Я медленно иду по улице. Асфальт очень тёплый и влажный, босые ноги неприятно липнут. У меня нет прошлого, а точнее, я просто ничего не помню. Как это называется? Амнезия? Вот. Это знаю. Помню. Видишь как...
Небо растеклось плавленым свинцом, давит на плечи. Как свинец. А как же еще? Есть, кстати, хочется сильно, но даже это не так важно, как отсутствие воспоминаний...
Внизу, у кромки тротуаров, на колотой штукатурке домовых стен часто встречаются темные потеки, брызги и крупные пятна. Кровь. Конечно, еще бы. Трупов же почти не видно, наверное, недавно прошла похоронная бригада.
Страшно чешется левая рука – там, на сгибе, небольшая язва, иногда я остервенело раздираю её, словно блохастый пес, ненадолго получая облегчение.
На перекрёстке, среди гор щебня, зубастых остатков домов и куч мусора толпятся оборванные люди. Кто-то лежит, сидит на корточках, или верхом на грязных пожитках. Вероятно ждут полевую кухню. Мужчин почти нет, за исключением одноногого старика и мальчишки с печатью идиота на лице
Скорбь, усталость, страх и легкое безумие явственно царят здесь. Очень юная девушка, почти подросток, с распухшим шрамом от плетки на лице, мычит, раскачивается, сидя на асфальте обнимает себя руками, придерживая разорваное платье. Ее голые ноги в копоти и крови.
Я прохожу мимо. Мне нет дела до их жизни, по крайней мере, сейчас. Седая женщина провожает меня глазами.
Кажется, у меня была жена. Да, наверное. Начинает болеть голова. Пахнет жжёным волосом, недавним дождем, и мертвечиной. Привычные запахи? Жара. Душно.
Куда я иду?! Солнце беснуется за облаками. А если оно выйдет?! Я растаю? Растекусь по асфальту, проникну в его темные поры, растворюсь в нем? Каждый шаг даётся мне с трудом. Очень устал, но спать не хочется. Будто выспался. Будто...
Я знаю, не помню откуда, но знаю, что город практически разрушен, хотя некоторые дома почти нетронуты. Улица поворачивает, и я оказываюсь на возвышенности. Что-то наподобие смотровой площадки. Немного ниже, среди руин, в сером мареве жирных дымов торчат две башни. Конусообразные, странной конструкции, они протыкают тяжелое небо. Может быть там, наверху, их верхушки уже расплавились в лучах безумного светила?
Внизу же, похоже, перестрелка.Треск очередей, глухие взрывы, одиночные выстрелы - фон для для этой инфернальной картинки. Фон смерти и злобы. Голова теперь не только жутко болит, но вдобавок и кружится. До тошноты. Я отхожу назад, к крепкой на вид стене.
Справа, под разбитой витриной магазина, среди осколков лежат небрежно укрытые маленькие тела, их очень много. Это дети. Их скоро увезут, чтобы сжечь в старом городском парке. Мне отчего-то, становиться совсем тоскливо. Кажется, у меня был ребёнок. Не помню. Дочка, сын? Не помню! А вот поцелуй детский - помню. В щёку. Лёгкий, нежный. Я тогда плакал. Может быть… Тяжело думать. Очень давно я здесь. Шаркаю по каменной лестнице вниз. Один пролет, второй. Снова улица. Пустая и неширокая. Куда же я иду?
Неожиданно, передо мной вырастает здание больницы. Красный кирпич, козырек над широким входом, пандус. Сгоревший остов скорой.
Судя по суете вокруг, здесь есть жизнь. У стеклянных дверей и рядом, за оградой, очень много солдат. Некоторые из них настороженно поглядывают на меня. На секунду возникает ощущение. Такое, такое... Как же оно называется? Дежавю, что ли? Тут, возле клиники, было что-то ещё… Что-то. Что-то очень хорошее. Очень. Тёплое чувство помню, а больше ничего. Это раздражает.
Внезапно и страшно воет сирена. Хочется присесть, пригнуться, закрыть уши, спрятаться от душераздирающего воя. Этот звук я очень хорошо знаю. Воздушная тревога. Сейчас начнут бомбить. Бегу в больницу - там есть подвалы. Солдаты скрываются за бетонными надолбами.
