение. Часть войск успела эвакуироваться, но значительное количество солдат и офицеров попало в плен. В отчаянии Антон Иванович передал командование генералу Врангелю и ушёл в отставку. Он покинул Родину навсегда, скитался из страны в страну, зарабатывая на жизнь изданием своих книг и чтением лекций – он считал для себя неприемлемым пользоваться нечестно нажитым имуществом и капиталом, и был крайне щепетилен в финансовых вопросах.
Ещё в 1918 году Дмитрий Петрович, разочарованный установившимся в России беспорядком и разрухой, недовольный узурпацией власти большевиками, хотел поехать на фронт, к Деникину, в Добровольческую армию, но его удержала от этого опрометчивого поступка дочь Маша. Эта гимназистка, с точёной фигуркой, огромными, опушёнными густыми ресницами, васильковыми глазами и длинной, толстой косой цвета воронова крыла, несмотря на свой кукольный вид, обладала очень твёрдым характером. После скоропостижной смерти матери в декабре 1917 года при пожаре дома, Маша взяла все заботы об отце на себя.
Слухи ходили, что пожар не так просто случился – уволенный Дмитрием Петровичем в 1915 году с фабрики пьянчуга и бузотёр Никишка Тютин собрал шайку таких же люмпенов, и подговорил их спалить барский дом, в котором в тот момент находилась только Анна Павловна.
- Ведь революция – она для чего? Чтобы такие гниды, как этот клятый буржуй Поросюк, в хоромах жили, кофий – какаву пили, а я, пролетарий, в ночлежке мёрз? Пустим ему Красного революционного петуха! – агитировал своих подельников Никишка, сам себя убеждая, что идёт на дело правое, революционное.
- Да, Никифор Трофимыч, прав ты, - поддакивали ему пьяненькие братья Зырины, Потап и Прохор, надеясь неплохо поживиться при поджоге.
На «революционное дело» пошли под утро, в пятом часу, чтобы свидетелей не было. Хоть и считали дело правым, но кто знает, как соседи отнесутся к поджогу дома? Вдруг помешают, а то ещё и побить могут…
Они успели пограбить дом, хотя там особых богатств не было, не считая нескольких картин и бесценной библиотеки. Но для этих «пролетариев» старинные редкие книги ничего не значили, Никишка вытащил несколько из них из шкафа, распотрошил, щедро полил лампадным маслом, найденным тут же, чиркнул зажигалкой из патрона, выигранной им у инвалида – фронтовика в карты, поджёг вспыхнувшую ярким пламенем бумагу и стремглав выскочил из дома. Следом, глухо бухая сапогами по сухому деревянному полу, выбежали братья Зырины, запихивая за пазуху уворованное добро – серебряные ложки, несколько дамских украшений. Потап держал в руках офицерские сапоги и четвертную бутыль мутного самогона, найденную им в кладовке рядом с кухней, а Прохор нацепил на себя саблю Фёдора Александровича, времён обороны Севастополя, которую сдёрнул со стены, а под мышку засунул свёрнутую шубку Анны Павловны. В вытянутых руках перед собой он крепко держал ведёрный серебряный самовар с множеством медалей, в начищенном боку которого отражалась, в отблесках разгорающегося пожара, его мерзкая искривлённая рожа.
- Тьфу ты, буржуи, а взять нечего! – Никишка тщательно подпёр штакетиной от забора дверь полыхающего старого дома, воровски оглянулся – не видел ли кто, и поспешил вслед за убегающими братьями Зыриными.
Анна Павловна была в доме одна – неважно себя чувствовала, приняла снотворное, и уснула. Так во сне она и ушла в мир Хель – сын после возвращения из лазарета рассказал ей о произошедшем с ним чуде, и Анна вдруг поверила в его рассказ. Она перестала бояться и амулета Хель, впервые без ужаса взяв его в руки и рассмотрев портрет баронессы (на долю секунды, ей показалось, что изображение улыбнулось и прикрыло глаза, но она списала это на игру света), и самой смерти.
Дмитрий Петрович был в тот день в Москве, встречался с боевыми товарищами, разговаривали о судьбах страны, решали – что делать, к какой стороне примкнуть. Не придя к единому мнению, разошлись уже за полночь. Возвращаться домой было поздно, и Дмитрий остался у полкового друга подполковника Шлегеля. С Иваном Карловичем они просидели почти до утра, за воспоминаниями и спорами о политике. И вдруг, часов в пять, Дмитрия как кольнуло в сердце. Затем резкая боль переместилась в мозг, что он даже вскрикнул.
