ОТ АВТОРА
О повести «Преодоление» я уже говорил в публицистических заметках на Прозе.ру — в «Анонсе неопубликованного» (2012 г.) и «Цепной реакции преодоления» (2015 г.). И сейчас кое-что повторю и, главное, дополню.
Публикуя свою художественно-публицистическую повесть (1974 – 1988 гг.) на интернетовских страницах (в книжном варианте я сумел издать ее в 1991 году), я хотел бы надеяться, что она и сегодня будет кому-то любопытна и поможет не только лучше понять день вчерашний, но внесет, как я надеялся и перед книжной публикацией, «скромную лепту в сегодняшнюю борьбу за духовное и нравственное возрождение нашего Отечества…» (извините за самоцитирование).
О некоторых «шагах к непокою» (первоначально моя повесть называлась «Шаги к непокою») я рассказал в «Краткой хронологии «Преодоления», когда в 1990 году после почти пятнадцатилетнего «настоя» бурно вырывались из памяти воспоминания для предисловия к издаваемой книге. Позволю себе еще небольшое воспоминание.
…И вот, наконец-то, в 1991 году (спасибо «беспроцентному» кредитору) я открываю пахнущую краской свою первую книгу… И вдруг вскоре объявляют о распаде моей страны — СССР. И я понял: в жизненном продолжении моего скромного повествования победил один из моих вымышленных партийных героев, которому я, как автор, не симпатизировал.
До сих пор где-то в моих архивных рукописях хранятся листочки с нарисованными прямоугольничками. Это в начале 70-х, работая над повестью, я «сочинял» блок-схему управления заводом и страной — «Партком», «Дирекция», «Начальники цехов и отделов», «Профсоюз», Политбюро, Верховный Совет и т.д. — и мучился, не зная, как функционально соединить «Партком» и «Политбюро» с другими геометрическими фигурами-блоками, логично и надежно связанными между собой. А ведь за этими бездыханными «железными» фигурами (в основном заводскими) стояли герои моего рождающегося повествования, которые должны были работать, спорить, влюбляться и т.д., и т.п. Словно я пытался сочинить не литературное произведение, а художественную… ДИССЕРТАЦИЮ. Так хотелось разобраться в дне текущем, так хотелось как-то помочь ему. А может, и помочь дню завтрашнему.
Конечно, в нынешнее время какие-то слова и понятия уже стали архаичными, а для некоторых читателей могут быть вообще незнакомыми — например, тот же «партком» или «социалистическое соревнование». Но основные слова и понятия живут и даже набирают силу — «гласность», «свобода», «борьба», «конкуренция», почти не употребляемые в то время или просто запрещаемые, как «псевдоострые «социальные» темы демагогического характера» (это слова из одного из отзывов на мое творение журнала «Сибирские огни»). Но, конечно, есть и «вечные ценности» — технический прогресс, совесть, «железо», любовь и многое другое, что, надеюсь, делают героев повествования не технарями-роботами, а людьми своего времени, кующими не только это самое «железо», но и жизнь.
Еще раз потешу себя словами из рецензии «брежневского» 1976 года известного сибирского критика Владимира Николаевича Шапошникова, которые я привел в упомянутой «Краткой хронологии…»: «…главный герой воюет не за какие-то частные производственные проблемы; он ратует за коренную ПЕРЕСТРОЙКУ (выделено мной – Г.М.) всей системы работы…» И потому вспомню еще один «шаг», о котором умолчал в «Краткой хронологии…». После 1986 года, когда М. Горбачев уже провел победно-перестроечный съезд КПСС, я вновь заглянул в редакцию журнала «Сибирские огни», и хорошо знакомый мне и искренне уважаемый молодой главный редактор, недавно назначенный на эту ответственную художественно-идеологическую должность, как обычно, неторопливо-мрачноватым голосом (а может, просто немного смущенным) сказал, что готов опубликовать мою повесть, если я перенесу события повествования… в текущее (ПОСЛЕсъездовское!) время. Мои литературные герои, как и их, так сказать, прототипы — мои сослуживцы на крупном оборонном заводе, терпеливо «оборонялись» от противоречивой и зачастую неправедной текущей жизни. Дописав еще одну главу «Непокой», моя повесть превратилась в «Преодоление». В этой редакции я и сумел ее издать в 1991 году.
И преодоление продолжается…
Мне и сегодня хочется «прокричать» главную мысль своего старого творения: без свободного «индивидуального соревнования» (ныне — демократических выборов и конкуренции в экономике) и соответственно укрепления НРАВСТВЕННОЙ роли правящей элиты (ранее — «начальников» компартии) никакого устойчивого роста экономики и духовно-гуманистического развития нашего общества не получится, как не получилось и при советской власти. Ведь и сейчас мы мечтаем, надеюсь, не о «разовом порыве» (до счастливого снятия санкций и еще более счастливого роста нефтедолларов), а о «постоянном настрое на инициативу» (опять же извините за самоцитирование).
И еще. Читателям, которым не интересна «публицистическая» попытка автора «выговориться» и «разобраться», как говорится, не стоит беспокоиться. Я уже давно понял, что у каждого литературного творения есть и свой читатель, и свой критик. Притом, без всякого снисхождения. Но я помню и о том, как в авторской жажде доброжелательного критика-собеседника я пересказывал свое творение сыну, которому тогда было, по-моему, лет 7 – 8. Он слушал внимательно, а потом, прервав «громкий» монолог одного из моих героев, азартно выпалил: «И тут он достал автомат и — тра-та-та! тра-та-та!» Боже, как я жалею, что не послушался сына и столкнул героев только в «скромной» драке, т.е. без выстрелов и кровавого смертоубийства.
И в любовных сценках можно было добавить откровенного секса... Да, могло получиться более читабельно. Но если продолжить не в духе шутливого самооправдания, то сейчас, как и в 1990 году, когда я готовил рукопись к книжной публикации, конечно, очень хочется что-то сократить (особенно в «железных» страницах), сказать смелей или даже по-иному. Да и в авторском предисловии можно бы «приглушить» некоторую, я бы назвал, «партийную романтику». Но опять ни слова не изменю. Пусть все останется таким, каким было, — и повесть, и ее автор-рассказчик. (Надеюсь, исправление орфографических и пунктуационных ошибок не позволит упрекнуть меня в «конъюнктурном» отклонении от первоисточника.)
