Часть 23
Чешский Крумлов, 10 апреля - 25 мая 2015
Первый месяц он выпаривал, доливал кислоту, опять выпаривал, пока не почувствовал – достаточно. Нужно переходить к следующему этапу – растворению осадка в уксусной кислоте.
Совершенно измотанный, поднялся наверх, чтобы нормально, в своей постели поспать хотя бы ночь. Все эти дни он вылезал из берлоги только, чтобы перекусить. Ляля и Дюк, похоже, приходили ненадолго, но еду исправно оставляли в холодильнике.
Нормальные такие ребята,постановил Пашкин. Перемелются, мука будет. И не путаются под ногами, не дураки, значит.
Захотелось в душ, правда, как это повлияет на опыт, он понятия не имел, но отказаться не смог, справедливо решив, что слепо тонуть в средневековье, наверное, глупо. А вот бриться и стричься нельзя – это он чувствовал каким-то внутренним чутьём. Вроде, нигде не читал, не слышал, но, казалось, что волосы хранят те изменения, что уже произошли в нём и ещё будут происходить.
Когда он, разогретый, отмытый и расслабленный, вышел из ванной комнаты, Ляля стояла прямо у двери.
- Привет! Ты что, караулишь?
- Ага, хотела как бы глянуть на хозяина в неглиже. Не получилось. А, если без шуток, у тебя всё о кей? Оброс, как не знаю кто.
- Нормально. Работаю.
- Но мы тебя не видим. Дюк порывался идти на выручку, я не дала.
- Правильно сделала. Когда нужно будет, попрошу.
- Даёшь слово?
- Даю,- он улыбнулся. Ляля теперь носила красные дреды на макушке и татуированные ноги, торчащие из отвратительных войлочных шортиков.
- Не жарко? – он скользнул по её голому пупку, украшенному каким-то ржавым болтом. - Антисанитария жуткая.
- Ты про пупок или про шорты?- она повертелась перед ним, выпятив круглую попу.
Пашкин отвёл глаза, словно настоящий монах.
- Про всё, скопом, - прошептал скороговоркой. – Впрочем, какое моё свинячье дело?
- Самокритично. Есть будешь? Суп? Отбивные? Цветная капуста? Я уволила домработницу.
- Уволила? А спросить?
- Кого? Вот этого бородатого мужика с лицом кащея бессмертного? Ты там анорексию не получишь? К тому же она деньги просила, а у меня их, грубо говоря, в обрез.
- Прости, забыл пополнить карточку.
- Да ничего. Видишь, я сама справляюсь, и Дюк помогает – стирает, полы моет, продукты приносит.
- Сокровище, а не парень, прямо клад. Только бы клыки сточить. - проворчал Пашкин.- Теперь уже на одной постельке?
- А вот это не твоё дело? – Ляля швырнула ложку на стол.- Ешь, давай.
- Слушай, - спросил он, доедая капусту в кляре.- Откуда взялся Кудрик?
Она пожала плечами:
- Никто точно не знает. Наверное, тоже Хранитель, только не из коллектива. Он тебе помогает?
- Да, очень. Только уже неделю не появляется.
- Может, погулять вышел?
Они рассмеялись, и Пашкин вспомнил, как увидел куклу на занесённой снегом скамейке. Вдруг Кудрик побывал с ним в замке? И не вернулся.
Выпив сок, Пашкин раскланялся и почти побежал в лабораторию. Спать расхотелось.
Кудрика в шкатулке след простыл. Только сейчас Пашкин осознал, как привык к его едким замечаниям, к лысой башке, в которой рождались необычные, иногда смешные мысли.
- Я буду ждать тебя, чертяка, - сказал Пашкин в пустую коробку.- А теперь мне надо спешить. Видишь, луна на дворе.
Уксусная кислота, которую он налил в выпаренную смесь, зашипела, содержимое реторты чуть вспучилось, но когда Пашкин перенёс её на подоконник, всё успокоилось. Лунные лучи серебрили поверхность жидкости, проникали в глубину, будоража ещё не явное, но готовое родиться. Они пронзили и Пашкина. Он чувствовал себя не человеком теперь, а целой планетой. Освещенной луной планетой – огромной, круглой, нашпигованной жизнью и смертью. Затем случилось невероятное. Рядом с Пашкиным появился двойник – кожа, кости и клочкастая борода.. С каждой минутой он становился меньше ростом, и Пашкин, разглядывая сверху, видел его, как какой-нибудь механизм, замечал поломки, нарушенные контакты, беззубые шестерёнки и ржавые болты. И главное, этот большой Пашкин знал, как отремонтировать маленького, как вдохнуть в него жизнь и заставить работать в полную силу. Он даже хотел встать и записать удивительные выводы, но не смог. Голова его упала на подоконник и отключилась.