В приемном покое пусто. Пальма в кадке неряшливо лежит поперёк кушетки. Надсадный свист и грохот. Разорвалось где-то совсем рядом, на улице. Я падаю на пол. Это глупо, конечно, но инстинкт велит делать именно так. Страха уже нет, а вот голова по-прежнему болит. Пол вздрагивает, настенные светильники суматошно раскачиваются. Бомбы падают и рвутся уже дальше, но гул и вой пугает. В животе слабость.
Тишина наступает тоже неожиданно. Слышно, как льётся вода в туалете. Дверь туда распахнута и висит на одной петле. Я поднимаюсь и бреду по пустому коридору. Резкие медицинские запахи. Хлопают двери. Голоса за спиной. Сажусь на пол. Сквозняк. Ноги замёрзли и болят. Понемногу появляются люди. Ко мне подходит женщина в зеленом комбинезоне. Ей лет сорок, лицо уставшее и серое. Говорит, что главная здесь. Я молчу. Она спрашивает, кто я.
Не помню, отвечаю, наверное, никто.
А кем был, продолжает.
Не помню, говорю. Может, врач. Или художник. Или дворник.
Отлично,говорит она. Будешь работать? Есть хочешь?
Наверно, бормочу я, продолжая сидеть. Мне все равно. Главная кивает и уходит.Равнодушно смотрю на ее спину, измазаную известкой. Устав сидеть, я поднимаюсь. Лестницы, палаты без дверей, занавески, ширмы. Все заполнено койками, каталками с тяжелоранеными и умирающими людьми. Они лежат и на полу, на тряпках и матрасах. Стонут, слепо хватают меня за щиколотки. Вонь удушающая, тяжёлая, влажная. В ноздри лезет запах гнилья, крови и испражнений. Если дышать ртом, то еще мерзее. Кажется, что ты все это ешь и хочется сблевать.
До меня никому нет дела. Начать помогать санитарам? Ноги замёрзли совсем, и я принимаюсь искать обувь. Ботинки нахожу почти сразу, возле прикрытого тряпьем покойника. От них смердит, но мне все равно. Раздается телефонный звонок. Аппарат пластмассовый, белый, без диска и кнопок. Я снимаю трубку и молчу. Хорошо поставленный женский голос, не терпящим возражений тоном, требует принести биксы на хирургию. Что за биксы? Оглядываюсь и на маленькой полке вижу блестящие, похожие на походные котелки штуки. Наверное, это они.
Нахожу отделение по указателям. За окнами темнеет. Женщина оказывается немолодой, с приятным, правильным лицом. Правильным, это как? Откуда во мне такие знания? Четкий подбородок, высокий лоб, ровный нос, красивые глаза, это именно то?
Наваливается сонливость. Наконец-то! Обладательница артистического голоса и внешности предлагает перловую, по виду, кашу в железной миске. Я ем, не ощущая ни запаха, ни вкуса. Ночь. Смотрю в чёрное окно. Отблески пламени нервно лижут мои руки. Спать.
С трудом разлепляю веки. Какой был странный и яркий сон! А я под капельницей, в палате хосписа. Здесь мне все знакомо и неразрывно связано с болью. В окне виден кусок серого неба, почти такого же, как и во сне. Жена в белом халате с озабоченным лицом. Кажется, врач ей сказал, что мне осталось немного. Меня раздражает это. Разве он решает?! В мою сторону доктор не смотрит, держит жену за руку. Он почти раздел её взглядом. Скотина! - дышать тяжело, не то, что говорить. Они не разобрали моих слов, но обернулись. Жена опускает глаза. Голова слабеет. Такое неприятное чувство... Боль скоро вернётся. Надо успеть. Что успеть? Я опять засыпаю.
Утро. Меня кто-то трогает за руку. Что мне снилось? Какое-то щемящее чувство. Тоска и почему-то сильное желание. Плотское, сладкое. Напряжение до судорог внизу живота. Странно. Не помню, когда был с женщиной. Не помню. Разбудила та самая медсестра. Или врач? Неважно, ведь она принесла мне поесть. Морковный чай. Сладкий. И хлеб. Большой кусок серого, влажного хлеба. Смотрит, но почему-то с жалостью. Не понимаю - я ведь здоров? Говорит, что сын погиб… недавно… Возрастом немного моложе меня. От мобилизации скрывался. Близорукий сильно был. Художник. Никого убивать не хотел. О людях всегда хорошо говорил. Всех любил. Птиц, собак, кошек. Немного, совсем чуть чуть, но был словно блаженный. Большой ребенок. Поймали случайно. На окно залез. На подоконник. В бельэтаже жили. Рисовать собрался. Света нет же давно, вот он и забрался. К свету. Сама на работе была. Они его расстреливать не стали, нет. На колени возле парадного поставили и кувалдой голову разбили. Мыла асфальт долго потом.
