Глава 10 « На изломе»
Это был первый год, когда мне довелось узнать, каким бывает курортный город осенью и зимой.
Но, прежде чем на город накатывали пакостные времена, он полтора месяца нежился в сытной тиши бархатного сезона.
Отдыхал от жары днём и духоты ночью. От людской суеты, толчеи на пляжах, улицах, от бесконечных очередей в магазинах и кафе.
Публика, отягощённая шумно-крикливыми отпрысками школьного возраста, заменялась солидной, степенной, денежной – это было её время года в Сочи.
И, кажется, что сама природа в это время впадает в сладостную негу затишья и отдыха. Температуры воды и воздуха выравниваются, лёгкая ночная свежесть вытесняет влажную духоту субтропиков.
Из распахнутых окон ресторанов звучат не агрессивные какофонии ритмов, а более спокойные мелодии. Да и сами рестораны затихают теперь в то время, что указано в расписании их работы. Оркестр Лундстрема в «Лазурном» простимулировав напоследок посетителей парой-тройкой зажигательных ритмов, затихает, как бы предлагая клиентам перейти от праздника души и живота, к празднику души и тела.
Солидные швейцары, склонив слегка головы в поклоне, неуловимыми движениями принимают чаевые, распахивают перед клиентами двери ресторанов, выпуская парочки к стоянкам такси и ведомственным «Волгам».
И они разъезжаются, кто в апартаменты престижных санаториев, кто в не менее комфортные номера гостиниц, где и звучат последние аккорды заканчивающегося очередного сочинского бархатного дня.
Одни разбрасывали деньги, заработанные любыми способами, другие их подбирали, делили, делились с вышестоящими.
Денежный ручеёк сочился, набухал, тянулся всё дальше и выше, пока не проливался благодатным водопадом в карманы тех, кто только что отъехал от сочинских ресторанов.
Конец шестидесятых годов двадцатого века – тихие, жирные годы благословенного застоя.
«Будь здрав Ильич, многие лета тебе!», - мысленно шептали многие, отходя ко сну и обращая свой взор по старорусской привычке к восточному углу, вспоминая при этом, лик вождя-современника на стене своего рабочего кабинета.
Под небом из чёрного бархата, инкрустированного бриллиантовыми звёздами, всесоюзная здравница засыпала сытой и умиротворённой. Сонно плыла в приторных запахах цветущих магнолий, и погружалась в сновидения под неумолчный звон цикад.
Вся эта канитель со сдачей экзаменов на вечернее отделение института, поступление на курсы, начало учебного года в школах для моего брата и ещё нескольких ребят из нашей компании, на какое-то время разобщили нас. Все занимались своими делами и только Коляну, впавшему в чёрную меланхолию, не было дела ни до чего.
Целыми днями он пропадал на рыбалке. Возвращаясь домой, Колян заходил во двор «шанхая», где его уже поджидала вся кошачья орава и, под звуки требовательного и сладостного мяуканья, вываливал весь улов на асфальт. Долго сидел на корточках, наблюдая за трапезой кошек и, что-то говорил им, рассказывал. Наевшись, они благодарно тёрлись мордочками об его колени, урчали от удовольствия, прогибали спинки, когда Колян гладил их.
Вот в такой момент и увидел его сосед-рыбак.
Жена на работе, сын в школе, а мужик маялся бездельем на больничном. Вот и позвал приятеля по рыбалке к себе в дом. И вновь Колян рассказывал благодарному слушателю свою историю о безуспешной попытке поступления в училище, о вранье врача и о том, что он теперь никому не верит в этой жизни. Успокаивая парня, как зачастую бывает в таких случаях, мужик достал из заначки бутылку и разлил по стаканам исконно русское «лекарство». В этот день Колян впервые вернулся домой пьяным. С этого всё и началось – он начал пить.
