Юджин Дайгон FTV 6
6
«Пора уничтожить этого Балбери», - заявил Рогатый Лысый Дьявол.
«Но как?! Но зачем?!» - изумился Брэдлард.
«Убей его сам. Мы не можем с ним справиться. Он опасен для нас», - сообщил обладатель каменных змеиных глаз, серый, чешуйчатый, кряжистый, как пень и гибкий, словно прародитель Каа, Солнечный Каа. И ушел в выхлопы желтого тумана, в ползущие по каменистой равнине петлистые изгибы реки, рождаемой драконами, шипящей между скал под Бледною Луной, в мире, одержимом ее серебряным оскалом – печальной улыбкой самой немощной и страшной из лун, текущей через толстые кости драконов, чтобы выйти из них потоком густого пара, опутывающего мысли людей, будто плененных лошадей.
И тогда Брэдлард взял со своего стола нож (позже никто не мог объяснить, откуда нож взялся у бедного Брэдларда, когда БЕЗУМИЕ сверкнуло в его глазах – наверное, какой-нибудь орк притащил этот клинок потихоньку) и направился на поиски Балбери, сам не понимая, куда и зачем идет с черным кривым ножом, похожим на вырванный с корнем рог, отточенный в верхней части с двух сторон – вогнутой и выгнутой.
Брэдлард почти нашел своего друга Балбери. Но был вовремя остановлен. Почти дюжина секретарей и операторов вцепились в его руки, повисли на нем, но и они едва смогли повалить безумца на пол. Он выглядел почти нормальным, если бы не этот черный нож в руке и издаваемый хохот. Брэдлард безудержно, дико хохотал.
А вокруг него, невидимые больше никому, вздымались зеленые стены и зеленые башни Изумрудного Города, трепещущие на ветру, напоминая гигантские паруса и шатры.
Брэдларду не добыл своего эльфа, предназначенного в жертву созданным им же самим демонами.
И змеи, множество серых серебристых змей, ручейками лились по зеленому полотну, петляя между башен.
«Послушай, ведь это всего лишь твой друг», - утешал вернувшийся демон утонувшего по колено в змеях Брэдларда.
«Он не на-а-ш-ш-ш. Он т-ф-ф-ф-ой т-ру-у-ук», - шипели змеи замолкшему Брэдларду.
«Смотри на мир, как в зеркало, как зеркало, как зеркалом», - предложил Голос Сверху.
«Обратный путь длиннее», - тихо ответил Брэдлард.
Все вокруг стало коричневыми скалами, складывающимися в обрамление ложа для темного набухшего тумана все той же реки драконов. Из тяжелых туч, обессилевших и упавших, ползущих по камню, слившихся в одно великолепное ленивое существо, сонное, как все печали мира, вышли двое. Синие, с телом человека и шеями и головами огромных кобр. Почти тени, но гораздо тверже и холодней. Черные щели зрачков сужены, сжатые голубыми морями, мягко сиявшими в преградах своих берегов. Растопыренные пальцы чуть разведенных в стороны рук одного демонстрировали прямые короткие когти. Второй стоял в похожей позе, сжимая японский меч. Вся одежда обоих состояла из черных набедренных повязок. Оба казались менгирами, покрытыми рельефом мышц. Висевшие складками капюшоны внезапно одновременно раздулись, показав блеклые пазухи.
«Мы предупреждаем, - сообщил первый, с когтями, открыв пасть и показав танцующий между белыми клыками алый раздвоенный язык. – Мы не потерпим предателей. Равно как и поедателей яиц. Любых яиц. Все яйца священны. Кощунство и святотатство поднимать на них лапу. Даже если это яйца глупых беспомощных птиц».
За их спинами смутно обрисовался треугольный силуэт корабля, на котором они приплыли, или прилетели по этой реке – тоже синий, но синий настолько, что почти черный.
Лысый Рогатый Дьявол окаменел.
Все змеи куда-то подевались.
Брэдлард беспомощно оглянулся на статую демона. Тот немедленно ожил, но взамен в статуи обратились двое прибывших. Они стали черными и блестящим, словно обсидиан.
«Коброглавые, - представил их демон. – Жуткий народ. Даже я их боюсь. У них постоянно священные войны. Если бы не я, они унесли бы с собой твою голову. Но даже этим ты не искупил бы своего преступления. И тысячи лет их потомки с вершин самых больших пирамид слали бы проклятия твоему духу, дрожащему внутри мумифицированной головы».
«Откуда они? Я их не создавал».
«Мало ли, кто их создал. У нас все перемешано».
И он взглянул на низкое мутное лимонное небо, в котором летали далекие птеродактили. Ему не удалось уловить тот момент, когда они пропали, а вместо них вдруг выскочило красное, идущее на посадку Солнце. Рев его двигателей не доносился в парк лечебницы. Никакому шуму не разрешали тревожить покой больных.
Блики на стеклах спаренной камеры робота-санитара горели оранжевым огнем, словно глаза голодного дракона. Если дракон и прятался внутри робота, то делал это очень тихо, так что Брэдлард почти слышал шелест миллиардов миров, несущихся последним потоком в иссякающих лучах заката вторжения. Каждое утро светило вторгалось в мир Брэдларда, оккупируя окружающее своими чудовищами. То же происходило и во всех остальных вселенных и реальностях. Везде шла эта вечная Война Миров: Свет против Тьмы. Тьмы, в которой жил Брэдлард, говорящий от имени соседей и сограждан: «Все солнца, все миры, все мы! Великое нашествие ослепительного сияния на густейший мрак! В руках у Князя Света меч Солнечный Удар».
