Аврору Дюпен я помню с тех её лет, когда она, только что научившись более или менее уверенно ходить по паркету, сиживала у меня на коленях, поедая с моих рук всевозможные сласти.
Кажется, это было в Ноане.
Но то, что это было давно, увы, – не кажется.
Я помню, что характер милой девчушки Амандины, ставшей со временем госпожой Дюпен, а впоследствии и баронессой Дюдеван, никогда не отличался галантностью, да и хорошими манерами Аврора с детства похвастаться не могла.
Мы, близко знавшие её люди, потому и не удивились, когда узнали, что наша enfant terrible (или милая Lucile, как мы её за глаза называли) в качестве псевдонима взяла мужское имя.
Я до сих пор переписываюсь с баронессой.
Наше сознательное общение всегда осуществлялось исключительно эпистолярно, в последнее время уже не бумажно-перьевым способом как в прошлые времена, а посредством новомодного электронно-цифрового устройства, именуемого интернет. Занятость нас обоих и расстояние не способствуют личным встречам.
Мадам Санд, публикует в интернете свои стихотворения, а я на заинтересовавшие меня её тексты иногда – не скажу часто – даю свою литературно-критическую ремарку.
На моё литературно-критическое внимание госпожа Амандина непременно посылает мне своё весомое мнение (должен сказать, что милая Люсиль зачастую высказывается весьма резко).
На её весомое мнение я посылаю ей свои не менее весомые литературоведческие аргументы.
В ответ я вновь получаю от баронессы очередную смелую в словах эпистолу.
И такое наше общение до последнего времени вполне устраивало нас обоих.
Всем известно, что каждому литературному критику не нравится ни одно художественное произведение какого угодно писателя, и ни одному автору не нравится никакая литературная в его адрес критика.
Итак, наше с баронессой эпистолярное общение многие десятилетия успешно продолжалось… до последнего времени.
И вот недавно я получаю от Авроры очередное по электронной почте ответное письмо, перенасыщенное весьма «крепкими» словами.
Я за столько лет общения с госпожой Жорж Санд так привык к её «крепким» словечкам, что потерял способность им удивляться, способности обижаться на «крепкие» словечки у меня никогда не было, и я тем более не обижаюсь, наоборот, меня забавляет, если базарный тон на письме использует баронесса.
И мне трудно понять, почему Аврора (такого с нею раньше не случалось) после стольких-то прожитых лет знакомства со мной в своём ко мне письме сообщает, что, удалила последний мой к ней эпистолярный текст, до конца ею якобы непрочитанный.
Вот последнее письмо госпожи Дюдеван, в котором я посчитал для себя возможным заменить некие авторские лексемы на прилюдно читаемые; передаю только основные мысли адресанта:
«Дочитав до откровенного хамства в Вашем последнем комментарии, а именно:
«Ваше произведение не имеет ничего общего со здравым смыслом, а автору надо обратиться к психиатру»,
текст Ваш далее читать не стала, а удалила его.
Хамы мне не интересны.
Вы, сударь, мелкий критикан, которому в поэтическом произведении подавай только смысл и строгое следование нормам стихосложения.
Вы закоснелый моралист, застрявший в девятнадцатом веке. А нынче, к Вашему сведению, век двадцать первый, либеральный. Сейчас в поэзии приоритет чувства и порыва души, а не сухой смысл и пустая догма. Вы, сударь, устарели, Вы в литературе изжили себя.
По диплому Вы филолог, спорить не буду (лет сто шестьдесят назад я, помнится, поздравляла Вас с получением звания магистра русской словесности; но, видимо, не в коня был корм). А по тому, как Вы подаёте свои комментарии, не видно, что Вы ещё помните полученные в университете знания.
Вы способны только на одну неприкрытую оскорбительную критику. Вести конструктивный литературоведческий диалог Вы не умеете.
Начётчики от литературы мне неинтересны.
Для саморепрезентации и рекламы Вашего снобизма, будьте любезны, найдите себе впредь другую площадку.
С пожеланием всего самого доброго,
Жорж Санд».
Как говорил классик, кстати, тоже мой давний и добрый знакомый:
«Письмо как письмо.
Беспричинно.
Я в жисть бы таких не писал».