Пил ежедневно. Нет, он не валялся под кустами. Пошатываясь, добирался до дома, или его приводили к парадной дома новые приятели-собутыльники. Мать ругала его, плакала, умоляла одуматься. Даже отстегала Коляна ремнём, когда он пьяный в стельку, очередной раз еле добрался до дома. Ничего не помогало.
Узнав от соседей, кто и где впервые протянул стакан с водкой её сыну, устроила мужику из «шанхая» такой разгон, что её еле оттянули от бедолаги, иначе, могла бы и покалечить.
Мы пытались несколько раз поговорить с Колькой, втолковать ему, что не всё потеряно, что не один он такой у кого с первого раза не получилось, не сложилось. Он слушал, улыбался и бормотал, возмущаясь:
- Да ладно вам, что вы все на меня навалились?! – У вас всё нормально и у меня тоже, вот отслужу, вернусь, а там и посмотрю, что делать дальше.
Вставал и уходил. Старался избегать встречи с нами, всё более и более отдаляясь от нашей компании.
Одна из знакомых Колькиной матери, жалея измученную пьянками сына женщину, подсказала ей как-то:
- Иди к военкому, проси его, чтобы забрали быстрей твоего парня в армию, пока он окончательно не спился. – Там-то он не забалует, стакан никто не поднесёт.
- Так он же у меня январский, его только весной должны призвать, - возразила ей Колькина мать.
- Дурёха! – Иди, проси, если надо, в ноги падай, проси! – Говорят, он мужик толковый, не ты первая, всё в их силах. – Аль сына спасти не хочешь?!
Она хотела спасти, очень хотела. Как могло быть иначе? Пошла, уговорила, упросила военкома.
Кольку призвали в первых числах ноября. Он уехал в Краснодар с одной из первых команд.
В центральной части России припозднившаяся осень зло обрывала последние жёлтые листья с деревьев, а в субтропиках стояли тёплые денёчки позднего бабьего лета.
Мы провожали Коляна в армию.
Даже на перрон сочинского вокзала к краснодарскому поезду, увозившему призывников в краевой центр, Колька пришёл крепко выпивши. Мать плакала, обнимала его, он тоже пустил слезу и, хлюпая как-то по-детски носом, всё повторял и повторял:
- Кто же теперь мою ставридку ловить будет? – А кошечки, как же они? – Мам, ты пригляди за ними, - и, что-то ещё совсем неразборчивое.
Подали к составу электровоз, лязгнули буферами вагонные сцепки и наш Колян уехал от нас навсегда. Нет, не навсегда конечно, а на два года.
А вот то, что наш, это точно – навсегда.
Во второй половине октября над городом и морем появлялись первые гонцы осени – кучерявые, неряшливо взъерошенные, или рваные облака. Осень врывалась на улицы Сочи вослед им - ветрами.
Испуганно размахивали растопыренными лапами пальмы, осуждающе кивали острыми макушками кипарисы. Вечнозелёные обитатели сочинских парков и аллей не поддавались натиску осени и, умывшись первыми дождями, вызывающе сияли сочной зеленью. И она отыгрывалась на старых платанах Курортного проспекта: раскачивала ветки великанов, срывала резные листья, бросала их под ноги прохожим. Оставаясь голыми, деревья стояли, воздев ветви к небу, как бы жалуясь или призывая к ответу разбойницу.
Море темнело и всё более и более соответствовало своему названию. Волны, недавно нежно целовавшие гальку сочинских пляжей, теперь с шипением набрасывались на неё, норовя слизнуть, утащить в свои владения.
Город снимал полотняные тенты, исчезали с пляжей лежаки, шезлонги, навесы, защищавшие людей от солнца. В санатории, пансионаты и даже гостиницы въезжали новые посетители – труженики полей, сталевары, хлопкоробы. Наступало их время пользоваться благами курорта.
Дядя Гиви с помощником сворачивали тент над кафе, убирали столы и стулья. «Макас» как бы съёживался, прятался в складах и кладовых гостиницы «Приморская», чтобы воспрянуть вновь вместе с теплом и солнцем следующего лета.
