Офицерских кадров в ходе наступательных боёв сильно поубавилось, любое наступление — это потери.
Десять «сталинских» ударов по врагу в течение 1944 года привели к тому, что взводами командовали сержанты, а ротами — старшины.
По приказу верховного главнокомандующего лица, имеющие среднее образование, отзывались со всех фронтов и направлялись для учёбы в военные училища. В красноармейских книжках у всех, кто окончил 8—10 классов, в суматохе войны писари написали: «образование среднее». Дошла очередь и до нашего, 93-го полка.
Два капитана из Омского танкового училища стали вербовать всех подряд в танкисты.
Я был в ужасе: я видел, сколько их сгорело при прорыве блокады в операции «Искра» и в ходе снятия блокады. А главное, те, кто уцелели в бою, чистили танки, соскребая с брони замёрзшие кишки и выковыривая глаза и пальцы из траков. Поблюют-поблюют — и снова чистят.
Мне уже было около двадцати лет, и я кое-что научился понимать, и сказал себе, что в танкисты ни за что не пойду. Когда подошла моя очередь, я начал с того, что по росту не гожусь ни в один танк, а потом начал молоть какую-то чушь по вдохновению, представляясь недоумком.
Помню, что эти два капитана посмотрели друг на друга и сказали мне: ... идите.
В полку остались двое со «средним» образованием: Сауков, который плохо слышал после контузии, и я. Всех остальных увезли в Омское танковое училище. Пронесло. А впереди новые дела и возможности, вплоть до Берлина, да не тут-то было.
Уже перед новым, 1945 годом в полку появились новые гости: капитан и старший лейтенант. Нас обоих пригласили на разговор и позвали поступить в училище очень интересное, но секретное. И ещё сказали, что за этой техникой всё будущее. Деваться было некуда: приказ верховного главнокомандующего выполнялся беспрекословно. Тех, кто отказывался ехать с фронта в тыл, разоружали и под конвоем везли в назначенное училище.
Нам тоже было приказано сдать оружие и боеприпасы. Так в январе 1945 года мы с Юрой Сауковым попали на сборный пункт в Ленинграде. Туда же съехались с разных фронтов кандидаты, завербованные в таинственное заведение. Всего набралось около 80 человек. Приблизительно 10 января мы тронулись в путь.
Хочу с благодарностью вспомнить старшину нашей роты, мужика бывалого, находившегося в тылу после ранения. Прежде всего, он нас переодел во всё новое и чистое, а также выдал новые полушубки и валенки, потом пошёл в свои закрома и принёс нам мешочек с разными нитками и огромный кусок хозяйственного мыла, этак килограмма на четыре.
Мы завопили: «Товарищ старшина, зачем столько груза тащить?!».
А он притопнул ногой и приказал всё взять и упаковать.
Кроме того, нам выдали сухой паёк продприпасов на 10 дней и продаттестат каждому.
Все знали, что поезда в тыл ходили очень медленно, неслись в оба конца только военные эшелоны, а остальные большую часть времени стояли, пропуская их.
Нагруженные консервами и всем, что дал нам старшина, мы прибыли на Московский вокзал, разыскали свой вагон и погрузились.
В вагоне были проводница и один из офицеров-вербовщиков.
Проводница топила печь, и в вагоне было тепло.
Вечером нас подцепили и поволокли по стрелкам сцепщики. Таскали-таскали и, наконец, присоединили в хвост какого-то пассажирского поезда. Так мы распрощались с Ленинградом на неопределённый срок.
На следующий день мы прибыли в Москву. Нам было разрешено прогуляться в районе Ленинградского вокзала. Помню, как какие-то бабки в ватниках и грязных белых передниках торговали бутербродами и пирожками.
От пирожков мы отказались, а бутерброды купили. Они были из серого хлеба бритвенной толщины, с копчёной колбасой на нём. Один бутерброд стоил 80 рублей. Я купил по пять штук себе и Юре. Деньги у меня были, так как я дослужился до должности начальника радиостанции РАФ КВ-3 и получал 160 рублей.
Сложили мы эти «бутерброды» стопочкой и, за два укуса, слопали. Больше Москва нас ничем не привлекла. Мне вспомнились слова А. П. Чехова: «Был в Серпухове, съел там биток с луком, больше об этом городе ничего сказать не могу».
В Москве мы проторчали часов пять или шесть. К вечеру поехали на восток. Путь лежал через Моршанск на Уфу. Отъехали от Москвы километров 200 и утром остановились на какой-то станции.
