В доме напротив живёт женщина. Окна наших квартир смотрят друг на друга, как незнакомые люди, встречающиеся каждый день в одном и том же месте, но не считающие нужным познакомиться, или даже обменяться ни к чему не обязывающими кивками в знак приветствия.
Я очень давно живу в этой квартире, в доме, который помнит моё детство, и стареет вместе со мной, но в отличие от меня, способен простоять ещё лет сто. Моя семья въехала в него, когда я был ещё ребенком. Квартиры в таких «архитектурных шедеврах», что в то время массово строились по городам и весям, именовались в народе «хрущёба ухрущенного типа». Словно отпрыски многодетных родителей, они разлетелись и осели по всей стране от Балтики до Камчатки.
Сначала дом одиноко стоял на пустыре, обдуваемый всеми ветрами, потом, год от года стал обрастать соседями близнецами.
Напротив нашей хрущёвки, метрах в сорока, зеркальным отражением встала такая же пятиэтажка. Мне нравилось, стоя на балконе, смотреть, как к новому дому подъезжали горбоносые грузовики, и люди выгружали из них свой нехитрый, даже убогий, по нынешним временам, скарб. Сейчас в это трудно поверить, но не у каждой семьи тогда был телевизор. Даже холодильники не у всех были. Хозяйственные мужики пристраивали снаружи форточки кухонного окна ящики, в которых в холодное время года хранили продукты. Менее домовитые попросту вывешивали за окно сетчатые авоськи, демонстрируя прохожим и соседям небогатый ассортимент полуфабрикатов из «Кулинарии», в квартале отсюда.
Впервые я увидел соседку, когда она помогала заносить вещи в подъезд заселяемого жильцами дома. Не то, чтобы я специально обратил на неё внимание, девчонки, по причине малолетства, меня тогда не интересовали, меня удивило обилие вещей, которые привезли на двух машинах. Среди них был и телевизор, и холодильник, и напоминающие длинные брёвна, скрученные в рулоны ковры, кресла, большой платяной шкаф, буфет, и даже пианино. А девчонка… А что девчонка - худющая дылда на длинных мосластых ходулях, с косичками-баранками, в босоножках под белые носки и коротком цветастом платье.
Вязы и липы под нашими окнами, тогда ещё были тонкими прутиками, привязанными к вкопанным вокруг них колышкам, и соседний дом был виден, как на ладони.
Когда родители «загоняли» меня вечером домой, я выходил на балкон, и мой взгляд, волей-неволей, упирался в горящие электрическим светом окна напротив. Дом уже заселили. К его подъездам перестали подъезжать грузовики с мебелью, а из окон перестало звучать нетрезвое хоровое пение приглашённых на новоселье гостей. С нахальной детской непосредственностью я пялился в чужие окна, на многих из которых ещё не было штор, наблюдая за жизнью соседей. Было интересно смотреть на людей, которые наивно полагали, что находятся в исключительно своём личном пространстве. Вон дядька, в майке и сатиновых трусах до колена, вышел на кухню попить воды. Через три окна семья ужинает в большой комнате. Все они глядят в мою сторону, но не видят меня. У окна стоит телевизор, и они смотрят один из четырёх ТВ каналов.
Девочка соседка и, скорее всего, её отец, тоже сидят за столом, но её матери я так ни разу и не увидел. Как-то я спросил у родителей, почему девочка и отец живут вдвоём, без мамы. Вот тогда-то, я впервые узнал, что подглядывать в чужие окна неприлично. С тех пор я никогда открыто не таращился на соседскую жизнь, а делал это деликатно, искоса.
Мне уже исполнилось четырнадцать лет, во мне вовсю играли гормоны, и я стал осознанно проявлять интерес к противоположному полу. Соседкой «старухой» я тогда не интересовался, предпочитая ровесниц. Мы с ребятами и девчонками нашего двора часто собирались почему-то у моего подъезда. Ко мне это никакого отношения не имело. Я не был ни лидером, ни даже значимым лицом в нашей компании.
Соседке тогда было лет восемнадцать-девятнадцать, и мы с ребятами обратили на неё внимание только потому, что в один из субботних дней она приехала с отцом на новёхоньких, едва ли не первых в нашем районе «жигулях». Вот тогда-то с наших неопытных глаз и спала пелена. Как же мы не замечали раньше, что соседская девчонка, вернее девушка, была на удивление хороша. В отличие от нас, наши товарки заметили это давно, и всякий раз провожали её завистливыми и ревнивыми взглядами, а вечерами, наверное, остервенело давили прыщи и тоскливо рассматривали себя в зеркале, скорее инстинктивно, нежели осознанно понимая, что не в прыщах дело. Прыщи со временем сойдут, а вот они сами ни через год, ни через пять, никогда не будут такими, как ОНА.