Так продолжалось неделю. Каждый раз он ощущал себя планетой, своей родной планетой и видел рядом несовершенного, ломанного-переломанного двойника, но на утро никогда не помнил подробности обнаруженных неисправностей.
На седьмой день пришла боль. Болел не он, Пашкин. Болела Земля.Теперь лунные лучи ушли в прошлое. В варево добавлялись различные реактивы, кислоты, всё выпаривалось до сухого остатка. Осадок прокаливался и отмывался дистиллированной водой и снова растворялся уже в другой кислоте.
Повторов было много. Пашкин сбился со счёта, хотя и записывал операции в толстой, ещё отцовской тетради. В реторте не происходило ничего особенного, ни единого признака, что работа близится к концу. А сам Пашкин впал в какое-то странное состояние. Он почти не спал – ни наверху, ни в лаборатории, мало ел, хотя обнаруживал на столе еду, которую приносила Ляля или Дюк. Они пытались разговаривать, лезть в душу, но Пашкин не отзывался, потому что не очень хорошо понимал, что от него хотят.
Между опытами он думал о том, что вокруг одни сумасшедшие, и он сам сумасшедший, потому что лишь такие могут выдержать боль Земли и не повеситься. Повеситься, чтобы сразу и навеки отключить себя от людских клыков и рогов, отключить от понимания, что истины вообще нет, и никому верить нельзя. Нет истории, нет человечных правителей, нет справедливых войн, а доверие – пустой звук в устах лицемеров, правящих миром. Все во всём виноваты, все грязны и порочны. Если раньше Пашкин видел людей винтиками, то теперь всё обстояло ещё хуже. Пластмасса медленно превращалась в свинец. Свинцовый мир близок, паниковал Пашкин. Но в этом и есть спасение, потому как свинец вполне способен превратиться в золото, а пластмасса… Она даже не гниёт.
Чем дольше он химичил, тем мрачнее и безысходнее становилось на душе. Злило всё – даже эти, вроде, безобидные, клоуны – Ляля и Дюк. Хорошо устроились, чёрт возьми. Спрятались и жуют, жуют свою жвачку о свободе выбора. Нет свободы! Нет выбора! Ни у кого. Есть дорога к смерти, устланная бессмысленными жизнями. В конце концов он набросился на Дюка, который принёс суп и котлеты. Еле разлепив пересохшие губы, он злобно прокаркал, глядя на улыбающиеся клыки Дюка:
- Я могу надеться на то, что вы будете оставлять жратву у двери?
- Вы не хотите нас видеть?- тихо спросил Дюк и покраснел между татуированными листьями физиономии.
- Не желаю! – крикнул Пашкин.- Зарубите это на своём носу! Вы можете чем-то помочь?
- Да, мы хотели предложить… - начал Дюк, но тут появилась Ляля:
- Пашкин, мне кажется, ты, грубо говоря, свихнулся от недосыпа. Мы решили подежурить, поддержать.
- Поддержать?- огрызнулся Пашкин.- Вы можете сделать жизнь другой? Или способны лишь прятаться от неё? Трусы! Слабаки! И я слабак, потому что у меня ни черта не получается. Выпариваю, растворяю, дистиллирую, взвешиваю, и так до бесконечности. Ничего не происходит. Ни черта! Моя душа скукожена до размера фиги в кармане. И она… Она не растворяется. Вот в чём запятая. И Кудрик этот лысый…. Смылся.Видимо, не хочет быть свидетелем позора.
Ляля подошла совсем близко и дёрнула его за полу халата:
- Главное достоинство алхимика – терпение. Не ты ли мне это говорил?
- Говорил. Но я больной, сломанный лилипут. Каких-то шестерёнок не хватает, которые позволяют жить. Теперь я вижу это точно. И что делать? Я не знаю, какие именно шестерёнки. Разве сможет такой инвалид завершить Великое Делание? Лишь несколько ночей я чувствовал себя большим, а потом всё испарилось.
- Все сломанные, пока не появится Божественный свет, - перекрестился Дюк.
- Опаньки! Ты веришь в Бога? Вот такой?
- Какой, такой? Бог всех принимает. И вы помолились бы.
- Не слышит он меня! Понимаете? Не слышит! Все мои слова наталкиваются на какую-то стену, будто я в танке.
Дюк вытер пот со лба:
- Вот именно – вы в танке.