К нашему вагону кинулись бабки со словами: «Сыночки, нет ли мыльца, нет ли ниток?».
Каждая станция представляла собой рынок-толкучку. Я побежал к нашим мешкам, ножом отхватил кусок мыла, около килограмма, и понёс на выход.
Проводница, увидев это, сказала: «Парень, ты что, с ума спрыгнул?» Я ничего не понял. Не понял и отдал какой-то бабке мыло.
Она его схватила и отдала взамен огромную бутыль самогона, два громадных куска сала и целую упаковку лепёшек из картофеля с луком и мукой. Затем подбежала к соседке, схватила у неё жареную курицу, у другой — мешочек жареных семечек, стала мне всё отдавать, приговаривая слова благодарности, похожие на молитву.
Потом проводница мне объяснила, что мыло надо было разрезать на кусочки толщиной в палец и не больше двух спичечных коробков. Оказывается, в войну мыло, нитки и соль были большим дефицитом по всей Руси Великой.
Вот тут-то мы и вспомнили нашего старшину. Не зря он тогда топал на нас ногой. Ехали мы с этим мылом и нитками припеваючи. Конечно, делились всем со всеми.
Однако было одно приключение. В вагоне нас ехало много, друг друга не знали. Кое с кем познакомились, а, в общем-то, более тесное знакомство отложили на конечный пункт маршрута.
Вдруг после какой-то станции один парень в форме без погон притащил громадного жареного гуся и заорал: «Под¬ходи на свежину!».
Гуся он резал ножом и раздавал по кусочку всем желающим.
Затем, через сутки или двое, он притащил со станции мешок жареных семечек и всех угощал. Все были рады. Проводница ходила по вагону и говорила: «Если хоть одну шелушинку увижу на полу, языком будете пол выметать».
Но, конечно, всё было чинно, всё-таки «цвет» Красной армии едет учиться «на офицеров».
Вдруг на очередной станции при подходе нашего поезда рынок стал разбегаться. Мы ничего не понимали. На следующей станции — то же самое.
Послали проводницу к начальнику поезда узнать, в чём дело. Пришёл начальник и сказал: «В поезде № такой-то кто-то грабит гражданских на рынке — это передали по телеграфу вперёд по пути следования нашего поезда». Ничего себе!
У большинства кое-какие трофеи, у нас подарок старшины, всё нормально покупали, в смысле честного товарообмена, и вдруг такое. И сразу подозрение пало на парня, который угощал гусем и семечками. Подошли к нему и спросили, куда он едет. Мы все знали, куда мы едем, но молчали. Внятного ответа мы не получили. Попросили его показать документы, их не оказалось.
«Так это, значит, ты грабил с подручными несчастных старух?» — стали его бить. Один старший сержант снял с полки мешок с консервами и этим мешком врезал ему несколько раз по роже. Проволокли его по проходу в тамбур, открыли дверь и выбросили на мороз на полном ходу поезда. Не знаю, простил ли нам Господь это или нет. Наверное, простил, всё-таки война.
После расправы над этим парнем всё постепенно утихло. В Маршанске запаслись знаменитой маршанской махоркой.
Наконец, наш тихоходный поезд прибыл в Уфу. Вышли, построились и побрели на пересыльный пункт. Морозище стоял такой, что ноздри слипались.
Воробьи, которые сидели возле лошадиных кучек, были живые, а которые пытались летать — погибали.
Притопали на пересылку: казарма натоплена, тепло, двухэтажные нары стояли блоками без проходов.
Мы расположились. В казарме также был титан с горячей водой и бак с холодной. Кто-то взял кружку сполоснуть и, в клубах пара, вышел на крыльцо, вы¬плеснул воду, а она вмиг замёрзла. Он вошёл в казарму и позвал нас «смотреть чудо». Вышли. Он набрал холодную воду, выплеснул кружку вверх, а вниз полетели ледышки.
Потом выяснили, что в январе и в феврале в Башкирии температура опускалась до —50 °C.
Опять добрым словом вспомнили нашего старшину. Мы с Юрой были одеты, как баре, никакой мороз нам не был страшен.
Наступил вечер. Свет в казарме погас в целях экономии электроэнергии. Не знаю, что было на верхнем ярусе, а у нас на нижнем сверху посыпались клопы-гиганты.