(«Это оказывается трог – черный орел с крыльями летучей мыши, натянутыми на серые когтистые руки, по-змеиному чешуйчатые и по-жабьи бородавчатые. Он отвечает мне с важностью, свойственной всем драконокрылым:
- Это случится, когда Луна покинет свою орбиту в Эпоху Императорского Солнца. Империя Пурпурного Всевластия падет. Океаны, незнающие ни приливов, ни отливов, станут черными омутами, тихими и бездонными очами состарившейся Земли, гладкими зеркалами, полными мудрости и спокойствия. И чертей в них расплодится видимо-невидимо.
Здесь красиво, величественно и сурово: белый, выцветший от миллионов ног и лет песок, голые изваяния, оплавленные атомным пламенем, желтые и совершенные, словно потекшие свечи, будто творения лунных мастеров, живущих на Обратной Стороне, и между ними – трог. А за его спиной уже темнеет омут океана, впитавшего глубинами своими все нерастраченные штормы, все бури, страсти и ветра, гасимые волнами – как призрак будущих озер.
Это очень забавно: подкова убегающих по склону ступенями скамей, круглая площадка, обнесенная изящным Стоунхенджем, тонким, гладким и резным, сплетенным из сатиров и кентавров, нимф, воинов и кораблей – кольцом полых, изрезанных в сквозное кружево колонн с возлежащим на арках венцом, с сидящими на редких венцах музами, такими полыми и кружевными, как и колонны. По цвету все неотличимо от песка. Внутри два десятка статуй поэтов и драматургов и драконокрылый орел, назидательно покачивающий когтем одной из рук. Всего их у него восемь (он хотя бы симметричен) и между ними натянуты перепонки крыла.
Еще здесь звездный космос вверху, яркие факелы с желтым пламенем и ничего не отражающий, еще более черный, чем орел, океан.
Трог насторожился и недоуменно оглядывается, повернув голову влево. Там, куда он обращает свой гордый взор, дрожит и развеивается от сдвинутого его движением густого, как стекло, воздуха, призрак Ржавой.
Разлитое по призрачным кувшинам время улыбается и непонятно, чем отвечать на ее улыбку, вобравшую белые дюны, старый театр, нас с трогом и парализованный, лишенный волн океан – страхом, или радостью».)
- Если бы я был птеродактилем, - сказал Брэдлард, - я бы улетел вместе с другими птеродактилями.
«Удивительно идиотские вопросы задают эти кибер-психиатры, - подумал он. - Еще более удивительно, что лечить людей доверяют роботам. Если вовремя не отобрать у них пациента, они вылечат его до Полной Нормы, то есть до идентичности с собой, что они неоднократно с успехом и продемонстрировали».
В ответ на просьбу сочинить четверостишие Брэдлард выдал:
Пейте, вампиры, кровь мою алую!
Много ее у меня.
Жрите, вампиры, кость мою старую,
Голову мне сохраня.
В общем, он неплохо себя чувствовал там, куда его поместили. Как и всякий оборотень, он всегда старался надеть одежду навыворот. Но роботы-санитары постоянно заставляли приводить себя в порядок. Его заботило в первую очередь то, чтобы его не раскрыли, как вампира.
«Пусть меня лечат, как оборотня», - решил Брэдлард.
Такие, как он, никогда не пользовались ментальными лифтами. Любое кресло превращалось для них в трон, а плед становился мантией. Это они заявляли:
- Сатана сотворил нас по образу и подобию своему.
И многие считали, что таких персонажей сотворил именно Сатана. Дети Сатаны могли принадлежать к различным течениям. Брэдлард являлся люциферистом.
(«Он снимает с полки бронзовый кувшин, вытаскивает затычку и опорожняет сосуд над сложенными дровами. Из горлышка вываливается огневик – пламенеющая змейка с лапками и крылышками. Если из шаровой молнии можно что-то вылепить, получится огневик.
Огневик лижет дрова и начинает радостно пожирать их – пища ему нравится. Не переносит он только осину и прутья розовых кустов. Огневик увеличивается в размерах, отрыгивает угли и начинает на них плясать, довольный собой и нами. Затем он укладывается, свернувшись небрежной спиралью.
Мы наслаждаемся теплом и готовим ужин. В нашем мире существуют только тьма за окнами и огневик, сторожащий наш сон лучше любого пса.
Так проходит ночь.
Утром огневик влезает в кувшин и замирает, уснув в свою очередь и уменьшившись так, что стенки кувшина лишь слегка потеплели. Во время боя огневик способен вырасти в великана, и тогда победа наша. Он способен пожирать врагов заживо, если пищи ему хватает на то, чтобы развернуться. Он верен нам – нам удалось вырастить его из крохотной огненной икринки, найденной на месте падения метеорита.
Огневики почти бессмертны – если регулярно их кормить. И преданны так, как может быть предан только огонь.
Любая искра – это капля, из которой может произрасти океан».)
(«Войдя в дом, я ложусь на холодный пол, быстро согреваю его и предаюсь в пресную дрему, став совсем маленьким. Когда моим носильщикам удастся найти еще еды, они оповестят меня. Они очень преданные твари, хоть и созданы наполовину из воды и жмутся все время на периферии моего ореола – на границе с тьмой. Так хорошо плясать на еде! Нет ничего лучше сытой пляски во время обеда. Когда уснет мой небесный брат, уснут и они. Мне придется охранять моих зверушек – я должен заботиться о них, они хорошо мне служат, не оставляют меня голодным».)