- Ты что, Дима? – обеспокоился Иван.
- Не знаю, но мне кажется – дома беда. Надо ехать.
- Ну, куда ты сейчас, ночью, поедешь? Лошадь ноги во тьме сломает, убьёшься!
Дмитрий не поддавался на уговоры. Тогда Иван Карлович, наказав Дмитрию никуда не уходить до его возвращения, быстро, по-военному, собрался, надел бекешу, обмотал голову башлыком и выбежал из дома. Ожидание длилось, как казалось обеспокоенному дурными предчувствиями Дмитрию, бесконечно. Наконец, через казавшиеся вечностью 27 минут, он вернулся, и, потирая замёрзшие руки, сказал:
- У подъезда тебя ждёт мотор. Не спрашивай, откуда я его взял. Езжай, с Богом!
Дмитрий выскочил из дверей, на ходу застёгивая бекешу. На заметённой снегом улице стояло странного вида штабное авто Руссобалт, с лыжами на переднем шасси и гусеничным приспособлением на задних колёсах, которое превращало его в полугусеничный вездеход. На дверях был грубо закрашенный знак дворцового ведомства, проступающий сквозь краску. За рулём сидел одетый в тёплую кожаную куртку с меховой подкладкой и авиаторский шлем с кожаной маской и очками-консервами от ветра молодой человек, который представился:
- Поручик Михаил Миров. Куда едем?
Через несколько часов пути по бездорожью, переметённому снегами, Дмитрий подъехал к родному дому. Точнее, к тому, что от него осталось. В безумии он бродил по ещё дымившимся развалинам семейного гнезда, пытаясь и боясь, одновременно, найти останки любимой Аннушки, но так ничего и не нашёл. Некоторое время Дмитрий надеялся, что она объявится, вдруг её не было дома во время пожара, но чуда не случилось. К вечеру подъехал и Степан, оповещённый Шлегелем о предчувствиях и внезапном убытии отца из Москвы. Он застал отца, потерянно бродящего по уже заметаемым снегом развалинам дома. Бледного, с ввалившимися глазами и как будто постаревшего лет на двадцать. Дмитрий успел уже обойти всех немногочисленных друзей Аннушки, всех соседей, но никто не смог сообщить ему ничего утешительного. Живший неподалёку священник Вознесенской церкви отец Илларион, вместе с матушкой Марфой, пытались убедить его хотя бы зайти погреться к ним домой, и перекусить - ведь сколько часов без сна и отдыха он бродит по морозу, но Дмитрий молча отрицательно мотал головой и продолжал искать. Только с помощью Степана его удалось уговорить зайти погреться и выпить чаю (от еды он категорически отказался – кусок не лез в горло). Пока отец Илларион и Марфа Тимофеевна пытались успокоить и утешить отца, Степан вышел из дома священника и побрёл к пожарищу. Что он надеялся найти в наступивших вечерних сумерках, Степан и сам не знал. Вдруг такое отчаяние накатило на него, что, сжав до боли в ладони медальон Хель, он воззвал к богине смерти:
- Хель! Прими меня в своей обители, ты обещала!
Сначала ничего не происходило, и Степан разочаровался было в своей наивной попытке, но через несколько секунд ожидания, показавшихся вечностью, из начавшегося снежного бурана вышел огромный, с человеческий рост, чёрно – коричневый волк с горящими в темноте красными всполохами глазами.
- Гарм! – узнал волка – спутника богини смерти Степан, - проводи меня в Хельхейм, в чертог Эльвиднир. Мне нужно встретиться с Хель!
Волк кивнул головой, показывая, что понял просьбу Степана, развернулся и пошёл прямо в метель. Степан поспешил за ним. Через несколько шагов он вдруг понял, что находится уже в другом мире – снежного бурана уже не было, стояла, скорее поздняя осень, перед ними возвышались непроходимые чёрные скалы, и слышался рёв бурной реки, прогрызающей себе путь в скальных породах…
В сопровождении гигантского волка он подошёл к мосту через широкую и кипучую реку. Гарм произнёс низким рычащим голосом, что почему-то не удивило Степана:
- Слушай меня, человек, если хочешь встретиться с Хель и вернуться обратно. Это река Гьолль, перейти которую вброд невозможно. Мост через неё только кажется выстланным сверкающим золотом, но состоит из ножей, обращенных лезвиями вверх. Но если ты не будешь трусливо смотреть под ноги и продолжишь свой путь, они тебя не поранят. Там, за рекой, начинается Хельхейм.