Патрули часто так делают - патроны экономят. Или им нравится?
На фронтах теперь плохо - везде потери. Говорят, скоро женщин будут мобилизовывать, молодых вначале. Она тихо плачет. Дальше слушать мне тяжело. Не доев, я ухожу на лестницу и стою, прижимаясь к холодной стене лбом. Ботинки жмут и воняют.
Я опять возле приёмного покоя. Вновь прибывшие стонут, кричат, хрипят и матерятся. Кто-то, задыхаясь, тонко хохочет и пытается петь. Среди раненных ополченцев и солдат много мальчишек лет по шестнадцать. Совсем дети. Один - щуплый, в пиджачной паре и сапогах зажимает живот, обмотанный свекольными бинтами. Он грязно-белый, словно уже умер. Утробно воет. Поразительно, но это именно вой с закрытым ртом. Больше ни на что этот звук не похож. Глаза распахнуты и в них плещется безумие. Безумие, боль, страх. Зрачков почти нет, они утонули. Он жмет лацканы своего, когда-то модного пиджака, оттягивает их вниз, воротник врезается в худую шею.Я, неожиданно для себя, с каким-то отцовским отчаянием глажу его по лбу. Моя ладонь застывает, срастается с ледяной испариной мальчишечьей кожи. Так проходит минут пять. Он перестает выть, часто-часто моргает, потом иголочные зрачки убегают прочь. Он выгибается, словно волна бежит внутри уставшего тела. Подживает ноги к животу. Раз, другой. Какая тихая агония, думаю я. Отмучился, бедолага.
Слышу за спиной: а таких очень много, очень. Нечем спасать, нет же почти ничего. Сюда умирать привозят.
Оборачиваюсь. Молодая женщина. Скуластая, слегка курносая. Красивая? Да, конечно. И еще милая. Это сочетается? Милая и красивая. Не помню. Что ж такое-то?! Светлые волосы собраны в конский хвост. Правда лицо серое, но здесь у всех так. Чернющие круги под серыми глазами, Рассказывает, что убирает за ними, моет всё. Трупы помогает сжигать. Идем с ней по коридору. Говорим ещё о чем-то незначительном. Она спохватывается, вспоминает о делах. Спрашивает, где буду к ночи. Я пожимаю плечами. Откуда мне знать. Кивает мне, мол, найду. Смотрю на ее ягодицы, обтянутые коротким и грязным халатом. Наверное, я её хочу. Не знаю. Кого она мне напоминает, кого? Не могу вспомнить. Ну никак. А надо ли вспоминать?
Опять ревёт сирена. Уходят не все. Я тоже остаюсь. Трогаю рукой тёплую стену - она мелко дрожит. "Как испуганная собака", - думаю я. Ноготь цепляет кусочек краски, сухой и серой. Больно. Здесь везде боль. Откуда-то подуло тёплым, разгоняя запах немытых тел и пар больной крови.
За окнами опять чернота, тугая, в алых и жёлтых просверках. Ночь. Снова стреляют. Сегодня не так много и часто, нежели вчера. В коридоре долго, с надрывом кричат. На улице тоже.
Голова болит. Лампы мигают вразнобой. Моя тень кривляется в ломаном танце.
Спускаюсь в холл. Кто-то окликает меня. Черноволосый, очень молодой мужчина в зеленом марлевом комбинезоне, как голый - всё просвечивает. Он хирург? Маска на шее, шапочка. Пытается меня обнимать, вертит, заглядывает в глаза. Плечи мнёт, как пластилин. Мы разве знакомы? Говорит много. Утверждает, что мы двоюродные братья. Он теперь работает здесь - это хорошая бронь. Зовет выпить спирт. Я отказываюсь, не хочу пить. Зверски болит голова. Появляется его напарник, такой же молодой, с щербатым, кривящемся ртом и порочными глазами. У него в руках большая колба. Мы пьем. Спирт тёплый и отдаёт формалином. Мне становится хорошо, но видеть начинаю плохо. Оба болтают не умолкая. Зовут к себе на этаж. Офицеров спасать. Паёк очень неплохой и много спирта. Тупо киваю головой. Сильно хочется спать. Я пьян. Ложусь прямо в холле, на ковре. "Брат" объясняет, как его найти, но я уже ничего не воспринимаю. Спать, спать, спать. Уходя, они будто взлетают серо-зелеными тенями.