P.S. С желающими «пощупать» саму книгу могу поделиться из авторских запасов. Кстати, в то «нечитабельное» время («читали» в основном фантастические продуктовые ценники, лиричные «инструкции» по райскому обогащению через конторы типа «МММ» и детективно-прозаические сводки о происшествиях и убийствах) я выставлял на книжных прилавках свою повесть с такой рекламной табличкой: «Эта повесть о нас с вами, о том, как мы, простые смертные, преодолевая страх, неумение и ложную стыдливость, уже давно пытаемся вырваться из заколдованного круга унижения и обмана, тревожа тех, «кому на Руси жить хорошо». Эта повесть о жажде свободы, справедливости и любви. Повесть запрещали партократы, над ней издевались лжедемократы. А что скажете вы?»
Под «партократами» и «лжедемократами» я имел и имею в виду кабинетных деятелей — трусливых и конъюнктурных чиновников от власти и высоко величаемой «культуры» (повесть в общем-то прошла незамеченной какой-либо литературной критикой, кроме, конечно, так называемых, внутренних рецензентов).
Признаться, в брежневско-горбачевское время, все же надеясь на гражданское здравомыслие издателей-партийцев, я наивно-осознанно старался (то бишь искренне и в меру своих литературно-художественных способностей) успокоить этих деятелей — да-да, не только некоторых своих трусливых и корыстных героев — и настроить их на «смелость» устами своего главного героя, который в своих громкоголосых диалогах-монологах ссылался на вождя мирового пролетариата. Я даже закавычивал некоторые, так сказать, чужие авторские слова, и герой в лоб пояснял: вот, он почти цитирует! Мол, не бойтесь собеседники (а для автора — граждане издатели), мои слова о совершенствовании социалистического соревнования, в том числе «друг с другом» и прочей «гласности», следуют мыслям и идеям самого Ленина! Более того, мой главный герой в своих командировочных московских странствиях и «риторических фантазиях»-размышлениях не просто «идет к мавзолею, к Ленину», а «идет на свет земной, кремлевской звездочки», то бишь на «свет» партии и правительства, на каждом шагу присягающих «ленинским заветам». Словом, повесть — наша, советская! А автор — тем паче. И это, последнее, про автора, уважаемый читатель, без всякого исторического сарказма, иронии и, тем паче, конъюнктуры.
А в горбачевско-ельцинское время я прекрасно понимал лжедемократов и прочих, обслуживающих власть деятелей: как же можно отдавать инициативу по реанимации идей свободы и конкуренции «низам» — какому-то заурядному производственному коллективу, да еще выдуманному?! Получается, что провинциальный автор как бы претендует… Не понимая, что автор претендовал и претендует только на главную мысль: нельзя превращать историю нашей страны в раздробленное нагромождение «времен», «эпох» и «этапов», связанных только с именем того или иного партийного деятеля, но не связанных между собой ЕДИНЫМ ПРЕОДОЛЕНИЕМ всего народа. Вот почему в «Заключительном публицистическом монологе рассказчика», так сказать, уже в перестроечное время, я с нескрываемым удовлетворением и гордостью написал: «...мне и моим героям стали еще более близки и понятны слова, сказанные с высокой трибуны: «Многое было продумано, выношено, выстрадано всем ходом развития страны. В разных слоях советского общества не сегодня и не вчера начала созревать мысль о необходимости перемен». И я искренне благодарен за эти слова уважаемому М.С. Горбачеву. (О перестройке и о многом другом, как бы «расшифровывающим» и дополняющим мою злополучную повесть, я попытался рассказать в 1989 году в публицистической статье «Цепная реакция. Полемические заметки», которую, к сожалению, тоже не сумел опубликовать в свое время и обнародовал ее на страницах Прозы.ру в 2012 г.)
И еще. Я хотел бы от всей души поблагодарить читателей из того сурового времени материального и даже физического выживания, которые проявили любопытство к моему творению — книге «Преодоление». (С кредитором я, слава богу, вскоре рассчитался.)
Геральд Меер
2016 г.
ТЕКСТ ПО КНИЖНОЙ ПУБЛИКАЦИИ 1991 ГОДА:
Посвящаю маме.
Ты так и не дождалась моей книги…
Повесть о работе, политике и любви, о преодолении человеком вечного конфликта с самим собой, с другими людьми и обществом. Стремление героев повествования усовершенствовать свою жизнь приводит их к интересным и актуальным обобщениям и открытиям, что долгое время не давало автору возможность опубликовать повесть.
КРАТКАЯ ХРОНОЛОГИЯ «ПРЕОДОЛЕНИЯ»
Признаться, долгие годы я не только ждал и надеялся на публикацию своей повести, но и верил, что рано или поздно это произойдет. Конечно, надеялся на госиздателей... и мечтал о «самиздате» — о том истинно свободном «индивидуальном соревновании» в творчестве, о котором мечтали и мои герои-технари, работая с «железом». Но осуществил я свою мечту, конечно, не от хорошей жизни, ибо «самиздат» сегодня — еще пока способ вынужденный, а не общепринятый. И знаю, что обязательно напишу документальное и почти детективное повествование, как я преодолевал «Преодоление». Уже придумал название — «Называю имена и явки»: расскажу о людях доброжелательных, честных, пытавшихся помочь, а не утопить; расскажу о людях, искренних в своем заблуждении — увы, не понимавших дня текущего и не видевших дня завтрашнего; расскажу о людях хитрых, трусливых, двуличных — конъюнктурщиках, литературных вышибалах, политических проститутках и духовных палачах. И, главное, попытаюсь рассказать о времени, которое сам пережил, которое сам выстрадал. Да и предлагаемая повесть тоже об этом — о таких же людях, о прошедшем и сегодняшнем времени...
Когда-то журнал «Сибирские огни» опубликовал мою фразу «ЕСЛИ ГЛАГОЛЫ НЕ ЖГУТ СЕРДЦА ЛЮДЕЙ, СОЖГИ ГЛАГОЛЫ», чему я и следовал, критически отбирая для публикации свои рассказы, стихи и песни. Кое-что было опубликовано, кое-что, как говорится, было пропето на пластинках фирмы «Мелодия»... А повесть «Преодоление» (первоначальное название «Шаги к непокою»), рекомендованная в 1976 году Новосибирским областным семинаром молодых авторов к изданию, встретила отчаянное сопротивление.
Рукопись, к счастью, не горела, и я четко осознавал свой «риторический» замысел; дать возможность героям и самому себе ВЫГОВОРИТЬСЯ и попытаться РАЗОБРАТЬСЯ в нашей противоречивой жизни, что не только определяло художественные средства, но и, признаться, «успокаивало» своей художественной сверхзадачей. (Как тут не вспомнить слова Ф. М. Достоевского: «...хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».)