Они перешли через мост, причём Степан даже не заметил, что идёт по лезвиям ножей – ему, во что бы то ни стало, нужно было встретиться с Хель и узнать о судьбе матери. Перед путниками предстали главные врата, которые были в незапамятные времена высечены прямо в сплошной стене из гладкого черного камня.
- Врата называются Хельгринд, - продолжил Гарм, - а сразу за мостом Хельвег, Дорога в Хель, ведёт вниз и к северу.
У дальнего края моста Степан увидел огромную башню из блестящего чёрного камня.
- Это Башня Мордгуд, великанши, охраняющей мост через Гьолль. Сейчас ты идёшь по приглашению Хель, в моём сопровождении, и она тебя пропустит. Покажи ей знак Хель – руну Эар.
- Что показать? – переспросил Степан.
- Шрам на животе! - рыкнул Гарм, раздражённый его непонятливостью.
К ним приблизилась грозная черная тень, отделившаяся от башни, и громовым раскатистым голосом поинтересовалась у Гарма:
- Что это за человечек, и почему он живой в мире мёртвых?
Степан распахнул бекешу, рванул вверх рубашку, и на свет показался тёмно-бардовый шрам на бледной коже:
- Меня пригласила Хель! Я должен с ней поговорить. Прошу тебя, Мордгуд, пропустить меня!
Чёрная тень собралась, сгустилась, и перед Степаном предстала дева-воительница, в блестящих доспехах, огромного роста:
- Да, я вижу знак Хель… Ты должен оставить мне какую-нибудь вещь, в залог своих добрых намерений. Потом я тебе её верну, когда ты будешь возвращаться. Если, конечно, ты будешь себя хорошо вести, - улыбнулась великанша, но от её улыбки повеяло таким холодом, что Степану стало не по себе.
- Не пугай мальчика, он сейчас не расположен к шуткам, - проворчал Гарм, - А ты быстро дай ей залог, и пойдём – Хель не любит долго ждать.
Степан поколебался, что бы отдать. Он выскочил из дома налегке. Кроме медальона Хель, с которым Стёпа не расстался бы ни за что, из ценных вещей у него был только наградной наган. То самое георгиевское оружие с надписью «За храбрость», вручённое лично императором Николаем Александровичем в лазарете. Мгновение поколебавшись, он вытащил из кармана наган, и протянул его великанше.
- Хорошо, иди! – разрешила Мордгуд, и, потеряв интерес к путникам, вернулась в свою башню, заинтересованно крутя в руках оружие.
Достигнув громады каменных врат Хельгринд, высеченных в черной скале, Степан остановился. Врата неспешно со скрипом, приоткрылись, и Степан, вслед за огромным разумным волком (который, собственно, был великаном – йотуном в волчьем обличии, родным братом Хель, волка Фенрира и змея Ёрмундганда, сыном бога Локи и великанши Ангрбонды), проскользнул в узкую щель. Ворота следом сразу же сомкнулись.
Больше никто не преграждал им дорогу. Только когда путники вышли на дорогу среди холмов, на Степана сверху с пронзительными криками спикировал огромный орёл, который, немного не долетев до его головы, резко взмыл в закатное небо и умчался.
- Это - йотун Ари, ему нравится пугать Мертвых, - слегка снисходительным тоном объяснил Гарм, - вы уже виделись там, на озере, где эта птичка сидела на плече у Хель. Он подражает воронам Одина Хугину (Мысль) и Мунину (Память). Вороны садятся на плечи хозяина Вальгаллы, и повествуют, что видели и слышали в Мидгарде – мире людей. Когда-то вороны принадлежали Хель, но она подарила их Одину в знак дружбы. Ари тогда чуть с ума не сошёл от ревности, но потом осознал открывшееся преимущество – он стал ближе к Хель, и всячески подчёркивает эту близость. Вот Ари и полетел к Хель сообщить, что мы на дороге в Хельхейм. Хотя, я думаю, что она уже знает это, - казалось, по интонации, с которой это было сказано, что волк ухмыльнулся. По крайней мере, Степану почудилось, что между волком и орлом существует какая-то конкуренция, и Гарму приятно представить соперника в глупом положении.