Открывая глаза, я сразу чувствую этот мир. Запах осени ни с чем не спутаешь. Облетевший тополь за окном машет скелетированной рукой в такт ветру. Дирижирует? В палате холодно. Боль в животе свернулась змеиным клубком. Никого нет рядом. Лист бумаги на груди. Руки дрожат. С трудом различаю почерк жены. Она пишет о том, что вновь в командировке, с дочерью сидит няня, и все верят в хорошее, а она любит меня. Закрываю глаза. Тошно. "В хорошее".
Боль разворачивается и открывает ядовитую пасть. Грызет. Кусает, рвёт на части внутренности. Становиться дикой, нестерпимой! Очень больно. Листок мнётся в руке. Нет сил терпеть. Кричу. Хрипло. Через миллион лет открывается дверь. Медсестра. Смотрит недовольно. Крошки от печенья на губах. Шприц, и опять в левую руку! Хотя мне все равно… уже. Я уплываю.
Просыпаюсь я, чем-то укрытый. Не могу сообразить спросонья. Какое-то, тягостно-тянущее чувство тревожит сердце. Как всегда, не могу, совершенно не могу вспомнить, что снилось. Остались лишь легкий холодок и шелест, как от вороха осенних листьев под ногами.
Здесь же царствует тяжелый запах чужих страданий и вонь табака от шерстяного одеяла. К удивлению, голова почти не болит. Зато ноет почти зажившая язва на руке. На подоконнике завалялось забытое, побитое яблоко. "Остатки пиршества", - думаю я, пережёвывая кислую мякоть. Монотонный шорох за окном. Сплошной стеной идет дождь. Пелена. Мне представляется, что вода и пепел от сожранных пожарами домов и людей смешались в единую вязкую массу. Она как мерзкое желе сползает по обугленным стенам развалин, просачивается во все щели, и в души ещё живых. Да, в души живых. На запотевшем стекле я пишу слово: "хорошо". Это странно и почему-то очень смешно. Очень.
Давясь от смеха плетусь по бесконечным коридорам клиники.
Работать с умершими намного проще, чем с еще живыми. Поэтом я иду туда, где много мёртвых.
Сейчас наготове десять тел. Выносим их вместе с древним, сутулым азиатом во двор, где даже под дождём не угасает погребальный огонь. Мой напарник беззубо улыбается мне, ворочая длинной, самодельной кочергой. Трупы бывают непослушны. Многие так и норовят высунуть из костра обугленную руку или голову. Пламя чадит. Что-то трещит и лопается.
Меня трогают за локоть. "Увлеклись красотой?" - вчерашняя знакомая улыбается. Ослепительно-белые зубы странно диссонируют с пепельным лицом. "Что здесь красивого?" - непроизвольно стираю грязь с её лба. Мой палец рисует дорожку. Обнаженная, белая кожа. Это возбуждает. Тут же спохватываюсь: "Простите!"
"Ничего", - продолжает улыбаться она. "Огонь всегда разный, поэтому красиво". Струи шипят на раскаленных углях. Мы вместе заходим обратно. Я очень грязный. Пропах дымом, как после пикника. Мне опять смешно. Я узнаю у неё, можно ли здесь помыться. Говорит что есть душевая, горячая вода и даже мыло. Только не сейчас. Ночью. Договариваемся встретиться внизу, у спуска в подвалы. Она отведёт. Я равнодушно и устало иду за следующими мертвецами. Сегодня я Харон. Стикс пылает. Дождь жирный, как масло.
Ночью я иду по сумеречной лестнице. Она уже здесь. Берет меня за руку и ведёт за собой ещё ниже. Совсем темно. Ступени скользкие, узкие и нет перил. Я спотыкаюсь и хватаюсь за её плечо. Оно так горячо, что если задержать руку дольше, возможно, обожжёт ладонь. Она смеётся.
"Ничего не вижу". - Мой голос слегка дрожит. Перехватывает горло от сильного желания. "Иногда, чтобы видеть, надо закрыть глаза",- шепчет она. "Подумай над этим".
Мы спускаемся ещё на пролёт, и идём уже по коридору. Здесь полумрак и тепло. Стены кирпичные, мокрые. Настроение у моей спутницы замечательное. Походка изменилась, стала легкой, танцующей. Рассказывает, что до войны была актрисой.