Некоторые из них были величиной с ноготь мизинца. У многих были трофейные зажигалки — стали по щелям жечь бумажные скрутки. Ничего не помогало. Клопов было несметное количество. Мы чуть нары не сожгли, а им хоть бы что.
Ночь кое-как продремали, а на другой день за нами приехали громадные канадские тягачи с тентами на кузовах.
Дорог к нашему училищу не было, добирались туда только по реке: зимой — по льду, а летом — на баржах.
От Уфы до Бирска 160 км, поэтому его и прозвали «Дырск».
Не все тягачи были оборудованы сидениями, поэтому большинство из нас ехало стоя. Менялись местами: те, кто были с краю, мёрзли, а в середине было тепло.
Наконец, тягачи стали подниматься в гору, выбираясь с ледовой дороги на земляное бездорожье. Это было уже недалеко от города Бирска.
По прибытии на место назначения мы поразились нищете всех и вся.
Офицеры носили форму, давно списанную по истечении срока носки. Однако все старались выглядеть молодцевато, о чём говорили ярко начищенные пуговицы, которые подчёркивали изношенность одежды.
Для начала нам устроили вступительный экзамен по русскому языку и математике. Какой-то майор нам продиктовал отрывок из Шолохова, а другой задал несложную задачку и два примера.
Не знаю, как писали другие, а я нахулиганил в надежде, что меня отчислят и отправят обратно на фронт.
Текст прочитанного мы должны были написать в виде пересказа и сдать майору.
Пересказ я написал в издевательской форме, а под пересказом нарисовал похудевшую кобылу с торчащими рёбрами и вылетающей из-под хвоста затычкой-кукурузиной. Однако всё прошло, как по маслу. Все доставленные ребята были зачислены курсантами училища, экзамен оказался пустой формальностью.
Для начала нам объявили трёхнедельный карантин и перевели с фронтового пайка на тыловой. Стало очень голодно, так как тыловой паёк был в два раза ниже по калорийности. Всё наше фронтовое обмундирование с нас сняли и выдали американские гимнастёрки с брюками из х/б, канадские тёмно-зелёные шинельки, оставили только шапки и рукавицы.
В карантине мы должны были работать. Нас послали на заготовку льда на реку Белая. Лёд был толщиной более метра. Каждому была выдана пешня — деревянная палка с закалённым стальным наконечником, заточенным, как стамеска или долото.
Конец палки имел петлю из сыромятного ремня, которая надевалась на запястье, чтобы не утопить пешню.
Пешней рубилась канавка до воды, потом вторая на расстоянии чуть больше полуметра, потом завершающая поперёк.
Глыба отваливалась в полынью. Специальные санные полозья, загнутые крюками, баграми подводились под глыбу, лошадь ударяли плетью, и она рывком вытаскивала ледяной параллелепипед весом около 200 килограмм на поверхность.
Работа была очень тяжёлая, при том, что одежонка на нас была аховая, и, кроме того, по реке тянул ветерок при температуре воздуха -40-45 градусов.
Однажды при завершающем ударе пешни возле воды у меня соскользнула петля вместе с правой рукавицей. Спасая пешню, я левой рукой схватил и петлю, и рукавицу. В результате обе рукавицы побывали в воде. Что делать?
Инстинктивно я бросился к высокому берегу, чтобы добраться до тёплой казармы. Руки мои деревенели, сознание подсказывало, что это — не выход.
Я вернулся и начал с отчаянной интенсивностью рубить лёд пешней, и произошло чудо: минут через десять я стал ощущать возвращение жизни к рукам. Молодость и сила спасли от страшного увечья.
Распорядок дня был суровым. Подъём в семь утра, пять минут на одевание и туалет. Без шинели, в одних гимнастёрках, бегом в гору на физзарядку.
Кормили курсантов по норме № 9: паёк хуже фронтового. А нас на время карантина перевели на тыловую норму, а она вроде тюремной. После фронтового пайка было очень голодно.
Наконец, карантин закончился, и нас распределили по учебным группам. Группа состояла из примерно двадцати пяти человек.
Наконец, мы были посвящены в суть нашей будущей профессии: УИР — Училище инструментальной разведки. Попросту говоря, это радиолокация. Тогда это слово вслух произносить было нельзя.
Занятия проходили быстрыми темпами, поскольку война ещё не кончилась.