С того дня у меня появилась привычка. Находясь дома, или во дворе, я нет-нет, да поглядывал то на окна, то на дверь подъезда, в надежде увидеть хоть краем глаза небожительницу, не обращающую на нас, неуклюжих крикливых подростков, ни малейшего внимания. Почему на нас? Потому, что все мои дружки по двору делали то же самое – постоянно посматривали в сторону её подъезда. Одному парню из нашей компании, самому мелкому и самому нахальному, пока все остальные роняли слюну, посчастливилось первому догадаться предложить ей помощь, и целых двадцать пять метров нести её сумку с продуктами, находясь в непозволительной к ней близости. Он даже осмелился разговаривать с предметом, будоражащим наши неокрепшие души. После такой вопиющей наглости, когда он, растягивая в улыбке рот до ушей, вернулся к нашей компании, мы его едва не побили. Наши подружки, наблюдая за такой повальной влюблённостью, не знали, плакать им, или смеяться.
Разумеется, такого ранга девушка не могла остаться без внимания. Сколько раз мы с ребятами ревниво разглядывали очередного ухажёра, провожающего её до дома, по-собачьи преданно заглядывающего ей в глаза, но к нашей вящей радости ни один из них не удостоился чести продвинуться в своих поползновениях дальше дверей её подъезда.
Потом случилась беда. Отец девушки насмерть разбился на своих «жигулях», попав в аварию. Она осталась одна.
Мы взрослели, некоторые из нас уже имели опыт значительно больший, чем прогулки в обнимку с девочкой по вечерним улицам. Увлечение соседкой красавицей, естественным образом сошло на нет. После окончания школы наша компания не то, что бы распалась, просто помимо узкодворовых интересов появились новые. Кто-то поступил в институт, кто-то пошёл работать, кого-то призвали в армию. Я же вообще на долгие годы покинул город, приезжая к родителям сначала на каникулы, потом в отпуск.
Иногда мне случалось видеть соседку. С годами она стала ещё краше. Волосы её, открывая высокий чистый лоб, были всегда уложены в строгую, как у балерины, причёску, лёгкий макияж на утончённом, с аристократичными чертами лице, безупречная фигура, изысканные наряды. Она ходила, никогда не опуская головы, смотря на окружающий её мир светло-серыми, холодными, как у Снежной королевы, глазами.
- Что, так ни до кого и не снизошла? – спросил я у старого приятеля по двору, тихо спивающегося мужика, так и не пришедшего в себя до конца после войны, и пугающего по ночам жену и детей жуткими криками, когда соседка не прошла, а прошествовала мимо нас, словно сопровождаемая невидимой свитой.
- Снегурочка то?
- Кто? – я не сразу понял, о ком это он.
- Я её Снегурочкой зову. Я после Афгана людей стал видеть… ты не смейся, - подозрительно посмотрел на меня приятель.
- Да я и не думал, - пожал я плечами.
- Холодная она. Людей в упор не видит. Для неё жениха сыскать, легче волчицу барану просватать. Не видит она себе пары в этом мире, так и сойдёт пустоцветом, попомни мои слова.
Домой, совсем, я вернулся через много лет, помотавшись по миру и вокруг него, сменив пару жён и нескольких подруг. Не было уже отца, не было и приятеля афганца. Многие из бывших друзей по двору переехали. Оставшиеся превратились в немолодых, огрузневших дядек предпенсионного возраста. Я часто их вижу, болтающими с растолстевшими, обабившимися подружками из нашей прежней компании, выгуливающих внуков.
Из-за разросшихся за сорок с лишним лет деревьев, окон напротив почти не видно, но случается, что когда я утром возвращаюсь от газетного киоска, мне навстречу попадается она, соседка, все такая же стройная, элегантно одетая, с неизгладимыми следами былой красоты на ухоженном лице. Она смотрит сквозь меня своими серыми, холодными, как первый лёд на реке, глазами, и проходит мимо. Я поворачиваюсь, и провожаю её взглядом. Она несёт своё тело, словно драгоценный сосуд с бесценной влагой, боясь расплескать. Женщина ни для кого. Женщина для себя.