И я, действительно, не стал бы обращать внимание на экзальтированный текст молодой (для меня молодой) дамы, тем более реагировать на него, если бы госпожа Дюдеван имела право сослаться на некие личные детали знакомства со мной.
Но ответ госпожи Жорж Санд вызван не её личными, бытовыми воспоминаниями, а литературно-критическими мыслями, которые она прочитала в моем к ней последнем письме.
Я решил воспользоваться советом милой Люсиль и представить широкому кругу читателей репрезентацию моих, изложенных в последнем к мадам Дюдеван письме, суждений.
Итак.
Дорогой читатель, вы можете поверить, что молодая (в моем понимании, с моей колокольни молодая) образованная умная женщина, состоящая в творческой переписке со многими великими писателями современности, – кстати, и сама писатель, – не дочитала до конца полученное от литературного критика письмо?
Я лично в такое поверить не могу.
Стало быть, госпожа Жорж Санд либо кокетничает, либо лукавит, либо банально врет, что не дочитала моего письма.
Стремление человека к самовыражению посредством искусства, посредством творчества – похвально.
Баронесса Дюдеван решила выразить себя, свою душу посредством литературного творчества.
Прекрасно!
Как писатель она может быть менее талантлива или более талантлива, чем кто-то другой рядом с ней.
Но как писатель госпожа Дюдеван не может не понимать, что критическая мысль, записанная на бумаге (это – по старинке, а сейчас говорят: на жесткий диск компьютера), принадлежит к литературе, притом – не исключено – к художественной литературе.
Стало быть, критик может при подаче своей мысли использовать и гротеск, и иронию, и сарказм, и фантазию.
Ни один критик, используя в своем тексте иронию, гротеск, сарказм, фантазию, образный пассаж, при этом не предполагает всё это перенести и не переносит на личность писателя.
И ни один писатель, понимая, что представляет собой литературная критика, не воспримет образный пассаж в литературно-критическом тексте на счет своей гениальной личности.
Лишь писательница Жорж Санд, видимо, так серьезно, так основательно и восторженно относится к своему поэтическому статусу в современной литературе, что в литературной критике (критике в адрес её произведений) она видит только прямое оскорбление своей во всём непогрешимой личности.
Да, госпожа Дюдеван может считать себя великой писательницей современности и не воспринимать, отвергать любую критику в свой адрес. В конце концов, мы все со слабостями, маленькими или большими.
Но как великая писательница современности, да просто как литератор госпожа Жорж Санд обязана знать, что уничтожение чужого (не своего) текста для писателя действие в принципе неприемлемое.
Даже если текст писателю неприятен, в его понимании для него оскорбителен, рука писателя не поднимется уничтожить чужую мысль.
Я вспоминаю сейчас, как мы с Пушкиным зашли по случаю к Ивану Андреевичу. Посидели, Крылов, помнится, нам кое-что почитал. В беседе Александру Сергеевичу вдруг потребовались бумага и перо, он встал, подошел к письменному столу и замер. На столе была чернильница, стоял стакан с перьями и лежали какие-то бумаги.
– У себя дома, – услышали мы с Крыловым слова Пушкина, – я могу, как хочу, исписать любой клочок бумаги, а здесь, что не бумажный лист, то – принадлежность к истории.
И ни одной бумаги на столе не тронул.
Я после стольких лет, конечно, не берусь отвечать за абсолютную точность слов Пушкина (я сейчас не стремился цитировать Александра Сергеевича), но за точность смысла его слов ручаюсь.
И обратите, господа, внимание: как отнесся далеко не последний поэт России к бумагам (может быть, и не к текстам, а просто к чистым бумажным листам) другого поэта.
Урок-с!
Конечно, госпожа Дюдеван такой поступок Александра Сергеевича может посчитать старомодным, глупым и, если уроком, то не для себя.
Это ее право.
Но хочется напомнить писательнице Амандине Авроре Люсиль Дюпен, в замужестве – баронессе Дюдеван, что, пожелав удалить (только пожелав удалить) чужой текст, она уподобляется доктору Геббельсу, вошедшему в историю проявлением дикого варварства: уничтожением чужих текстов.
У вас, господа читатели (и у меня, конечно же), тоже имеется право: право адекватно реагировать на костры инквизиции.