Роботы все-таки стабилизировали реактивные мозги Брэдларда и похоронили всех его демонов. Но как только его выпустили из больницы, он снова воскресил своих друзей, взломав их запечатанные серебром могилы. Без демонов Брэдлард не представлял ни жизни, ни работы. Он вновь принялся строить из них стену, укладывая их в нее кирпичами, заодно возводя зеркальные башни и вешая черно-красные флаги на шпили замка, вокруг которого кольцом легла гигантская змея. Брэдлард не выбирал, где ему жить. Это владение досталось ему по наследству, вместе с флагами и змеей. Змея росла вместе с ним. Сначала он носил ее на шее, потом она стала слишком велика для этого. И черный орел с драконьими крыльями, натянутыми на восемь рук, часто прилетал к воротам, а в камине холла жил маленький домашний джинн-огневик.
Демоны были для него слугами и стражей. Им одинаково шли и ливреи, и латы. Они часто меняли щиты на подносы и обратно. Им не приходилось скучать, играя одну-единственную роль. В Театре Демонов всегда существовал один актер и тысячи героев, причем играл он их одновременно. Красные львы с головами разгневанных кобр сидели наготове, у входа в центральную башню замка, с нее можно был виден минарет в горах, с которого безумный муэдзин пять раз в день кричал:
- Велик Шайтан и нет ему преграды!
Ни одного, даже самого тупого, робота, не пустили бы роботы в замок графа Брэдларда.
Он стал художником. Писал свой замок, горы, небо, демонов и родину их душ – тела они захватывали в нашем мире и переделывали по собственному вкусу. Демоны являлись одновременно самой беспечной и бдительной стражей в мире. В любом, тем более здешнем, Подбледнолунье, никто из Детей Сатаны не мог чувствовать себя уверенно без полчища преданных демонов.
Брэдлард читал «Сказание о другой столице»:
«- Дайте человеку такой мир, в котором он мог бы быть хорошим, и он будет хорошим, - заявлял он.
Он был ужасен.
Но Он сознавал это лишь в слабой степени и с какой-то суровой скромностью оговаривался.
- Некто идет за мной, - говорил Он. – И этот некто будет еще ужаснее меня.
Он был ужасен: страстность начисто вычеркнули из числа элементов, составлявших Его природу, и заменена непреклонностью, действовавшей с регулярностью самого отчетливого механизма. Он выражал свои требования совершенно беззвучным голосом, на пороге слышимости человек услышал нечто, напоминавшее сиплый шелест: «На колени», - и пал; - неизбежность их выполнения Он подтверждал устремлением пристального взора. Человек, на котором останавливался этот взор, не мог выносить его. Белесые, совершенно прозрачные глаза, не человеческие, а принадлежавшие скорее восставшей из вод морских, из ада наших предков, рыбе – казались бесконечными туннелями, блистающими полированными внутренностями, выстраивающимися в телескопические прицелы, разметившими тебя, и каждое твое движение зыбкой прозрачной сеткой. Они засекали человека с другого конца Галактики и выпивали его, как полную чашу, оставляя пустую оболочку, которую могли наполнить взамен другой влагой, неземной и безжизненной – ей более присуще течь в холодных жилах неадамовых творений. То был взор, светлый, словно сталь, взор, совершенно свободный от человеческой мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Он, подобно всякой другой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая все, что не успевало посторониться с дороги – миры, идеи, существа.
- Зачем?! – кричали в ужасе, падая, те, к кому Он шел. Их трепетные губы шептали сладостно:
- Дьявол!
Он стоял на верхней ступени адского трона, с повелительно простертой вперед рукой, указывающей дорогу для нашествия новообращенным полчищам своих тварей, вспомнивших, что они – Его твари. Его изваяли там заживо. Он стоял с мутным взором, устремленным в пространство.
Он был ужасен, вокруг Него безумные пляски быстрых молний, неукротимых, диких, злых. Он недвижим. Он вечен. Он прекрасен. И Он шел по миру в своих апостолах – неуязвимых, коварных, жестоких.
- Каковы Его страдания? – восхищенно шептали обращенные. – Никто так не страдает. Никто не вынесет, что Он. Никто не сможет быть тем, чем Он является. Он вездесущ. Он страшен. Он непобедим.
Он видел, как раньше с наступлением сумерек какие-то тени бродили по Его городам и исчезали, неведомо куда и как, с рассветом. Теперь же появлялись только тени тех теней.
Он долго ждал и Он дождался.
Север потемнел и покрылся тучами; из них Нечто неслось на Его столицу: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, Оно летело, буравя землю, грохоча обрывками цепей, гудя, стеная, и по временам изрыгая из себя глухой рокот. Хотя Оно было еще не близко, воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, будто ведьмины коты и зашипели, тролли и орки обезумели и метались по площадям и паркам, словно не находя выхода из лабиринта кошмара. Мерцающее сияние мчалось к темным стенам и давило Его войска, как бледных тараканов. Мрачные и серые призраки расступились и впустили в свой мир первые краски, затем брызнули, расползлись лохмотьями, будто перепуганные крысы. Призраков поразило семью клинками радуги. Звуки испугались и почти исчезли, запахи умирали, исчезая, тая.
Оно близилось, и, по мере того, как Оно близилось, время останавливало свой бег. Наконец, земля затряслась, Солнце померкло…
Оно горело ярче: марево наконец раздвинулось, развеваясь теперь по сторонам и сзади всемогущим плащом. Теперь все увидели, чем Оно являлось. Это оказалось огненное колесо, похожее на огромное кольцо. Оно катилось, разрушая все на своем пути. Стены безмолвно рушились перед Ним, сверкая обжигающими красками, пылая ими – всеми семью… Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца. И тот, кого никто никогда не видел – только Око Его, изваяние и Его пророков – тоже ужаснулся, хотя не имел ни формы, ни сознания.