Степан, чтобы подержать беседу с необычным спутником, спросил:
- Я слышал ещё что-то о Гери (Жадный) и Фреки (Прожорливый) - двух волках, которые сопровождают Одина.
- Да, есть такие обжоры, бегают всюду за ним, как комнатные собачки, и ловят куски со стола, что он им бросает, - с долей пренебрежения в голосе ответил Гарм, - сам-то он не ест, только пьёт вино, тем и сыт бывает…
И Гарм, поравнявшись со спутником, благо ширина дороги позволяла, продолжал рассказывать Степану, как заправский итальянский чичероне (гид), обо всём понемногу:
- Ты, наверное, не ожидал увидеть здесь ничего подобного, представляя мир мёртвых, как жуткое, пасмурное место. Это не совсем так. Раньше здесь были мрачные пещеры, но когда Хель приняла власть над миром мёртвых, она повсюду насадила прекрасные сады. На каменистых склонах могильных курганов выросли ковры из трав, вместо сырых подземелий теперь холмы, равнины и леса, сверкающие яркими красками осени. Здесь теперь всегда осень – Хель любит это время года, и вечерний полумрак. Она возвела себе прекрасный чертог Эльвиднир и принесла клятву: сколько бы мертвых ни собралось под ее властью, она найдет способ прокормить их всех, пусть и не слишком обильно, и дать всем обитателям Хельхейма возможность обрести в нем подлинное умиротворение.
Степан слушал его через слово, ему было не до красот подземного мира. Но Гарма это не смущало, он с упоением расписывал прелести мира мёртвых, созданные любимой сестрой.
Пройдя во Врата, они оказались в местности, покрытой зелеными холмами и изрезанной ручьями, через которые перекинуты изящные мостики. Степан увидел, что вдоль стены тянутся яблоневые сады, ветви которых буквально гнутся под тяжестью огромных, спелых яблок. Заметив его взгляд, Гарм проворчал:
- Одни говорят, что яблоки Хель даруют необычные пророческие сны; другие утверждают, что, отведав их, ты не сможешь покинуть Царство Мертвых. Я бы посоветовал держаться от этих яблок подальше, если только Она сама не предложит тебе их попробовать.
От границы садов им открылся вид на большое озеро, над которым клубился туман, почти скрывающий из виду небольшой центральный островок.
Гарм продолжал экскурсию:
- На этот островок приходят те умершие, которые хотят пообщаться с живыми людьми, допущенными сюда, но последнее время это бывает крайне редко.
- А как туда попасть, я не вижу ни моста, ни лодки? – поинтересовался у волка Степан, надеясь встретиться здесь с ушедшими родственниками, находящимися в мире Хель.
- По озеру можно идти, как по суше: ноги будут немного увязать, но ты не провалишься. Хотя, я думаю, раз Хель пригласила тебя в гости, то она устроит тебе встречу с родственниками в более приятном месте.
Степану показалось, что под покрытой клубами тумана тёмной водой озера он видит бледные лики мёртвых, но тут же озеро снова заволокло плотным туманом, и Степан решил, что ему померещилось.
По ту сторону озера путники увидели высокие холмы. Это были могильные курганы, тянущиеся вдаль, гряда за грядой, насколько хватало взгляда, и ещё дальше, — и в этих курганах действительно обитают Мертвые.
Они шли ещё какое-то время – для Степана оно показалось тянущимся бесконечно, но на самом деле, Гарм вёл его кратчайшим путём, минуя и берег Мертвеца, и Настронд – Змеиный чертог.
И вот, наконец, они пришли в Эльвиднир - чертог Хель в глубинах Хельхейма. Это был, пожалуй, самый огромный чертог во всех Девяти мирах - наполовину прекрасный дворец, наполовину ветхие руины. Заходить на развалины они не стали, и сразу отправились во вторую половину. Гарм провёл Степана через множество красивых покоев и залов, большую библиотеку, в которой Степан, не будь он так занят другими проблемами, смог бы обнаружить и книги из своей сгоревшей домашней библиотеки, через планетарий и зал с мерцающим зеркалом, которое может показывать разные картины. На стене одного из залов Степан заметил огромную и постоянно меняющуюся карту Девяти миров. Они проходили мимо гигантских пиршественных палат, рассчитанных на многие тысячи гостей, которых Хель регулярно собирает и кормит.