Выражаясь языком военных, нам пришлось переместиться на «зимние квартиры», а если точнее – поменять место вечерних встреч. Перебрались в небольшой всего на шесть столиков бар «Чёрный дрозд», что был на набережной. Здесь работала молодая семейная пара. Варили отличный кофе, а жена бармена на маленьких сковородочка по-домашнему делала яичницу с помидорами и зелёным луком.
Ближе к вечеру на столиках появлялись таблички «зарезервировано» и постороннему посетителю разместиться, здесь не удавалось. Вечерний бар - только для своих, хорошо знакомых и предсказуемых. Всё под приятную тихую музыку, льющуюся с дисков на вертушке за барной стойкой.
Осенне-зимний дождь барабанил по жестяному козырьку над входом, разбушевавшееся море гремело камнями пляжа, мутной волной бухало в стенку набережной, а здесь было тепло, уютно и лились разговоры. Каждая компания имела свой столик, никто никому не мешал, никаких пьяных загулов и выяснений отношений. Не принято это было здесь, да и наказуемо.
Милиция не совалась сюда, понимая, что это некий общий дом, как для ребят дяди Паши, который там не бывал вечерами. А так же, местом вечерних встреч сочинских фарцовщиков и нескольких компаний типа нашей.
В общем доме не принято гадить, а потому, милиция там ничего интересного для себя не могла найти и, прицепиться к посетителям было невозможно.
Просто играла музыка, люди выпивали, общались. Всё спокойно и пристойно.
В эти же годы в пойме реки Сочинки и на холмах за железнодорожным вокзалом, вдали от моря, бурными темпами строилось панельное жильё. Строился иной город, похожий, как две капли воды на тысячи подобных ему по всей стране. Некие сочинские «Черёмушки».
В сочинских «Шанхаях» и в нашем старом доме, люди бурно обсуждали грядущий снос и переселение. Мечтали об отдельной кухне, туалете, ванне с душем и большой застеклённой лоджии.
Мы в эти разговоры взрослых не вникали, исподволь понимая, что от нас ничего не зависит.
Не понимали, или не хотели понимать, во что это выльется для нас. Насколько это событие изменит наш устоявшийся, привычный уклад жизни, разобщит и разбросает.
Ковш экскаватора будет крушить не только хлипкие постройки городских «Шанхаев», а металлическая чушка, болтаясь на цепях крана, будет пробивать не только стены нашего старинного дома.
Всё это коснётся и нас, пусть рикошетом, но всё же отразится на наших судьбах. Жизнь будет доказывать в очередной раз, что она состоит их цепочки закономерных и не очень закономерных вещей, стечений обстоятельств. Управлять которыми мы зачастую не в силах, а предвидеть всё - невозможно.
В тот год зима одарила Сочи обильным снегом, а это всегда в городе приравнивалось к стихийному бедствию. Когда проводив Светку, я возвращался домой, снегопад только начинался.
Странное и завораживающее зрелище – наблюдать, как крупные резные снежинки плавно опускаются на сочную зелень листьев пальм и магнолий. Первые, коснувшись листа, моментально превращались в капли и стекали на землю. Снегопад усиливался, снежинок становится всё больше и больше, они уже не успевали таять и накрывали буйную зелень белым покрывалом.
Глубокой ночью, участковые милиционеры, работники ЖЭКов и просто активисты, начинали стучать, звонить в двери сочинцев. Будили и просили мужчин выйти на улицы, где уже стояли бортовые ЗИЛы, гружёные длинными бамбуковыми шестами. И до самого утра люди стряхивали, сбивали снежные шапки с субтропических неженок, не удосужившихся глубоко пустить корни в почву и, готовых в любой момент рухнуть под весом снежного покрова.
Жители города спасали зелёную красоту своего курорта.
Так было.
Судя по сильно поредевшим паркам и скверам города сейчас, в настоящее время этого уже нет. Центральная, историческая часть города, не принадлежит сочинцам. Отсюда и результат.