- Что ты этим хочешь сказать, мудрец татуированный?
Дюк пожал плечами и ушёл. Ляля пыталась погладить по голове:
- Давай прогуляемся. На улице просто классно. Такой закат красивый
.
- Нет! - он оттолкнул её руку. – Не могу. Там ничего нет – ни рассветов, ни закатов, ни весны, ни лета. Всё смешалось в кашу-размазню. Безвременье. Мне трудно объяснить, Ляля. Всё равно все вокруг глухие.
Из глаз Ляли потекла угольная слеза:
- Не знаю, Кира, на тебя брат надеется.
Часть 24
Чешский Крумлов, 25 мая - 14 августа 2015
Это случилось через три месяца. Пашкин увидел в смотровое окно, что содержимое реторты почернело. Он даже подпрыгнул. Наступил важный этап – этап превращения материи в ничто. Черные вспученные вздрагивания атаковали хрусталь, стремились вырваться наружу.
Дрожащими руками Пашкин подхватил щипцы и вытащил хрустальное яйцо наружу, дал слегка остыть и открыл пробку, чтобы добавить следующий реактив. Варево тихо шипело, как разъяренная кошка, булькало и выстреливало тонкими струйками, доставая до горлышка. Через несколько минут у стенок появились крошечные слюдяные звёздочки, будто посыпанные перцем – симметричные и изящные. Их становилось всё больше, и в конце концов они заняли всю поверхность.
Пашкин глянул в горлышко и отпрянул. Чернота смотрела на него, точно пресловутая бездна, мало того, всё его существо стремилось туда к этой абсолютной черноте, стремилось со страхом и страстью, которую невозможно преодолеть. И вместе с тем, он страшно боялся смешаться с ней, исчезнуть в шипящей дряни, утонуть в грязи. Тело охватила такая трясучка, что он не смог удержать реторту. Она полетела на пол и разбилась, окропив хозяина от штанов до шеи. Никогда не испытанный, непонятный ужас сжал горло, выел голову до полной пустоты. Нет, не выел… Потому что голова превратилась в крик, всё тело превратилось в крик, крик, крик… Пашкин взорвался, как петарда с начинкой из тысячи криков, каждый из которых – эхо другого, из миллиона животных стонов, осколков истерзанных, подыхающих мыслей, улетающих в никуда.
Он упал навзничь и стал растекаться помоями, вылитыми их ведра, растекаться и исчезать по капле, по клеточке, пока вместо него не осталась одна клякса – с вросшими в неё щетиной, ресницами и зубами. Эта мразь ещё и улыбалась: - Привет, Пашкин. Остатки сознания выбрасывали наружу фразы и картинки, голоса и лица:- второе нигредо это ужас жвачный сломанная шестерёнка большой планета какая планета несчастная не получилось Алёна, Алёна Алёна….В конце выстрелила вполне оформленная мысль: - Это всё, что от меня осталось?
… Лицо было с красными листьями на скулах и золотым кольцом на нижней губе.
- Как ты? - спросила Ляля. – Мы врача вызывали, он сделал тебе укол.
- Тебе какое дело, овца? Красоту всё наводишь? Ненавижу.
Ляля сжала зубы, но всё-таки сдержалась, только под веком что-то дёрнулось пару раз и затихло:
- Почему овца-то?
- Потому что не представляешь, что там было и никогда не поймёшь. Мы смотрели друг на друга. Мы с ней похожи!
Ляля старалась быть спокойной:
- С кем это, Кирюша?
- Да с кляксой этой. И она мне улыбалась, дрянь.
- Это от переутомления, ничего страшного. Ты так орал. Мы тебя с Дюком сюда притащили. Хочешь поесть?
- Ненавижу еду. Знаешь, что хочу? Чемоданчик. С красной кнопкой. Я сейчас вот… - он пытался подняться, но голова не отрывалась от подушки. – Дай воды.
Ляля поднесла ему стакан морса, который он выпил залпом, захлёбываясь и фыркая, а потом шваркнул стакан об стенку.
– Ненавижу морс. А это что? Вы меня пытали? Изверги!
На его руках, ногах и животе красовались яркие царапины.
Ляля пыталась погладить его по голове:
- Кирилл… Понимаешь… Это ты как бы сам себя исцарапал. Тебе надо лечиться.
- Это тебе надо лечиться, а мне надо работать.
- Где работать-то? Ты же там всё разбомбил.
- Я? Надо же… Ну что ж, начну сначала.
- Врач сказал, что у тебя дистрофия скоро начнётся.