Позволю себе привести слова из рецензии (1976 г.) В. Н. Шапошникова, который в то время был зав. отделом критики (!) журнала «Сибирские огни»:
«...повесть Г. Меера получилась интересной, неординарной как по замыслу, так и по художественному воплощению…
Автор поднимает в своем произведении массу злободневнейших, острейших проблем, самым тесным образом связанных с научно-технической революцией и ее задачами. Повесть от начала и до конца насыщена глубокими раздумьями о взаимоотношениях человека и коллектива, о творческой инициативе, о роли каждой, отдельной личности в развитии современного производства и о многих других вопросах, которые несет нам «век НТР».
Интересен и главный конфликт повести — борьба молодого партгрупорга... главный герой воюет не за какие-то частные производственно-технические проблемы; он ратует за коренную перестройку всей системы работы... При этом автор не упрощает, не выпрямляет главный конфликт повести, показывает реальные трудности и препятствия, стоящие на пути технического прогресса. Да и само понятие технический прогресс предстает в повести как категория нравственная, ибо технический прогресс — это и непрерывное совершенствование личности, самих людей, двигающих науку и технику... Одним словом... очевидны ее достоинства, ее сильные стороны...»
Не буду пересказывать «многие другие вопросы, которые несет нам век НТР», поведаю только, что еще в 1975 году Н. Я. Самохин, которому я впервые показал свою повесть, сказал мне, что я взялся за тему, за которую не берутся даже профессионалы. Тогда я только, так сказать, теоретически понимал, что профессионалы не берутся за многие темы не только потому, что далеки от заводской жизни... Но через два года я уже на практике понял, почему «профессионалы не берутся». (А сейчас знаем: некоторые из них брались за самые трудные и запретные темы и преодолевали.)
Один из тогдашних (1977 г.) маститых редакторов Западно-Сибирского (ныне Новосибирского) книжного издательства сразу после упомянутого семинара поставил клеймо на моей рукописи: не имеет перспективы. И когда он показал мне свою рецензию с критикой «повести-инструкции», в которой, по его заключению, автор чуть ли ни призывает к возврату 37-го года, т.к. симпатизирует своему беспартийному герою, жаждущему кой-кого поставить к «стенке», а потом искренне объяснил, что я НИКОГДА не опубликую свое произведение, т.к. принижаю в нем роль партии, подменяя ее каким-то соревнованием, ролью коллектива, я понял, что уважаемый редактор ничего не понял и что я, видимо, на самом деле написал... неплохую вещь. И, естественно, не только о заводской жизни, а просто о жизни. Как и задумывал.
И я благодарен этому редактору за его порядочность, ибо он показал мне тогда еще целых три ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ рецензии (естественно, с доброжелательными пожеланиями и советами), в одной из которых писатель Б. Малочевский предугадал судьбу моей работы, написав, что у повести будет трудная судьба, т.к. на ее пути будут встречаться люди, о которых пишет автор...
Пропускаю многие отрицательные и положительные слова и рецензии (в том числе «болельщиков» литературы — партийных деятелей и представителей КГБ), которые я слышал и читал за эти годы преодоления. Процитирую одну из последних рецензий так называемой эпохи торможения и застоя (1984 г.), переданную мне поэтессой, которая в то время заведовала отделом прозы журнала «Сибирские огни»:
«Повесть эта «пишется» десять лет. Примерно столько же лет назад она обсуждалась на областном семинаре и была признана несостоявшейся (??? — Г.М.)... На протяжении восьми (!) листов идут нескончаемые и бессодержательные разговоры о некой «новой системе» соревнования... Попутно — столь же нескончаемые разговоры в курилке на псевдоострые «социальные» темы демагогического характера...»
Пусть будет на совести рецензента, так сказать, историческая ложь и закавычено-восклицательный сарказм, не говоря уж о все еще царствующем идейно-политическом ярлыке... А судьба повести «Шаги к непокою» привела в 1986 году к дополнительной главе «Непокой. Вместо эпилога» и, естественно, к новому названию — «Преодоление». Время-то уже было наше — перестроечное.
И журнал «Сибирские огни» перестроился, мгновенно позабыв про «бессодержательные разговоры» и «псевдоострые «социальные» темы демагогического характера». Процитирую рецензию (1986 г.), подписанную уже лично упомянутой поэтессой:
«...повесть «Преодоление» представляет собой попытку художественного анализа истоков социально-экономического преобразования нашей страны... повесть исполнена гражданского пафоса и направлена на формирование в читателе чувства ответственности перед народом за свою общественную позицию...»
Поняв, что «идейным измором» автора теперь вообще не взять, все силы в этой рецензии, как Вы, читатель, наверное, догадываетесь, были сосредоточены на применении самой верной и надежной для вышибал всех времен и народов субъективно-вкусовой «художественной» дубинки:
«...Одним из тяжелейших пороков произведения следует считать ужасающе упрощенную психику ВСЕХ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ (выделено мной. — Г.М.) действующих лиц... Другой тяжелейший порок произведения связан с языком, которым написана повесть...»
Конечно же, не автору судить о художественных достоинствах и недостатках своего творения, тут он бессилен, как бы ни защищался. Но все же упрекну поэтессу в непрофессионализме: должен же быть хотя бы один герой с более-менее нормальной психикой и понятным языком, чтоб «анализировать истоки» и «формировать в читателе чувство ответственности», о чем она сама же упоминала в своей рецензии.
В 1988 году, как говорится, с высоты дня текущего была написана еще одна страничка — «От автора, или Заключительный публицистический монолог рассказчика», которым, как я надеюсь, подтверждается верность не только содержанию, но и форме — повести-исследованию, повести-рассуждению, повести публицистической.