"Поклонники, цветы…" - она мечтательно запрокидывает голову. Теперь - всё. Нет, конечно не только для нее. Для всех - всё. Впереди пустота. "Знаешь, о чём я мечтаю?" - она резко останавливается. Пожимаю плечами. "Хочу, чтобы на больницу упала авиабомба. Большая. Из всех, какие есть, самая большая!!!"
Я не вижу ее глаз, но думаю, они блестят. От слез.
Вскоре мы подходим к душевой. Она тоже почти не освещена. Очень тихо. Мы так глубоко, будто в другой реальности или во сне. "Вот" - табурет скрипит. "Мойся, я позже".
Раздеваюсь при ней. Она смотрит. Я возбужден. Очень. И она это видит. Пристально разглядывает.
Моюсь с наслаждением. Намыливаюсь куском черного мыла до густой пены. Подолгу стою под вялыми струями. Вода теплая и пахнет хлоркой. Мне очень хорошо. Но возбуждение просто болезненное. Колени подрагивают. Поднимая лицо к ржавой лейке душа, я чувствую сзади ее тело. Девушка прижалась к моей спине, упираясь животом в мои ягодицы. Наши тела горячее, чем вода. Мы опускаемся на колотые плитки пола. Она изгибатся, яростно двигает бедрами, словно желая подкинуть меня ввысь, запрокидывает голову, ударяется затылком, но не замечает этого; вздрагивает ознобливо, открывает и закрывает рот, облизывает губы, сквозь ресницы смотрит на меня, тиская мои плечи, длинно, очень длинно стонет. Если я не счастлив сейчас, тогда что такое счастье? Ее крик похож на вопль ночной птицы. Вода продолжает литься. Мы лежим рядом.
Она неожиданно громко смеётся. "Не обращая внимания, это нервное",- объясняет она, умолкая.
Я вытираюсь несвежим полотенцем. Она садится, обнимает колени руками и смотрит на меня. Улыбается. Кого же она мне напоминает? Не помню. Не помню. И сейчас я думаю об этом как-то вяло. Ну и ладно.
Саднит в груди. Сажусь прямо на пол. Пахнет мылом и нашей схваткой. Любовной схваткой. Пахнет апофеозом страсти. Пахнет, чем и должно пахнуть после такого. Бывшая артистка уходит, погладив меня по голове. Халат несет в руке. Она не собирается одеваться?
Зачем я здесь? Рыжая труба в набухших почках серых капель.
Устало шаркаю по кирпичной кишке. Здесь становится трудно дышать. Запахи железа и гари. Куда мне идти? Тревога поднимается к горлу. Она похоже слегка подкисла, превратившись в мерзкую отрыжку. Сердце истерично колошматит в грудину, пытаясь достучаться до меня. Просит выпустить, что ли?
Я слышу впереди странные звуки, словно кто-то пытается петь. В клетушке под лестницей, среди непонятного хлама, угадываю очертания человека. Подойдя ближе, я вижу сгорбленого, сухого старика. Он и поёт. Хотя пением это можно назвать с большой натяжкой. Почувствовав меня, дед умолкает. Поворачивает голову. Он слеп. Пустые глазницы,впалые щеки, узкий рот."Мы все подохли! Ты знаешь, а?!" - хрипло каркает он. Я молчу. Мне все равно.
Первый этаж встречает меня страшным шумом. От грохота канонады закладывает уши. Все в сизым дыму. Вижу женщину главврача, или кто она там, на самом деле. Она идет, держась рукой за стену и подволакивая ногу. Скользит пустым взглядом по мне и исчезает в пепельном тумане. За спиной звонко осыпаются стеклянные двери приемного покоя. С улицы рвется пропахший дымом и порохом ветер. Но я очень хочу спать. Глаза закрываются сами. Нет сил. Нет сил думать, двигаться. Укладываюсь прямо за стойкой регистратуры на мокрый линолеум. Здесь хотя бы не дует. Закрываюсь от всего этого чьим-то заляпанным пальто, и сразу отключаюсь, как перегоревшая лампа.
Я вновь очнулся. Не знаю, сколько я спал, но тополь за окном уже обрядили в белый саван пушистого снега. В палате резко пахнет знакомыми духами. Точно такие любит моя жена. "Сколько времени?" - шепчу я в пустоту. "Вечер…", - её лицо размытым пятном повисает надо мной. Я теперь еще и плохо вижу? Хотя это уже не удивляет. Во рту привкус дыма. Он помогает вспомнить сон: "Я любил тебя только что. Там, во сне. На полу, в душевой."
