К ночи я вернулся на вокзал с намерением здесь переночевать.
В здании морского вокзала душно, влажно. Рейсы откладывают, залы ожидания переполнены. Все скамейки, если не заняты людьми, то застолблены чемоданами, давая понять, что место давно принадлежит счастливому ветерану вокзала.
Я сел на незанятый пятачок пола и написал матери коротенькое письмо, опять отделываясь общими фразами — лишь бы не волновалась. Не надеясь найти тихий уголок для ночлега, я решил погулять по ночному Владивостоку.
Я ходил по освещённым центральным улицам в неком раздвоенном состоянии. Я любовался ночным городом, а мечты слали одну за другой весточки на остров, в родную хижину, с любовью обустроенную маленькими хозяюшками, откуда открывался бесподобный вид на лагуну. Где был безмерно счастлив, где был я нужен, где любил так, как никогда не смогу больше полюбить. Это была одновременно тоска по потерянному раю, и эйфория от воспоминаний, счастье от осознания того, что я всё же способен любить. Но моя единственная любовь — только воспоминание и мираж.
Увидев движущиеся навстречу мужские фигуры, я свернул в узкий проулок. Опасаясь нежданных встреч, не столько с хулиганами, сколько с милицией, которая будет нудно выспрашивать о целях приезда, я решил бродить по переулочкам и дворам среди пятиэтажек.
В одном уютном дворике среди клёнов и детских качелей я решил отдохнуть, наслаждаясь теплом ночи. Я отломил от булки большой кусок, посолил и с удовольствием откусил.
Я попытался расслабиться, насладиться теплом ночи и ароматом воздуха, не думать ни о чём неприятном. Но мысли о своей подлости, о потрясающей неопределённости своего положения, о потерянном рае неотвязно преследовали меня.
Боль по придуманной любви не утихала. Оленёнок, плод истерзанного воображения, несбыточная мечта, сон. Ах, если бы я мог навсегда уйти в этот сон и навечно в нём остаться… Но пробуждение неизбежно. Неизбежны универ — если не исключат, или монотонная каждодневная работа, пустые мечты, реальные проблемы и позорное приспособление к постылой жизни… Я изменю своим романтическим стремлениям, своей любви к Оленёнку: буду в мечтах предаваться самому разнузданному непрерывному сексу в тюрьме-гареме для десятков маленьких рабынь.
С новой силой стала душить тоска по Алинёнку. Тоска не столько по встречам с ней, а по невозможности обладания ею. Одно дело приветливо махать ей рукой и жать милые пальчики. Другое — — ах, как бы хотел быть бесполым существом… Не грезить голеньким девчачьим тельцем…
— Мишка, говорят, со временем в хирургах развивается особая циничность. Эта бесчувственность позволяет врачам лечить, оперировать и вообще делать людям очевидное добро. Я сам ясно вижу в себе почти ту самую циничность. Но чёрствость ограждает меня лишь от моего отчаяния. К другим людям я стал вдруг относиться потребительски: я страдаю, значит, вы должны страдать, а меня жалеть обязаны! Кстати, Мишка, ты тоже меня пожалеть должен.
Но Мишка после продолжительного деликатного молчания и сочувствия именно сейчас решил меня обвинить (как пресловутый хирург!):
— Пусть я буду жесток, но я должен тебе кое-что сказать.
Мишка замолчал.
— Ну говори.
— Зря я этот разговор затеял.
— Да говори же, раз начал!
— Сказать, почему тебя так тянет на остров?
— И почему же, скажи на милость.
— Ты хочешь всего карманного, безропотного. Игрушечных паровозиков, маленьких человечков, беззащитных девочек. Даже лучший друг, воспитатель и собеседник, и тот живёт за плечом в кармане твоей сумки. Вот ты сейчас меня сразу запихнёшь подальше на дно авоськи. Разве не так?
— Не запихну. Говори дальше, если начал.
— На острове — только твой закон, девочки только твои; при видимости свободы и демократии они не более, чем наложницы, рабыни. Тебе нужен остров — без конкурентов, без соперников. Где ты сам вне закона. На острове своим девочкам ты не оставишь никакого выбора. Потому что ты — один.