И вот сейчас, оглядываясь, как говорится, на пройденный путь и, конечно, надеясь, что смогу внести публикацией своей повести скромную лепту в сегодняшнюю борьбу за духовное и нравственное возрождение нашего Отечества, за возрождение авторитета партии — не конъюнктурных аппаратчиков и прочей партийной «верхушки», узурпировавшей власть, а ее рядовых представителей, которые и есть основа и надежда партии, хотел бы сказать: да, мы перестройку выстрадали — и многие авторы, и их герои, и многие читатели. И не только те, кто сидел в тюрьмах и психушках за свои убеждения, кого изгоняли из общества, из страны, но и мы — простые смертные. Нам никто перестройку не подарил, не милостыню бросил, не от жалости провозгласил. Да разве не нашими муками, вздохами, стонами, неспетыми песнями, робкими, но настойчивыми поисками на собраниях, семинарах и в рабочих курилках накапливалась взрывная усталость, тревожа тех, «кому на Руси жить хорошо»? Да, мы были запуганы бесконтрольной властностью, развращены и куплены обещаниями и благими намерениями, обмануты дезинформацией или оглуплены вообще отсутствием какой-либо информации, но жажда свободы и справедливости всегда жила в нас, мучила нас и выплескивалась наружу, преодолевая страх, неуверенность, ложную стыдливость и стеснительность. Это были наши с вами робкие, не всем видимые и, главное, не всеми до конца и сегодня еще понятые и осознанные ШАГИ К НЕПОКОЮ. Это мы, коммунисты и беспартийные в первичных партийных организациях и трудовых коллективах — единственно существовавшее в то время массовое общественно-политическое движение, — приходили к главному открытию, главному партийному и общенародному осознанию советской власти — НАУЧИТЬСЯ СОВЕТОВАТЬСЯ ДРУГ С ДРУГОМ, т.е. к необходимости демократизации нашей жизни, в том числе и партийной, к возрождению главного — человеческого в человеке, к тому «коэффициенту совести», который не подсчитаешь никакими формулами, к такому соревнованию, которое будет не социалистически уравнительным, а, наоборот, социалистически конкурентным. Мы сегодня и говорим о рыночных отношениях, пытаясь взять лучшее, что накоплено в мировой практике, и привнести свой опыт или, вернее, накопить его на путях становления рынка, совершенствуя только те социалистические принципы и традиции, которые проверены нашей или общечеловеческой практикой и не отвергаются быстротекущей и изменяющейся жизнью, стремясь к единению рубля и совести, материи и духа, свободы и закона, человека и государства. И, думаю, сумеем построить нормальное, цивилизованное общество, живущее по демократическим законам ПРЕОДОЛЕНИЯ, по гуманным законам СОРЕВНОВАНИЯ, о чем в свое время мечтал я со своими героями...
Вот почему 70-е годы — а к этому времени я отношу эту небольшую историю, которую хочу вам рассказать в своей повести, — мне виделись и видятся не только годами торможения и застоя. Это было время ожидания, время поиска. Поиска местного, как бы стихийного, — именно робкие шаги к непокою, и сегодня надежно слившиеся со всеохватным движением к обновлению, о чем я и попытался рассказать на последних страницах своего повествования.
И позволю себе повторить авторские слова из заключительного публицистического монолога. Мы должны ПО ПРАВУ ПАМЯТИ, ПО ПРАВУ ДУХОВНОГО НАСЛЕДОВАНИЯ помочь друг другу — и словом, и делом — самоосознать, что каждый новый этап нашей истории — это продолжение нашей жизни, наших судеб, как вечное продолжение человеческого единства и борьбы. Только тогда мы сможем возродить или взрастить гены не слепого, а осознанного исторического оптимизма, не пугливого или бесшабашного, а открытого и вдумчивого социального и духовного поиска. И тогда наша перестройка будет осуществляться не ДЛЯ народа и не только ВМЕСТЕ с народом, а ВСЕМ народом, и в этом гарантия ее необратимости.
И еще. Думаю, что все эти годы я сумел продержаться без шума, суеты и паники не только потому, что «успокаивался» упомянутой художественной сверхзадачей, работой над совершенствованием ее художественного решения и вечной неудовлетворенностью от содеянного, не только потому, что, увы, верил людям, которые собирались мою повесть обнародовать и, как говорится, кормили обещаниями, но и потому, что мне помогали мои партийные и другие общественные заботы, заботы производственные и житейские, словно свою повесть я опубликовывал самой жизнью. И, признаться, всегда жалел «профессионалов» (естественно, «профессионалов» в кавычках) — я старался оставаться свободным, они оставались рабами. Многие из них и сегодня еще рабы — не своих убеждений, а своих хозяев, своего прошлого и, конечно, далеко не чистоплотной конъюнктуры. Но я всегда верил в лучшие времена, а значит — в НОВЫХ или ОБНОВЛЕННЫХ людей, с которыми столкнет меня судьба.
Преодоление продолжается...
Геральд Меер
1990 г.
Р.S. Готовя рукопись к изданию, я, естественно, имел возможность, как говорится, что-то усилить, обострить, сказать смелей и, так сказать, эффектней — ведь с высоты сегодняшнего дня это сделать не трудно. Но пусть мои герои, как и сам рассказчик, останутся такими, какими они были в свое время, какими это же время им позволяло быть, — некоторые из них, может, чуть наивными, а где-то и излишне восторженными, но все же искренними в своей жажде выговориться и разобраться. Хотя, конечно, об этом судить не мне.
Г. М.
1
МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ
Снежным февральским днем Юрий Малинин шел по только что протоптанной узкой дорожке заводской аллеи, мягко укрытой свежебелой целиной, и густо падающие хлопья, словно соревнуясь с людьми, казалось, никак не успевали укрыть эту тропинку-дорожку и спрятать.
От какого-то мальчишеского озорства Малинин шагнул в сторону, на рыхлую тонкую целину, и пошел по ней, с любопытством оглядываясь на собственные следы. Рифленые подошвы на снегу отпечатывались резко, контрастно — словно идешь первопроходцем по незнакомой планете... И вспоминался только что прошедший семинар, и уже не терпелось рассказать людям что-то самое главное, самое важное, искреннее и высокое в своей доброте и честности...
Малинина, партгрупорга конструкторского отдела, никто не «обзывал» фантазером, а тем паче краснобаем, да и он сам никогда не упрекал себя в этом, хотя мог и наяву «поораторствовать», — входил в раж: объяснял, убеждал, доказывал — громко, рьяно. Жена и сослуживцы иногда просили: мол, нельзя ли потише. Он утихал, а потом опять заводился.
Но все это «ораторствование» — по конкретным делам: по производственным, общественным — нужным, сегодняшним, каждодневным. А тут случалось с Малининым и другое: вдруг громкие, риторические фантазии влетали в его лохматую голову, и он какие-то мгновения жил необычной, захватывающей жизнью, то ли возносясь на большую-пребольшую трибуну, которая стояла чуть ли не посредине земли, а то и всей вселенной, то ли в резком порыве выскакивая на бруствер окопа и крича людям какие-то смелые и весомые слова, критикуя себя и их за что-то, призывая что-то преодолеть, превозмочь, звал их вперед, за собой, в день сегодняшний и в день завтрашний — близкий, но незнакомый... — словно он до боли жаждал выговориться и никак не мог. Если бы его спросили, он, пожалуй, и не вспомнил бы, о чем так горячо ораторствовал в своих фантазиях, которые как-то незаметно сливались с житейскими делами и заботами, возвращая его ко дню реальному, будничному и совершенно не мешая ему в жизни. И, конечно, не мешая другим. Но никто и не знал про эти его фантазии. Правда, Патрикеев, председатель цехкома конструкторского отдела, как-то назвал его «теоретиком», но это так, совсем по другому поводу...