- Дурак твой врач. Ты иди, иди накрути кудри и кольцо поменяй, оно - подделка, а я посплю.
Ляля покрутила кольцо на губе:
- Не знаю, как тебе сказать…
- Что ещё, - Пашкин дёрнулся.- В лаборатории пожар?
- Нет, нет… Понимаешь, там нет никакой кляксы. Лёпёшка…
- Какая разница – клякса или лепёшка?
- Дюк сказал, что это похоже на свинец.
- Свинец? Ты сказала, свинец? – Пашкин вдруг захохотал – громко, раздирая горло. Вены на руках набухли, будто готовились лопнуть.- Так что получается? Я сделал свинец? Вместо золота?
Он вдруг затих, уставившись в потолок:
- Творец! Творец наоборот!
- Ты просто не закончил…
- Иди на хрен. Иди!
Ляля ушла, надув губы, а Пашкин тут же захрапел, проснувшись лишь через два дня, о чём узнал, заглянув в мобильник. Там он увидел и сообщение от матери, что та отъехамши со своим жигало в Италию, на долго ли, не ведомо сие. Известие не взволновало, чего-то подобного он и ожидал. Мать оберут до нитки и выбросят на помойку. Ну что же, сама выбрала счастье.
Захотелось есть, и Пашкин жадно проглотил ещё тёплый бульон с большим куском белого хлеба, а потом перебрался к окну. Смотрел на тупой ветер, что гнал тучи и никак не мог справиться с ними, тоже тупыми и жирными, которые сопротивлялись, но всё равно вывалились на землю проливным дождём. По небу резанула молния, и вместе с молнией в комнату вошла Алёна – в чёрных брюках и в чёрной водолазке.
- Ты в трауре, милая? – спросил Пашкин, крутанувшись на кресле.
- Тьфу, тьфу на тебя. С чего взял?
Он отвернулся к окну:
- И на тебя тьфу. Зачем пришла? О сыне просить? Так я уже обещал, только вот авария случилась. Опозорился на весь мир твой выкормыш.
- Мой выкормыш?
- А чей? Это ты руку приложила больше всех.
- Я не желала тебе плохого. Ты мне дорог.
Пашкин смотрел сквозь неё:
- Слова, слова, слова… ты теперь так далеко. Жалко…
- Тебе нельзя больше в подвал, Кирилл. Это опасно, я знаю.
- Ой, боюсь, боюсь, - запаясничал Пашкин, прикрываясь подушкой.
- Я серьёзно. И ещё…. Она подошла к креслу и грохнулась на колени:
- Прости меня, прости… Я не могла раньше сказать, боялась, что ты откажешься. В общем…Борис, твой брат…
- Какая свежая новость, милая. Больше нечем обрадовать?
- Есть,- Алёна закрыла лицо руками. – Это… Это…. Боб, тот самый Боб.
Пашкин захохотал, стал отдирать её пальцы от мокрого лица:
- Боб! Я не ослышался? Не сошёл скоропостижно с ума? Старичок Боб, вечный друг. Не совсем, оказался вечным, но это мелочи жизни. Не так ли?
- Прости меня, прости его, - Алёна повторила это раз сто.
Пашкин не отрываясь разглядывал непрокрашенную седину на её макушке. Прошёлся по ней пальцами:
- Ты плачешь? Зачем? Тебе больно, да? Больно? Да брось. Всем хорошо, а тебе больно. Человек спасает своего предателя от неминуемой смерти. Какой душещипательный нюанс! Согласна?
Алёна уже рыдала в голос:
- Некрасиво, да, только… он спасал семью. Но ты теперь свободен от обязательств, да, да, да. Я так решила. Мне больно, да.
- Трогательно очень, но притормози – так, на минутку, для разнообразия! Мы, значит, теперь за других решаем? Благодарю за заботу, мэм. А кто ещё в курсе страшной тайны?
- Отец твой, Ляля, даже мать твоя.
- Прелестно. Так вокруг меня одни суки продажные. Ты всё сказала? Иди на ***!
Он встал с кресла, натянул первые попавшиеся джинсы и кроссовки, прихватил куртку и зашагал через холл к выходу, набирая номер телефона:
- Машину. Прямо сейчас. Прага.
Алёна бросилась за ним:
- Кирилл, ты куда?
Пашкин остановился на минуту, окинул её взглядом с ног до головы:
- Ты хочешь закутаться?
- Не поняла. Ты…
- А я уже не хо-чу! Только не плачь. Не идёт тебе.
Часть 25
Прага, 12 августа 2015 года
… Восемь лет назад он уже был здесь. В другой жизни, в другом теле.