Чувство сопричастности к родному городу прививается поколениями, а разрушить его можно одним волевым и не всегда умным решением.
Так есть сейчас.
Чавкая холодной, мокрой кашицей под ногами, снег продержался в Сочи пару дней и исчез, растаял под натиском зимних, затяжных дождей. В эти месяцы мы со Светкой сдавали зачёты и экзамены за первую сессию.
После института, продрогшие и промокшие под всё просекающим нудным дождём, мы забегали отогреться и поболтать с ребятами в «Чёрный дрозд». Была и медкомиссия в военкомате, после которой я получил приписное свидетельство - годен к строевой службе.
Неумолимо приближалось время - отдавать долг государству. Так и прошла моя первая сочинская зима.
В последних числах апреля тётя Нина достала из почтового ящика некую бумажку и, когда я вернулся после занятий на курсах, поджав скорбно губы, протянула её мне со словами:
- Это тебе.
В повестке значилось: что в такой-то день и час во второй половине мая, я должен прибыть на наш старенький стадион «Спартак» - к месту сбора очередной команды призывников.
Мой отец отреагировал на новость спокойно, но не удержался:
- Чего и следовало ожидать, следующий раз умней будешь. – Пойду, матери телеграмму отобью.
Вечером в автобусе по дороге в институт я показал повестку Светке. Прочитав, она долго молчала и, только возвращая её мне, жёстко сказала:
- Сейчас же иди в деканат, сунь им эту бумажку под нос, проси, чтобы у тебя приняли зачёты и дали возможность сдать экзамены на неделю раньше. – Должны понять, - и добавила:
- Мы с тобой не в МГУ на дневном отделении учимся, а на вечернем.
Заметив по выражению моего лица, что я не горю желанием идти на поклон, протянула руку.
- Дай-ка, сама пойду.
- Ещё чего?! – Схожу, попробую.
- Тут и пробовать нечего. – Настаивать надо.
И куда только улетучивалась в такие моменты вся мягкость из этой девчонки, когда надо было принимать серьёзные решения? Менялся голос, взгляд, она превращалась в стальной стержень, не поддающийся деформации.
Всю следующую неделю я сдавал зачёты и экзамены. Чистая формальность. Преподаватели просматривали мои конспекты, убеждались, что я посещал их лекции и, проставляли в зачётке «государственную оценку» – трояк.
- Вот видишь, всё нормально, через пару лет вернёшься и сразу продолжишь со второго курса. – А я за эти годы все конспекты, лабораторки, сохраню. - Тебе проще будет, - изучив и возвращая мне зачётку, сказала Светка через несколько дней.
Где-то высоко-высоко, в недостижимом для нашего восприятия пространстве, седобородый старец, услышав это, спрятал горькую усмешку в окладистой бороде.
В тот вечер мы сидели за нашим столиком в углу бара вдвоём со Светкой. За нашими спинами о чём-то тихо переговаривалась фарца, из дальнего угла иногда доносился смех Пашиных ребят.
- Всего пять дней, - тихо сказала Светка.
- Почему пять?! – удивился я, понимая, о чём она говорит. – Не пять, а восемь.
Она задумчиво смотрела на меня и, как бы ни слыша, повторила:
- Только пять дней. – Матери дали на работе горящую путёвку в Прибалтику она через два дня уезжает и у нас остаётся только пять дней.
Улыбнулась и продолжила:
- Я никому тебя не отдам, ни с кем не хочу делиться! – Пусть всего пять, но это будут только мои дни.
- А как же…
Её ладонь легла на мои губы. Спросила:
- Когда приезжает твоя мать?
- В тот же день, только утром, а мой краснодарский поезд в шесть вечера.
- Вот и хорошо, встретишь её.
Сейчас уже не помню, что говорил я отцу, предупреждая его, о том, что на пять дней пропаду из дома. Он всё понял, только и сказал:
- Постарайся не наделать очередных глупостей, и не забудь встретить маму.