Впереди возвышался огромный служебно-производственный корпус. Он походил на крепость: высокие цеха с плоскими застекленными крышами были вплотную окружены пятиэтажными кирпичными зданиями, соединенными друг с другом воротами-арками. Образовывался длинный замкнутый прямоугольник. Возвышающиеся жерла труб выбрасывали в воздух невидимую духоту вытяжной вентиляции, а застекленные крыши цехов смотрели в небо, как плоскости фантастических антенн, словно передавали в эфир всю мощь разноликих шумов и звуков.
И было что-то символичное в этом построении корпуса — цеха, окруженные броней служебных зданий. Конструкторские и технологические отделы, лаборатории и другие многочисленные технические службы принимали на себя лавину деловых бумаг, споры с поставщиками, с заказчиками, с отраслевыми институтами, чтоб, все это переварив в своих кабинетах, в комнатах, в залах, за кульманами, за письменными столами, за приборами, за испытательными стендами, на совещаниях, на собраниях и в курилках, выдать ту техническую документацию, согласно которой цеха, громыхая и шелестя, грызли, строгали, долбили, шлифовали металл и требовали, требовали! требовали!! — от тех же технических служб — ясности, четкости, простоты, экономичности. В цехах рождалось главное: станки, агрегаты, механизмы — вся итоговая продукция завода. Его хлеб. Хлеб всех работающих...
Малинин свернул с аллеи к служебно-производственному корпусу. Вошел в вестибюль: высокие массивные колонны, широкие лестничные пролеты... Снял шапку, с чувством, гулко, стукнул левой подошвой... правой о бетонный пол, стряхнув с ботинок налипшие ошметки снега, стал быстро подниматься в свой конструкторский отдел, на пятый этаж, широко шагая по лестничным маршам, резко, в рывке, перешагивая через ступеньку, а то и две. Настроение хорошее, бодрое — дни полны делами, заботами. Мелькали мысли: «Надо рассказать о семинаре... Забегу к Стырову: может, пятиминутку проведем».
Малинин поднялся до четвертого этажа. Сверху, с лестничной площадки, на которой обосновалась курилка конструкторского отдела, доносились голоса:
— Да что наша «Сибирь»?! Колуны! Дернули разок ЦСКА и хвост отбросили.
«Спицын», — сразу узнал Малинин и замедлил шаг: что вдруг заспешил? Дела-то житейские, обычные. Спокойно, не торопясь стал подниматься дальше.
— Платить надо больше, будут бегать за двоих! — услышал напористый голос Пети Лысенко. Малинин даже представил, как Петя в этот момент энергично жестикулирует, точно боксер на ринге.
— Горбатого могила исправит, — хрипловато говорил Бродов. — Оставить настоящие команды, остальных дармоедов разогнать. Играть не умеют. Все слесари-токари. Толку?
Поднимаясь по последнему пролету, Малинин увидел в курилке человек пять-шесть: все свои.
— Правильно! — Петя Лысенко взмахнул руками. — Не там и не там!
— Где у нас «там»? — пробурчал Бродов и, откачнувшись от стены, тут же опять навалился на нее, словно боялся, что без его могучей поддержки она может упасть.
— А вот сейчас расколем наше партийное начальство, — Спицын кивнул на Малинина, который уже поднялся до курилки. — Юра, как у нас: везде «там»? — и, засунув руки в карманы брюк, смотрел хитрыми рыжими глазами.
— Где? — не понял Малинин, останавливаясь возле курящих.
— Ну, все у нас соответствуют? Каждый на своем месте? Или кому как обломится? — однозначно расшифровал Спицын слова Бродова.
Малинин улыбнулся, поняв, что разговор опять свернул на «политику».
— Есть элемент и везения. Спортивное счастье! Вы же о хоккее говорили. В спорте побеждает сильнейший, а в жизни...
— Блатнейший, — вставил Бродов.
Все засмеялись.
Малинин закивал:
— Всякое бывает, всякое, иногда и блатнейший. — Его голова с копной густых светлых волос походила на бутон, торчащий из высокого горшка. Добавил: — Здесь конкретность нужна. — И пошел, было, в отдел — дверь тут же, рядом с курилкой. Но услышал громко доносящийся из конструкторского зала игриво-приказной голос Ретневой:
— А ну выходи-и! Проветр-ривание-е!
Сразу вспомнил: «Фу, черт, я же за Верой дежурю, завтра. Как бы не забыть».
Решил по-быстрому перекурить... да и чувствовал, что разговор с ребятами не закончен. Но спорить почему-то не хотелось.
Из отдела стали выходить сослуживцы. Лестничная площадка сразу наполнилась шумом, гомоном. А Бродов поглядывал исподлобья на Малинина и, как бы обрезая начатый разговор, произнес, нервно отрывая одно слово от другого:
— Что может путного сказать? Боится таких вопросов, — и, резко откачнувшись от стены, заметался вдоль нее, словно зверек в клетке. Черные волосы беспорядочно рассыпались, чуть ли не полностью прикрыв глаза.
Петя Лысенко, поняв, что Малинин не слышит слова Бродова, встрепенулся:
— Да нет! Он ничего. Вот все бегает, суетится.
Бродов внезапно остановился, мотнул назад головой, и волосы, взметнувшись, упали к затылку. В упор уставился на Лысенко немигающими круглыми, как у совы, глазами:
— Толку?
Пета Лысенко удивленно выгнул тонкие, «девичьи» брови, вроде как хотел что-то сказать, возразить... но промолчал. Гладкая, нежная кожа на щеках покрылась ярким румянцем. Остальные, кто слышал этот разговор, тоже молчали.
А Малинин расстегнул пальто-демисезонку или, как говорит Люся, его жена, всесезонку, пробороновал пятерней шевелюру — причесался. Потом расстегнул пуговицы и на рябом пиджаке, стало посвободней, а то в боковых внутренних карманах куча бумаг: записная книжка, маленький «Дневник партгрупорга», другие, и все нужные, деловые бумаги — в основном по общественным делам. Да еще и газета, что утром в автобусе не успел дочитать.
А курящие и «примкнувшие» — так называли в отделе некурящих, но тоже выходивших «перекурить», — как и обычно, стояли тесной говорливой толпой, стихийно разбившись на небольшие группы собеседников. В основном это были люди от двадцати пяти до тридцати пяти лет, редко старше, пожалуй, только Бродов, которому сорок с небольшим. Многие что-то рассказывали, обсуждали, курили, стряхивая пепел на бетонный пол и кидая обгоревшие спички и окурки в старое, помятое ведро, служившее урной. Случалось, не попадали, поэтому к концу рабочего дня вокруг него накапливался мусор, и ведро возвышалось над ним, как курица над цыплятами.