В заключение, дорогие мои читатели, я подаю вам свой последний текст, адресованный госпоже Жорж Санд, тот текст, который баронесса Дюдеван, с легкой своей руки удалила:
«Уважаемая госпожа Жорж Санд,
Вы благополучно выплеснули в Вашем последнем письме ко мне отрицательные эмоции, вызванные моими литературно-критическими мыслями.
Теперь, сударыня, я надеюсь, Вы успокоились совершенно; успокоились – хочу в это верить – настолько, что способны ещё раз выслушать неприятного Вам собеседника.
Начну с того (точнее продолжу), что Ваше произведение не имеет ничего общего со здравым смыслом.
Текст Ваш не достоин именоваться текстом поэтическим.
Вы, неизвестно по какой надобности, проявляете в нём Вашу художественную несостоятельность.
Я, баронесса, не собираюсь ничего Вам доказывать. Доказать что-либо человеку, который не воспринимает чужую мысль, невозможно.
Вот Ваш текст:
Рифма
Ты моя вкусная строчка,
Испепелённая нежно подушка.
Бесконечно длинный очерк,
Восхитительно неуклюжий.
Ты история ночей всесильных,
А дней бездонно суровых.
Безлимитно узкое такси
Эмоций с открытым сезоном ловли.
Ты летящая искристая звезда,
В мои все знающие руки.
Лишь в мою сторону идут поезда,
И они тебя никогда не простудят
Вновь, рассматривая этот Ваш, баронесса, текст, я хочу понять, что автор намерен был сообщить нам, читателям, когда задумывал, писал и публиковал данный опус?
Вот первый катрен:
Ты моя вкусная строчка,
Испепелённая нежно подушка.
Бесконечно длинный очерк,
Восхитительно неуклюжий.
В нём три предложения.
Первое: «Ты моя вкусная строчка» (подлежащее ТЫ, сказуемое СТРОЧКА).
Второе: «Испепелённая нежно подушка» (подлежащее ПОДУШКА).
Третье: «Бесконечно длинный очерк, восхитительно неуклюжий» (подлежащее ОЧЕРК).
Итак, автором даны три предикативные связи: ТЫ – СТРОЧКА, ПОДУШКА, ОЧЕРК.
Какую художественную мысль, вложил автор в этот катрен?
Какое логическое художественное содержание автор подал нам?
Что читатель понял, прочитав эти три предложения?
Ответ один: никакую, никакое, ничто.
Переходим ко второму катрену:
Ты история ночей всесильных,
А дней бездонно суровых.
Безлимитно узкое такси
Эмоций с открытым сезоном ловли.
В этом катрене два предложения.
Первое: «Ты история ночей всесильных, а дней бездонно суровых» (подлежащее ТЫ).
Допустим, что автор под местоимением «ТЫ» имеет в виду Рифму, ту Рифму, которой посвящен весь текст (кстати, название произведения – это квинтэссенция авторской художественной идеи, замысла).
Допустить можно всё, что угодно. Тем более, что поэтесса ничего другого (в замен рифмы) не предлагает.
Если у автора рифма одновременно ассоциируется и с целым стихом, и с подушкой, и с очерком, и с какой-то историей, то это вызывает сомнение в здравом восприятии автором окружающего бытия, в частности самой рифмы.
Второе предложение: «Безлимитно узкое такси эмоций с открытым сезоном ловли» (подлежащее ТАКСИ).
Я, сударыня, не берусь, пусть другие попробуют понять: такси эмоций, которое одновременно безлимитно узкое и с открытым сезоном ловли.
А заодно пусть попытаются понять (мне это не по силам), какое отношение к Рифме имеет безлимитно узкое такси с открытым сезоном?
И, наконец, последний третий катрен:
Ты летящая искристая звезда,
В мои все знающие руки,
Лишь в мою сторону идут поезда,
И они тебя никогда не простудят.
Опять три предложения.
Первое: «Ты летящая искристая звезда, в мои все знающие руки».
Пунктуационную ошибку – запятую после слова «звезда» – замечать не будем. В этом предложении подлежащее ТЫ, сказуемое ЗВЕЗДА.
В этом предложении особенно пленяют читателя авторские «всезнающие руки».
Если ТЫ это всё та же Рифма, то почему она летит не в голову автора, а в его руки, притом всезнающие руки?