Кончики пальцев, едва касаясь кожи, рисуют некий узор на груди. Бисеринки пота сливаются, образуют каплю. Она набухает, тяжелеет и, сорвавшись с места, катится по желобку, чтобы затем по складке кожи устремиться к паху. Разгорячённое тело невольно реагирует на это скольжение.
Прикосновение тёплых Светкиных губ к шее, чуть ниже мочки уха и её шёпот:
- Ты до сих пор боишься щекотки?
- Да. - Можно подумать, что ты не боишься?
И уже подушечки моих пальцев нежно касаются её шеи, опускаются на плечо, лопатку, легко бегут по слегка влажной бархатистой коже.
Её ладонь на моей груди расслабленно замирает. Слышится тихое, еле различимое:
- Ещё, ещё…
И мои пальцы, едва касаясь тела, ласкают её.
Прерывистый шёпот. Набатом гудит кровь в висках. Она приподнимается на локте, слегка припухшие, приоткрытые губы ищут и находят мои. Руки, тела, сплетаются и, всё тонет, растворяется в страсти и неге. И только всё тот же прерывистый шёпот-просьба…
Пять дней угара, мук, паренья в невесомости прошли, пролетели.
Наступило раннее утро последнего шестого дня.
«Шанхай» ещё спал, его обитатели досматривали последние сны.
Я лежал на спине Светка рядом, положив голову мне на грудь, мы медленно возвращались из очередного небытия, восстанавливая дыхание и притормаживая бешеный галоп сердец.
- Постарайся понять и простить меня, - начала она тихо.
- Уже есть за что?!
- Помолчи, пожалуйста, я и так еле сдерживаюсь, чтобы не разреветься. – Для меня главное - чтобы ты понял.
– Я знаю, что многие девчонки приходят к поезду провожать своих ребят, но я не смогу.
- Почему?
- Помолчи, слушай, пойми!
- Там будет твоя мать, она не знает меня…
- Так вот, там и познакомитесь.
- Нет, так нельзя. – Отец может и не рассказать ей об этих днях, но у тебя есть тётки. - Женщины обязательно расскажут всё. – Нет, мне не стыдно, мне нечего стыдиться. - Сегодня сгоряча она может подумать обо мне плохо, как о воровке, укравшей её сына, на пять дней. - Пусть пройдёт время.
Глаза полны слёз. Пряча их, она уткнулась лицом в полюбившееся ей место – мне в шею чуть ниже уха. Я гладил её волосы, разметавшиеся по спине, плечи, что-то говорил. Успокаиваясь, она слегка отстранилась и торопливо зашептала мне в ухо:
- Когда ты вернёшься, я первой буду встречать тебя и, опять украду, но тогда уже навсегда. – Нет, не так! – она приподнялась и теперь смотрела мне в глаза.
- Зачем красть?! – Она не только мать, но и женщина. – Она поймёт меня и всё будет хорошо, а сегодня пусть будет так, как я сказала. – Ты же не хочешь, чтобы мне было очень больно?
- О чём ты Свет, конечно.
Потом мы стояли на крыльце, на том крыльце, где всего несколько лет назад учились целоваться. Она с трудом отстранила меня и тихо сказала:
- Иди, ты можешь опоздать к поезду.
Я шёл, унося на губах солоноватый привкус ещё влажных от слёз щёк. Уносил с собой пьянящий запах её волос, вкус нежных податливых губ.
- Мне кажется, или нет? – Ты вырос за эти восемь месяцев, а худющий-то какой! - Круги под глазами. – Тебя, не кормят что ли здесь? – засыпала меня вопросами мама, уже с первых минут, как ступила на перрон сочинского вокзала.
Я отшутился.
