«И вот ведь заметьте, - проворчал Иван Кузьмич, наблюдая в телевизоре за жизнью лесных обитателей, - Мишка – косолапый, зайчик – косой,… а лань – трепетная… Ни дрожащая своими поджилками, ни заполошеная нервной фобией, на какой листик упавший,… а трепетная.
То есть возвеличенная в страхе своём до поэтического образа утончённости. Мол, трепещет она, пока другие, пусть эти другие будь хоть и мамонты, безумствуют с великого испугу кишечником… И она быть может тоже безумствует, но при этом ещё и трепещет… И оттого видится ни как, какой-то там угрюмый зверь-бегемот, прививок боящийся, а как вполне грациозное парнокопытное».
Глядя на то, как в лесу наступает ночь, пряча от любопытных глаз дикие звериные нравы, Иван Кузьмич и задумался о странной и противоречивой науке – эстетике, что сортирует чувственную пищу на сухпаёк и на лакомства.
И по всем правилам этой самой эстетики вменялось ему, Кузьмичу, всё трепетное и цокающее копытцами, за желанную сладость, необходимую для насыщения его вечно голодной души. И вменялось настойчиво, со ссылкой на законы гармонии, что в данном случае сводились к несокрушимой аксиоме – «глаз радует»! В противном же случае, если глаз этот самый, вовсе и не радовался, то зачислялся такой слепец коварной наукой в разряд толстокожих и серых.
Поглядев на всю эту эстетическую логику, Иван Кузьмич вздохнул и вернулся к лани, пытаясь разглядеть её с точки зрения глазной радости. И вскоре согласился признать, что радость в нём вроде бы пробудилась. Ну, если не пробудилась, то уж точно зевнула, но, правда, как-то враз и сомлела, наткнувшись всё на тот же трепет. Потому как за тем трепетом, самой лани-то виделась лишь самая малость – хвост да уши.
Вот тут-то Кузьмич и охнул. А охнув, и стал корить себя за бездумное пользование чужими определениями: «Э-э-э… Какой ты однако, Иван Кузьмич, зверь-бегемот! Что же это у тебя лань-то, и в двадцать твоих лет – трепетная, и в тридцать – всё такая же трепетная, и в пятьдесят… При таком подходе тебе, друг ситный, не то что никакого лакомства не видать, а сидеть до конца дней на изжоге. Потому как кушаешь ты сто раз еденное, пусть и по рецепту кого великого…»
Попенял, головой покачал и пошёл заваривать чай, решив, что надобно повнимательнее быть с эпитетами. А время от времени и вытирать их из памяти, как мел с доски, а то ведь так и будет у тебя – лайнер серебристым, Земля круглой, а ель вечнозелёной… И никакого при этом эстетического удовольствия.
А выпив кружку чайку, Кузьмич и определил, что быть отныне, какой его лани – чуткой и стремительной, а то и звонкокопытной! Определил, и тут же её себе и представил – шуструю, резвую,… живую. Улыбнулся, посмаковав своё маленькое лакомство и решил, что с ёлкой, Землёй и лайнером непременно разберётся завтра же утром…