У высоких дверей одного из залов их встретила личная служанка Хель - высокая, смуглая и грузная.
- Её зовут Ганглати, - вполголоса представил служанку Гарм, - обращайся с ней повежливее и поучтивее, может, тогда ей понравишься.
- Здравствуйте, почтенная Ганглати. Вы замечательно выглядите! – попытался отвесить неуклюжий комплимент Степан.
- Давно мне так грубо не льстили. Меньше слушай этого пройдоху, - Ганглати погрозила пальцем волку, - И вообще, Гарм, убери свою наглую ухмылку, и жди здесь – я сама провожу гостя к Хозяйке.
Она приотворила тяжёлую, высокую створку двери, покрытую затейливой резьбой в виде переплетающихся змей и растений, и неторопливо, вразвалочку прошла в неё, сделав приглашающий жест Степану. Тот, глянув на Гарма, успокоительно кивнувшего ему огромной головой, шагнул следом.
Перед взглядом Степана открылась большая комната, стены которой, облицованные внизу деревянными панелями, в верхней части были завешаны огромными гобеленами со сценами охоты, изображение на которых в верхней части терялось в полумраке на высоте метров десяти. Единственным светлым местом был стол в глубине комнаты, освещаемый… Степан сначала не поверил своим глазам, но это действительно были две настольные электрические лампы с мраморным основанием и плафонами в виде полушарий из стекла молочно-белого цвета. За столом, в кресле с высокой спинкой, сидела Хель - Степан сразу узнал богиню, виденную им уже у озера, только, на сей раз, она была не столь высокой – всего лишь около двух метров.
Хель подняла взор от толстой книги в зелёном кожаном переплёте, и плавным движением мертвенно бледной руки указала Степану на небольшой диван, стоящий рядом со столом, а затем также движением руки отпустила Ганглати.
Степан с некоторой долей неловкости подошёл к дивану, наклонил голову в приветствии хозяйке, и по армейской привычке прищёлкнул каблуками, не зная, как начать разговор.
- Я знаю, зачем ты пришёл, - сама начала разговор Хель, - тебя беспокоит судьба матери. Да, она сейчас у меня, - движением пальцев она остановила встрепенувшегося и уже открывшего рот Степана, – и ей хорошо, она успокоилась.
- Но почему… Зачем?! – составленная по пути сюда речь сразу вылетела из головы, и из Степана вырывались только бессвязные восклицания.
- Я тебе открою одну её тайну, может, тогда ты немного успокоишься и смиришься. Анхен была смертельно больна. В её голове зрела огромная опухоль, причиняющая постоянную боль. При вас она старалась крепиться, не показывая, как ей плохо. Но вы всё равно, наверное, замечали, что последние несколько месяцев она быстро уставала, уходила в свою комнату и принимала пилюли и микстуры. Ещё несколько недель, и она потеряла бы человеческий облик, постоянно воя от нестерпимой боли, не заглушаемой уже никакими лекарствами и морфием, и умерла бы в жутких мучениях. А так она умерла во сне, не чувствуя боли. Я тебе соболезную, но это был лучший выход, - отрешённо–тихим хрипловатым голосом продолжила Хель.
- Верни её, Хель, ведь ты можешь! - в отчаянии воскликнул Степан, надеясь на чудо, и, в то же время, понимая тщетность своей просьбы.
- Нет – холодное и равнодушное слово слетело с уст Хель.
- И ты говоришь, что соболезнуешь? Что ты вообще понимаешь в этом?!
- Я тоже потеряла мать. Асы убили её. Я тебя понимаю, но - Нет. И не спорь со смертью – это бессмысленно.
- Извини… - осёкся Степан, осознав, с кем пререкается, - а что произошло, как она погибла, ты знаешь?
- Конечно. Дом сожгли трое грабителей.
- Их имена? Я их найду, и они будут молить о смерти в страшных мучениях!
- Искать не надо, они уже умерли.
- Они здесь? – вскинулся Степан.