Говорят, что клетки человеческого организма полностью заменяются новыми каждые семь лет. Кроме клеток мозга.
Жалко мозг.
… Пашкин стоял, облокотившись на стену дома Кафки и курил. Было стыдно – чего это он так раскричался? Творец! Как же… Никакой не творец, даже не творец наоборот. И со свинцом погорячился. Ничего он не сделает – ни свинец, ни золото. Он теперь вообще ничего не успеет сделать.
Да собственно Пашкин и не стоял, а мчался на невидимом авто по своей жизни, минуя остановки – пьяное, радужное время с тусовками и вечным другом Бобом, идиотское служение филиалу, предательство Боба, отца, Ляли, Крумлов, Алёна, лаборатория, и опять предательство, позорная неудача.
Теперь приспичило найти мадам. Зачем? И почему, собственно, он решил, что она здесь днюет и ночует? Сначала пришлось дежурить около её дома номер №14, что приманивал туристов поболее других. Здесь когда-то работал салон мадам де Феб. Эмблема на стене красноречиво разъясняла, чем здесь занималась когда-то его хозяйка. Сова, хрустальный шар и кошка. Предсказательница, герой войны, как не поинтересоваться подобным местом? Пашкин усмехнулся – если бы он сейчас стал вещать, что состоит с героиней в почти родственных отношениях, то, вероятнее всего, уже через пять минут его бы отвели в ближайшую психушку.
Выбрасывая окурок в мусорную корзину, он наткнулся на брошюру, в которой на первой же странице прочитал:
«У Золотой улочки есть ещё одна легенда. В доме номер 13 при желании можно найти выход в иной, параллельный мир. Лучше это делать ночью»
Нужно лишь дождаться ночи? Пашкин мрачно оживился. Что ж мадам де Феб, а вдруг ты там и прячешься?
Пашкин свернул газётёнку трубочкой и с удовольствием шваркнул себя по лбу. Ночь наступила, жди, дорогая подруга, гостя.
Улица была пустынна, лишь процокали мимо какие-то девицы – любители мистики, да пробежала маленькая собачонка, попутно потявкав на Пашкина. Одна девица испуганно ойкнула и затараторила по-чешски. Из длинного набора слов Пашкин понял, что он какой-то страшный, сумасшедший старец, и нужно быстрее делать ноги.
Нужный дом находился в самом конце улицы, освещённый лишь запрятанным в кустах крошечным фонарём. Он ступил на плитку у порога и протянул руку к дверной ручке, мало надеясь, что она открыта. Но дверь распахнулась сама – со скрипом и странным всхлипыванием, будто отлипая от каких-то присосок. И тут случилось необычное. Из башни Далиборка вырвалась музыка. Скрипка играла так, что завибрировали провода, оконные стёкла, черепица – завибрировали, отозвались, как могли, потому что не имели ни струн, ни смычка. Ничего не дрогнуло в душе у Пашкина. В проводах дрогнуло, а в нём – нет.
К счастью музыка прервалась на полутакте, и Пашкин шагнул внутрь дома, убранство которого поразило убогостью. Вернее, его вообще не было. Облупленные стены, когда-то окрашенные в розовый цвет, какая гадость, широкая скамья справа под окном и зажженные свечи по углам. Кто их зажёг? И, по всей видимости, недавно. Пашкин обследовал стены и пол, выискивая тайный лаз, но тщетно. Никакого другого выхода здесь не существовало. Он уже хотел возвращаться, когда почувствовал, что за спиной кто-то есть. Лёгкое дыхание, попахивающее коньяком и мятой, щекотало волосы на затылке. Он хотел обернуться, но мгновенно получил чем-то тяжёлым по шее.
- Приказано не оглядыватьзя.- мужчина говорил с явно немецким акцентом. Краем глаза Пашкин всё-таки увидел рукав черного кителя. Штирлицы – вспыхнуло в мозгу давнее воспоминание.
- Что вы здезь делайт?
- Ищу мадам де Феб.
- Мы зами за ней бегать зто лет. Бабочка лупоглазая. А почему вы решиль, что она в этот дом?
- Ха-ха! Говорят, здесь выход в параллельный мир. Враньё. Ни хрена здесь такого нет.
Сзади захохотали:
- Ну это дело не езть зложный. Мы тебя будем показать.
Толчками гости подвели его к противоположной от двери стене и чувствительно стукнули головой о трухлявую деревяшку.В голове зазвенело, во рту клацнуло, растекаясь по языку металлическим привкусом, а стена тут же распахнулась во внутренний двор, заросший высоким кудрявым сорняком. В сорняках почти утонуло нищенское строение, похожее на маленький сарайчик.