— Потому что судьба… Но разве эти острова придумал я? Это просто сны, там ничего не зависело от меня.
— Не зависело? Все твои сны — это вполне адекватное отражение твоего реального “Я”, твоего чистого эгоцентризма и тонкого лукавства! Даже во сне ты окружил себя маленькими человечками! А сам придумал, что это и есть любовь?!
— Но я девочек любил больше самого себя. И даже жертвовал… Мы сами были маленькими человечками в руках Боло-мото. Я искренне любил их!
— Ты их любил? — перебил меня Мишка. — Потому и любил, что они были для тебя лишь погремушками, маленькими безропотными человечками. Ты их любил лишь поскольку они исполняли твои желания, нереализованные фантазии, удовлетворяли все твои потребности, воплощали идеал. Твой идеал хитёр! Здорово придумал: возвышенная поэзии, философские беседы, поиск истины, а в перерывах — самый разнузданный групповой секс! Они утешили твою тягу в безраздельной власти. Это ли не предел твоих желаний: красивенькие, послушные, ручные, которых можно, как меня, засунуть в сумку? Даже если они иногда покапризничают и всплакнут, всё равно они лишь игрушки, нужные для одной цели: потешить твоё самовластие и сластолюбие. Всё досталось даром, без усилия… “Воля не своя”… Единственный достойный мужчина на острове… спаситель… Всю ответственность на вождя свалил! За любовь бороться не надо, Бало-мото всё на блюдечке преподнёс! Воля не своя, а вот надо же! Одна — секс-рабыня, другая — секс-рабыня запасная!
— Но ты должен помнить: я сам отказывался от воплощения своих эротических мечтаний. Ради чистоты, ради достойной жизни. Я сохранил детство Светланке несмотря на свои желание и власть. Я готов был пожертвовать ради них жизнью!
— До такой жертвы дело не дойдёт. Абстрактно ты смерти не боишься, потому что ты читал про Эпикура и стоиков в перерывах между ужином и тёплой кроваткой. А ты реально сознавал тогда близость смерти?
— Да! Пусть во сне, но я был убеждён в реальности… — не совсем уверенно произнёс я.
— Ну-ну: ты-нынешний лишь снишься себе-на-острове. Герой: готов принять в своё тело десятки стрел, закрыть собой…
— Заткнись, вражина! Мне и так тошно. Хотя, если быть до конца честным, то я и впрямь — жалкий позорник, готовый скупить по дешевке безропотных человечков ради безраздельной власти.
Мишка понял, что не вовремя травмировал меня таким обвинением:
— Прости меня, но рано или поздно я должен был это сказать. Не потому, что я зануда. Ты стремишься к совершенству, а такое тонкое лукавство разума мне, твоему самому близкому другу, видно, как на ладони. Всё! Прими к сведению и успокойся. Нам нужно ещё много работать над собой, — в голосе Мишки послышались извиняющиеся нотки: он понял, что несвоевременно затеял разговор, когда я так раздавлен. — Давай лучше подышим ароматом тихого дворика.
Дверь ближайшего подъезда отворилась, и я увидел направляющуюся к моей скамейке женскую фигуру.
— Какие люди сидят! — молодая женщина села на скамейку непривычно близко. — Не думай, я не пьяная. Так, чуточку выпила вина.
— Ну выпила — и выпила, эка невидаль. Правильно сделала, — сам же думал только о том, чтобы она побыстрее отвязалась.
— Повод есть, — она говорила тоном, будто ничего важнее этого повода нет, будто я ей не верю, и она безуспешно пытается меня убедить. — Своего мужика вчера в плавание отправила. Он жёсткий мужчина, лишний раз не пикнешь. Зато теперь — расслабляюсь… Тебе негде ночевать? Мой в плавании — место освободилось. Можно, я рядышком присяду?
Я неопределённо хмыкнул: она и так совсем рядом сидела — что, ещё ближе?
