«Если Вы хотите сказать людям правду,
заставьте их смеяться, иначе они Вас убьют»
Оскар Уайльд
«Фарисеи, … верхогляды…», - бубнил себе под нос Илья Семёнович Тюлькин, идя домой по обледенелому тротуару. Временами он останавливался и сосредоточенно смотрел в ближайший сугроб, будто хотел пробить в нём шурф сфокусированным взглядом.
А наглядевшись, хлопал себя по бёдрам, и бормоча: «Ну, как хотите…», - качал головой и продолжал путь по скользкой дорожке.
Пройдя метров десять, он вновь притормаживал, зрительно ненавидел очередной сугроб, и выдыхая обличительное: «Самолюбование – превыше всего…», - скользил дальше.
А случилось так, что Илье Семёновичу взяли, да и плюнули в душу. Причём плюнули не злобно, теряя при этом запасы драгоценных энергий, а так, походя, как на никчёмную букашку.
Унизили снисходительным пренебрежением, мол, понятно-понятно, но ваша концепция лженаучна, а потому мол, будь здоров (пропади ты пропадом), мол, дуй до горы и не засть.
Вся эта неприятная история произошла на учёном совете в НИИ, где Илья Семёнович отмечался в табелях последние пятнадцать лет, и решил доложить о своём открытии доселе неведомой субстанции.
Субстанция та появилась у Тюлькина на кухне, в верхнем приоконном углу, проявив себя загадочным клубением и мерцанием.
Углядев аномалию, Илья Семёнович нацепил очки, залез на табурет и стал рассматривать необычное явление. Явление при этом начало потрескивать, пульсировать и источать запах тины, определённо морской. Цветом оно было прозрачно-фиолетовым, с тонкими серебристыми жилками внутри.
Вволю налюбовавшись, Илья Семёнович решил феномен заарканить и запереть в герметичный сосуд для дальнейшего изучения. Вооружился веником с полулитровой банкой, вновь залез на табурет и со словами: «Иди ко мне моя лапочка», - стал поглаживать метёлкой переливчатый шар, загоняя его в огуречную ёмкость.
Никакой агрессивной выходки со стороны аномалии при этом не последовало – не возмутилась она ни громом небесным, ни вспыльчивой цепной реакцией, а, слегка щетинясь, плюхнулась в банку, растеклась по объёму и вроде как бы сомлела.
Довольный своим успешным маневром, Илья Семёнович прикрыл голубу крышечкой, поставил на кухонный стол, и стал разглядывать уже сидя.
Пропускать сквозь субстанцию кусачий переменный ток, а так же воздействовать дустом или же уксусной кислотой, Тюлькин решил повременить, во избежание непредсказуемых последствий, рассудив, что начинать надо с мягких опытов.
А потому, сначала поскрёб ногтем по стеклу, постучал ложечкой по стенке сосуда, и даже спел вполголоса «Вставай страна огромная…». На что сонная фиолетовая жижа нехотя взбрыкивала, будто прося оставить её в покое.
Тюлькин вздохнул и, решив не торопить события, принялся за готовку ужина. Разогрел на сковороде варёную картошку, и, глотая слюну, достал из холодильника чудный экземпляр атлантической сельди.
Вот тут-то и началось…
В банке зашипело, запузырилось, и даже стало посверкивать зловещими зарницами. От неожиданности Илья Семёнович отбросил взятый в руку нож и, резко развернувшись, прижался задом в угол между стеной и мойкой, наблюдая как с задрожавшей банки в потолок выстреливает крышка, а взбесившийся феномен бурлит, выплёскивая в атмосферу фиолетовые дымы. И опять этот резкий, настораживающий запах…
Запах и навёл Тюлькина на удачную мысль. Он схватил кухонное полотенце, и набросил его на аппетитную рыбью тушу.
Реакция в сосуде тут же прекратилась, а разбушевавшаяся аномалия вновь улеглась на дно и через минуту затихла.
Ужин был испорчен...
Удовлетворившись картошкой и напрасно выделенной слюной, Илья Семёнович оставил задремавшее явление на кухне и отправился в комнату, делить ночь со своими мыслями.
Однако мыслей этих было не в избытке, и все они, неуклонно толкали, урчащего животом Тюлькина, к мистике, шепча о том, что у него на кухне, в банке из-под китайских огурцов, покоится сгусток неприкаянных душ, зверски убиенных селёдок.
И, что души эти негодуют, видя, как беспринципные, а частенько и подвыпившие существа оскверняют трупы их сородичей, посредством закусывания, предварительно присыпав зелёным лучком и сбрызнув постным маслицем.