Штирлицы втолкнули его в сарайчик и опять заржали:
- Добро пожаловать в параллельный мир. Глядеть в окошко, там Олений ров. Туда дерьмо зваливали.
- Почему дерьмо? - обомлел Пашкин.
Хохот усилился:
- Это езть отхожее место. Било когда-то.
Штрилицы ушли, весело посвистывая, А Пашкина скрутило так, что он чуть не сблевал тут же, у входа в параллельный мир. Потом он хотел разнести в щепки сарай, потом долго смотрел на Олений ров, пытаясь решить - смыть ли себя в него, как дерьмо, потом раздумал и долго хохотал, валяясь в мокрых от росы сорняках и сплёвывая на них кровь.
Через час он уже шагал по Карлову мосту, вытирая разбитое лицо и проклиная себя.
Теперь цепляться было не за что. Оставалось одно, единственное, припасённое семь лет назад. Где ты, Зверёк с зелёнкой? На площади взял такси и крикнул водителю, будто тот был глуховат на оба уха.
- Святоплукова дом номер ноль.
Водитель среагировал спокойно, и Пашкин понял – адрес-то ещё существует, хотя столько лет прошло.
У знакомого дома он вышел из автомобиля, полюбовался на железяку с номером ноль и решительно расхотел останавливаться у Зверька. Жив ли он? И зачем ещё одна ночь? Что она изменит?
Мост встретил ярким светом фонарей и тишиной. Удивительно, но желающих присоединиться не нашлось. Лишь кружила вокруг невиданно большая бабочка. Любопытная? Хочешь увидеть спектакль? Пашкин долго смотрел вниз, на крыши домов и бетон бездны, представлял, как его тело разлетится на клочки, и они застрянут на деревьях лакомыми фруктами для ворон. Стало неуютно. Почему-то не хотелось стать клочком. Кто-то засмеялся недалеко, в десяти метрах справа, но Пашкин даже глазом не моргнул.
Это был Тремс. Сидел верхом на перилах, ловко перекатываясь то в одну сторону, то в другую. Теперь знакомая шляпа была лихо сдвинута на затылок, а рот растянут в широкой улыбке.
- Чего надо?- спросил Пашкин тихо, а Тремс махнул рукой в сторону тартара.
- Приглашаешь меня на прогулку? Да? – осторожно выдохнул Пашкин.- Ты такой же чокнутый, как и жизнь.
Тремс закивал радостно и покрутил у виска пальцем.
Пашкин сел на мостовую, в несколько заходов выпил бутылку виски и тут же отключился. Пьяные извилины подсунули красивую и желанную картину. Он был то ли магом, то ли буддийским монахом, а может, продвинутым йогом, парящим в безвременье. Вот это было экзотично – пошалить с тем, что уже выстроено в голове – с нерукотворной временной линейкой. Разорвать к чёрту, связать в узел, смотать в клубок… Угодить, например, в тот летний день, день его рождения, навсегда пропахший маминым земляничным вареньем, укропом из окрошки на праздничном столе, поддавшим отцом и духами тётушек. Размазывая слёзы - сопли, нетвёрдой рукой и слабостью духа вычеркнуть землянику, летний зной, речку за домом, растоптать водоросли, прилипшие к плечам после купания, удочку, лодку и золотоволосую соседскую девчонку, на которую он любил посматривать через забор… Всё остальное исчезнет автоматически. Крррасота? – пьяно радовался полуживой Пашкин. - Нормальный ход ферзём по башке. Что может быть остроумнее и радикальнее? Только одно – с налёту да по истокам, по корням, по самому первому вздоху-крику… О, это будет казусный финт - помешать выродиться пухлому, здоровому младенцу, рабу божьему Кириллу. Угробить его во чреве, и финита ля комедия. Не-вы-но-симо-о!
Он открыл глаза и еле встал, то и дело неловко опрокидываясь на холодный булыжник, наконец, навалился на перила и уже хотел перекинуть ногу, но увидел Адмирала. Он стоял рядом.
- Что ты хочешь сделать? Полетать?
- Я? Откуда ты взялся? – Пашкин с удивлением понял, что абсолютно трезв, но во рту горько и сухо.
- Оттуда, - невежливо пробурчал Адмирал.- Ты способен ответить на вопрос?
- Ну-у-у, скажем так, я собрался прошвырнуться по тоннелю. Понятно?- прошептал Пашкин, еле ворочая шершавым языком.