— Хранишь верность возлюбленной? Честь и слава достойным мужикам! А я, как видишь, расслабляюсь, когда мужа нет. Можно, я послушаю, как бьётся сердце верного мужчины, — и она прижалась головой к моей груди.
Я не противился и даже подумал: а не попробовать ли, как советовал психиатр, переспать с женщиной старше меня… Не намного она и старше, и даже выглядит неплохо… в сумерках. Что я зациклился на салагах… Правда, запах…
Пока я думал о своих дальнейших действиях, она посмотрела мне в глаза и восхищённо сказала:
— Ну что — не пойдёшь ко мне?… Знаешь, я завидую твоей возлюбленной. Ты молодец! — и она, покачиваясь, направилась к подъезду.
Я хотел её остановить, подхватить на руки, но вспомнил запах алкоголетабака и духов, и остался сидеть на скамейке.
Ещё было время одуматься, догнать, найти её квартиру по горящему в окнах свету, но с этой стороны дома не горело ни одно окно этого подъезда. Я обежал дом с другой стороны. Свет горел и на пятом, и на третьем этажах, а на втором — в трёх окнах… Вероятность один к четырём… Промахнусь…
С облегченным сердцем я вернулся на скамейку, наслаждаясь теплом нагретой за жаркий день земли и ароматом цветов. Я поудобнее устроился на скамейке и начал прокручивать в мыслях самые счастливые минуты жизни, которых не было, но они есть есть есть! в памяти, в душе и — в тетрадках. Я опять плыл на остров, на большой свадьбе гадал, какая жена мне достанется. Я снова был счастлив, но передо мною вновь встал вождь Бало-Мото и грозно сказал: “Если острова нет, то всё дозволено: и связь с женщиной любого возраста, и даже преступление”.
“Я лучше пойду в монастырь или в армию, там буду безвольно выполнять чужую волю, если своя воля ведёт меня в дебри преступлений”. — От жалости к себе у меня выступили слёзы. Потом я стал жутко жалеть несчастных девчонок, которые ждут на острове осенней охоты, что остров мне привиделся неспроста, это был знак, я должен спасать бедных девочек из рук Бало-Мото и пресыщенных охотников за людьми. Если острова нет, то я раздавлен, я потерял больше, чем жизнь, я больше, чем умер! Вождь опять встрял: «Вместо реальной жизни ты живёшь химерой — несуществующим придуманным островом! А острова-то нет! Живи проще. И помни: если острова нет, то можно всё!»
— Это неправда! Остров — есть! Мои девчонки ждут меня! Я ради Оленёнка выдержу любые испытания! — и проснулся.
Дверь подъезда отворилась. К скамейке направлялась моя знакомая. Она несла открытую бутылку вина и пышно-лиловый салат на тарелке.
— Стесняешься ко мне заходить, так хоть перекуси немного: в магазинах пустые прилавки, в столовках дорого и невкусно.
Она налила мне полстакана вина и поставила к себе на колени тарелку с салатом.
Я неторопливо выпил вино и поставил стакан на скамейку. Она подцепила десертной ложечкой порцию салата и изящно отправила мне в рот.
А хозяйка она неплохая… Лиловое — свёкла, солёное — рыба: оёё вкуснее селёдки — кижуч? Кета? Петрушка, укроп, майонез… Грецкий орех и неизведанный фрукт, какой я не пробовал даже на острове! Расслабься, покушай, утони в объятиях женщины, хоть она и выше на треть головы. Вино — вкуснятина! Долой глупые детские мечты!
Она налила вина, отхлебнула два глотка и из своих рук дала мне допить остаток. Я рад напиться, преодолеть все комплексы! А от вина я не отказывался, красотка.
— Да что я тебя держу во дворе?! Пойдём ко мне — дома я одна, — она потянула меня за собой. Я по привычке слабо сопротивлялся. — Ах, да что я, развратница, заставляю тебя изменить невесте? Или ты наврал про неё… Нет, такой, как ты, не может обманывать. Оставайся здесь — я не хочу разбивать сердце твоей возлюбленной.
— Нет у меня невесты, — твёрдо сказал я и, как в бой, ринулся в распахнутые двери подъезда.