Стоящих в курилке окутывал сизый дым, словно парили они высоко в облаках. Разговоры же были земные...
— И куда собираешься переходить? — услышал Малинин голос Патрикеева. Подошел поближе.
— «Посмотрим» — сказал слепой, — безмятежно ответил Спицын, подмигнув рыжим оком. — Не век же тут сидеть! Меня приглашали в одну контору. Говорят: сто восемьдесят дубов гарантируем и два раза в неделю будешь на работе появляться. С тоски сдохнешь! — и засмеялся, выставив, как напоказ, ровные белоснежные зубы.
— Не сдохнешь, — грубо произнес Бродов, опять сутуловато подпиравший стену. — Уж месяца два на чертежах спишь — и живой.
Многие засмеялись. Спицын обиделся:
— А что «спишь»? Осточертела вся эта механизация. Когда только будем ее в цеха запускать, — и весело продолжил: — А может, я передовик! Работу — на бочку! Все по плану!
— Вот именно «по плану», — тихо, как бы для себя, сказал-хмыкнул Патрикеев. Уже год, как Стыров обещает ему, Патрикееву, «потолок» в должностном окладе и все что-то тянет. Да и не пора ли из конструкторов куда-нибудь... Усмехнулся: «Хоть самому уходи...»
А Малинин испытывал смущение, неудобство, будто он, Малинин, был виноват, что Спицын собирается увольняться...
— Я на семинаре был, — начал говорить он, — так, оказывается, наши станки Япония н Франция закупить решили. Представляете?!
— Правильно, давно пора...
— Втягивают нас в свой водоворот...
— Валюта государству нужна, валюта!..
— Клево! А говорите, что мы спим на чертежах!
— Спим и вшей давим! Мы эти станки проектируем? Мы? — Бродов зло смотрел на Спицына. Тот аж съежился, отвел взгляд.
— Мы не мы, а все же... — сказал неуверенно. — В прошлом году второй цех подновили...
Малинину хотелось вмешаться в этот разговор, что-то объяснить, доказать! Ну, конечно, не они проектируют эти станки! Задача отдела другая: механизация трудоемких работ, разработка приспособлений, инструмента, чтоб работа в цехах шла легче, безопасней, качественнее, быстрее... Да что перечислять? Разве здесь не знают этих истин?! Что тогда объяснять и доказывать? О чем-то другом спорят ребята, что-то другое хотят понять, в чем-то другом разобраться...
А Спицын уже игриво тарабанил:
— Цехком будет подкидывать премии побольше, так мы вообще! — И вдруг тут же засопротивлялся: — Хотя не надо, еще хуже будет.
— Это как же? — удивился Патрикеев.
— А так! Уравниловка. И сейчас не обидно, все равно одна мелочевка. Тоска!
— Правильно! — Петя Лысенко заходил на месте, замахал руками. — Соревнование надо развивать...
— Ерунда! — прервал Бродов, в упор смотря на Петю, белки глаз от напряжения и негодования стали розовыми. — Толку-то?
— Толк будет! — выкрикнул Спицын. — Выполним план раньше срока на два часа пятьдесят четыре минуты тридцать три и три сотых секунды!
Все засмеялись.
Малинину было тоже смешно. Как понимал он ребят: шаблонное в отделе соревнование. Вернее, его фактически и нет. Принимаются обязательства: работу выполнять качественно и в срок, не опаздывать, не нарушать... Есть у него задумки: надо, чтоб конструкторские бюро соревновались друг с другом. Именно друг с другом! И КБ-победителям — повышенные премии. Никаких уравниловок! Может получиться интересно.
Малинин уже говорил об этом и Патрикееву, и Пете Лысенко. Ребята поддерживают. Особенно загорелся Петя, все же он возглавляет производственно-массовый сектор. Недавно показывал Малинину кой-какие инструкции, методики, которые раздобыл в цехах, сам придумывает коэффициенты и формулы, и все это хочет приспособить для оценки и сравнения работы конструкторских бюро. Рассказывал Малинину с жаром: «Вот этот коэффициент — для подсчета количества чертежей, этот — коэффициент качества, а этот — для оценки дисциплины... — И радовался: — Мы еще и автоматическую систему сделаем! ЭВМ подключим, пусть работает! Железо не соврет, все будет по закону!»
Малинин не ожидал от Пети такой активности...
Советовался Малинин, конечно, и со Стыровым. Тот тоже одобрил: «Молодчина, Юра! Молодчина!»
Сам-то Малинин заскромничал: мол, ничего нового не придумал, есть разные рекомендации. А Стыров поддерживал: «Есть, да не про нашу честь! На заводе среди ИТР нигде нет? Нет! Вот так-то!» Ну и о главном, само собой, говорил: работа оживится, явно оживится... И потом сказал: «Ты, Юра, пока не распространяйся о наших планах. Люди у нас всякие: многим палец в рот не клади — откусят». Малинин, признаться, не понял, чего это вдруг забоялся Стыров. Ведь как раз наоборот, Малинин хотел, перед тем как собрание проводить, задумки свои и Пети Лысенко обнародовать: размножить предложения, раздать их по конструкторским бюро — пусть люди думают. А Стыров стал говорить, что, мол, надо вначале им самим все взвесить, обсудить, на комиссию, как и положено, вынести, заручиться поддержкой, а потом и на собрание выходить и уже твердо проводить намеченный курс, — это он решил малость подучить молодого партгрупорга. «Людей собирать — дело ответственное».
Малиннн и раньше слышал от него эти слова и соглашался: к собраниям надо хорошо готовиться. Вот и тогда закивал: соберет комиссию и решат что и как.
А сейчас, в курилке, слыша, как ребята спорят о работе отдела, Малинин попытался высказать и свое мнение:
— Инициативы у нас маловато... — и замолчал, чувствуя, что в общем-то не то место, чтоб обсуждать эти серьезные вопросы.
Наступила неловкая пауза.
— Ну а что? — удивился Патрикеев всеобщему молчанию. — И наука говорит, что соревнование — это самодеятельность масс...
— Именно самодеятельность, — опять перебил Бродов, сделав пару шагов вдоль стены. — Сплошная комедия. Или трагедия. Театр.
— Кстати, — Патрикеев вскинул руку, как бы попросив слово. — По-моему, еще Шекспир говорил, что весь мир — театр, и все мы в нем актеры... Да, да, «и каждый не одну играет роль». Так-то!