Отец заскочил домой на обеденный перерыв, и я попрощался с ним дома. На вокзал к моему поезду шли втроём. Пятилетний племянник, держась за мою руку, топал рядом. Когда он уставал, я брал его на руки. Мама шла за нами, держа в руке мою полупустую спортивную сумку, на ходу давая последние «тридцать третьи» наставления и напутствия о письмах, как себя вести и всё такое, что обычно говорят матери в таких случаях сыновьям. О моём пятидневном отсутствии - ни слова. Видно не могла решиться, как начать этот разговор и, нужен ли он? Только смотрела на меня как-то странно, как бы изучая, или узнавая заново.
Уже на платформе вокзала не выдержала, спросила:
- Она что, не будет провожать тебя?
- Нет мам.
- Почему?
- Ей неудобно.
После небольшой паузы, добавила:
- И то хорошо, может быть, она права.
Я промолчал, а сам рыскал глазами по людскому муравейнику, кишащему на платформе в надежде всё же встретить Светкины глаза. Даже отошёл в сторону и отвёл своих, чтобы меня было проще увидеть в этой толчее. Зная Светкин характер, надежды было мало и, всё же я ждал, всматривался в лица.
И нашёл, дождался!
Она не выдержала, пришла, но сделала всё, чтобы не оказаться рядом с нами. Мой поезд уходил от второй платформы, а она пришла на первую привокзальную.
Порывистый ветер со стороны гор нагонял на город последние весенние дождевые тучки. Вздымал шлейф светлых волос за спиной Светки, трепал подол лёгкого летнего платья и, вытянувшись в струнку, ей приходилось придерживать его руками. Мы стояли как бы на краях пропасти, разделявшей нас, на дне которой струились, отливая серебром рельсы.
Это ощущение сложилось у меня не тогда – уже сейчас.
А тогда мы просто стояли и не могли отвести глаз друг от друга. Мама всё поняла, спросила тихо, не оборачиваясь в Светкину сторону:
- Всё же пришла?!
В тоне вопроса было что-то тёплое, успокаивающее её. Или мне так показалось, потому, что я хотел это уловить в её голосе?
- Да мам, пришла, - с вдруг появившейся хрипотцой, ответил я матери.
Поправляя панамку на голове внука, мама присела перед ним, что позволяло ей увидеть Светку, стоявшую у неё как бы за спиной на противоположной, почти пустой платформе.
- Да, интересная девоч…
Встала и, улыбнувшись, закончила:
- Интересная девушка.
Противным, казённо-вокзальным голосом дикторша объявила, что до отправления поезда осталось пять минут. На нашей платформе поднялся шум и гам, взвизгнула и захлебнулась прощальным аккордом, рядом с соседним вагоном гармошка. Объятия, поцелуи, крики провожающих. Состав дёрнулся, лязгая буферами, медленно тронулся.
Нам с парнями удалось оттеснить проводницу вглубь тамбура, не позволяя ей закрыть дверь вагона.
Подхватив на руки внука, ускоряя шаг, мама вначале шла вровень с вагоном. Я махал им, прощаясь, а глаз не сводил с противоположной платформы, по краю которой, придерживая левой рукой подол платья, уже бежала Светка. Бросив взгляд в её строну, мама остановилась, как бы уступая девушке последние мгновения прощания со своим сыном.
Ускоряясь, Светка бежала параллельно нашему вагону до самого края платформы. Только там остановилась, вскинула руки вверх и, подняв лицо к набегающим тучам, что-то закричала.
То ли мне вослед, то ли ему, всё знающему о нас наперёд.
Эта фигурка девушки с развевающимися волосами и воздетыми к небу руками, до сих пор является ко мне во снах.
Она всё удаляется и удаляется. Сердце начинает щемить болью и жалостью к ней, в голове пульсирует, как и тогда, только одна мысль: «Сейчас начнётся дождь, а она в летнем платьице и без зонта, промокнет насквозь, пока добежит до дома». И, я просыпаюсь.
Беру сигарету и ухожу курить, понимая, что уже не смогу заснуть.
Память-то не обманешь.