«Это ж только одному чёрту известно, от каких таких причин случаются в человеке все эти настроения, - рассуждал Иван Кузьмич, почувствовав первые волны меланхолического прилива, - Тут же дело может быть и в напряжениях земных-небесных, и в зябких космических ветрах, и во всяких иных резонансах и индукциях…»
Немного помолчав, пытаясь представить себе, безмерное количество всевозможных влияющих факторов, Кузьмич поцокал языком и, подперев щеку ладонью, не совсем уверенно предположил: «А может здесь и происки старости… Мать её…»
И тут же глянув на подоконник, отрицательно завертел головой, так как был абсолютно уверен в том, что старость начинается со всех этих баночек-скляночек, пузырьков –коробочек, бережно укрытых сверху салфеточкой и, оседло поселившихся всё на том же подоконнике. Пока же там наблюдался одинокий, но очень гордый кактус – аскет, пренебрегающий излишним влажным вниманием. Одним словом – суккулент.
Полюбовавшись видом колючего стоика, Иван Кузьмич приободрился и, погрозив ему пальцем, заговорил уже более напористо: «А всё дело тут, дружище, скорее всего в путанице, - и, взяв минутную паузу для осмысления сказанного, заключил, - Да, да… Именно в путанице!»
Заподозрив в позе кактуса некое недоверие к озвученному выводу, Кузьмич сдвинул брови и, хмыкнув, продолжил: «А я тебе это сейчас и докажу. Тут, видишь ли, вся беда в отождествлениях. Самих этих отождествлений у бедного человека, что на примадонне бантиков – никакого счёту не хватит. А потому и блудится он в своих настроениях, так как доподлинно не знает кто он сам такой в сию историческую минуту. Тут эта самая путаница и приключается. И не простая, так сказать, элементарная, а путаница отягощённая противоречиями.
Вот, к примеру, встал я сегодня с кровати в качестве царя природы – и будь покоен, настроение у меня будет критическое, с повелительными междометиями. Тут уж никому никакого спуску – что себе самому, что тебе – суккуленту… А если проснулся с ощущением кровных уз с приматами – туши свет. Сплошная серость и безнадёга…»
Обозначив, таким образом, непримиримость живущих внутри противоречий, Иван Кузьмич несколько взволновался и подумал: «А что как прививаются эти антагонизмы намеренно, нехорошими врагами человеческими, для привнесения смятений в чувствительные неустойчивые души, с целью последующих над ними насилий? Потому как, если ты сегодня царь, а завтра Павиан Макакиевич, то тебе ж и самому понятно, что неразумен ты, как дитё малое, и за тобою глаз да глаз нужен».
Поиском подтверждений этой мысли, Иван Кузьмич себя особо не утруждал, он лишь вновь посмотрел на себя, как на человека с паспортом, и тут же разглядел новое противоречие. Противоречие это пряталось в призывном лозунге, настоятельно советующем Кузьмичу быть личностью и полезным членом общества. И выходило так, что как личность он, Иван Кузьмич, должен быть сплошь разносторонним, а как член – профессиональным.
То есть, по выходным рекомендовалось ему Платона читать (но особо и не зачитываться), а в будни гвозди бить, самозабвенно и качественно, и ни о каких Шопенгауэрах при этом не вякать.
При попытке совмещения этих двух рекомендаций в некий симбиоз, Иван Кузьмич страдальчески замычал, и вновь ощутил в себе присутствие Павиана Макакиевича.
Проявившийся Павиан Макакиевич забурлил, загукал, и стал настоятельно советовать Ивану Кузьмичу не строить из себя героя, а плюнуть на всю эту путаницу, тем более что радостно просыпаться царём природы ему никто и не запрещает.
Посоветовал и тут же предупредил, что совместное проживание двух задумчивых стоиков на одной маленькой кухоньке, может, в конце концов, оказаться и опасным… А со временем и вовсе привести к непримиримой войне суккулентов за спорные территории для банок-склянок и прочих коробочек…