Двухкомнатная квартирка на пятом этаже оказалась небольшой, но уютной. Хозяйка усадила меня на диван, застеленный мягким бархатным морским пейзажем, и продолжала поить меня вином из своих рук. Я знал, что если с непривычки перепью, то просто отключусь, и прощай исполнение мечты…
Сначала робко, потом всё настойчивей я стал отказываться от предложенного вина, но она упорно, даже нагло, подносила стакан к моим губам. Я прочувствовал силу её рук, когда попытался воспротивиться. Тогда я начал кричать.
— Зря стараешься, тебя всё равно никто не услышит: почти все соседи разъехались — в плавание, в отпуск, командировку… Дед-сосед глухой… — она уже вливала мне в рот непонятную на вкус гадость. — Выпей, птенчик, — её желтые прокуренные зубы сверкнули, когда она, с силой наклонив мою голову, вынудила выпить последний глоток.
У меня закружилась голова. Но через десяток минут я почувствовал небывалое возбуждение и напряжение в низу живота, и ничего не мог с этим поделать.
Она приблизила свои губы к моим, и я увидел, что она вовсе не молода. Она разделась, я вовремя не отвернулся и теперь с отвращением смотрел на бледный с просинью дряблый живот. Но телесное желание было столь сильно… Я старался не вдыхать табачно-алкогольный смрад из её рта и даже не дышать, когда она принималась целовать меня. Я заставлял себя не думать, кто передо мною — просто удовлетворять внезапно нахлынувшую страсть. Я закрывал глаза, чтобы не смотреть на её густо крашеное лицо, на дряблые груди, не слушать её томные стоны и подвывания.
Действие возбуждающего снадобья продолжалось не меньше часа. Наконец, она обессилела от непрерывного двухминутного оргазма. Потом умилённо целовала мои губы, лицо, грудь. Меня воротило от её табачного запаха, от белёсой кожи и помятого вида. Я делал вид, что мне приятно и ждал лишь, когда она, наконец, успокоится и захочет спать. Тогда удастся покинуть эту неистовую женщину. Но она вынула из-под матраца потёртые наручники и приковала мою руку к отопительной батарее.
Утром я проснулся от стука в дверь. Я надеялся и на внезапно возвратившегося мужа, и на милицию, или на соседку, которая, увидев меня, вызовет кого следует или подымет шум. Но оказалась толстая женщина с густо накрашенными губами.
Хозяйка снова закрыла дверь на все засовы и повела толстуху на кухню. Через десять минут они вышли. Гостья, сорокалетняя женщина с обвисшими грудями и дряблым бледно-белым животом схватила меня потной рукой и начала вливать сквозь сомкнутые губы вчерашнюю жидкость.
Когда ей удалось влить в меня целый стакан, я снова испытал невообразимое возбуждение. Тётка разделась, и повторилось ночное безобразие.
Когда женщина ушла, я мог, наконец, немного отдохнуть, прикованный к трубе.
В дверь снова позвонили. Теперь была пожилая пара. Стакан отвратительной жидкости, снова секс, теперь уже групповой, и оттого ещё более мерзкий.
От изнеможения я быстро уснул. Перед сном я каялся в своих гнусных мечтах и похождениях перед Оленёнком, Светланкой и Алинкой и просил у них прощения.
Короткий сон был прерван звонком в дверь. Я увидел, как в комнату ввалил крупный мужик в затасканной вязаной шапочке. Из-за расстёгнутой рубашки виднелась черноволосатая грудь. Если сантехник или сосед, я спасён, только бы привлечь внимание…
— Этот? — мужик снял с себя не только шапочку, но и рубаху.
Не сантехник.
Возбуждающую жидкость он мне не дал — не было надобности, потому что моя роль сводилась к иному. Я решил сопротивляться, даже если это будет стоить жизни. Понимая безвыходность положения — сколько муж моей хозяйки будет ещё в плавании? чем закончится мой плен? — я готов был вцепиться мужику зубами в горло, но он разгадал мои намерения и заломил мою руку. Тогда я решился на последнее средство — стал кричать изо всех сил.