«Население великой совдепии делится на три категории: на тех, кто сидел. Кто сидит. И на тех, кому это ещё предстоит.» Народная мудрость.
«Раньше я жил напротив тюрьмы. Теперь живу напротив дома.» Анекдот.
Про СИЗО, наверное, будет скучно и нудно, ведь ничего особенного здесь не происходило. Хотя события случались каждый день. Но обо всём по-порядку.
Мне не повезло попасть в тюрьму в пятницу. Ибо здешняя бухгалтерия, как и во всех нормальных госучреждениях к выходным готовилась в пятницу. Предстояло провести почти три дня в карантине, прежде чем распределят по камерам. Не знаю почему, но слово «карантин» у меня всегда ассоциировалось с медициной. С чистотой и стерильностью. Вот гуляет, к примеру, грипп зимой – школу закрывают на карантин. А ты лежишь такой дома; уроки делать не надо, утром вставать не надо. Кайфуешь. Здесь же меня, и ещё пятнадцать вновь-прибывших закрыли в камеру размером 3х4, где уже находилось одиннадцать душ.
Потолок очень низкий и чёрный. Половина помещения, от стены-до стены – сплошные двух-ярусные деревянные нары. На второй половине располагались вмонтированные в пол железные стол, скамьи, и унитаз. Куда ж без унитаза-то. Пол фиг поймёшь из чего. Чёрный. Стены чёрные. Окон нету. Над входом висит хиленькая лампочка. И я не пойму, то ли это лампочка слабая, то ли её не видать сквозь плотную дымовую завесу. Почему потолок и стены чёрные становится сразу же понятно; возле толчка (унитаза) группа доходяг варит чифир в железной кружке. В качестве топлива – газеты. Тут же и курят. Дышать нечем. Часть из новоприбывших втиснулась на нары. Другие присели на корточки там же, где стояли. Я по стеночке сполз к полу, тут прохладнее и дышится вроде. Все со всеми общаются, и голоса сливаются в непрекращающийся гул.
Спали в две смены. Но сном это назвать было сложно; нары кишели клопами. Жрали с одного большого тазика. 26 человек. Обладатель ложки был счастливчиком. Баланда предоставлялась дважды в день. Срали, держась за ногу соседа.
В понедельник чумазый и прокопчёный, я сидел на корточках на продоле «Первоход», и ждал распределения. Мне открыли дверь камеры №35. Оказавшись внутри, я был слегка ошарашен чистотой помещения. Именно это мне первым делом бросилось в глаза. Огромная камера. Высокий потолок. Белые стены. По обе стороны вдоль стен – спаянные между собой двух-ярусные шконки. Железные их детали обмотаны белой тканью. Матрасы и постельное бельё. Между перегородками – шторки. Центральный проход между спальными местами широкий. Пол застелен простыми одеялами. Отхожее место слева от входа. По типу шатра оно завешено покрывалами. В правом углу стол, накрытый клеёнкой. Всё это великолепие освещается сразу четырьмя яркими лампочками. На противоположной входу стене два больших «окна», с решётками из арматуры толщиной в два пальца. Ниже, по центру между «окнами», а точнее – на полу, стоит телевизор. Возле него на полу же полукругом сидит народ в пёстрых одёжках. Смотрят они все теперь не в телек, а на меня. И со шконок все на меня таращатся. Я представлял себе прежде, как я войду в камеру, в которой мне придётся жить неизвестное количество времени. Конечно же вспоминались фильмы, где только-что вошедшему герою на встречу обязательно выходит наблатыканный и сплошь татуированный злобный тип а-ля Промокашка. Он сразу же начинает наезжать на героя, и определять ему место возле параши. Но герой-то не пальцем деланный; всем отвешивает люлей, занимает самое козырное место, и диктует свои правила потом. Но так бывает только в кино, и я это прекрасно понимал. Я решил быть спокойным, меньше говорить, и больше слушать. Ведь в конце-концов если ты не бык, и с тобою быковать вряд ли будут. И всё же я немного нервничал, когда пятьдесят рыл молча на меня уставились.
Я поприветствовал честной народ. Навстречу мне вышел невысокий, похожий на обезъянку крепыш в тюбетейке. Пригласил меня в дальний угол, что в аккурат под «окном». Этот угол в три слоя был уложен матрасами, и застелен красивыми покрывалами. Здесь за дастарханом, в обнимку с подушками, восседали ещё пять разнокалиберных парней. Камерная элита. Я уселся на матрасы, и меня стали расспрашивать: кто, с кем и за что? Понятное дело, в детали никто не вдавался. Здесь не принято лезть в чужое дело, ибо все здесь «невиновны», и находятся «по ошибке». Но в общих чертах я рассказал о себе. После этого мне налили чай в пиалу, и предложили придвинуться к безногому столику. А на нём...! Лепёшки, печенье, сгущёнка, варёная конина, курага и прочие вкусности. Я давно не ел нормальной пищи, и всё это с радостью бы запихал в себя, но... Я угостился печенькой. Мне рассказали правила по которым живут в «хате три-пять». Не «стучать» ментам, не крысятничать еду, не... третье правило на литературном языке означало – не быть гомосексуалистом. Всё просто. Я занял верхнюю свободную шконку, что рядом с «баркасом»(так назывался общий стол в камере), и потянулись дни.