Адмирал покачал головой и замахал руками:
- Не надо кормить сказками! Ты хочешь полетать, только у тебя крыльев нет – вот в чём беда
- Как это, нет? Есть! - Пашкин хлопну себя по лопатке.
- Ага, крылья есть, да некуда лететь. Только в пропасть. Не надо, прошу. С огнём играешь.
- Отцепись, пацан. Кто меня угробить хотел больше всех? А? Где раньше был?
- Я не хотел, а доводил тебя до кондиции. А потом… Я делал тебе крылья. Знал, что ты на волоске висишь.
Адмирал жалостливо шмыгнул, открыл лежавший рядом мешок и вытащил что-то мохнатое, сложенное полумесяцем.
- Вот, посмотри. Тебе подойдут. Ты же большой.
- Большой? Я большой? Повтори! Повтори, говорю!
Адмирал посмотрел на Пашкина снизу вверх, даже встал на носки красных, расшитых бисером сапожек:
- Конечно, большой, не сомневайся.
Пашкин схватил тщедушное тельце на руки и чмокнул в щёку.
Адмирал отряхнул золотые рейтузы, поправил камзол и захихикал:
- Что за телячьи нежности? Ты же меня ненавидишь.
- Ненавижу, - согласился Пашкин. – Почему-то ненавижу
- И это логично, - сказал Адмирал. – Тебе это очень нужно пока.
Пашкин сморщился от сильной головной боли, стал растирать виски:
- Ты знаешь, во мне кто-то плохой сидит, очень плохой, боюсь называть имя. Это…Чёрный ворон. Я его даже видел когда-то, у себя в доме видел.
- Эка невидаль! В каждом есть и от Бога и от дьявола. А ты с нечистым в бой вступил. Думаешь, это легко?
Пашкин еле сдерживал трясучку:
- Не получилось! Это невыносимо!
- А их ненавидишь? – Адмирал махнул рукой. – Вон, тех.
Недалеко от Пашкина стояла целая команда: Алёна с крысариком на руках, Ляля с Дюком, Боб. Чуть подальше сливался с густым туманом отец. Пашкин махнул ему рукой и почувствовал, как запершило в горле.
- Их тоже ненавижу, - пробурчал еле слышно и пошёл прочь
.
- Это логично, - ещё раз повторил Адмирал ему в спину.- Белая Панна утверждает, что после неудачи приступать к Великому Деланию бесполезно. А я не верю. Если сейчас смиришься, через пару лет люди скажут:- вот, перебесился, а теперь нормальным человеком стал. Ты хочешь быть нормальным?
Пашкин обернулся:
- Нет, наверное.
- Прощай, Пашкин. Всё ёщё будет, поверь. Просто доведи дело до конца. Ты в курсе, что свинец - это золото, а Сатурн – солнце, только в другой реальности? Когда противоположные реальности пересекаются, наступает трансмутация. Всё просто. Правда?
- Такая малость! Всего лишь надо пересечься, - улыбнулся Пашкин.- Всего лишь. Ты хитрец.
Адмирал заморгал пушистыми ресницами:
- Я много, очень много видел на этом свете, пан Пашкин.
Пашкин шёл по мосту, а сзади, молча, сопровождали его те, которым очень хотелось плюнуть в лицо. Было всё равно – живые они или роботы, настоящие или выдуманные, из параллельного мира или перпендикулярного. Главное, он знал, что делать дальше - поехать в Крумлов, где пересечётся то, что должно пересечься, где Сатурн обернётся Солнцем, а потом вернуться в родительский дом, где нет уже родителей, но рядом с розами растёт чертополох, и никто никогда не посмеет выбросить его в компост. Там он не сможет ненавидеть.
Ляля почему-то плакала, дура:
- Кирилл, мы будем рядом. Я, Дюк, Алёна, Боб. Наши дети и внуки тоже встанут рядом. Да что там, внуки. Мы и сейчас такую кучу людей соберём.
- Врёте вы всё, - отмахнулся Пашкин.- Ещё партию создайте и депутатов оповестите, вот везуха попрёт.
- Но мы хотим помочь, - крикнула Алёна.- Почему ты такой жестокий?
- Я не жестокий. Я опытный. Человек может сделать золото сам. Только сам. А где мадам и Адмирал?
- Они улетели, - отозвалась Алёна.- Ты жалеешь? А Кудрик… Наверное, превратился в прах. Зачем тебе голем? Всё что нужно, он исполнил.
Пашкин пожал плечами, остановился и подошёл к Бобу, разжав ладонь:
- Вот, возьми, это от отца осталось. На какое-то время, думаю, хватит, а потом и я подоспею.