— Ого! Шекспир! Бродов!.. — начал Спицын, но Бродов так зло взглянул на него... Потом сказал:
— Не знаю твоего Шекспира. А вот опошлять у нас все умеют. Знаю. Понавешают табличек: коммунистический цех! коммунистический отдел! — а бездельников — навалом.
— И прогульщиков, — вставил Спицын, уверенно посмотрев на Бродова. Но тот даже не взглянул на него.
— Да везде люди-то живые, — сказал Малинин.
— Правильно! — воскликнул Спицын. — Курим, пьем и с женщинами гуляем!
Кто-то хихикнул. Малинин продолжил:
— А люди стараются быть лучше...
— Ерунда! — отрезал Бродов. — Слишком много хороших развелось: у всех значки и красные книжечки. Только их никто не носит. Вот ты, — в упор посмотрел на Лысенко, — почему значок не прицепишь?
— Почему... — явно смутился Лысенко. — Не ношу и все.
И Малинин смутился...
— Я тоже значок не ношу, — Малинин почувствовал себя от этого признания уверенней. — Видно, чувствуем какую-то неловкость, незаслуженность...
— Показуха! — разошелся Бродов, опять заметавшись вдоль стены, рядом стоящие даже расступились. — Кто сверху захочет, ударниками всех сделает! Трудно, что ли, книжечки отпечатать, значки нашлепать! Сколько надо, будет рабочих, женщин, грузин и грудных детей!
Вокруг засмеялись. Малинин тоже заулыбался, но и удивился:
— При чем здесь «сверху»? Мы сами звания присваиваем. Вот в постановлении...
— Что бумаги писать?! — вдруг закричал Бродов. — Действовать надо! Гнать всех!
— А кого оставить? — Малинин и Бродов в упор смотрели друг на друга.
— Кого, кого... Никого! — Бродов резко махнул рукой, бросив сигарету, и пошел в отдел. Сигарета стукнулась о край ведра и упала на пол.
— Ну Бродов! — ухмыльнулся Спицын.— Вечно спорит.
— И хорошо, что спорит, значит, думает, — и Малинин тоже пошел в отдел. За спиной услышал громкий смеющийся голос Спицына:
— Нет, братцы, с женщинами проще: чем меньше думаешь, тем больше перспективы.
В курилке опять засмеялись, шумной толпой заходя в конструкторский зал, рассаживаясь по своим рабочим местам, чтобы потом опять во время проветривания или просто так, стихийно, выйти на лестничную площадку размять ноги, перекурить, что-то рассказать, обсудить, а зачастую и вновь поспорить рьяно и искренне.
У Малинина после этого перекура на душе было невесело. Уставился на недоконченный чертеж, приколотый к доске кульмана, — общий вид: ведущая шестерня, ведомая, центральные зубчатые колеса, шестерни-сателлиты — все это образовывало плотный, вгрызающийся друг в друга зубьями, сложный, многоступенчатый механизм.
Никак не мог настроиться на работу. Вспомнил, что хотел зайти к Стырову, рассказать про семинар. Бросил взгляд на дальний угол зала, где огромным контейнером выделялся кабинет начальника отдела. «Да что ходить?! В курилке состоялась пятиминутка», — и словно опять увидел злой взгляд Бродова, устремленный на Петю Лысенко, розоватые повлажневшие белки...
Малинин никогда еще не встречал такого «взрывающегося» человека, как Бродов, и почти за четыре года совместной работы так и не мог понять его, хотя и склонялся к мысли, что он революционер в курилке: человек, готовый на словах — именно на словах! — ниспровергнуть все и вся, не зная ради чего, не видя конкретной цели. Но люди слушают его критику, и не всегда на их лицах недоверчивая улыбка. Да и сам Малинин не раз соглашался с ним. Ведь проблемы-то существуют.
А Ретнева как-то рассказывала, — и откуда женщины все знают?! — что Бродов женат второй раз и что его первая жена «ему рогов наставила». Что есть у него сын, лет двенадцать ему, и живет он с матерью. А когда Бродов в НИИ работал, то у него, оказывается, неприятности были: с парторгом сцепился. Тот и подвел его под монастырь — «зарезали» Бродову диссертацию: мол, дорабатывать надо. Он сразу скис, перестал сопротивляться. Безвольным оказался, слабым и вообще диссертацию забросил. Озлобился.
А недавно Стыров передал Ретневой письмо, которое соседка Бродова прислала на завод, к ним в отдел. Ретнева показала письмо Малинину. А в нем сказано было, что у Бродова комната-клетушка, которую он выменял после раздела с первой супружницей. Что теперешняя его жена — женщина чистоплотная, порядочная, что к ним часто ходит в гости сын Бродова, Витюха, как его отец кличет. Да вот беда: комнатка у Бродова и для двоих теснехонька.
Сообщила соседка и о том, что когда Бродов на прежней работе был, так ему должны были вскорости отдельную квартиру дать, а он уволился по общественным неприятностям...
Ретнева и не знала, что у него с жильем так худо, заявление-то в цехком он не подавал, не хотел, видать, теперь связываться с «общественниками». Рассказала она Малинину, что попыталась поговорить с Бродовым, да с ним разве по душам поговоришь? Нервный, вспыльчивый: начал, что, мол, они и так проживут, а хоромы пусть начальство получает, — и пошел, и поехал...
А вначале-то они так хорошо разговорились, Бродов даже заулыбался, когда услышал, что соседка, — Федотовной ее зовет, — письмо прислала.
«Не поймешь, чего в Бродове больше: злости или дури», — сказала Ретнева Малинину. А он разве понимает? Видимо, и того и другого предостаточно.
И сейчас Малинин опять подумал о Бродове: «Революционер в курилке. Такую бы активность на собраниях. Да на них-то не ходят», — размышлял он, имея в виду тех беспартийных сослуживцев, которые не приходили ни на общие отрытые партийные собрания, ни на собрания партгруппы. Это и Бродов, и Спицын... А вот Петя Лысенко приходит. Ну а Патрикееву «по штату положено» — член партии.
«Да что партийные собрания, — мелькали мысли. — На профсоюзных-то хоть почти все бывают, да большинство отмалчивается», — Малинин вздохнул и опять — какой уж раз — ощутил неудовлетворенность от всех этих разговоров и споров в курилке. Было в них на самом деле что-то театральное: поговорили, пошумели и разошлись. И хотя Малинин понимал, что все эти споры нужны, что они просто необходимы людям, но все равно это были только слова, слова, слова. Вроде легко взмывающих и так же легко лопающихся мыльных пузырей.
И сейчас, вспомнив насмешливый возглас Спицына: «Ну Бродов! Вечно спорит», Малинин подумал, что наверняка многие, как и он сам, чувствуют неудовлетворенность от этого всеобщего ораторствования.