Оно пришло…
История прекратила свое течение.
Сгинуло все. Даже руины и кости потеряли память, и не смогли бы поведать, чьи они, если бы кто-нибудь попытался это выяснить.
Так длилось тысячу раз по вечности. Затем гриб победил время. Он впитал его и вырос – небывалый. Великий, чарующий. Затем гриб рассыпался – только пепел разнесся и опал. Грибница родила пустыню.
- Но никто ведь ничего не разу не видел! – возмутился юный мечтатель.
- Знаешь, про это лучше сто раз услышать, чем один раз увидеть, - ответил взрослый циник-отец».
Брэдлард закрыл глаза и привычно погрузился в темную нирвану.
(«Сфинкс лежит на пирамиде, и сотни битв мимолетно проносятся мимо него, растворяясь в бескрайних пустынях вчера и завтра. Сегодня есть только сфинкс. После последнего сражения он встает на задние лапы и поднимает правую переднюю, ставшую рукой, возвышаясь над толпой превращенных последней войной в живых мертвецов. Желтый нимб вырастает короной вокруг бесстрастных, изваянных канувшим в Вечность мастером, черт сфинкса.
Вначале он молчит. Но они слышат его.
Потом сфинкс садится обратно на пирамиду, но уже в позу лотоса. И сам сфинкс, и вся пирамида из золота. За пирамидой покоится неотвратимая совершенная тьма. Золотые цепи, натянутые вместо перил, ограждают стеклянный мост через пропасть, ведущий к пирамиде.
Лик сфинкса вмещает лица всех, когда-либо любимых мной.
Я разбиваю бронзовым молотом стеклянный мост, ведущий к сфинксу, чтобы никто не достиг его и не смог причинить ему зла. Золотые звенья цепей со звоном полетели в пропасть, рассыпаясь, словно четки из колец. Мост с грохотом обрушился, гремя прозрачными камнями. Теперь только тот достигнет сфинкса, кто умеет летать. Крылья вечны, они не горят. Они только делают непомерно тяжелым каждый шаг по земле».)
(«Пирамида становится лампой. Лампа становится лотосом. В белых сферах холодного пламени сфинкс танцует с двумя мечами. Свет проходит сквозь стены.
Я стою в густом сиянии и серебристые, почти невидимые фигуры толкают меня, проходя мимо. Сияние кишит ими.
Лепестки лотоса горят, но сгорает только время – словно масло. Этот цветок горит вечно, будто волшебная лампа. И нет ни в одном из миров ничего прекраснее, чем налитый в нее туман. Сфинкс танцует внутри сосуда, заполненного этим туманом – безупречным и неприкосновенным. Туман, не имеющий стен, прочнее, чем стены всех крепостей.
Тысячи голов разных богов и чудовищ уже пришлось сменить сфинксу.
Он танцует и смеется».)
(«Я всего лишь зеркало.
Мои глаза наливаются солнцем, как спелые плоды. Алое и червонное набухают, им тесно в сердце – и оно лопается, они бьют из него фонтаном, заволакивая все вокруг и обливая меня холодным металлом, застывающим коркой на моей одежде.
Я – золотая фигура в желтом тумане. Я двигаюсь медленно. Туман ползет по мне, возвращаясь в обратную сторону, вымывает из меня всю черную воду, и она умирает, высыхает, становясь грязной пеной на светлом песке. Безразличные ко всему улитки, белые и гладкие, как камни, поедают эту пену, и она навсегда исчезает из мира.
Я растворяюсь в тумане. Меня рассеивает над пиками и ущельями – мерцающей невесомой золотой пылью.
Через некоторое время я сгущаюсь во вросшее в вершину горы изваяние. Это тотем, отлитый из орихалка и покрытый фигурами и знаками. Ветер несет мимо янтарно-зеленые облака. Они касаются моих боков – мягко, мимолетно и влажно. Выше них Пылающая Колесница Солнца промыла в небесной тверди череду иероглифов. Это приказ, который читает весь мир.
Я всего лишь зеркало этого мира».)
(«Одни издеваются над ним, другие им восхищаются. Ему все равно.
Он танцует и смеется.
- Господи, благослови Дьявола! – кричим мы. – Он научит нас танцам и смеху! Он танцует и смеется – и мы танцуем и смеемся вместе с ним.
Слово создано Богом. А музыка создана Дьяволом. Одно для другого, вместе они – песня.
В ней гром неба, звон литавр, визг металла, скрип зубов. Под нее с вершин высоких гор к нам слетают ангелы. Глас их хрипл. Они каркают нам. Гады выползают им навстречу из болот. Они молчат, но взгляд их громче ангельского карканья. И они пляшут вместе – молчащие гады и крикливые ангелы. Черные змеиные тела обвивают белые крылья. Гады и ангелы пьют кровь друг друга. Они – один народ, но редко вспоминают об этом. Они – братья. И если и ненавидят друг друга, то так сильно, как только могут ненавидеть друг друга те, кто вышел из одной утробы.
И он приходит к нам по льющимся ступеням, каплями растекающимся по грязной земле не то чистым светом, не то безупречной тьмой, не то спускаясь. Не то поднимаясь.
У него два лица. И оба безумны – одно для счастья и любви, другое для страха и боли.
Но у него есть и третье лицо – бездонное мутное зеркало, в котором видны какие-то серые ящеры под тучами, иссохшими от зноя, висящими над кронами ядовитых древ, растущих из залитых гноем болот.
Падают, тонко звеня, зеркальные капли. Падают, превращаясь в золотые монеты.