- Нет, в христианском аду. Сказано – «каждому воздастся по вере его». Или будет сказано? Я иногда путаю то, что уже произошло, и то, что должно свершиться… Но я пригласила тебя не только для этого. Ты должен выполнить мою просьбу.
- Да, Хель, я готов, - ответил Степан, вспомнив наставления Гарма о том, что с Хель спорить нельзя, и её просьба – это приказ, который ты обязан выполнить. Иначе… А вот что будет иначе, лучше не знать.
- Ты должен жениться на Ирине фон Миров, сестре поручика барона Михаэля фон Миров, твоего приятеля по лазарету.
- Да, я вспоминаю Мишу Мирова и его двух сестёр-близнецов, милых девушек Ирину и Сашеньку, навещавших брата в лазарете. Разве он немец по происхождению? Он никогда не упоминал об этом, тем более о своём баронском титуле…
- С началом войны он стал большим патриотом России, чем многие русские, отказался от титула и приставки «фон» к фамилии, и поменял имя на «Михаил».
- Я, конечно, выполню твою «просьбу», но хотелось бы знать, зачем?
- Мой милый мальчик, я забочусь о тебе, она будет хорошей женой и родит тебе сына. Ладно, хватит разговоров, возьми лучше яблоко, - Хель своей рукой выбрала из корзины, вдруг возникшей на столе, крупное сочное яблоко, и протянула Степану, - у меня много дел. Следующий раз, когда ты решишь навестить меня, ты назад не вернёшься, так что хорошо подумай, прежде чем взывать о моём гостеприимстве. Иди, Ганглати проводит тебя в то место, где ты сможешь попрощаться с матерью.
Степан встал, в пояс поклонился богине мёртвых, она печально улыбнулась ему в ответ.
* * *
Степан очнулся оттого, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо и кричал прямо в ухо:
- Стёпа, проснись, замёрзнешь!
Он недоумённо приоткрыл глаза, и обнаружил, что лежит на снегу около пожарища, его изрядно замело, а рядом суетятся отец и священник - отец Илларион, пытаясь его приподнять.
- Что здесь случилось? – спросил ещё не совсем пришедший в себя Степан.
- Ты вышел из дома отца Иллариона два дня назад. И пропал. Мы тут бегаем, тебя ищем – и вдруг, вроде как, волчий вой. Подбегаем – огромные волчьи следы на снегу. И ты лежишь без памяти в сугробе…
- Неужели мне всё причудилось? - сам себя спросил Степан. Он попытался вспомнить, как попал из мира Хель сюда, но память была обрывочна, как это бывает, когда внезапно просыпаешься. Почувствовав, что лежать на боку неудобно, что-то мешает, он засунул руку в карман и обнаружил свой наградной наган, отданный привратнице великанше Мордгуд, а в другом кармане – яблоко, подарок Хель, и перстень матери, который та отдала ему при их свидании в Хельхейме.
- Значит, это правда…
- Что правда, сынок?
- Мама в Хельхейме, этот перстень она передала тебе на память. Ей там хорошо, она не мучается больше от нестерпимой боли. Я тебе потом всё расскажу, не при священнике. А её убийцы… они в аду!
- Я знаю, сынок, - от облегчения, что сын нашёлся, Дмитрий не мог с ним наговориться, - сосед, Гриша Коробов, мастер с фабрики - ну, да ты его знаешь, заметил, как они убегали. Так вот – он и ещё пара фабричных рабочих по следам пришли в избушку, где эти разбойники жили, и увидели – всё вокруг в крови. Эти трое валяются на полу – у одного вилы в животе, другой с перерезанным горлом, а третий - отравленный, с выпученными глазами и вываленным распухшим чёрным языком. На полу – бутыль из-под самогона, похоже, та, что они украли из нашего дома, с настойкой из мухоморов и корней всяких, что кухарка Марфуша настаивала для натирания от хворей. Сдуру выпили, мерзавцы, и у них приступ безумия случился, брат брата и поубивали, а третий задохнулся собственным языком. Знаешь, кто это оказались? Братья Зырины и Никишка Тютин. Там же на полу самовар наш валялся, Аннушкины украшения, ещё что-то из похищенного…
* * *
После символических похорон Анны Поросюк (останки её так и не были найдены, и в гроб положили пепел с пожарища и несколько украшений покойной, из числа найденного в избушке грабителей), Дмитрий уехал в Москву. Здесь его больше ничего не держало – дом сгорел, обувное предприятие было реквизировано новой властью. Да, недолго он был полноценным собственником. После смерти в январе 1917 года совладельца – старого пройдохи Исаака Гринберга, хитростью «оттяпавшего» фабрику «за долги», его сын и наследник Шимон, принявший православие и сменивший имя, как его тёзка – святой апостол, на имя «Пётр», и взявший фамилию Гринёв, вернул все закладные Дмитрию, с извинениями за поступок отца.