Посмотрел вокруг, неторопливо обводя взглядом зал, который был тесно уставлен разномастными кульманами, письменными столами. Зал был похож на улей. Люди чертили, ходили, разговаривали, шуршали чертежами, рассматривая их, развертывая-складывая...
Тут Малинин увидел, как Петя Лысенко, торопливо проходя к своему столу, сильно задел бедром о выступ кульмана — скривился, сморщился. Малинину даже стало не по себе: весь напрягся, сжал зубы, словно сам ощутил боль. А Петя потер ладонью ушибленное место и беззвучно зашевелил губами. Малинин, поняв эту «ругательную мимику», улыбнулся. А Петя сел за стол и начал рассматривать какой-то чертеж. Малинин отвел взгляд. Мелькнула мысль: «Повезло Пете...»
Лысенко было двадцать восемь лет, но выглядел он, как говорят, мальчишкой: моложавые черты лица, рубашка нараспашку, немного суетливая походка. И, видно, поэтому даже за глаза его все называли Петя да Петя, редко кто по фамилии, а тем паче — по отчеству.
А три года назад начальник КБ, в котором работал Лысенко, неожиданно уволился: решил перебраться в другой город. Лысенко и назначили начальником. Стыров долго не подбирал кандидатуру — работы было много, а бюро осталось обезглавленным.
В отделе ходило мнение, что Пете повезло: сидеть бы ему в «рядовых членах» даже с его-то энергией, если бы не этот случай
Вот и у Малинина иногда мелькала та же мысль: человек работящий, ответственный — и на своем месте.
Не знал Малинин, как и многие другие, что и сам Лысенко прекрасно все понимал: подфартило ему, явно подфартило.
А вон за кульманом стоит Патрикеев, работает.
У Патрикеева было несколько «авторских» на изобретения, не говоря уж о рацпредложениях. Вот и сейчас он организовал небольшую группу конструкторов, которая проектирует подъемники для цеха гальванических покрытий. Правда, отдел в плановом порядке разрабатывает эскизный проект на комплексную механизацию, до рабочих чертежей дело дойдет, но до запуска их в производство еще много времени, до «железа» — тем более. А подъемники Патрикеева уже сейчас смогут сократить и облегчить ручной труд в этом «вредном» цехе. И Патрикеев справедливо считает, что лучше синица в руках, чем журавль в небе.
Малинин тоже помогает выпускать чертежи подъемников. В технику особо не лезет, выполняет задания: делает деталировку, отдельные узлы, как, кстати, и другие, кто помогает Патрикееву. Патрикеев — главный идеолог, советов не любит, сам парадом командует. И они уж привыкли, а может, стесняются: разве можно сравниться с его технической хваткой? Правда, ребята как-то предлагали обсудить его подъемники на отдельском техсовете, не захотел: что теоретизировать? Работать надо. А если уж обсуждать, то комплексную механизацию, там старья навалом. И, видимо, он прав: ученого учить — только портить. Да и техсовет мхом оброс: уж забыли, кто в него входит.
И сейчас Малинин почему-то вспомнил, как недавно Патрикеев подошел к нему, чтоб посмотреть готовые чертежи, а у него в это время были разложены на столе вырезки из газет, журналов — давно подбирает материалы по соревнованию. И пока они обсуждали свои технические дела, Патрикеев поглядывал на стол. А в конце разговора сказал: «Пора бы нам закругляться с подъемниками, — и, покосившись на газетные вырезки, усмехнулся: — Ладно уж, сиди, занимайся. Теоретик!»
«Талантливый парень, — подумал Малинин о Патрикееве. — И творчество, и профсоюзная работа... Многое успевает...» — Правда, у Патрикеева в цехкоме девять человек, а он, Малинин, один — партгрупорг, да еще Крякова, зам: помогает вести протоколы собраний и прочие бумажные дела. Но, вроде, помощь достаточная… Да так и на самом деле! Чего это он расплакался?! У него в партгруппе всего семнадцать человек, а у Патрикеева в профсоюзе вон — весь отдел, — и Малинин даже головой мотнул, словно кому-то показывал этот «весь отдел».
Увидел Олегину. Читает. Слегка выдвинув верхний ящик стола, сидит, склонив над ним голову. Если кто подойдет, нажмет животом на ящик, и он задвинется, скрыв книжку или журнал. «Лучше бы в открытую читала, — подумал Малинин. — Чего стесняться, коль время есть свободное?! — Но тут поймал себя на мысли, что и сам в «свое время», до того, как его избрали партгрупоргом, так же почитывал-поглядывал — то в какую-нибудь книжку, которую только что дали домой (!) почитать, то в журнальчик... Ну а сейчас немало рабочего времени тратит на общественные дела. Благо еще можешь, если надо, поднажать в работе и выкроить время. Дома тоже занимается, но редко: Андрюшка маленький — спит плохо, да и надо помогать Люсе: то постирушки, то магазины.
Опять взглянул на Олегину. Другие женщины обычно закрывали стол с боков и спереди, прикалывая старые синьки или листы ватмана, а вот Олегина... Невольно задержал взгляд на ее аккуратно сужающихся к щиколотке ногах. Платье чуть выше колен... Отводя взгляд, улыбнулся: «Если есть, что показать, почему не показать».
В закутке, отгороженном досками кульманов, толпились. Малинин увидел, как из-под чертежной доски высунулся ярко-красный лоскут материала, и ниже повисла прямоугольная этикетка... В другой закуток понесли чайник, зазвякали стаканами...
Хотя проветривали недавно, а в зале опять душно. Форточки при людях не открыть — сквозняки. Малинин остро ощутил пропитанный духами и потом воздух. Немного ослабил петлю галстука, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
Взгляд остановился на Доске почета, висевшей на стене. Слева красивыми выпуклыми буквами написано: «Ум десятков миллионов творцов создает нечто неизмеримо более высокое, чем самое великое и гениальное предвидение. В. И. Ленин». Справа — фотографии. Лица крупные: неузнаваемые рты, носы... А вот и его, Малинина, фотография: почему-то испуганные глаза... и они тоже смотрели на него, на «живого» Малинина. Ему было неловко, неуютно от «своего» взгляда.
Тяжело, даже с каким-то гортанным звуком, похожим на «о-ох», вздохнул и отвел взгляд. Вживался во все эти валы, шестерни... Встал и, держа левой рукой подвижный чертежный прибор с линейками, а правой — карандаш, начал чертить...
(Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2016/03/05/1732
Преодоление. Повесть. — Новосибирск: ПК «Издатель», 1991 г.