Его приветствует нестройный хор невидимых существ, которыми он населил все созданные им миры.
И статуи оживают только для того, чтобы преклонить перед ним колени.
Он един во всех своих творениях.
- Господи! – кричим мы. – Благослови же свой танец и смех!
- Я – всего лишь зеркало, тающее в мирах, - отвечает он. – Танцуйте и смейтесь!
Даже камни оживают, чтобы веселиться вместе с нами. Они перелепливаются из одной формы в другую. Эта пляска камней поражает.
А он танцует и смеется.
- Господи, благослови Дьявола!»)
Брэдлард вынырнул из чарующих глубин, полных манящих секретов и откровений. И в голове у него сложилось:
Сердце Совершенного – океан.
В нем тонет все.
Оно вмещает вечность.
Оно вмещает Тьму Вещей и остается пустым.
Но иногда и океан выходит из берегов –
Когда поглощает Невмещаемое.
Тогда в окружающем мире наступает Потоп.
Немногое спасается из него.
- Я устал, я всего лишь зеркало этого мира, - пробормотал Брэдлард.
Но все-таки он грокнул: «Дьявол – это резец, отсекающий лишнее. Этот резец должен быть остро отточен. И именно я, Брэдлард, занимаюсь тем, что затачиваю его. Тьма – Закон, Свет – энергия для воплощения Закона. Гнев Бога всегда направлен на себя – на собственную плохую работу. Сатана – тоже зеркало этого мира, но зеркало, отражающее мир изнутри».
И Брэдларда вновь потянуло обратно.
(«Но сердце мое уже обливается льдом, лед омывает меня, пылая, словно холодное пламя, тая и стекая с меня, унося все мои цвета, шершавости, эмоции и иллюзии, оставляя кристальную гладкую статую, прозрачную, бесстрастную и непогрешимую. Я становлюсь Тем, Кто Не Ошибается.
Прекрасный Новый Я стоит на полосе, разделяющей два пути. По одному идут в Рай, по другому в Ад. Редкие упрямцы ломятся против общего движения, стремясь достигнуть своего, не переходя для этого на присущую выбранной цели дорогу. Они бегут оттуда, где им уже приходилось бывать. Может быть, им пришлось побывать и там, куда они стремятся, но им довелось забыть это за время обратного пути. Это метание вечно. Их путь – кольцо, так будет продолжаться, пока они не сойдут с магистрали. Сама она никого не выпустит, и может привести только в одно из двух мест. Кто-то остается в них надолго. Кто-то навсегда. А кто-то не видит между ними разницы».)
(«- Демон лизнул твою рану. Теперь только огонь очистит ее от проклятия. Иначе ты умрешь, причем умрешь нечистым.
Крест изъеден червями. Идолы – гнилые скользкие бесы – глумятся над тобой, но когда ты обращаешься к ним. Они становятся пустыми керамическими истуканами. И когда ты бьешь их, ты ломаешь глиняные кувшины, не калеча мерзкой плоти бесов и не успокаиваясь, не утоляя свой гнев.
По горному склону мчишься ты на стальном скакуне, держа его за рога и чувствуя рокот его сердца и рев его глотки, обращенной назад. Он, будто дракон, выдыхает ядовитый дым. Вместо колес – две пары железных паучьих ног. Копыта скакуна терзают камни».)
(«Сердце Совершенного – океан, бесстрастный с виду и полный печали в холодной глубине. Ветер людских проблем вызывает рябь, и тогда океан почти слеп.
Но когда нет ни волн, ни волнений, ни малейшего сотрясения вод, в этом океане отражается вся Вселенная, со всеми ее существами, мирами и звездами, все ее тайны и каждое из ее бесчисленных чудес.
Все утонет в этом океане – сама Вечность, погружаясь, не достигнет его дна.
Он останется зеркалом существ, миров и звезд – единым, замкнутым, не имеющим ни начала, ни границ, ни конца.
Разве может кто-то увидеть отражение Вселенной целиком?
Ни единого острова нет в этом океане. Он полон зазеркальных миров, шепчущих миллиардами призрачных губ нечто невыразимое».)
- Я устал! Я всего лишь зеркало этого мира! – кричал Брэдлард, пытаясь вырваться в реальность. Но цепкие многолапые волны не позволяли ему этого.
(«Сердце Неба сияет. Жилы Земли полны.
То, что порождено, порождается вечно, проходя все ступени и изгибы рождения. Рождение вечно».)
В голове у Брэдларда возник обрывок чьего-то разговора:
«- Без этого я умру.
- Это значит, парень, что тебе придется умереть.
- Еще один раз? Это так же бесполезно, как молиться Сатане.
- Ты еще слишком молод, чтобы об этом судить».
(«Я – водная гладь. Я – покрывало – прозрачное, тонкое, почти нереальное. Я плащ, наброшенный на лесное озеро, дремлющее на горном склоне. Надо мной – только воздух. Подо мной – лишь вода. Я не имею тела – я теряю его, входя в воду, я растекаюсь по ней зеркалом. Волшебным невесомым зеркалом. Во мне живут все звезды, все миры, все существа – вся Вселенная во мне, как в картине. И если я хоть сколь-нибудь толста, то это толщина красок, которым все равно, на что их наложили – на холст, на камень, на стекло.
Ветер заставляет меня дрожать, и мои обитатели, мои гости рассыпаются на осколки, скалящиеся своей гибели и дробящиеся, растворяющиеся в самих себе, пропадающие. В моих конвульсиях теперь видно только самое ближнее, самое грубое.
Но ветер уходит, овладев мной и пресытившись – и все изображения вновь рождаются во мне, сопровождаемые свитами цветов и форм.