Боб замотал головой:
- Ребис? Нет, не возьму, ни за что. Тебе же это нужно.
- Я же объяснил, что сам сделаю. И это… Только не надо извиняться. Я тебя всё равно не прощу.
- Ладно, как скажешь, я понимаю. Просто спасибо скажу. Просто спасибо.
Дюк вдруг шагнул навстречу:
- Кирилл Сергеевич.
Пашкин передёрнул плечами. Он больше не мог разговаривать.
- Что тебе? Я очень устал сегодня.
- Вот…- Дюк вытащил из сумки свёрток.- Это икона Покрова Пресвятой Богородицы. Примите. А ключ я подсунул. И закрыл дверь я. Мы тогда с Лялей только познакомились. Мне вбили, что это для пользы дела.
- Даже так? Значит, ты их человек?
- Как бы вам объяснить? Я не знаю, чей я. А вы знаете, чей вы?
- Дюк, у тебя такая каша в голове.
- Так ведь и у вас, Кирилл Сергеевич, каша. А меня Дмитрием зовут, если что.
Пашкин принял подарок, не смог отказать:
- Ну что, Дмитрий, посмотрим, чья каша гуще. Я ведь большой. Мне только что сказали.
Где-то не очень высоко, над фонарями раздался дурашливый смех Адмирала, и Пашкин, задрав голову, долго высматривал расшитый камзол и шляпу с перьям. Камзола не было – лишь кружились рядом с лампой бесцветные, похожие на огромную моль, бабочки.
Зато под ногами произошло нечто невообразимое – асфальт дороги исчез, исчезли поребрики и парапет, фонари и звуки. Вместо них пестрело необъятное шахматное поле. Пашкин не стал гадать, чтобы это значило, лишь машинально постарался ступать только по белым клеткам, но ноги не слушались и шлёпали по чёрным. Очень скоро он выдохся от бесконечных зигзагов. Сильный гнев вытеснил тихую ненависть. Пришлось остановиться и собраться с мыслями. Угодить в белое! Только так! Почему это необходимо? А Бог его знает, почему. Закрыв глаза, он неожиданно вспомнил об отце и мысленно протянул ему свою холодную и мокрую руку.
А потом шагнул вслепую и очутился на белом квадрате, и даже обернулся, чтобы усмотреть восхищённые взгляды, но не обнаружил позади ни единой живой души. Вместо них всё пространство занимала громадная рама, а внутри неё замерли на ходу, будто оловянные солдатики, бывшие друзья и предатели. Вон, Алёна стоит с платком у глаз и Бобом под боком, Ляля положила руку на грудь расстроенного Дюка, отец вдалеке держится за сердце, а над ними всеми застыли в полёте знакомые бабочки. Изображение не было фотографией, нет. Это была именно рама, когда-то и его рама, в которую он теперь не вхож. Такая смешная! Кудрявится позолоченными завитушками, силится расползтись, лопнуть готова, чтобы стать картиной мира, а получается пшик. Сомнений не оставалось - он пересёк границу.
Пашкин долго стоял перед рамой, пытаясь запомнить странное ощущение свободы, смешанное с разочарованием. Стоял, пока не увидел маленькую фигурку в плаще и шляпе. Он выпал из картинки, этот тщедушный и всемогущий Тремс.
- Эй, Тремс, ты не признаёшь границ? – прошептал Пашкин. – Может, пожмём друг другу руки?
Тремс удивлённо посмотрел на свои корявые птичьи лапки и лишь беззвучно пошевелил губами.
Мёртвая тишина ещё раз умерла, уступив место лавине звуков – разных - от таких понятных, как пение птиц и шелест деревьев, до неуместных здесь и внезапных, рождённых мычанием коров, фарфоровым треньканьем посуды, скрипом дверей. Десятки, сотни звуков переплетались друг с другом, таяли и вновь появлялись, но это не было какофонией. Запахло свежескошенной травой, мокрыми листьями и моторной лодкой соседа дяди Коли.
Большой человек лихо развернулся на месте и уверенно, ускоряя шаг, направился туда, где его никто не ждёт, зато тех, кто там, ждёт он, Пашкин - очень давно, может быть, с самого рождения. Вскоре родная рама остались позади. Большой человек бродил по ночной Праге со сложенными за плечами крыльями и вороном в груди - свободный, не нуждающийся ни в помощи, ни в дружбе, ни в любви, ни в надоевших пустых словах, разглядывал башни и дома, цветы и мостовую, зная, что никогда сюда не вернётся, и никогда больше, даже в последний свой час не почувствует запах пачулей.