Петя (будем теперь называть его так) давно и безнадёжно был влюблён в дочь Дмитрия Машу, «капитанскую дочку», как он её называл (может, поэтому он взял себе имя Пётр Гринёв, в честь пушкинского героя?). Маша сначала не отвечала на его робкие ухаживания, не принимала его всерьёз – невысокий, нескладный мальчик с большим носом и серыми глазами навыкат, с неизменным скрипичным футляром в руках (его обожаемая мама, Сара Иосифовна, хотела сделать сына великим скрипачом, и тот не мог сопротивляться, мама сказала «надо» - значит надо). Когда Пете (тогда ещё Шимону) исполнилось пятнадцать, его родители расстались, и Сара Иосифовна уехала с сыном на Чёрное море, к родственникам.. Они не бедствовали, отец высылал деньги на воспитание сына. Там Шимон и принял своё решение сделать всё, чтобы Маша полюбила его и стала его женой.
Вернувшись после смерти отца в Москву, Петя Гринёв поселился в большом отцовском доме, и никак не мог придумать, как бы ему снова встретиться с «капитанской дочкой» Машей. Несчастье, случившееся с её семьёй, послужило поводом обратиться с предложением к Дмитрию Петровичу: поселиться с семьёй в пятикомнатном флигеле доходного дома, принадлежавшего покойному Гринбергу, на что тот, после продолжительных уговоров, согласился. Дмитрий был, конечно, зол на бывшего «совладельца», но к сыну его испытывал, почему-то, тёплые чувства. Петя умел располагать к себе людей, и вскоре Маша обратила внимание на вежливого, остроумного юношу, с хорошими манерами, к тому же неплохо играющего на скрипке. Они подружились, но дело дальше дружбы пока не шло. Пете страшно не хватало советов мудрой мамы Сары. Она, вместе с сестрой Соней, принявшей их в Одессе, была убита во время одного из погромов, когда вояки атамана Григорьева решили пограбить ювелирный магазин Шломо Каца, мужа Сонечки, и заодно застрелили неудачно оказавшихся там хозяев, попытавшихся отстоять своё имущество. Петя в это время находился в Москве, и это известие повлияло на принятие им решения пойти служить в НКВД, в милицию.
К 1926 году Пётр Гринёв занимал уже весьма солидную должность инспектора активного подотдела Уголовного розыска, и осмелился, наконец, сделать предложение Машеньке. В следующем, 1927 году, у них родились дочки-близнецы, названные в честь Петиных мамы и тётушки Сара и Соня.
А Степан, выполняя «просьбу» своей божественной покровительницы, отыскал своего лазаретного приятеля Мишу (это был тот самый молодой офицер, что отвёз Дмитрия Петровича в ту страшную декабрьскую ночь на то место, где некогда стоял дом семьи Поросюк). Оказалось, что в Советской России осталась только одна из сестёр, Ирина, не решившаяся покинуть Родину (а здесь жили четыре поколения семьи) и недостаточно оправившегося от ранения брата. Сашенька же вместе с отцом, капитаном 1-го ранга Иоганном Фридрихом фон Миров, ушла от большевиков по льду Финского залива в Германию, в родовое поместье, и в 1925 году вышла замуж за сына профессора Антона Николауса фон Белов, Александра.
Ирина хорошо помнила приятеля брата, сердце её было свободно, и она с благосклонностью приняла его ухаживания. Так же, как и сестра, она вышла замуж в 1925 году, и в один день, а точнее, полночь 25 декабря 1926 года, обе они родили сыновей.
В Германии, в замке фон Белов, родился Михель, а в Москве – его кузен Теодор, или Фёдор.
Предыдущая глава http://www.proza.ru/2015/10/16/1087
Продолжение http://www.proza.ru/2016/11/26/36