Кувшинки плавают на мне. Я усыпана их лепестками. Как груб всегда оказывается ветер. Но он мне нужен. Я не могу вернуться к своим гостям, не уходя от них. А я возвращаюсь, собираю их, разбежавшихся. И снова удивляюсь им.
Лягушка прыгает по толстым сочным листьям и заставляет меня колебаться, искривляя всю Вселенную и даже себя. Но лягушке нет дела до того, что во мне она становится кривой, а вместе с ней и вся Вселенная.
Рыбы проходят сквозь меня, разрывая тягучие пределы тюрьмы своей стихии, раздирая меня, но я затягиваю раны. Не в силах сбежать, рыбы падают обратно сквозь меня, и все повторяется. Их бунт, пусть на мгновенья, но проделывает дыры во Вселенной, и многое пропадает в этих дырах.
Все, что надо мной, видит во мне себя, все, что подо мной, видит нереальный космический мир небожителей. И те, и эти удивляются собственным призракам, рождающимся, рождающимся, рождающимся во мне – и населяющим их собственную память.
В покое я вечна. Но и меня изломит склон водопада. Острые камни прорежут меня на тысячи стеклянных змей, которые разобьются миллионами драгоценностей Аладдина – совсем, как стеклянные гоблины.
Вселенная рассыплется на жемчужины, и в каждой окажутся все чудеса и диковины мироздания. Песок и ил погребут жемчужины, и, через много лет, какая-нибудь свинья отроет вместо желудя нечто совершенно для нее бесполезное, но этой свинье не на ком будет выместить свое негодование, так как каждая жемчужина, как и Вселенная, окажутся неуязвимы для ее животной ярости. И, обернувшись, свинья никого не найдет».)
Сегодня на табло над входом значилось:
ПОСТРОЙ В СЕБЕ БАШНЮ
Вот какова оказывалась башня Брэдларда:
- Все религии людей, - говорил он своему лучшему другу и заклятому оппоненту Балбери, сидя вместе с ним в левитирующих креслах и закладывая первый кирпич своей башни, - по крайней мере, большинство, основаны на близких, если не тождественных положениях. Значит, есть нечто объективное, высшее, глобальные законы Вселенной, или по крайней мере, той ее части, в которой мы обитаем – нечто, что мы, люди, способны постигнуть и чем мы можем объяснить… практически все.
- Какие именно положения? – спросил лучший друг и заклятый оппонент, рассеянно погладив руку сидящей в соседнем кресле Верты.
- Общие. Основные, - заявил Брэдлард так настойчиво, что его кресло покачнулось, словно лодка на воде от неосторожного движения вдохновенного любителя философствовать на середине реки, над самой глубокой подводной ямой. На самом деле кресло покачнулось, следуя неосознанному приказу Брэдларда, да так и не смогло остановиться, а продолжило покачиваться, мерно убаюкивая сидящего в нем человека. Впрочем, он как будто этого не заметил поначалу, только после дюжины покачиваний недоуменно скользнул взглядом по портрету самой большой обезьяны из тех, которые когда-либо являлись штурманами сверхсветовых кораблей, обнимающей одной волосатой лапой Бэтмена, а другой, не менее волосатой – какую-то обнаженную не то марсианскую, не то арийскую принцессу в радужно переливающихся цепях.
- Итак, вот они, эти положения: наличие истинной сверхъестественной реальности, населенной существами, порождающими и контролирующими нашу мнимую, являющуюся конвейером для создания, обработки и тестирования определенной продукции (а именно – душ), потребляющейся этими высшими существами, причем путей обработки несколько, конвейер разветвлен, в конечном итоге он производит изделия совершенно различного предназначения, а участвуют в этом производственном прочесе, кроме людей-инструментов, еще и люди-работники – представители высших существ. Для представителей та, истинная реальность открыта частично или полностью, они регулируют продвижение душ по тому или иному пути обработки.
- И сколько этих путей? – поинтересовался Балбери.
- По-разному. Где-то один, где-то два. А где-то, возможно, и больше, - ответил Брэдлард с изрядной степенью неопределенности.
Их кресла висели вокруг стоунхенджеподобного сада камней. Из его центрального нагромождения гранита и хрусталя, спящего в кратере в окружении колонн и напоминающего пирамидальную гробницу, росли абсолютно живые и совершенно настоящие сосновые и еловые ветви, со всем, что им полагается – иголками, крохотными зелеными шишками – а также с тем, что им обычно несвойственно – красными мелкими розами и крупными шипами. И если иногда шипы, иголки, шишки и розы перепутывались и оказывались на одной ветке, то можно было считать это:
а) галлюцинацией – спонтанной (естественной) или наведенной посредством сложной психотехнической сервисной системы ментального управления, случайно, в качестве помех, либо специально, в рамках работы психотерапевтической программы;
б) генетической поломкой биогенной составляющей дизайн-сервиса, и, следовательно, печальным проявлением реальности в виде халатности;
в)шедевром шиз-арта, то есть экстравагантным произведением искусства, вещью, находящейся на своем месте.
Вокруг ветвей сосново-розовой поросли и между ними летали по сложным траекториям, наматывая витки некой спирали поплывших часов, но не удаляясь за колонны, шарики – золотые, розовые, лазурные и изумрудные.
Верта поймала один из этих экспаноидов и зажала его в кулаке. Сначала он ворочался и жалобно пищал, затем завертелся волчком и возмущенно загудел. Но пальцы и ладонь держали крепко, девушка гордо игнорировала все его просьбы и протесты. Тогда он обжег нежную кожу Верты и та с криком сразу же его выпустила.