Сомнения об адекватном восприятии автором действительности, согласись, баронесса, усиливаются.
Второе предложение: «Лишь в мою сторону идут поезда» (подлежащее ПОЕЗДА, сказуемое ИДУТ).
То, что все поезда идут только в сторону автора, это понятно. Такое самовозвышение, такое самомнение, такой эгоцентризм и такая гордыня в писательской среде далеко не редкость.
Но вот вопрос: как оценить психическое состояние автора, пишущего о Рифме, но думающего не о рифме, а о поездах? Причём тут поезда (и, кстати, такси тоже)?
Третье предложение: «И они тебя никогда не простудят» (подлежащее ОНИ, сказуемое НЕ ПРОСТУДЯТ).
Из контекста можно предположить, что ОНИ это поезда, но я уже не осмелюсь такое предполагать: у автора вполне возможно под ОНИ подразумевается нечто другое. Предположим, какое-то НЕЧТО, – подобное бесконечно длинному такси со всезнающими руками. И они, эти такси, Тебя, то есть Рифму, не простудят.
По-моему, тут уже клиникой пахнет.
Я, наконец, дочитал Ваш опус, госпожа Жорж Санд.
Уверен, никто, кто прочтёт этот Ваш текст, ничего из прочитанного не поймёт.
А вот я понял.
Я понял, что Вам, баронесса, при создании этого текста хотелось (как это сейчас говорят?) выпендриться, и больше ничего. При написании этого текста Вам, автору, было абсолютно наплевать и на здравый смысл, и на художественность, и на рифму, и на нас, читателей.
А теперь я отойду от поиска смысла в тексте и присмотрюсь к самой рифме, которой и был посвящен данный опус.
В разбираемом тексте (простите, баронесса, стихотворением его назвать язык не поворачивается) 12 строчек (именно строчек, стихами их тоже назвать невозможно).
Рифма перекрёстная, но, надо заметить, настолько бедная, настолько бледная, настолько невыразительная, что рифмой её считать можно с большим допущением.
Вот они, все «рифмы» во всей красе:
Строчка – очерк
Подушка – неуклюжий
Всесильных – такси
Суровых – ловли
Звезда – поезда
Руки – простудят
У меня (исключая, разумеется, пятую пару «рифм»), после прочтения возникает ассоциаций с очень знакомой рифмой из детской книжки:
Палка – селёдка.
Итак, милая Люсиль, текст разобран.
Остаётся привести неутешительные выводы.
Вывод № 1: автор не раскрыла в своём тексте самим автором заданную тему – «Рифма».
Вывод № 2: автор не знакома со стихосложением.
Вывод № 3: автор не только пренебрегает, я убеждён сознательно пренебрегает смыслом, но и сознательно небрежна с рифмой.
Для чего госпоже Дюдеван нужно было писать текст именно в таком виде и – самое главное – публиковать его?
Тут может быть только два возможных ответа: или госпожа Дюдеван презирает своих читателей и тем самым ни в грош не ставит саму себя как писателя, или она превозносите себя, боготворите себя и тем самым позволяете, посредством публикации такого текста, другим смеяться над собой.
Так много ли моей вины в том, что я как мог и умел откликнулся на Ваше литературное безобразие?
Я понимаю, что вновь заставил Вас нервничать.
Успокойтесь, прошу Вас.
Напоследок два-три замечания, если позволите.
Литературная критика – зеркало. Нечего на зеркало пенять, если оно в Ваших глазах даже – кривое.
Если Вы считаете себя писателем, то обязаны знать и соблюдать законы литературного творчества. Если Вы, писатель, зная законы художественной литературы, сознательно их не соблюдаете, то Вам на это укажут литературные критики.
Если Вы не считаете себя писателем, но ощущаете нестерпимый в душе зуд от желания писать, то почему Вы непременно свои дилетантские опусы публикуете? И почему Вы считаете, что Ваше словесное кривляние, поданное Вами по-детски не художественно и плоско, будет кому-то интересно?
Если Вы не писатель и не считаете себя писателем, но хотите стать писателем, то, может быть, сначала надо поучиться законам Поэтики? А уж потом начать писать художественные тексты, разумеется, соблюдая, полученные литературоведческие знания. А затем уж публиковаться.