Тюрьма наша состояла из трёх этажей, и имела форму буквы «Н». Первый этаж левого крыла назывался «Транзит». Здесь находилась разномастная публика, временно застрявшая между пунктами А и Б, и ожидающая этапа. Второй этаж, где теперь жил я, назывался «Первоход». Здесь сидели те, кто не имел ещё срока, и не топтал зону. Многие здесь находились не в первый раз. Те, кому удалось однажды освободиться из зала суда, уйти из под следствия, «развести», «соскочить» за деньги. Вобщем на «первоходе» можно было сидеть хоть десять раз, если ты не побывал в зоне. Рецедивистов, имевших за плечами одну и более ходок в зону, называли «ходоками», и у них был свой отдельный продол. На третьем этаже располагалась «Санчасть».
Первый этаж правого крыла назывался «Тубпродол». Здесь находились больные туберкулёзом и сифилисом. Здесь же находились «петухи», и «опущенные». Второй этаж назывался «Женпродол», и его населяли женщины. Ну а на третьем этаже правого крыла обитали те самые ходоки, и этаж так и назывался. Небольшие продолы, соединяющие левое и правое крылья, звались «Нижний трюм», и «Верхний трюм». Здесь располагались, как бы это теперь назвали, VIP камеры. Камеры эти на четыре-шесть душ, были оборудованы всей бытовой техникой. Сидели здесь авторитеты, коммерсанты и прочие, у которых была куча денег. В подвалах находились карцеры, и особый небольшой продол под названием «Бункер». Здесь располагались несколько одиночных камер смертников. Тех, кто был приговорён к высшей мере наказания. Наша тюрьма была исполнительной, и здесь приговоры приводились в исполнение. На крыше были прогулочные дворики.
Следственный изолятор СИ-1 был, что называется «движняковой» тюрьмой. По факту здесь не было режима, и за деньги можно было практически всё: сходить в душ, сходить в гости к другу, сходить в гости в «женпродол», приобрести водку, анашу, наркотики и любую еду. Передать что угодно, и куда угодно. «Дубаки» – так здесь называли надзирателей, охотно шли на контакт. «Кормушки» в дверях камер были открыты круглыми сутками, и через них передавались письма (малявы), сигареты и всякое по мелочи. Через открытую «кормушку» можно было просто докричаться (добомбиться) до любой камеры на продоле. «Дубак» конечно же реагировал, и что-то там лаял, но это было больше для формы. На него никто не обращал внимания.
Наша «хата» была маяковой. То есть из нашей камеры можно было передать весточку на волю. Происходило это следующим образом: напротив нашего окна, за забором были то ли гаражи, то ли сараи. И на их крышу то и дело забирались родственники, друзья и подруги арестантов. Они кричали номер нашей камеры, или соседней. Сидящий «на маяке» внутри камеры отвечал. Посетитель говорил, к кому он пришёл. Если это был счастливчик из нашей хаты, или из соседних камер по нашей стороне – можно было покричать-пообщаться. Если же вызывали кого-то из отдалённых камер, или с камер на противоположной стороне нашего продола, то через открытую кормушку нашей хаты посылалась «бомбёжка» в нужную камеру. Мы кричали, называли имя, сообщали, что к нему пришли на маяк. Он писал «маляву», и передавал её в нашу хату. Если у него были деньги, он мог договориться с «дубаком», прийти к нам «в гости», и пообщаться со своими близкими лично. Но чаще отправляли малявы. У нас они упаковывались в бумажный «патрон» с утяжелением на конце, и «отстреливались» на волю. Операция производилась посредством длинной трубки-плевалки. Как индейцы в джунглях через бамбуковые трубки «плюются» отравленными дротиками, так и из нашей хаты стрелялись малявами. Если дело происходило ночью, то на конец «патрона» дополнительно крепилась вата. Перед выстрелом она зажигалась, потом тушилась и тлела. При полёте она тлела сильнее, напоминая трассирующий снаряд, и указывала место приземления. Такая операция могла производиться только из нашей камеры. Окно в каждой камере представляло из себя толстенную решётку с внутренней стороны, и железные пластины-жалюзи с внешней. Изнутри «жалюзи» были дополнительно защищены плотной металлической сеткой. Дотянуться до сетки рукой из камеры невозможно. Расстояние до неё от решётки – более метра. Через такое «окно» улицы не увидишь. Но в нашей камере в этой сетке была большая дыра, и одна пластина каким-то чудесным образом была отломана. Через эту щель было видно посетителей «маяка», через неё отстреливались малявы, через неё можно было наблюдать волю. И если из соседних камер по нашей стороне «общались» в слепую, то из нашего окна можно было видеть собеседника. Наша хата была привилегированной.