Экспаноид стремительно вернулся на свои минуэтные орбиты и стал неотличим от прочих.
Верта внимательно осмотрела руку. Ожега не было.
- Но главное не в этом, - проповедовал Брэдлард. – Поскольку это наш, человеческий взгляд на Нечто, или сугубо наше, человеческое Нечто, или даже Нечто нашего отдельного кусочка Вселенной. А каково это Нечто у другой цивилизации, в другой части Вселенной? И если разумные жители других миров появятся здесь, то каково будет их Нечто? Или, если оно Едино везде, то как они воспринимают его? Наверняка не так, как мы. А если Нечто везде разное, то как эти пришельцы воспримут наше?
- Ох и много же вопросов поназадавали вы сегодня нам, друг Брэдлард. Вы сегодня прямо настоящий профессор, - ухмыльнулся заядлый ниспровергатель авторитетов Балбери.
- А ответ на них будет вот каким: религии другой цивилизации окажутся основанными на совсем других положениях, неизвестных, а может быть и непредставимых нам. А если разновидностей гостей будет несколько, то их теологические положения будут различаться и между собой.
- Почему вы, герр Брэдлард, решили, что у других цивилизаций будут именно религии? Почему не философия или наука?
- Потому, мсье Балбери, что у пришельцев не может не быть религий. Хотя, конечно, они могут заменять их философией, наукой и даже искусством. И все равно это будет похоже на религии.
- Согласен, но почему религии, а не религия?
- Потому что у нас на Земле религий много. Это из-за вариабельности основных констант человеческого разума. У каждой константы в сложной системе есть какая-то степень изменчивости, являющаяся обязательным свойством. Я уверен, что так у каждого разума во Вселенной.
И они продолжали и продолжали свою дискуссию, посвященную галактической ксено-теологии, перейдя затем к возможным Тео-построениям других пространственно-временных континуумов, измерений, миров, спектра мнимых реальностей, обусловленных одной истинной, и пакта истинных реальностей, обуславливающих одну мнимую… Друзья и коллеги погружались в интеллектуальную пропасть.
Но Верта не вникала в их интуитивно-логические построения. Она просто слушала голоса Балбери и Брэдларда, погружавшихся в темные глубины схоластики, и ожидала, когда они сочтут, что созрели для всплытия. Девушка дремала, словно довольная кошка. Сейчас она не являлась ни птицей, ни коровой, ни кем-либо еще. Сейчас она была именно кошкой. И этого ей вполне хватало.
Она ждала. Ей требовалось, чтобы вернулся ее кот, ее Джордж.
Ведь он не смог бы на все время остаться мудрым глубоководным змеем. Рано или поздно стрелки его часов укажут на остров Март. А на этом острове только одна королева – она.
Но Балбери боялся осуждения со стороны окружающих, что его с Вертой связь считают не просто троглодитской, а попросту преступной. Поэтому он старался отвлечься беседой с Брэдлардом.
«Строя башню. Не забудь устроить в ней подвал, - крутилось в голове у Брэдларда, - холодный, темный и полузатопленный, чтобы было где держать крокодилов и топить то, от чего ты хотел бы избавиться».
Брэдлард вновь ощутил, как какая-то муза вкладывает в него очередное мучительное цветение инфернала…
(«Снова песню свою саблезубый поет менестрель, сверкая глазами, перебирая когтями струны и стуча хвостом по большом барабану, обтянутому кожей Маугли:
Бледный лист отлетел от последней стены.
Она – в ладони человека, ставшей зеркалом.
Мне улыбнулись слоны, переплетшие хоботы.
И Луны оскалили свои зазубренные желтые серпы
Из их веселых сумасшедших глаз.
Блеск драгоценный на лезвиях бивней.
Бледные твари идут по колено в крови,
Руки и ноги свои извивая, как змеи.
И слоны встают из закатного омута,
Проламывая броню его красных вод,
Рождаясь из его темных бездн
Словно пасмурные айсберги.
Неведомы нам, страшны нам их
Корявые извилистые корни,
Как колонны оплавленных свеч
Поднимающиеся со дна,
На котором лежат кости разных
Разумных существ.
Если поджечь слонов – они взорвутся вулканом.
И лава потечет между лезвиями их бивней.
Уши их станут крыльями без единого пера,
Самыми серыми крыльями нашего мира.
Они полетят, догоняя косяки гробов,
Оплетенных колючими розами,
Туда, где небо обливается закатом…
И. закончив песнь, саблезубый менестрель вздыхает и съедает своего нового друга, облегчая ему тяжесть перехода в наднебесный мир. Это лучший друг Тигра – маленький, гладкий, синий, длинноухий, со смешными короткими лапками и пушистым хвостом. Тяжело быть саблезубым менестрелем.
И, закинув за спину барабан и струннер – так, что теперь они тянут ремнями разные плечи, певец продолжает путь по залитой солнцем Тигровой Пустыне, похожей на бесконечную огромную стиральную доску, слезая с одной неширокой дюны и взбираясь на другую, проклиная ветры, дующие всегда в одном и том же направлении и сами рыжие песчаные гребни, располосатившие всю равнину. Иногда, когда его путь пролегает близко к их концам, он обходит сыпучие холмы. Почему певец не повернул на девяносто градусов, чтобы идти вдоль дюн? Никто не смеет ходить так по Тигровой Пустыне. Так что всем приходится пересекать ее поперек – так гладят Тигра.
Певец зорко внюхивается в каждый из семи горизонтов. Нос его почти ничего не чует и работает только в ритуале продолжения рода, но глаза различают любую световую волну и замечают любой, даже самый слабый запах.
Саблезубому менестрелю предстоит найти себе нового друга».)