Я в таких случаях всегда привожу пример:
Перед тем, как сесть за руль автомобиля, Вы, баронесса, ведь прежде изучите все рычаги и кнопки управления своего авто. Затем Вы с малой скоростью сможете проехать по двору своего дачного дома, например, в Ноане, радуя близких умением крутить баранку. Но если Вы желаете выехать на большую дорогу, где много людей и машин, то Вы обязаны изучить правила дорожного движения и соблюдать их.
И, уверен, Вы по большой дороге поедете сначала тоже осторожно, медленно, внимательно оглядываясь по сторонам, пропуская вперед более опытных водителей, обучаясь у них по ходу дела умению быть в потоке машин. Уже потом, набравшись водительского опыта, Вы станете на дороге лихачить.
Почему же Вы решили, что написание художественного литературного произведения легче, проще, чем управление автомобилем?
Почему же Вы, не зная законов и «механизмов» Поэтики, или зная их, но намеренно их не соблюдая, игнорируя их, решили публиковать сырой или незрелый, или заведомо корявый (в эстетическом плане) литературный материал? Почему Вы выехали на большую литературную дорогу с плоскими и грубыми текстами, и притом еще недовольны, если другие участники литературного движения Вам клаксонами сигналят, что Ваше движение в литературном пространстве опасно для Культуры?
Вы убеждены, что на большой литературной дороге Вам всё разрешено?
Разрешено ездить без прав, не соблюдая литературных законов, художественно лихачить?
Позвольте, а кто внушил Вам такое убеждение?
И почему Вы этому негодяю поверили?
А предполагая, что Вас за Ваше литературное неряшество могут за руку поймать критики от литературы, Вы, заранее подготовившись к фиаско, спрятались за софистским изречением, которое сами и поместили перед всеми Вашими текстами:
«Рецензент имеет право говорить автору, что
тот дурак, если только может доказать это.
© «афоризм» из интернета».
Во-первых, баронесса, дурак (это я сейчас о себе говорю) – рецензент-критик, который много-много лет подряд говорит авторам, как Ленин комсомольцам: Учитесь! Учитесь!! И еще раз учитесь!!!
А комсомольцы, то бишь авторы, и так умны, учиться литературному творчеству не желают; они, не освоив, не осилив старое, творят сразу – модернистски-новое, свое собственное. И думают, что они новаторы в искусстве.
Во-вторых, это, простите, какой рецензент имеет право говорить автору, что тот дурак?
Из числа современных авторов дураков по определению не было, нет и быть не может.
И в-третьих, Вы сами подумайте, сударыня: кто, когда и как смог доказать дураку, что он дурак?
Может быть, Вам, госпожа Жорж Санд, такие случаи известны, мне, к сожалению, нет.
И всё-таки я Вам, баронесса, благодарен. Вы, конечно, не верите, но это так.
Благодарен я Вам за то, что Вы на все мои литературно-художественно-критические выпады в Ваш адрес ответили, кроме одного: Вы ни слова не сказали по поводу моих мыслей о Вашей мнимой гениальности.
Тем самым Вы мне сказали:
– Пусть я в Ваших глазах плохой писатель, пусть я в Ваших глазах даже не писатель, но я – гениальный не-писатель.
Таких слов, прошу Вас, у себя не ищите, их нет, Вы таких слов не говорили.
Но отличие филолога от не филолога в том, что первый может читать (а второй – нет) не только мысли, заложенные автором в «буковки и точки», а еще он может читать между, поверх, внутри буковок и точек. Вам это, конечно, трудно понять, верю, но, ничего не поделать, это такая же истина, как то, что Волга впадает в Каспийское море.
Желаю Вам овладеть художественной грамотой и в дальнейшем творческих успехов.
Живите с миром».
Вы, баронесса, как мне представляется, в последней своей эпистоле ко мне гордо отказываетесь от общения со мной.
Ничего, я это переживу.
Мне, сударыня, было (чего уж скрывать?) приятно общаться с Вами и было интересно оппонировать Вам, зная, что Вы критику не воспринимаете.
Теперь мне будет столь же приятно осознавать, что данное мое письмо к Вам, судя по всему, последнее.
Честь имею…
++++++++++++++++++++++++++++++++