Но к середине ночи Илья Семёнович посчитал такое объяснение предвзятым, здраво рассудив, что и не такой уж он активный потребитель рыбьей плоти, чтобы именно у него на кухне проявилась эдакая мистическая страсть. А потому надо было искать истинную причину возбуждения загадочной материи и экспериментировать вслепую, подсовывая под нос аномалии разные разности.
Утром Тюлькин первым делом позвонил на службу, известив сослуживцев о своём якобы недомогании, поставил на плиту чайник и, глядя на банку с субстанцией, чуть приподнял уголок полотенца, укрывавшего оставленную на столе рыбину.
Субстанция тут же ожила и стала серчать. Илья Семёнович поспешно накинул саван обратно. Затем снова чуть приоткрыл… И вновь тут же накинул… Проделав эти манипуляции несколько раз, Тюлькин взял листочек и сделал на нём первую запись: «Селёдочный синдром! Работает безотказно на каждое малое раздражение».
Затем он, не спеша убрал селёдку в холодильник, и достал из него всякую всячину, бывшую когда-то либо парнокопытным, либо ещё какой свиньёй-курицей. И начал осторожно показывать аномалии по одному извлечённому припасу.
На сосиски с колбасой та отреагировала совсем вяло, можно сказать, что так – пальцем шевельнула и отвернулась, но зато от пары варёных яиц запрыгала, как на верёвочках.
Вывод, который можно было сделать из многочисленно проведённых опытов, весьма озадачил Илью Семёновича, и заставил его ещё раз пройти всю цепочку эксперимента... А затем и ещё раз…
Когда сомнений у Тюлькина не осталось, он свалил в раковину всю используемую снедь, и в некой растерянности опустился на табурет.
И выходило так, что фиолетовая жижа реагировала, и реагировала с разной интенсивностью, на количество смерти заключённой в том или ином образце. Причём количество это зависело, как от величины подопытного экземпляра, так и от его «свежести».
Такое заключение Тюлькин сделал из того, что субстанция еле-еле пошевелилась, когда он сунул ей под нос кусочек сала, затерявшийся в торосах морозилки, с чёрт знает каких времён.
Но было ещё одно, может быть самое существенное откровение, вызванное его прикосновением к банке. И говорило оно о том, что в нём, в Тюлькине Илье Семёновиче уже есть, а может и давно уже есть, пусть и малое, но вполне регистрируемое состояние смерти. И может быть даже не состояние, а весьма ощутимое давление.
Поразмыслив над этим фактом, Илья Семёнович, взял да и прочувствовал, как в нём изначально бодаются две силы, как две несмешивающиеся жидкости – вода и глицерин….
Откровением же для Ильи Семёновича было то, что смерть - это всегда ни какая-то там внезапность, а вполне обыденная наполненность, выдавливающая из него легкоплотность жизни. Да и не только из него…
А изо всех…
Вот с этими самыми выводами он и пришёл на самый, что ни на есть учёный совет. Баночку свою на фанерную кафедру поставил, да и начал говорить о селёдочном синдроме, наблюдая, как в баночке беснуется и бурлит, пригретая им аномалия.
И был тут же унижен… Потому как высшая учёность требовала возвышенных глаголей, ещё со времён всякой тати в напудренных париках. А прилагательные Ильи Семёновича были для доклада несколько жидковаты, без права к долголетней учёной переписке.
После чего был он огульно осмеян и унижен...
Сунул свою баночку во внутренний карман пальто, обиделся на верхоглядов, да и принялся скользить по ледяным тротуарам, ясно поняв, что все они там, в золочёном зале полумертвецы, сидящие в полукреслах-полумогилах, полюбившие запах лаврушки, что нет-нет, да и отдавал привкусом полууеденной селёдки…
Их же, теперь уже пустые утверждения, что они сами и есть, аж целые восемьдесят процентов окружающей кипящей жизни, были с этой минуты для печального Тюлькина настолько смехотворны, что ему не хотелось об этом и спорить…
Дойдя же до очередного сугроба, Илья Семёнович насупился, ткнул его ногой и сунул в выдавленную нишу банку с сонным смертным индикатором, решив, что ноша эта совсем не по нему…
Не по нему, так как жизнерадостных арлекинов кругом, хоть пруд пруди…
Сунул и, чертыхнувшись, самому себе признался, что повёл он себя в этой ситуации, как самый распоследний ишак, так как о серьёзном надобно говорить иначе – полушутя, с веселящей мироздание иронией…
Потому как никто не любит, когда его в лицо называют полумертвецом, тем более, когда сидит он на шатком, выстроенном из иллюзий табурете…