Добравшись до дома, Брэдлард включил канал «Подробности Веры».
Лысый священник в фиолетовой сутане стоял за серой кафедрой. Студию, устроенную в виде амфитеатра, заполняли серьезные, большей частью пожилые адепты.
- И что же происходит во всех теологических системах?
Люди в студии внимали голосу с кафедры молча и сосредоточенно.
- Разделяя составляющие Мира, мы вызываем к жизни враждебные друг другу силы, страшные из-за своей ущербности. Нечему сдержать их, и они буйствуют, отталкиваясь друг от друга (хотя какие они друзья?), разрушая разделенный мир, мир людей, стремясь построить (породить) свой собственный, неразделенный, в котором не будет для них врагов. Каждая из этих сил становится творящей, и каждый порожденный ими творец поначалу ущербен, как и его творения. Но постепенно эти силы теряют свои первоначальные значения, и добро становится похожим на зло, а то и на логику, логика – на добро и на зло, зло – на них обоих. В результате созданные миры множатся, образуя два (или три, а то и больше – по числу раздробленных частей первоначально Единого) вместо единственного, существовавшего в начале. Теряя свои определяющие первозданные качества, силы переходят в свою противоположность (или в одну из противоположностей), приобретая ее (их) черты – стремясь восстановить утраченную гармонию, породив в себе ее недостающие части. Это – замещение потерянного. И на этом силы бы и успокоились, будь возможным также и физическое разделение мира. Но поскольку это недостижимо, а люди привыкли понимать что-либо, только разбирая это что-либо по кусочкам, зачастую не умея собрать все обратно – то наши новые миры, такие непохожие, и, тем не менее, полные гармонии, постигает та же печальная участь. Их разделяют, освобождая совсем уже непредставимые, странные силы. И так идет до бесконечности – цепная реакция в Высшей Реальности, порожденной нашим разумом. Мы, именно мы вызываем этот взрыв – сознательно и подсознательно, с торжеством и сожалением.
- Отец Каспар! – со скамьи поднялся веснушчатый юноша с завитыми кудрями, облаченный в малиновый камзол.
- Да, что вы хотели?
- Что такое слово?
- Я могу лишь процитировать: «Слово – тень мысли, мысль – тень истины. Сколько от истины в слове?» Но теперь позвольте мне, уже не столько как отцу Каспару, сколько как доктору Арнери, коснуться другой проблемы – о природе религии. Всего лишь несколько тезисов.
Аудитория одобрительно загудела, переговариваясь и обмениваясь впечатлениями. Но шум не продолжался дольше тридцати секунд. Когда установилась тишина, священник продолжил.
- Спасибо. Итак, все мы жаждем чуда. Мы хотим больше, чем мы можем, и когда нам не хватает наших сил, чтобы получить желаемое, мы надеемся на нечто. Это – чудо. Поскольку его не происходит, жажда его становится отвлеченной. Мы желаем не чего-то конкретного, а чуда вообще. И такой реализацией нашей жажды чуда, абстрактной, не привязанной ни к определенному месту, ник определенному времени, становится сказка. Чудо в будущем – мечта. Чудо в прошлом – легенда. Сказка – вне миров, она, словно призрак, ей не нужно тело. Мечта и легенда привязаны к нашему миру, к другим его временам, между которыми лежит разочарование настоящего. Фантастика, признав нежизнеспособность чуда в нашем мире, создает свой, более или менее другой. Другой настолько, что в нем возможно чудо – как вполне реальное и закономерное свойство этого фантастического мира. Дальше всего идет религия – она превращает наш мир в фантастический, находя в нем двери в чудесное и распахивая их перед чудом. Вознесем же свои молитвы святому Рэю Дугласу, и да не оставит он нас ни в страхе. Ни в радости, ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.
«На следующий день активность в сторожевых башнях полностью прекратилась. Голубая дымка, из которой они вырастали, стала ярче, чем на протяжении нескольких предыдущих месяцев, сам воздух на улицах, казалось, искрился светом, отражавшимся от наблюдательных окон. В башнях не ощущалось ни малейшего движения, и небо, пронизанное их бесчисленными рядами, приобрело устойчивую однородность, предвещавшую длительное затишье». Форма контакта, описал Баллард.
«Значит, их методы могли оказаться не настолько незнакомыми, как я опасался. Могли иметься и другие, действующие в традиционной манере Бреши, использующие в качестве рычага запугивания, персонифицирующие себя в виде ночного страха, меж тем как мне – просеивая информацию, добытую в Интернете, прослушивая телефонные звонки из обоих городов, используя сети информаторов, полномочия за пределами какого-либо закона, вековой страх, а также иногда намеки на иные силы, существующие помимо нас, неизвестной формы, которые мы представляем только как аватары, - предстоит расследовать дела так же, как я расследовал их в течение многих лет». Метод, который использовал Мьевиль.
«Одной маленькой свечки было недостаточно, чтобы осветить целиком очень высокий зал. Тяжелые столы ломились под неустойчиво сложенными пачками книг. Полки поднимались по каждой стене, теряясь в затхлой тьме над головами. Тени скользили по кожаным корешкам всех цветов и размеров, по пачкам пергамента, по свиткам, небрежно составленным пирамидой. Свет играл на золоченом серебре, золотых украшениях и тусклых камнях. Украшающих обложки гигантских томов. Старая лестница, чьи перила отполированы чередой бесчисленных ладоней, а ступеньки протерты чередой бессчетных ног, вела, изгибаясь, прямо в средоточие древних знаний. Пыль толстым слоем покрывала все поверхности». Описание библиотеки сделал Аберкромби.