Преподавательский состав был разнообразным, но очень профессиональным. Например, курс электронных приборов нам читал подполковник Стахорский, бывший главный инженер завода «Светлана», основы радиотехники преподавал кандидат технических наук Товмосян, но самым поразительным было наше знакомство с «прошлым миром»: выпущенные из тюрем и лагерей царские офицеры, по нечаянности не расстрелянные большевиками, обучали и воспитывали нас, обалдуев.
Им были возвращены воинские звания, которые они имели в Первую мировую войну. Так, например, барон Велинбах, майор граф Шувалов, подполковник князь Лопухин читали нам курс военной администрации, майор граф Песков был начальником учебного отдела, а майор князь Уваров преподавал основы электротехники.
Мы соприкоснулись с личностями совершенно другой закалки и нравственности. Граф Шувалов вёл курс военно¬инженерных сооружений, он иногда говорил: «Вы, ребята, грамотные. РИДЗА почитайте, там всё написано, а я вам лучше расскажу, как себя должен вести русский офицер в присутствии пожилой дамы. Или как должен каждый из вас представиться родственникам вашей будущей невесты. Или как вести себя за столом, сервированным не котелком и ложкой, а нормальным образом, в мирной жизни, которая скоро наступит». (РИДЗА — «Руководство инженерного дела зенитной артиллерии».)
Эти задушевные беседы навевали нам мысли об утратах государства, и хотелось приобщаться к общечеловеческим ценностям. Поразительно, что этих людей выпустили из тюрем для великого дела воспитания будущей армии. Подозреваю, что это мог подсказать Сталину только Шапошников, начальник генерального штаба Красной армии. Сам же людоед Сталин до этого никогда бы не додумался.
Подполковник Лопухин в Первую мировую войну был лётчиком, а потом стал комдивом большой авиационной группы. После революции он был назначен наркомом авиации, Красная армия унаследовала от царской армии около двух тысяч самолётов, в основном итальянской фирмы Feat, а также французского и чешского производства, своих было мало. Наркомом он был недолго, поскольку нашлись завистники. Его оговорили и арестовали, но, к счастью, не расстреляли.
Общение с бывшими русскими офицерами намного обогатило наши души. Многие из привезённых в это училище сержантов и старшин никогда не думали становиться кадровыми офицерами, но вся обстановка, окружающая нас, сложнейшая по тем временам техника — всё это привлекло и приобщило нас к желанию и стремлению быть на «передовых» рубежах.
Во главе училища стоял полковник Митропольский, похоже, он тоже был из «бывших», судя по общему настроению, царившему в среде командиров и преподавателей.
Однажды нас посетила большая надежда и радость: просочилась информация о том, что наше училище, родившееся в Ленинграде, непременно должно вернуться в этот город.
Не знаю, кому как, а для меня это было как возвращение из ссылки.
Обучение в училище положило начало возрождению тяги к знаниям у всех без исключения курсантов. Война у всех прервала какие-то планы, в том числе и планы на получение образования, поэтому, столкнувшись с замечательными преподавателями, мы взахлёб впитывали знания, щедро отдаваемые нашими наставниками.
В условиях полигона, на котором базировались все радиолокаторы того времени — и свои, и зарубежные, мы проходили практику обнаружения, слежения и наведения орудий на воздушные цели противника.
А «противником» было авиазвено, входящее в штат училища и базирующееся на краю степного башкирского городка.
Командиром авиазвена был младший лейтенант Гусев. Его сотоварищи на фронтах были уже кто майором, а кто — полковником. А он в звании лейтенанта был отозван из фронтовой авиации и как пилот высшего класса направлен в глубокий тыл в это училище, чтобы совершать невероятные налёты на объекты, которые РЛС защищали.
Он протестовал, писал рапорты верховному, он требовал вернуть его на фронт, где бы он принёс больше пользы, но всё было глухо. Тогда он ударялся в пьянство, бузил, но ничто не помогало. Его дважды разжаловали, но оставили всё на месте, и мы пользовались его услугами на тренировках на разной технике.
При встречах с нами он был откровенен, матерился невероятно и поносил всех за то, что его держат какой-то дурацкой мишенью с целой группой лётчиков, вместо того, чтобы направить на фронт сбивать на землю фашистские самолёты. По характеру он напоминал Чкалова.
Кстати, всех нас тоже разжаловали, одели на всех курсантские погоны. Звания оставили только тем, кто был командиром отделений или помкомвзвода. Такой был не очень продуманный приказ.
А пока были учёба и некоторые наблюдения за жизнью башкирского народа.
Продолжение:http://www.proza.ru/2016/03/05/573