Она улыбается. Кажется, сквозь слезы. "Я хотел давно сказать тебе, ты смотри, не изменяй мне с этим врачом… Он просто..."
"Что ты говоришь!" - моя благоверная возмущена и хмурится. Как будто сердится. Я верю ей. А вот боли верить нельзя. Она появляется, не давая мне договорить. Я до крови кусаю губу.
Жена разжимает мой кулак и кладёт на ладонь угловатый, маленький предмет. Это мой крест. Нательный, серебряный, подарок одного хорошего человека. Почему не на груди? Пытаюсь спросить, но воздуха не хватает. Очень больно. Очень. Я чувствую иглу. Опять, блин!
Я хочу возмутиться. Я хочу крикнуть, чтобы не кололи. Я не нуждаюсь в беспамятстве. Я хочу увидеть ребенка, в конце концов!
Никому нет дела до моих хотелок.Ничего не слышат. Больно. Больно и страшно. Мне, как никогда все ясно и понятно. Страшно немного. Немного ли? Хоть сейчас-то не ври себе, паренек. Тебе очень страшно и ты понимаешь - смерть уже совсем рядом. Только протяни руку. Схватись за поручень уходящего поезда. Ту-ту! Последний гудок. Но не бойся, этот поезд не уйдет без тебя. Не уйдет. Ты все поймешь. Просто закрой глаза и успокойся.
Шум невыносимый. Словно на вокзале проснулся. Крики, грохот, вой. Выпростав голову из-под вонючего воротника пальто, вижу как на потолке ширится трещина. Становится жарко. Я поднимаюсь на ноги. Перед входом танцует и гудит рваная стена пламени.
Девушка, любившая меня в подвалах пробегает мимо, но увидев меня останавливается и приветливо машет рукой. Она обнажена, обворожительна как и прежде, а еще, она улыбается, что кажется совершенно неуместным сейчас. Мне подойти к ней? Старик сказал ведь, что мы уже мертвы. Так есть ли разница, идти, бежать или стоять на месте? Но странное дело, я все равно иду к ней, а потом и за ней, в горящую неизвестность. Огонь не обжигает, не мешает идти, пропускает меня. Снаружи почти ничего не разглядеть. Дым и огонь. Огонь и дым. Горит, похоже, весь город, деревья, трава и воздух. Нечем дышать. Опускаясь на раскалённую землю, я вижу, как моя проводница исчезает в алых вихрях. Где нет огня, кружит пепел, Небольшие смерчи рождаются рядом, переплетаются, обретают мощь и мускулы, стремительно устремлятся вверх, в неизвестные и невидимые пространства.
А что делать мне? Опять идти куда-то? Сколько можно?
Осознание приходит, как оплеуха. Глаза! Она же говорила, закрой глаза! Нужно только закрыть глаза. Просто закрыть глаза.
И конечно же, я их закрываю.
Свежий ветер, родившийся ранним утром среди синеватых горных вершин, со всей порывистостью и силой юности, нежно, но упрямо прижимал к земле влажные копны луговой травы. Он с восторгом несся к далекому лесу, слегка задевая гладь старого озера, разгоняя стайки серебристых рыб в своей морозно-прозрачной глубине. Он хотел владеть всем, дотрагиваться до всего и везде быть самым важным. Молодой ветер, что тут скажешь? Но ослепительные небеса крепко держали свой феод, не оставляя ветру ни одного шанса. Ведь и изумрудный луг, и зеркальная гладь озера, и крошечная фигурка человека, неспешно бредущего по пояс в траве - все это принадлежало небу.
Путник жевал травинку и с улыбкой посматривал на облака. Он был спокоен. Так спокоен, как никогда в жизни. Беспредельно спокоен. Да что там, беспредельно! Нет в человеческих языках и наречиях таких слов и эпитетов, чтобы описать это. Нет, и не будет никогда.
А глупый ветер не успокоился. Набравшись смелости, он стал упруго подталкивать мужчину, залезая под рубашку и ероша волосы на голове, но тут же обижено улетел прочь, услышав не раздраженную ругань, а веселый смех. Откуда ему, молодому и наивному было знать, что именно так ведут себя абсолютно свободные люди.